Сегодня я проснулся рано. Отбрасываю простынь — вскакиваю. Линолеум холодит ноги. Он весь усыпан кусочками желтой сморщенной кожи. Мы все по-страшному облезаем. Колчков и Четвергов с Филиным уже обзавелись подружками из «ходоков», вот они по вечерам и обдирают им плечи, спину… Мне приходится справляться самому: грудь, руки, ноги… А новая кожа горит — я будто плитка: теплый круглые сутки. Странное дело: моя прошлая жизнь — Ольга, папа с мамой, город, дача, дом — отодвинулись куда-то на край сознания, и, звоня иногда по вечерам и Ольге, и родителям, ощущаю, что звоню в прошлое. Я даже переживал некую вину: вот, не грущу, не тоскую, — но оправдывал это насыщенностью дней, пестротой обстановки, новыми друзьями: никогда раньше не жил в такой куче людей, характеров, общения…

Я тихонько двигаюсь. Обхожу Четвергова и, стараясь не греметь балконной дверью, окунаюсь в свежесть утра.

Сейчас еще рано, и воздух сыроват — ночью капал дождик. Небо высокое и ясное. Оно прозрачное-прозрачное. Клумбы и подножия деревьев окутаны мягкой дымкой. Громко чирикают воробьи и какие-то неведомые птички, их голоса эхом отпрыгивают от тихих стен корпуса. Пахнет влажной землей и близким морем.

Слышится разговор. Из-за корпуса выходит дворничиха. Она с огромной метлой, минуту примеривается и начинает описывать полукруги: ши-и-ир, ши-и-ир — долетает до меня.

Больше спокойно стоять не могу. Возвращаюсь в палату, хватаю полотенце и мимо сонных комнат, по лестнице, через зеркальный холл, выбегаю на прохладный двор.

В близкую рощицу солнце еще не проникло, и всюду разбросаны радужные капли. На земле темные остатки следов ручейков, обрамленные бледно-зеленой сосновой пыльцой. Вниз ведет просека и бетонная лестница. Но я предпочитаю, как и все другие мальчишки, путь куда интереснее. Он не так полог, не так гладок, не так широк. На нем нет лавочек со спинками и нет перил. Но зато я ощущаю все неровности земли, но зато я дотрагиваюсь руками до веток кустарника, до стволов деревьев — они теплые и шероховатые, и мои колени изредка задевают широкие, перистые листья папоротника — холодные и сырые, снизу усеянные коричневыми шишечками; из них сыплются споры, оставляя на коже еле заметные мазки. А еще тропинку причудливо пересекают корни. Они похожи на лениво разлегшихся змей. Корни узловатые и сверху сотни ребячьих ног отполировали их до блеска. Вот и я сейчас перехожу и перескакиваю с одного корня на другой. На спуске корни образуют небольшие терраски, и когда ручейки, прорыв неглубокие русла, упираются в них, то появляются десятки водопадиков.

А просвет все ближе. Деревья как бы расступаются передо мной, и уже поблескивает то, к чему я стремлюсь. Но выдерживаю и срываюсь с места. Уклон все круче, делаю огромные скачки, резкие завороты, не обращаю внимания на шишки и твердые корни — вся моя сущность рвется вперед. Вот последние сосны, осинки, полоска кустов — и я вырываюсь к морю. К моему морю: наконец нашел его…

А еще вчера грустил…

Все бродил, все искал, все лазал на кручи, спускался к воде, ходил в обгорелой толпе и до боли в глазах в блестящее море смотрел. Но все чужое, но все обыденное. Я устал, я отупел, а вокруг все так же: сутолока потемневших тел, в лежку на полотенцах, на покрывалах, недвижные фигуры с полосками купальников и плавок. Мальчишки с корзинками — хрипло: «А вот кукуруза, а вот кукуруза!» Пот каплями, пот ручейками, зеркальные очки; бутылки газировки, разноцветные полутора— и двухлитровые, запотевшие внутри, закрытые от солнца; белые панамки на голых детишках, улыбки снежно-белые, улыбки золотые; наносники, цветные козырьки; широкополые соломенные шляпы; шезлонги деревянно-реечные, шезлонги под зонтами, на террасе под крышей; грибки поваленные, грибки покошенные; фотограф с треногой, газета как веер; многоголосый шум, многоголосый гуд, на тон всех выше тонкий детский плач; накатный шелест волн; сырая полоса прибоя, дети, замки из песка, мячики голов; плечи, спины, груди, двуцветные круги; шары, матрасы надувные; водные велосипеды, перегруженные и нет; смех, брызги, разговоры; мороженое, белые потеки, капли, капли, а моря нет, а моря нет…

Я вдруг очнулся. Я прошел весь пляж и подходил к ограде. Мои ноги вязнут в песке, выше щиколотки они покрыты белой пылью, а все мое тело — кристалликами соли. Я стараюсь идти так, как читал в одной книжке: подвернув ступни вовнутрь, чтобы нагрузка распределялась на все пальцы. Песок обжигает, я сворачиваю к сырой полосе прилива. Только здесь я нахожу следы моря: побуревшие, йодисто-пахнувшие нити водорослей, обкатанные цветные голыши, блистающие серебром, неведомо как попавшие сюда чешуйки рыб, перламутровые кусочки расколотых раковин. В карманах моих шорт, что осталось там, где мы оккупировали кусочек пляжа с командой, лежат камешки мрамора (так я думаю), с девственно белым сколом и черными переплетениями на гранях, две бугристо-колючие клешни крабов и створка раковины мидии.

Я дохожу до металлической сетки ограды, захожу в море — волна, дошедшая до пояса, мягко приподнимает меня — и миную заграждение. Здесь узенькая полоска дикого пляжа: нет привозного песка, одни голыши, круглая галька и серые валуны. Склонив голову, машинально продолжаю путь. Ничего интересного. Дохожу до нагромождения камней — дальше кручи, и хотел было повернуть.

— Ты рапана ищешь?

Я немного удивляюсь и оглядываюсь. Мальчишка, что перепрыгивал с одного валуна на другой, был похож на проявленный негатив: загорелая до шоколада кожа и выгоревшие до белизны русые волосы.

— Здесь не найдешь. Лучше у водолаза спросить. Тут часто один собирает.

Мальчишка подходит ко мне и останавливается. Я припоминаю, что видел его мельком в нашем санатории. Мне грустно, одиноко, и я рад неожиданному собеседнику:

— Море я ищу, понимаешь?

— Море? — удивленно переспрашивает мальчуган и невольно бросает взгляд на водные просторы…

Я усмехаюсь, мое оцепенение проходит окончательно:

— Не это, а настоящее… — и перевожу разговор. — Я тебя видел, там, — киваю в сторону санатория, — ты из какой команды?

— Нет, — крутит головой мальчишка, он года на два-три младше меня, — я не приезжий. Я живу здесь. У меня родители в санатории работают…

— Здорово! — восхищаюсь я.

Мы идем уже по пляжу. Мальчишка цепко, как обезьяна, перелез через сетку, даже не замочив ног. В разговоре узнаю, что родители его работают в санатории врачами и живет он недалеко, в городке. Каждое лето его с братом Пашкой устраивают на отдых здесь.

— Вон наши, — говорю я: пацаны в кружке играли в волейбол (трудновато тем, кто против солнца).

— Ну, я пойду, — говорит мальчишка.

Что-то надо сказать — он так был открыт со мной, поэтому поднимаю руку и отвечаю:

— Еще увидимся.

Я окунаюсь и растягиваюсь на песке рядом с нашими. Вокруг все бело: обрывы невдалеке, море, небо, песок… Особенно песок. Он мелкий и всюду: в волосах, в ушах; его высыпаешь из носков, кроссовок, из карманов шорт и трико, даже из плавок; от него отряхиваешь полотенца, покрывала и простыни; он попадает под кровать, за порог, за тумбочки. Но песок чистый, сухой и совершенно не создает грязи…

Когда мы с командой возвращаемся в корпус, то вдруг замечаю нового знакомого — он призывно машет мне.

— Я догоню, — говорю и отхожу от ребят.

У мальчишки чуть виноватый взор, он немного смущен, быстро взглядывает и отводит глаза:

— Знаешь, я подумал… тебе это… интересно будет. Мне кажется, я знаю где… ну, это… настоящее море есть, — он, наверно, замечает мою недоверчивую улыбку и начинает торопиться. — Здесь недалеко, вон туда. Там тропинка есть… сосна. Туда вниз надо. Я часто там бываю. Могу… показать, — при последних словах мальчишка угасает. Но я решил, я ему верю, бросаю:

— Пошли.

Мы идем. Между нами устанавливается молчаливое напряжение. Мы проходим мимо комков, спрятавшихся в тени деревьев. Тут распахнуты двери, окна, вентиляторы работают на всю мощь. Около прилавков толпятся люди. На открытом воздухе готовят шашлык и лаваш: черные грузины в белых грязных фартуках на голых потных телах. Осталось позади высокая металлическая клетка, где висят катера, как рыбы на просушке: носами на крюках, на тросах друг за дружкой…

Шли мы, наверное, минут десять. Поднимались вверх, запыхались. Успели перелезть через ограду и попасть на тропинку. Она вела, со слов моего провожатого, в другой санаторий. Вот он оборачивается, машет рукой, и мы сходим вниз. В просветах меж сосен, осин и каштанов виднеется море.

— Я давно это место открыл, — говорит мальчишка.

Мы стоим на меловых кручах, отвесно уходящих вниз. Там, примерно на высоте пятиэтажки, простирается водная гладь. Набегают неторопливо волны, как бы вспухая у подножия и, постояв чуть, уходят вниз.

Здесь было тихо. Только тетенькали птички позади нас, да висел шум прибоя, слившийся с тишиной. НА море не видно ни кораблей, ни катеров. И пляжа не видно. Мое сердце шевельнулось. Я предчувствую тайну — незримую и очень близкую. Мальчишка сползает вниз. Там козырек и сосна — приземистая и корявая. Из-под его ног срываются камешки и, подпрыгивая, исчезают внизу. Я с предосторожностями спускаюсь к нему. Мой знакомый садится на край и свешивает ноги. Я — ближе к сосне. Сосна теплая, пахнет нагретой пылью. Ее иголками усыпан весь карниз. Ветерок треплет травинки, проросшие сквозь эти иголки, и распластывает их по земле. Он доносит до меня ритмичный, дремотный гул моря. От нечего делать я закрываю глаза и начинаю вслушиваться. Гул входит в меня, заполняет. И вдруг впервые ощущаю непонятное в этом, то нарастающем, то стихающем шуме. Это было что-то вечное, независимо от нас существующее. Тут чувствовалась неизменность первородного порядка.

От неожиданности я открываю глаза и смотрю вниз и вперед. Подножье круч то обнажается сырым камнем, то скрывается под бледно-бутылочными волнами. Волны невысокие. Поэтому они нестрашные, какие-то домашние. Мой взгляд с буруна на бурун уходит вдаль… Я не заметил когда… Я судорожно вздыхаю. Я нашел! Я впиваюсь — боюсь потерять! Безбрежность воды воспринялась вновь, как тогда, целостно и живо.

Я снова узнал ТО море! И оно взглянуло на меня всей громадой, упруго выгнувшись горизонтом в небо, дыша ритмично и влажно. Это уже не механическое движение волн — это живое существо и его движение рождено еще на заре мира. Из моря вышли первые существа, менялись эры, эпохи, а море оставалось, и вот эта вечность дохнула сейчас на меня. Вот оно какое море — оно вечное! О! какими маленькими и ненастоящими были все мои недавние обиды и переживания. Здесь тонула вся накипь дней. Входило все легкое и яркое. Я наполнялся солнечной дымкой, я истончался, делалось легко, и море как вошло в меня, так там и осталось — уже не исчезая.