В скверике, возле бараков, где обитал Джамал Муратов, напротив одной из многочисленных контор «кирпички», стоит памятник Ленину: прямоугольный постамент, на котором большая голова. Голову любили голуби. Любовь их, однако, была делом грязным. Поэтому перед праздниками (а их у нас множество, ну не напрягая памяти: День национального ковра, День национального скакуна, День нашего флага, День независимости, День рождения нашего общего любимого и непревзойденного Мульк-баши — отца нации, главы народа, День конституции и т. д.) голову очищали и на несколько суток окутывали красной тряпкой. Зрелище ужасное, и не только для птиц: на плечах залитая кровью голова…

Голову Ленина должны были скоро, как сказал Джалал, убрать, а на ее место поставят другую — голову эдже (мамы) нашего общелюбимого и непревзойденного Мульк-баши. Портреты, памятники и бюсты его матери уже стали появляться в общественных местах: бабушка в белой шали, с добрым морщинистым лицом. А вот каки (отца) у него не было. Рос наш президент без отца в детском доме.

Памятник любили не только голуби: на бетонном подножии девчонки рисовали классики, прыгали через скакалки и резинки. Пацаны бегали вокруг, прятались в близрастущих живых изгородях и, продираясь сквозь них, бежали застучать себя о постамент… Но самым шиком было забраться на макушку. Это делали почти все, когда там было чисто.

Рядом со сквером располагались кирзаводские бараки. А если залезть на плечо памятника, то увидишь и широкую, сложенную их кирпичей, стену завода.

Вот сюда и привел меня Джалал. Мы постояли немного, и вскоре вокруг нас собралась группа чумазой и голопузой ребятни: в старых бейсболках со сломанными козырьками на стриженных под ноль головах, на некоторых были засаленные, захватанные тюбетейки; босиком, в одних трусах. Грязь настолько въелась в их щеки, локти, колени, животы, что те жалкие крохи воды, которые доставались коже, лишь беспомощно растекались по поверхности, оставляя чуть светлые разводы, их тела можно было читать как карту: вот моря, океаны, острова, береговая линия материка…

Ровесники и пацаны постарше одеты были в обрезанные по колено трико и в расхлыстанных, на последнем издыхании, прошитых нитками, проткнутых и скрученных проволокой, сланцах. Это была бедность. Ничем не прикрытая и не стыдящаяся себя. Стыд чувствовал я. Меня разглядывали как белую ворону — а я и был белый: в белых шортах и тенниске, в белых носках и белых кроссовках, в шикарной белой бейсболке с длинным козырьком — главный инженер мог не краснеть за своего сына.

Я уже жалел, что пришел сюда — немного побаивался: вдруг будут задаваться?! А мальчишки вели себя свободно: глаза их блестели, они сплевывали себе под ноги и как грачи-каркуны галдели хрипловатыми гортанными голосами. Пацаны постарше так страшно коверкали русский, что я плохо их понимал, а малышня по-русски знала лишь мат.

Все обступили нас и что-то лопотали с Джалалом — «Харбы-борчулыгы, айны-оуни»…

— Яшаян ери? — обратились ко мне. Национальный язык изучался с 4-го класса, кое-что в голове моей отложилось — что-то вроде: где живешь?

— На Гажа, — это был сравнительно новый район с белоснежными трехэтажками, с широкими зелеными улицами — не то что их Хитровка.

— Ады?

— Имя? Кирилл.

— Миллети рус?

— Да, русский.

Вскоре понятные слова исчерпались. Перешли на русский.

— Курыт ест?

— Дай шапку, а? — к моей голове тянулись грязноватые, будто прокопченные, пальцы.

Я машинально дернул головой.

— Ара, жалко, да? Отдам.

— Чеё трогаешь? Куда трогаешь, а? — это Джалал, он все оберегал меня.

— Посмотрю, да… Ара, класс! — это про часы.

Старшие вели себя сдержаннее — лишь спросили про курево и «быр манат» — денег у меня не было.

Когда я был показан, Джалал засобирался домой. Пацаны звали нас играть. Джалал не торопился: подумал и наконец согласился — сейчас придем.

На пути в барак пару раз попадались знакомые моего нового друга: «Салям, Джалал!» — «Салям, Овес. Салям, Байрам», — жали руки…

— Всех знаешь, — уважительно говорил я.

— Ай, — махал рукой Джалал, — все с нашей школы. Все с бараков.