Так порушена была суть жизни. Так испепелена была душа и уничтожены первые чувства. Отвернулось сердце мое от радостей дней и было иссушено и опустошено; и память погрузилась в прошлое и пока создавала пустые образы, и время медленно текло, и не было полезных дел, и солнце уныло по небу кружило — я не мог улыбаться…
А о себе имел известность: родные утешали, друзья ругали, учителя и В.В. качали головой. Но кто понимал душу мою? Покушались на мой покой — болезненный и шаткий, — пытались возвратить радость жизни, ясность в делах, но нужды в правде — в моей правде — не имели. А истина была проста. В душе моей вызрела она: пока существуют такие страдания — рай на Земле невозможен… Зачем же жить? Зачем к чему-то стремиться? Все равно все пройдет; все исчезнет, а страдания, а боль — останутся…
Такие мрачные мысли одолевали меня, и жизнь моя превратилась в серенькое существование, и даже Грей не мог ничего изменить…
Я лежал и тупо смотрел в потолок, когда вошел отец. Он прошел к окну, заложил руки за спину, покачался с носка на пятку и сказал:
— Знаешь, хочу рассказать тебе историю об открытия одного принципа — принципа, которому подчиняется вся наша жизнь: будь то физика, философия, мы с тобой.
Мне было все равно. Я лишь поморщился. Отец обернулся и, прислонясь к подоконнику, продолжил:
— В конце девятнадцатого века классическая физика оказалась в тупике. Стали появляться факты, наблюдения, которые она объяснить не могла. Что делать? Отказаться от новых представлений, не замечать очевидного и остаться в старом, уютном, полностью описанном, но тупиковом мире? Разумеется, настоящие ученые сделать этого не могли, и они вводят новые, революционные понятия в классическую физику. НО молодежь не удовлетворяют половинчатые решения, постоянное оглядывание на каноны классики. И после Первой мировой они закладывают фундамент новой — неклассической физики. Да вот беда: постройка здания все затягивается — произошел раскол в ответе на один из главных вопросов: свет — это частица или волна? Спорили до хрипоты, до обид; уходили, возвращались — и у всех были неопровержимые доводы правильности именно своих взглядов. Чем бы кончилось? Кто знает… Но вот, наконец, одного из них озарило: мужики, а ведь правы все! И на все возражения: «Как это так?! Свойства частицы не могут быть свойствами волны и наоборот!» — он отвечал: да, свойства эти действительно несовместимы, но для полного описания данного объекта оба они равно необходимы и — вот главное! — поэтому не противоречат, а дополняют друг друга. И дальше оказалось, что это не исключение, а всеобщий философский принцип: всякое истинно глубокое чувство, явление, категория не могут быть определены однозначно с помощью нашего языка, а требуют для своего определения по крайней мере двух взаимоисключающих понятий: день — ночь, добро — зло, искусство — наука и так далее. Этот принцип универсален. Ему подчиняется всё. Даже твой случай…
Все мне стало понятно: утешить меня пришел. Лишь не понял — зачем так длинно, начал бы сразу с последнего.
— Ты, Кирилл, был счастлив встречей и несчастлив разлукой. С точки зрения принципа дополнительности встреча и разлука — да, несовместимы, но также они и неразделимы. Надо понять то, что они отражают разные дополнительные стороны человеческого опыта и лишь взятые вместе дают нам полное представление о мире.
— Лучше б у меня не было такого опыта, — сказал я.
— Как знать, как знать… — покачал головой папа. — Опыт этот полезен и еще раз доказывает, что ничего сверхординарного не произошло…
Тут я не выдержал. Вот как?! Все, что произошло со мной, для других, оказывается, так… ерунда! Я поднялся и сел:
— Для твоего принципа, может быть, и не произошло, а для меня… — голос мой прервался; обида на, как мне казалось, черствость отца, на его несправедливые слова (а может быть, на правду?) закипела в носу и глазах. — Ты знаешь, как мне тут…
У меня прервался голос и я постучал в грудь:
— Знаешь… как мне… — спазм сдавил горло и на выдохе, шепотом: — тяжело…
Я убежал в ванную, пустил воду…
А отец говорил, перекрикивая дверь и шум струи.
— Да пойми ты, Кирюш, не ты первый и не ты последний. Мы могли с матерью предупредить и хотели даже предостеречь тебя от чрезмерного увлечения, но ты бы поверил? Ты бы послушал? Ты имел право на ошибки, но ты имеешь право и на исправление их. Жизнь не кончается на разлуках. Да, твои воспоминания, несомненно, прекрасны! Дело в другом — твое будущее ждет не воспоминаний, а надежд! Все! Прошлое умерло! Его нет! Его не воротишь. Пойми это и — не противься! Ждешь жалости? Мы жалели тебя. Хватит.
Сдерживал, сдерживал слезы: зубы — тисками, веки — ладонями… И слезы не лились — крошились — льдинками, и сыпались — стеклянной пылью…
— Нельзя всю жизнь жалеть… И потом: а нас ты жалеешь… нас? Думаешь, легко смотреть, как ты себя изводишь?
Из меня выходило все, что накопилось за эти дни…
— Меня, мать — которую ночь без таблеток уснуть не может… Все, Кирилл, давай завязывай со своей трагедией и начинай новую жизнь.
Он ушел, а я сидел на ванне и, опершись на раковину, оплакивал свое прошлое, себя в нем, нас с Ольгой, наши действия и чувства — ибо знал, давно знал, но понял лишь сейчас: прежним я уже не буду никогда…
Вечером, за ужином, спросил грубовато:
— Отец, а как там ученого звали, ну, который принцип этот открыл?
— Какой принцип? — не поняла мама.
— Разговор «тет-а-тет», — папа заговорщически мне подмигнул, мама понимающе покачала головой, а я вяло улыбнулся.
И уже мне:
— Очень просто: Нильс Б.