Жизнь и смерть Лейбы Фельдбина
В один из весенних дней 1936 года молодая сотрудница НКВД Галина Войтова застрелилась прямо перед зданием Лубянки. Случай по тем временам редкостный. Тем более, что это не был протест против того, чем занималось ее родное ведомство. Никакой политикой и идеологией здесь не пахло. Просто это был трагический финал ее любовного и, как ей казалось, счастливого романа с сослуживцем, который, как говорилось в его личном деле, был «выше среднего роста, атлетического сложения; нос слегка перебитый; лысеющая голова, волосы сильно поседевшие; носит короткие усы, тоже седые; очень решительные черты лица, манеры, походка и жестикуляция; отрывистая, резкая речь; серые пристальные глаза; прекрасно владеет английским языком, говорит с американским акцентом; хорошо говорит по-немецки; более или менее свободно объясняется на французском и испанском языках».
Ну как в такого не влюбиться?! И Галина влюбилась. Однако, когда пришло время коснуться вопроса «быть или не быть» их совместной жизни, она услышала в ответ: «Не быть!» Ее возлюбленный не пожелал разводиться, бросать жену и дочь, к тому же больную. И тогда Галина решила уйти из жизни.
В системе НКВД подобное квалифицировалось как ЧП — «чрезвычайное происшествие» — с непременным служебным расследованием и суровым, но справедливым наказанием виновного. Однако на этот раз все пошло другим путем. Не последовало ни служебного расследования, ни заслуженного наказания.
Причем виновник не просто избежал стандартного в этих случаях вердикта — уволить из рядов… Наоборот, его кандидатура была выдвинута руководством наркомата на должность главного резидента НКВД в Испании. После того, как это предложение было одобрено Наркоматом иностранных дел, тогдашний шеф НКВД Ягода лично представил его Сталину на окончательное утверждение. А 20 июля 1936 года Политбюро проштамповало это решение. И в августе главный резидент НКВД в Испании отправился из Москвы к месту своей новой службы.
Как он сам впоследствии объяснял, его направили в Мадрид по той причине, что из всех старших офицеров НКВД он один, как считалось, обладал необходимым опытом в партизанской войне, контрразведке и зарубежных операциях — всем тем, что требовалось для работы в объятой Гражданской войной Испании.
Премьер-министру Испании, а также военному министру и начальнику штаба республиканской армии он был представлен как атташе посольства СССР по политическим вопросам, в чьи служебные обязанности входила «подготовка и представление политических докладов». В действительности же ему были предоставлены неограниченные полномочия по руководству контрразведкой и внутренней безопасностью страны. По его собственному признанию, он стал «самым главным советским официальным лицом в Испании, хотя для внешнего мира главным русским официальным лицом считался советский посол».
…Он родился 21 августа 1895 года в Белоруссии, в Бобруйске, в семье Лазаря и Анны Фельдбиных. Родители нарекли его Лейбой. Его дед по отцу владел лесопромышленным коммерческим предприятием, был одним из столпов бобруйской синаноги, одним из ее главных благодетелей. Во время поездки в 1885 году в Палестину в составе делегации российских евреев дед, выложив солидную сумму, купил там земельный участок в расчете на то, что на нем со временем можно будет основать еврейское поселение. Будучи уже в преклонном возрасте Лейба не упускал случая с гордостью заметить, что его семья внесла свой вклад в создание государства Израиль в виде земельного участка, на котором ныне процветает город Петах-Тиква.
От своих предков Лейба унаследовал веру в религиозные устои семьи как в нечто большее, чем драгоценное духовное наследие. Для него эта вера стала главной движущей силой в развитии личности и формировании характера, в особенности, после 1905 года, когда он остался в России, а его дядюшки, тетушки, двоюродные братья и сестры, да и прочая родня и друзья, предпочли присоединиться к массовому исходу евреев за океан, в Соединенные Штаты Америки.
Уже в детские годы Лейба выделялся среди своих сверстников смекалкой, предприимчивостью, самоуверенностью. Он считался прирожденным лидером: был одним из лучших учеников в школе, прекрасным футболистом и гимнастом. К тому же неплохо рисовал. По воспоминаниям друзей детства, Лейба «испытывал чувство обиды и зависти» из-за того, что его семья не так богата, как другие, но «в то же время вел себя по-джентльменски и говорил об этом так, чтобы никого не обидеть».
Школьные успехи Лейбы и явные проблески таланта художника помогли ему попасть в московский Лазаревский институт, который готовил своих студентов к дипломатической и консульской службе. Блестяще окончив институт, Лейба поступил в Школу правоведения при Московском университете, одно из прославленных учебных заведений царской России. Но учиться ему там не пришлось. В 1916 году его призвали в армию, в 104-й полк, который считался резервным и дислоцировался на Урале.
В марте 1917 года Лейба успешно прошел курс обучения в школе прапорщиков, а в мае — вступил в РСДРП, в так называемую «группу интернационалистов» Соломона Абрамовича Лозовского. Наконец, в 1920 году — перебрался к большевикам. «Я верил в программу и обещания Ленина», — вспоминал он впоследствии.
В том же, 1920 году он был направлен в 12-ю армию на юго-западной границе Европейской части России на должность следователя и заместителя начальника Особого отдела (военной контрразведки). В этом качестве ему довелось лично возглавлять боевые операции на оккупированной поляками территории, взрывая мосты, электростанции, выводя из строя телефонные и телеграфные линии связи, железнодорожные пути.
Л. Фельдбин (Л. Л. Никольский) Сухуми 1926 г.
На советско-польской войне Лейба Фельдбин вскоре поднялся до руководителя разведывательно-диверсионными операциями на юго-западном направлении Красной Армии. На него обратил внимание Артур Христофорович Артузов, начальник Особого отдела ЧК 12-й армии. И когда Лейба в декабре 1920 года обратился к нему с просьбой о переводе в Москву, Артузов не раздумывая рекомендовал юношу в новые, формирующиеся подразделения ЧК. В результате в 1921 году Лейба уже как чекист отправился в Архангельск на должность начальника секретно-оперативной части городской ЧК. С этого момента исчезает Лейба Фельдбин и появляется Лев Лазаревич Никольский. Таков был его первый из бесчисленного множества оперативных псевдонимов.
1 апреля 1921 года Лев Никольский женился на Марии Владиславовне Рожнецкой, уроженке Киева, поразительно красивой и умной девушке, моложе его на восемь лет. В 16 лет она вступила в партию. С 1919 года начала работать в советских учреждениях, а затем добровольцем ушла на Юго-Западный фронт, где и встретила своего суженого-ряженого. 1 сентября 1923 года у молодоженов родилась дочка Вероника.
В 1923 году Никольскому, уже вернувшемуся из Архангельска в Москву, было поручено провести расследование с целью возбуждения судебного преследования по делу о коррупции, связанному с обращением государственной собственности в личную. Свои выводы он огласил на специальном заседании Политбюро, на котором присутствовали Сталин и Дзержинский. Его профессионализм и четкость выражения мыслей были оценены шефом ЧК по достоинству: Никольский был переведен на службу в штаб-квартиру ОГПУ на должность помощника начальника Экономического управления (ЭКУ) и одновременно начальника 7-го отделения ЭКУ.
В конце 1925 года Никольского срочно направили, причем с личного одобрения Сталина, в Закавказье. Назначили комбригом и поручили охрану границ Советского Союза с Турцией и Ираном. Никольский оправдал доверие «вождя народов». Демонстрируя незаурядные организаторские способности и профессиональный подход к решению вопросов борьбы с мятежниками в непростых условиях дикой гористой местности, он добивается максимальных результатов при наличии минимальных средств и возможностей. И это не осталось незамеченным в Москве. О молодом комбриге начали говорить как о талантливом военачальнике.
Однако на другом фронте, на семейном, Никольских подстерегла беда. Однажды они и их любимая Вероника сильно промокли в Тифлисе под внезапно нагрянувшим ливнем. У дочери поднялась температура, начался озноб. Родители решили, что это обычная простуда. И лишь позднее, когда на следующий год они вернулись в Москву, услышали потрясший их диагноз врачей: ревматизм, болезнь, считавшаяся тогда неизлечимой.
В 1926 году Никольский перешел на работу в ИНО — Иностранный отдел ОГПУ и сразу же был направлен резидентом в Париж с паспортом Льва Леонидовича Николаева. В его обязанности входил не только сбор разведданных для ОГПУ, но также контроль за безопасностью советского посольства и торгпредства и наблюдение за политической благонадежностью советских граждан в Париже. Нс менее важной задачей, поставленной перед ним еще в Москве, считалась организация дезинформационной работы. «Решение о том, какую информацию или слухи, если таковые появлялись, следовало окольным путем подсунуть так, чтобы они дошли до ушей определенного иностранного правительства, было само по себе вопросом высокой политики и должно было подчиняться конкретным целям, преследуемым высшим эшелоном власти СССР, — вспоминал впоследствии Никольский. — Дезинформация — это не просто ложь ради лжи; предполагается, что она станет ловким способом заставить другое правительство делать то, что Кремлю желательно, чтобы оно делало, или запугать и застращать правительство какой-нибудь страны до состояния полной пассивности или до такой степени, что оно пойдет на уступки СССР».
Деятельность Никольского как «легального» резидента ОГПУ в Париже была положительно оценена в Москве, о чем лишний раз свидетельствовало его назначение на новое место службы — резидентом в Германию. В Берлин он прибыл в январе 1928 года, вскоре после того, как отпраздновал свое 33-летие.
В Германии ему предстояло заняться новым видом разведывательной деятельности, которая на том этапе развития Советского Союза приобретала не меньшее, а скорее, большее значение, чем военная или политическая разведка. Ему предстояло организовать промышленный шпионаж с целью, как он выразится позже, «оказания помощи в индустриализации Советского Союза путем кражи производственных тайн — новых изобретений, секретных технологических процессов И Т.П.».
В 1929 году в ИНО было создано специальное подразделение по промышленной разведке, в функции которого входило получение нелегальным путем того, что Наркомвнешторгу было не по силам получить посредством легальных контрактов или экономического лицензирования германских промышленных технологий.
Как вспоминал позже Никольский, он прибыл в Берлин в тот момент, когда СССР уже связал себя целым рядом обязательств по закупке у немецких фирм крупных партий машин и оборудования и даже целых заводов для того, чтобы обеспечить выполнение заложенных в первом пятилетием плане показателей по развитию отечественной индустрии. Поэтому весь многочисленный персонал советского торгпредства в Берлине находился практически в распоряжении Никольского. И он этим активно пользовался. «Иногда получения всех необходимых формул, чертежей и инструкций было достаточно для того, чтобы советские инженеры и изобретатели смогли воссоздать сложный механизм или в точности воспроизвести какой-то производственный процесс», — писал Никольский.
Чтобы представить уровень промышленного шпионажа и его размах, достаточно сказать, что даже такие ведущие в Германии фирмы, как «Юнкере», «БМВ», «ЛЭГ» и «Сименс», в те годы во многом зависели от контактов с советским торгпредством, точнее, от его отдела, который по соображениям конспирации назывался «инженерным отделом». Если же контракт по каким-либо причинам срывался — использовались возможности агентурного аппарата, которым достаточно быстро сумел обзавестись предприимчивый Лейба. Прекрасной иллюстрацией к этому может послужить история с приобретением технологии изготовления промышленных алмазов.
Все началось с того, что Наркомат тяжелой промышленности СССР закупил партию образцов «види». Так назывались изобретенные компанией Круппа искусственные камни для режущих инструментов, в которых остро нуждалась тогда советская нефтяная промышленность. Убедившись в производственных условиях в их прочности и высокой режущей способности, советская сторона приняла решение о покупке патентных прав на производство «види» и одновременно о заключении с Круппом контракта на строительство в Советском Союзе завода по их производству. Однако приехавшие в Москву для переговоров полномочные представители фирмы запросили непомерно высокую цену как за патент, так и за строительство завода. Когда об этом узнал Сталин, то пришел в ярость и заявил тогдашнему шефу ОГПУ Менжинскому: «Эти ублюдки хотят слишком много денег. Попытайтесь выкрасть это у них. Покажите, на что способно ОГПУ!»
К выполнению этого задания Никольский привлек своего агента — ученого из Берлинской высшей технической школы. Выяснив через своих коллег место нахождения завода-производителя «види», агент отправился туда и познакомился в одной из пивных с работниками этого завода. Сославшись на то, что работает над монографией о твердых сплавах, агент без особого труда выяснил у собутыльников, что по интересующим его вопросам лучше всего ему поговорить с ответственным за технологический процесс старшим техником. Выяснить его фамилию и домашний адрес также не составило труда.
Солидная выпивка и обильный обед для старшего техника тоже сделали свое дело: польщенный вниманием со стороны видного ученого, он без утайки рассказал о том, как в заводских печах под воздействием высоких температур и давления получают «види». Но главное, он назвал имя изобретателя, которого незаслуженно уволили за то, что он согласился изготовить аналогичную печь для одного из конкурентов Круппа. Незаслуженно потому, что его внесли в черный список и, следовательно, лишили возможности трудоустроиться в этой отрасли. Наконец, незаслуженно и потому, что он — честный немец, верный член нацистской партии.
Агент, проинструктированный Никольским, представился изобретателю посредником одной из шведских фирм, заинтересованной в организации производства промышленных алмазов, чтобы разрушить монополию Круппа. Это сработало, и изобретатель согласился предоставить полное техническое описание процесса за 10 тыс. марок.
Но Москве этого было недостаточно. Там посчитали необходимым присутствие изобретателя при строительстве и сдачи в эксплуатацию печи, которая вращается на огромной скорости и при высокой температуре для образования тепла и давления, требуемых при преобразовании частиц графита в промышленные алмазы. И эту задачу Никольский решил блестяще.
Он дал агенту задание «заняться» женой изобретателя, сыграть на сугубо женских слабостях и на том, что изобретатель, как выяснилось, — типичный «подкаблучник». Деньги на покупку туалетов, украшений и т. д и т. п. позволили агенту заручиться полной поддержкой «фрау». Всего неделя понадобилась ей, чтобы уговорить мужа подписать контракт на два года работы в России. Правда, она при этом получила достаточно солидное разовое денежное вознаграждение и гарантию «шикарной жизни».
Об эффективности работы советской разведки в Германии в сфере промышленного шпионажа свидетельствуют данные, приведенные в отчете за 1930 год Союза немецкой промышленности, известного иод названием «Рейхсфербанд дер дейчен индустри» и напрямую занимавшегося борьбой с промышленным шпионажем. Там говорится, что к концу десятилетия ежегодные потери Германии составляли более 800 млн. марок или почти четверть миллиарда долларов в год. Или такой факт: к концу пребывания Никольского в Берлине усилиями специального подразделения берлинской полиции был зафиксирован троекратный рост числа зарегистрированных случаев промышленного шпионажа: с 330 в 1929 году до 1000 с лишним в 1930 году. При этом было установлено, что в большинстве случаев нити тянутся в советское торговое представительство. Антисоветские настроения, порожденные «возмутительной деятельностью советских официальных лиц», достигли своего апогея после ареста одного из функционеров Коммунистической революционной профсоюзной оппозиции (РГО) Карла Динстбаза, сознавшегося в том, что он и его друзья «воровали» информацию для Советского Союза.
Дабы избежать возможных неприятностей, в Москве в апреле 1931 года было принято решение отозвать Никольского из Берлина в первопрестольную.
…До того, как в 1930 году А. Артузов возглавил ИНО, он долгое время эффективно руководил отделом контрразведки и, в частности, отличился блестяще проведенными, ныне широко известными, операциями «Трест» и «Синдикат». Свою деятельность на новом посту он начал с переориентирования внешней разведки с «легальных» позиций на нелегальные, как менее уязвимые и менее зависимые от политической конъюнктуры, а значит — наиболее эффективные. В частности, из-за прихода к власти в Германии нацистов Москве пришлось переносить штаб-квартиру советской внешней разведки в Европе из Берлина в Париж.
Сделав ставку на нелегальную разведку, Артузов предельно ужесточил требования секретности и конспирации. Доступ к конкретным агентурным и оперативным делам отныне стали получать лишь те, кого это непосредственно касалось. Вся секретная документация стала исполняться от руки и нигде не регистрировалась. Официальные архивные номера и гриф секретности не присваивались ни документам, ни делам. Так, без грифа секретности и номера был составлен и утвержден к исполнению первый при Артузове документ под названием «Разработка Второго бюро французского генерального штаба и его агентуры в СССР».
Претворить в жизнь этот претенциозный проект Артур Христофорович поручил в 1933 году своему давнему протеже Никольскому. Агентурные позиции, действуя с нуля, необходимо было создать в самом втором бюро и в так называемом «техническом отделе», где хранились личные дела всех агентов.
Начиная карьеру «нелегала», Никольский уже имел подлинный американский паспорт. Он ухитрился незаконно получить его во время поездки в США по приглашению компании «Дженерал моторс» осенью 1932 года. Приглашения на три месяца были направлены группе работников советских внешнеторговых объединений, среди которых оказался и он, Лев Леонидович Николаев.
Посетив автомобильный завод в Детройте, Лейба разыскал в Нью-Йорке своих родственников и друзей детства по Бобруйску. Под фамилией Николаев записался на годичные курсы английского языка в Колумбийском университете, имея визу лишь на три месяца. А 30 ноября все того же, 1932 года уже возвращался в Москву на борту лайнера «Бремен», имея в кармане американский паспорт № 566042 с печатью Государственного департамента США, за подписью Генри Л. Стимсона, выданный 23 ноября 1932 года на имя Уильяма Голдина. С паспортной фотографии взирал уверенный в себе, модно одетый Лейба.
Первый опыт работы в качестве резидента-«нелегала» стал для Никольского весьма и весьма поучительным. Оказалось, что разведка с «легальных» позиций и нелегальных — две большие разницы, что «нелегалу», в частности, категорически противопоказаны такие свойственные Лейбе качества, как излишняя самонадеянность, стремление решить поставленную задачу наскоком, а отсюда — опрометчивость при установлении первичных контактов, ставка на первого оказавшегося под рукой, мало-мальски подходящего кандидата на вербовку, небрежность в просчитывании возможных негативных последствий.
Нелегальная резидентура состояла из четырех сотрудников: резидента, его помощника, связиста и сотрудника по технике и местной связи. Оперативная база, по соображениям конспирации и безопасности, располагалась в Женеве или, как было сказано в оперативном плане, «в прилегающем к Франции швейцарском городе».
Никольский, оперативный псевдоним — «Швед», должен был прибыть в Женеву под личиной американца, пожелавшего пройти курс лечения в одном из местных лечебных заведений на берегу Женевского озера. Но прежде ему предстояло отправиться с советским паспортом в Австрию на три месяца, в течение которых он должен был заняться «совершенствованием английского и французского языков, а также для оформления связиста и семьи».
Тогда в советской разведке не практиковался вывод «нелегалов» за кордон вместе с семьей. Но для «Шведа», с учетом болезни его дочери, было сделано исключение. Его жена Мария оформлялась в качестве сотрудника резидентуры по технике и местной связи. «Жанну», таким был ее оперативный псевдоним, снабдили австрийским паспортом на имя Маргариты Фельдбин. В паспорт была внесена дочь Вероника. У самого «Шведа» было три паспорта: американский на имя Уильяма Голдина, австрийский — на имя Лео Фельдбина и советский — на имя Льва Леонидовича Николаева.
В конце 1932 года «Швед» прибыл в Австрию и поселился в Гин-тербрюле, пригороде Вены, где и стал брать частные уроки у английского профессора, представившись ему Львом Леонидовичем Николаевым, русским, проживающим в Австрии по воле судьбы. А ведь у него был австрийский паспорт!
Завершив к середине июня свою учебу, «Швед» направил лично Артузову шифртелеграмму: «Первого июля перехожу на новое положение и выезжаю на место работы. Шведь. Из Вены он 27 июня отбыл в Прагу и, став там Уильямом Голдиным, продолжил путь в Женеву через Берлин.
В Берлине у него состоялась встреча с агентом местной резидентуры НКВД по кличке «Шталь». Выяснилось, что «Шталь», еврей по национальности, жаждет как можно скорее покинуть Германию, где к власти пришли ненавидевшие евреев нацисты. Более того, «Шталь» сразу же предложил «Шведу» свои услуги, заявив, что «через своего старого знакомого Рыбникова, владельца книжного магазина в Париже на улице Ланжер, 3, уже нащупал одного офицера из северо-восточного отдела французского генштаба», то есть там, куда «Шведу» предстояло внедриться. Об этом он поспешил информировать Центр, хотя сотрудник берлинской резидентуры успел предупредить его о том, что «Шталь» далеко не безупречный агент и доверять на слово ему не стоит. Не придал «Швед» должного значения и такому настораживающему факту: еще ничего не сделав, «Шталь» потребовал денежного вознаграждения, причем весьма солидного. Подлинный характер игры, затеянной «Шталем», стал понятен «Шведу» лишь несколько месяцев спустя.
«У меня есть кое-что интересное для вас, — с важным видом заявил он «Шведу» на их первой же конспиративной встрече в Париже 10 июля 1933 года. — Помните, я говорил вам об одном офицере генштаба? Он заходит в библиотеку «Маяк» за советскими журналами и газетами. Сестра владельца библиотеки, Нина Гарницкая, познакомила меня с ним». При этом «Шталь» назвал его — Владимир Александрович Рыковский, бывший белогвардейский офицер, получивший французское гражданство. «Все материалы по разведке в Советском Союзе сосредоточены в его руках, — с заговорщическим видом вещал «Шталь». — Он является связующим звеном между центром французской разведки в СССР и парижским центром, я имею в виду — генштабом. Его начальник — француз в чине капитана. Он ездит на «роллс-ройсе» и, по некоторым признакам, живет выше своих средств». И эти сведения «Швед» заглотнул и незамедлительно передал в Центр.
Через пару недель «Шталь» опять же ошеломил «Шведа» сообщением о том, что Рыковский уже готов передавать французские документы в обмен на информацию о Советском Союзе, которой располагают немецкие спецслужбы. От имени этих служб как раз и выступал «Шталь». В заключение беседы агент, как и на первой встрече, запросил умопомрачительное денежное вознаграждение за переданные сведения.
В отчете, направленном в Москву 5 сентября 1933 года, «Швед» исповедовался: «Кроме «Шталя» — человека неопытного в моей новой области, чужого в данной стране, я не получил для развода хотя бы одного подлинного француза, через которого я мог бы ориентироваться, прощупывать новые знакомства, не запугивая людей с первого же момента иностранным подданством и внешностью. Не имея такого человека, мне на первых порах приходится самому выполнять роль тайного агента, но значительно хуже среднего француза… Я пытался сойтись с некоторыми людьми. Удачи не было. Познакомился с одним дипломатическим работником-немцем в Лиге Наций, Хенсслером. Он дать ничего не может. Познакомился с женой парижского архитектора Альтмана (муж — сын знаменитого художника). Она была любовницей де Монси четыре года тому назад. Обработать ее легко, но каково ее влияние на де Монси теперь? По всем данным, слабое. Считать же определенным успехом завязку с Рыковским нельзя. Вот почему я считаю своим долгом бить перед вами тревогу уже сейчас, по истечении двух месяцев». «Швед» не просто бил тревогу — он по существу расписывался в своем бессилии, в неумении работать в «поле», вести вербовочную работу с позиций нелегальной разведки.
Вскоре из Центра ему сообщили о том, что, судя по агентурным сведениям, «Рыковский едва ли является сотрудником «Второго бюро» и уж в любом случае не является офицером». Далее еще хуже для «Шведа»: «Согласно архивным материалам об английских агентах, в Турции в 1928 году некто Рыковский работал для Кристи, офицера МИ-6, возглавлявшего паспортное бюро посольства Великобритании в Афинах и работавшего оттуда на Турцию и СССР».
…А «Шталь» продолжал водить за нос «Шведа»: то он познакомился с маршалом Петэном, героем Первой мировой войны, а тот представил его Пьеру Тетинжеру, редактору газеты «Женесс патриот», представителю правого крыла в палате депутатов; в свою очередь, Тетинжер свел его с офицером «Второго бюро» по имени Кюржесс; ну, а тот представил его своему коллеге по имени Жюно». Цепочка очередных «перспективных знакомств» для внедрения в французский генштаб могла бы тянуться у «Шталя» бесконечно, если бы в один прекрасный день «Швед» не узнал о том, что его жадный до денег агент обратился в советское торгпредство в Париже с предложением продать, разумеется за солидную сумму, одно «очень важное изобретение». Между ними состоялся откровенный, неприятный для обоих разговор. Точка над «і» была поставлена.
В декабре 1933 года из Москвы неожиданно поступило указание «Шведу» срочно вылететь в Рим, с тем чтобы подключиться там к операции по привлечению Джузеппе Боттаи, члена правительства Муссолини, к секретному сотрудничеству с Москвой. Предполагалось, что за соответствующее денежное вознаграждение эта влиятельная фигура в фашистском «Большом совете» может согласиться на роль тайного информатора НКВД. В Центре этой операции придавали настолько важное значение, что окончательное «добро» на ее проведение должно было последовать от Хозяина, то бишь от самого Сталина. И вот А. Артузов предложил своему протеже срочно вылететь в Рим, разобраться во всех деталях на месте и сделать квалифицированный вывод о целесообразности проведения операции. «Быть или не быть» — зависело теперь от того, что скажет «Швед».
Значит, я еще в фаворе! С такой приятной мыслью он 12 декабря отправился в Италию. А через три дня телеграфировал Артузо-ву о том, что объект вполне вербуем и в успехе предстоящей операции вряд ли стоит сомневаться. Однако шеф ИНО пожелал, чтобы «Швед» прибыл в Москву и детально обо всем доложил.
С личного одобрения Сталина операция вскоре была проведена в Берлине, куда Джузеппе Боттаи прибыл с кратким официальном визитом. Советскому торгпреду удалось накоротке побеседовать с итальянцем, которому он, пожимая на прощание руку, передал конверт с 15 тыс. долларов и короткой запиской должного содержания.
Реакция Джузеппе Боттаи была, как ныне говорят, неадекватной. Он передал конверт с содержимым лично дуче. И незамедлительно через МИД Италии был заявлен решительный протест послу СССР в Риме по поводу попытки подкупа «верного соратника Муссолини господина Джузеппе Боттаи». Когда об этом доложили Сталину, он произнес: «Слишком мало денег — в следующий раз нужно попытаться дать 50 тыс. долларов». «Шведу» же никаких официальных претензий никто не предъявлял, хотя всем было ясно, что он оказался и на этот раз не на высоте, по существу подставив своего благодетеля.
Вояж в Рим аукнулся «Шведу» еще одной неприятностью. Несмотря на краткость своего пребывания в Италии, он не смог отказать себе в удовольствии провести уик-энд на острове Капри — излюбленном месте отдыха римской «знати». Там он познакомился со вторым секретарем посольства Польши в Италии. Усмотрев в нем потенциального кандидата на вербовку, «Швед» по возможности закрепил свой контакт с очень коммуникабельным и разносторонне образованным молодым человеком. Обменялся визитками и выразил надежду на встречу в ближайшем будущем. Поляк не возражал. Каково же было удивление отбывшего для личного доклада в Москву в вагоне первого класса «восточного экспресса» Льва Леонидовича Николаева — «Шведа» увидеть, как в Берлине в этот же вагон садится поляк, направлявшийся в Варшаву. Паспортный контроль на германо-польской границе неминуемо разоблачил бы «Шведа» в глазах поляка. С большим трудом и риском «Шведу» все же удалось затаиться во время паспортного контроля в вагоне третьего класса.
…В один из солнечных апрельских дней 1934 года, когда «Швед» прогуливался по одной из оживленных парижских улиц, неожиданно прозвучал громкий оклик: «Лева!» Гражданину США Уильяму Голдину не было никакого резона хоть как-то реагировать на этот оклик, хотя он был явно адресован ему — Льву Николаеву, когда-то сотруднику советского торгпредства в Париже. Уильям Голдин продолжал как ни в чем не бывало свой путь в надежде, что окликнувший его человек мог ошибиться или даже просто затеряться в толпе прохожих. Но не тут-то было! Спустя минуту чья-то тяжелая, мужская, ладонь легла на его плечо. «Швед» не мог не обернуться. Едва встретившись взглядом с незнакомцем, он понял, что отпираться бесполезно. Перед ним стоял Верник, бывший коллега по работе в торгпредстве, решивший в конце 20-х годов стать невозвращенцем. Но, похоже, на чужбине он жар-птицу не поймал. Об этом убедительно говорили его изрядно поношенная, помятая одежда и покрывшееся раньше времени старческими морщинами небритое лицо.
«Может быть, по старой дружбе угостишь меня стаканчиком вина и мы поболтаем?» — почти умолял Верник. А «Швед» понял, что он влип и деваться ему некуда. Разговор был непродолжительным. Верник по-прежнему считал «Шведа» сотрудником советского торгпредства и жалобно просил помочь ему вернуться на родину. Он твердил о том, что раскаивается в содеянном и готов искупить свою вину, что жить на чужбине ему невмоготу и т. д. и т. п. «Швед» пообещал помочь в силу своих возможностей. На том и расстались.
Анализируя происшедшее, «Швед» пришел к выводу, что на его нелегальной разведывательной работе во Франции нужно ставить жирный крест. Аналогично отреагировал и Центр. 8 мая 1934 года «Швед» направил в Москву свою последнюю шифртелеграмму из Парижа: «Сегодня во исполнение вашего указания уезжаю в Швейцарию. Швед».
За год с лишним нелегальной работы во Франции ему так и не удалось найти хотя бы реальных подходов к агентурному проникновению во «Второй отдел» французского генштаба. Претенциозная задача, поставленная перед ним его покровителем А. Артузовым, осталась невыполненной.
Вербовщик — специальность, особо уважаемая в разведке, она требует не только разносторонних, включая психологию и этику, знаний и определенных оперативных навыков, но и, если хотите, особого призвания, таланта. Вербовщик, работающий в «поле», подобен золотоискателю, опытный глаз которого высматривает самородки в массе породы. Так и вербовщик — среди множества людей угадывает нужного, готового стать его полезным и верным помощником.
«Швед» не был «полевым» игроком. Как прирожденный лидер, командир, он любил и умел руководить работой с уже найденными самородками.
…Из Швейцарии «Швед» проследовал в Вену, где получил приказ из Центра отбыть с очередным заданием в Англию. Ему надлежало принять руководство лондонской нелегальной резидентурой, которая к моменту его приезда уже располагала солидными агентурными заделами, созданными такими асами-вербовщиками, как Дейч и Рейф. Там уже действовали такие источники важной разведывательной информации, как «Бэр», «Атилла», «Нахфольгер» и «Профессор», а также начинающие «три мушкетера» — Ким Филби, Дональд Маклейн и Гай Берджесс.
«Шведу» предстояло использовать потенциал этих «самородков» для создания агентурных позиций в английских спецслужбах — МИ-6 и МИ-5.
…15 июля 1934 года «Швед» сошел на берег в порту Гарвич на Восточном побережье Англии. А оттуда перебрался в Лондон с официально задекларированной целью открыть в английской столице экспортно-импортную компанию по торговле холодильниками и прочей бытовой техникой.
Однако через десять дней, 25 июля, он возвратился в Москву, где доложил о состоянии дел и перспективах работы в лондонской резидентуре, а затем подал на имя Артузова рапорт с просьбой освободить его от обязанностей нелегального резидента в Лондоне по причине плохого состояния здоровья дочери, нуждавшейся в постоянном присмотре. Рапорт не приняли, в просьбе отказали.
18 сентября 1934 года «Швед» возвратился в Лондон, где открыл-таки небольшую экспортно-импортную компанию, зарегистрировав ее под названием «Америкен рефриджерейтор компани ЛТД» по адресу: Империал хаус, 84, Риджент-стрит. Произошли подвижки и в резидентуре — определился ее костяк: «Швед», Дейч, Рейф.
Вскоре в Лондон прибыла семья «Шведа» — жена и дочь, которые поселились отдельно от него. Правда, всего лишь в пяти минутах езды на метро. Получилось так, что их пребывание на берегах Туманного Альбиона оказалось недолгим.
Осенью все того же, 1934, года в Вене был арестован местный чиновник, который снабжал советских разведчиков австрийскими паспортами, разумеется, нелегально. Его арест аукнулся ряду «нелегалов». В частности, в январе 1935 года Рсйф получил повестку с предложением явиться для беседы в министерство внутренних дел Англии. К счастью, все обошлось малой кровью: ему предложили покинуть Англию до 15 марта 1935 года, поскольку его австрийский паспорт на имя Макса Волиша был признан недействительным.
Сообщая об этом в Москву письмом от 24 февраля, «Швед» заметил: «Они, по-видимому, копали вокруг да около, но не сумели накопать ничего конкретного, а поэтому решили от него избавиться». А в следующем письме в Центр он уже высказал обеспокоенность угрозой разоблачения его жены. «Ваша информация о том, что сеть, снабжающая нас «книжками», одну из которых имел «Марр», провалилась, вызвала у меня большое беспокойство. Как вам известно, у моей жены была «книжка» той же страны, что и у «Марра». С таким документом «Пауль» уже однажды потерпел фиаско в Париже. «Книжка» моей жены зарегистрирована с соблюдением всех формальностей в соответствующей организации. Вот почему я решил отправить домой жену и дочь».
К слову сказать, и сам «Швед», оставшись без семьи, пробыл в Англии недолго, год с хвостиком. 10 октября 1935 года из Центра пришло указание немедленно возвращаться в Москву. Оно было передано условной фразой: «Лотти должна выехать на юг».
Непосредственной причиной, побудившей Центр срочно отозвать его, стало сообщение самого «Шведа» о том, что в пансионе, где он проживал, ему нежданно-негаданно повстречался тот самый профессор, у которого он брал уроки английского языка в Вене и который знает его как советского гражданина Льва Леонидовича Николаева.
Признал ли он «Шведа»? Состоялся ли между ними разговор? О чем они говорили? Надолго ли профессор задержится в пансионе, а также как он туда попал? Эти вопросы «Швед» почему-то никак не осветил в своем письме, зато поспешил переселиться в гостиницу, а в резидентуре начал передавать дела Дейчу и готовиться к отъезду в Москву. Там находилась его семья, а значит, и весь смысл его жизни.
Год работы в резидентуре — срок явно недостаточный для того, чтобы добиться агентурного проникновения в МИ-5 и МИ-6, если, конечно, не поспособствует тому «госпожа удача». Что же удалось сделать за этот период «Шведу»?
По понятиям самого «Шведа», на посту руководителя нелегальной резидентуры он должен был «держать рот на замке и быть постоянно начеку едва ли не со всеми людьми — только руководитель резидентуры и его главный помощник знают всю агентурную сеть и все операции». Необходимо было, чтобы резидент во всех подробностях знал «биографические данные каждого агента», их профессии и место работы, подробности вербовки, результаты их работы на советскую разведку и «степень надежности этих результатов». Лишь в самых исключительных случаях ему как резиденту надлежало вступать в непосредственный контакт с «самыми ценными и надежными источниками».
В лондонской резидентуре работу с агентурой и вербовочными разработками вели Дейч и Рейф. Что же касается «Шведа», то он принял на себя общее руководство агентурной сетью. О том, как это выглядело на практике, наглядно свидетельствует пример с Филби. По указанию «Шведа» Дейч попросил своего подопечного составить список его кембриджских друзей, которых можно было бы взять в оперативную разработку с последующей вербовкой. После того как этот список был готов и просмотрен «Шведом», Филби получил новое задание — предложить варианты карьеры, которые могли бы способствовать его антифашистской работе (читай: секретной работе на НКВД). Филби и здесь показал себя исполнительным, дисциплинированным человеком.
Распределение обязанностей в резидентуре претерпело изменения после незапланированного отъезда Рейфа. В результате с февраля 1935 года руководство такими важными источниками информации, как «Атилла», «Бэр», «Нахфольгер» и некоторыми другими, «Швед» передал Дейчу. Сам же взял на себя работу с «тремя мушкетерами».
Личный контакт «Шведа» с Филби состоялся еще до отъезда Рейфа, где-то в последних числах декабря 1934 года. Эту встречу в Риджентснарке организовал Дейч, который представил своего шефа Биллом. Состоялась беседа. «Швед» попросил Филби аргументированно высказаться о том, насколько Гай Берджесс пригоден к секретной работе и целесообразно ли его привлекать к ней. Вспоминая впоследствии об этой встрече, Филби заметил, что Орлов («Швед») был чрезвычайно твердым человеком, и, честно говоря, я не знал, что делать, потому что был новичок в этом деле». Сам «Швед», по словам Филби, считал, что Берджесс мог бы быть полезен, и поручил ему «обдумать, как лучше прозондировать его». И еще: «Швед» произвел на Филби впечатление «очень жесткого человека, но очень вежливого и очень обходительного… он относился ко мне но-отцовски; у меня же было ощущение, что вот это истинный начальник всего этого дела, из Москвы, и у меня было к нему отношение как к герою. Это не означало, что я думаю плохо или менее уважительно об «Отто» или «Тео», но просто на этот раз пришел настоящий русский, советский человек. Иными словами, если я считал «Тео» и «Отто» коммунистами, то Орлова я считал большевиком».
«Неделю за неделей мы встречались то в одном, то в другом отдаленном районе Лондона, — продолжает Филби. — Я приходил на встречу с пустыми руками, а уходил нагруженный самыми подробными рекомендациями, предостережениями и ободряющими напутствиями».
Отдавая должное скромности Кима Филби, следует, однако, отметить, что приходил он на встречи отнюдь не с пустыми руками. Еще будучи на связи у Дейча, он уже передавал конфиденциальную правительственную информацию, которая положительно оценивалась в Центре. В частности, от него были получены сведения о строительстве базы британских ВВС на территории Саудовской Аравии, а также о текущих планах военного министерства Англии.
«Шведу» же нужно было, как этого требовал Центр, изыскать возможность для внедрения агентуры, в том числе и Филби, в английские спецслужбы — МИ-6 и МИ-5. И он, витая порой в облаках, выдвигал явно авантюрные проекты. Стоило, например, Филби устроиться помощником редактора «Ревью оф ревьюз», как он получил от «Шведа» задание поместить в этом издании объявление о приеме на работу машинисток-стенографисток с опытом практической деятельности. «Среди моря предложений, изъятых нами из почтового ящика, — сообщал он в Москву 24 апреля 1934 года, — наиболее подходящей показалась стенотипистка центрального секретариата морского министерства. Чтобы познакомиться поближе с ней, «Зенхен», кличка Филби, взял ее на вечернюю работу в свою редакцию. Теперь перед нами задача подыскать ей «любовника». Сами понимаете, что исход такого дела всегда чрезвычайно загадочен». В Москве намек поняли и ответили однозначно: «Использовать «Сынка» для вербовки категорически запрещаем».
Решительный отлуп не смутил «Шведа». И вскоре в Центр был представлен другой, не менее авантюрный план поэтапного проникновения «Зенхена» в МИ-6. Узнав от последнего о том, что эмир Сауд ищет для себя преподавателя английского языка и обратился за помощью к отцу Филби, известному арабисту, пользовавшемуся уважением королевской семьи Саудов, «Швед» незамедлительно сообщает в Центр: «Я ухватился за случай с эмиром Саудом, ищущим учителя, чтобы вывести «Зенхена» на высший уровень. Через два месяца он уезжает с эмиром в Лравию, где живет во дворце как член семьи». По замыслу «Шведа», «Зенхен» «как истинный патриот Англии» перед отъездом предложит руководству МИ-6 свои услуги. Сделает он это через своего университетского друга, принятого на работу в эту службу. Так «Зенхен» станет информатором МИ-6. Далее, он должен будет в течение шести месяцев упрочить свою «легенду» в качестве информатора, после чего — «заболеть от тяжкого климата в Аравии и вернуться в Англию», где он станет «как минимум — внештатным агентом МИ-6».
Пока «Швед» «делил шкуру неубитого медведя», эмир нашел себе учителя. Но это был не «Зенхен».
И опять-таки «Швед» не пал духом. Летом 1935 года Филби получил приглашение на высокооплачиваемую работу в Дели — сотрудником по связям с прессой Индийской государственной службы. Приглашение исходило лично от министра внутренних дел Индии по рекомендации хорошо знавшего Филби помощника редактора лондонской «Таймс».
«Я дал указание «Зенхену» этот пост принять», — поспешил сообщить в Москву «Швед». И хотя переговоры Филби с индийцами еще только начинались, «Швед» с присущим ему напором доказывал Центру, что поездка Филби в Дели — кратчайший и наиболее реальный путь его внедрения в МИ-6 вначале в качестве информатора в Индии, а затем и штатного сотрудника.
«Еще раз повторяю, «Зенхен» поразительно развился, — настаивал он в своем письме от 12 сентября 1935 года. — Очень серьезный человек, с большим аппетитом к агентурной работе, и из него в будущем выйдет большой и ценный работник».
Это было последнее письмо «Шведа» о Филби, отправленное им из Лондона.
«…В феврале 1935 года передал «Вайзе» «Шведу» — такую шифровку отправил в Москву Игнатий Рейф перед тем, как покинуть Лондон из-за истории с его австрийским паспортом.
Приняв на связь «Вайзе», «Швед» ориентировал его на получение разведывательной информации через обширные семейные связи среди высокопоставленных чиновников в английском правительстве и прочих властных структурах. «Вайзе» отнесся к заданию самым серьезным образом, хотя и был крайне занят подготовкой к экзаменам для поступления на работу в МИД.
«Вайзе» готовится к «экзаменам по МИДу» — рапортовал «Швед» в Москву, подчеркнув при этом, что с поставленным заданием он успешно справляется: «Вступил в члены «женского клуба», в котором состоит большинство секретарш министерств и политических организаций». «Швед» особо подчеркнул, что «Вайзе» познакомился с секретарем жены министра иностранных дел Джона Саймона и сдружился с сотрудником МИДа Шакбергом, а также с Оливером Стрейчи и Робертом Кэре-Хантом из «секретного отдела» МИДа.
В октябре 1935 года Маклейн был зачислен в кадры английского МИДа. И «Швед» успел, буквально в последний момент, снять фотокопию с письма лорда Саймона, в котором министр иностранных дел Англии лично поздравлял Маклейна с поступлением на дипломатическую службу Ее Королевского Величества. Фотокопию «Швед» взял с собой в Москву для отчета.
А из Москвы в Лондон вскоре вернулся Дейч, который принял обратно на связь Маклейна и отменил намечавшуюся поездку Филби в Индию.
…Один из друзей «Шведа» но школьным годам Борис Розовский вспоминал, что Лейбу уже тогда, в детские годы, тянуло проводить время в более комфортабельной обстановке их дома, поскольку семья Розовских считалась одной из самых состоятельных в еврейской общине Бобруйска. По его словам, на Лейбу производила впечатление резкая разница в социальном статусе их семей, и он «всегда просил мою маму разрешить ему посмотреть на стол, который накрывали в ожидании важных гостей».
Эта тяга Лейбы к «шикарной» жизни с возрастом не пропала, скорее, даже усилилась. Он ни в чем себе не отказывал даже в объятой пламенем Гражданской войны Испании.
Весной 1937 года доброволец интернациональной бригады Кирилл Хенкин имел возможность наблюдать «Шведа» в Валенсии в отеле «Метрополь» — штаб-квартире, как он выразился, советской разведки. Вот его воспоминания.
«Меня проводили на шестой этаж в просторный номер генерала, ответственного за операции НКВД. Судя по первому впечатлению, Орлов был далеко не типичным русским военным офицером. Это был утонченный человек, более привычный к комфорту, чем к суровой фронтовой жизни. Когда мы вошли в комнату, Орлов сидел довольно далеко от меня. Я поразился, насколько тщательно он ухаживал за собой. Он только что побрился и сбрызнул себя одеколоном. На нем была утренняя одежда: фланелевые брюки и шелковая сорочка без галстука. На поясе в открытой замшевой кобуре виднелся пистолет <<Вальтер» 7,65 калибра».
И далее: «Я был заворожен и парализован видом роскошного завтрака, накрытого на сервировочном столике, который вкатил слуга в белой униформе. Орлов намазал маслом горячий подрумяненный ломтик хлеба, откусил кусочек и занялся яичницей с ветчиной, время от времени прихлебывая кофе. Он слушал меня рассеянно, иногда задавая вопросы, чтобы смутить меня, но большую часть времени он меня не перебивал. Что касается меня, то я изо всех сил старался не пялиться на еду — не для того, чтобы скрыть, что я голоден, а чтобы не утратить достоинство. Целые сутки у меня не было крошки во рту.
Подобрав яичный желток булочкой и допив свою чашку кофе, Орлов вынул пачку <<Лаки страйк», зажег сигарету и, показывая, что разговор закончился, сказал: «Мы с вами свяжемся».
Однако вызова от Орлова так и не последовало.
…В Испании «Швед» представлялся Александром Михайловичем Орловым. По его утверждению, «Сталин решил, что мне следует перед назначением в Испанию сменить старый псевдоним «Никольский» на «Александр Михайлович Орлов».
…Не менее интересными штрихами к портрету Лейбы Орлова выглядят наблюдения Кима Филби. Отправившись по заданию советской разведки в Испанию сначала свободным журналистом, а затем корреспондентом лондонской «Таймс», Филби возобновил там оперативный контакт со своим прежним куратором. «Зенхен» называет Орлова «человеком действия». В экстремальных условиях гражданской войны Орлов, по его словам, «был энергичен, я бы сказал, отчаянно энергичен. Он, например, любил всегда быть при оружии — вероятно, из-за переполнявшей его энергии и непомерно романтического отношения к своей профессии. Работа у нас шла гладко, однако иногда случались и курьезы.
Одна из очередных встреч была назначена в Тулузе на железнодорожном вокзале. Когда появился Орлов, я почувствовал, что что-то не так. Всегда уверенный и спокойный, он в этот раз выглядел смущенным и явно чувствовал себя неловко. На мой вопрос, в чем дело, Орлов немного помялся, а потом распахнул плащ. Под плащом у него висел автомат. Затем он сел и рассказал, как привычка всегда иметь под рукой автомат спасла ему жизнь.
Однажды изнурительным жарким днем Орлов решил устроить себе сиесту, как это делают в жару испанцы. Стянув с себя всю одежду и растянувшись на гостиничной постели под одной простыней, Орлов быстро задремал, предварительно положив рядом свой верный автомат со снятым предохранителем. Пребывая в полудре-мотном состоянии, он почувствовал, что дверь его комнаты открывается. Не проснувшись полностью, Орлов инстинктивно схватил оружие и разрядил целую обойму еще до того, как сумел оценить ситуацию. Он обнаружил, что уложил наповал двух мужчин, которые вошли в комнату. Он уверял меня в том, что, как он позднее выяснил, эти люди были направлены, чтобы убить его. Однако он так и не узнал, были ли они посланы Франко или его врагами из НКВД».
…20 октября 1936 года Орлов получил из Центра шифртелеграм-му следующего содержания: «Передаю вам личный приказ «Хозяина». Вместе с послом Розенбергом договоритесь с главой испанского правительства Кабальеро об отправке испанских золотых запасов в Советский Союз. Используйте для этой цели советский пароход. Операция должна проводиться в обстановке абсолютной секретности. Если испанцы потребуют расписку, в получении груза, откажитесь это делать. Повторяю: откажитесь подписывать что-либо и скажите, что формальная расписка будет выдана в Москве Государственным банком. Назначаю вас лично ответственным за эту операцию. Розенберг проинформирован соответственно. Иван Васильевич». Так подписывал Сталин самые секретные сообщения. Речь шла о золотых слитках на сумму 2 367 000 000 песет или около 783 миллионов долларов.
Орлов успешно справился с поставленной задачей. Его повысили в звании. Более того, в органе ЦК ВКП(б) газете «Правда» был опубликован текст указа о награждении старшего майора госбезопасности Никольского Льва Лазаревича орденом Ленина за «выполнение важного правительственного задания».
После этого Орлов переключил всю свою энергию и организаторский пыл на решение своей главной задачи — формирование испанских спецслужб.
Еще 15 октября, то есть ровно через месяц после приезда в Мадрид, он сигнализировал в Москву о том, что в Испании «единой службы безопасности нет, так как правительство считает это дело не очень моральным. Каждая партия сама создала свою службу безопасности. В том учреждении, что есть у правительства, много бывших полицейских, настроенных профашистски. Нашу помощь принимают любезно, но саботируют работу, столь необходимую потребителям страны».
И он решительно взялся за дело. Прежде всего настоял на создании центральной службы безопасности, которая сразу же продемонстрировала свое… бессилие. Вне Мадрида продолжали функционировать конкурирующие между собой контрразведывательные службы разных партий, которые полностью игнорировали любые указания из центральной службы безопасности, где верховодил Орлов. «Единственный выход, — рапортовал он в Москву, — прикомандировать наших советников на места в наиболее важных городах и военных центрах».
Москва поддержала предложение Орлова. И вскоре в Испании начался не слишком деликатный процесс «сталинизации» республиканских органов власти. По образу и подобию НКВД Орлов создал тайную полицию — онробированное в СССР эффективное средство запугивания, изоляции путем арестов, а в случае необходимости и ликвидации неугодных элементов. Пользуясь предоставленными ему неограниченными полномочиями, он показал себя типичным представителем того, чем стал ленинский коммунизм при Сталине. И это не могло не вызвать ответной негативной реакции со стороны республиканской власти. Так, министр образования республиканского правительства коммунист Хосе Эрнандес в достаточно резкой форме и со знанием дела обвинил впоследствии Орлова в создании «внушающего страх механизма для насильственного превращения Испании в тоталитарное государство». Министр имел в виду созданную Орловым и находившуюся под его полным контролем «Службу военных расследований» — Servicio de Investigacion Militar.
Генерал Ян Берзин, один из главных военных советников при республиканском правительстве Испании, а до этого — руководитель советской военной разведки, в марте 1937 года направил наркому К.Е. Ворошилову конфиденциальное письмо, в котором информировал о возмущении и протестах республиканских лидеров по поводу ничем не оправданных репрессивных мер, предпринимаемых аппаратом НКВД в Мадриде. Он особо подчеркивал, что представители НКВД компрометируют Советский Союз своим непомерным вмешательством во внутренние дела суверенной республики, грубым шантажом в отношении даже высокопоставленных лиц, в низведении Испании до уровня колонии.
О перегибах Орлова знали и на Лубянке. «Берзин абсолютно прав, — признавал в частных беседах шеф ИНО Слуцкий. — Наши люди ведут себя в Испании, словно они в колонии, и обращаются даже с испанскими лидерами, как колонизаторы с местным населением».
Много шума в Испании и за ее пределами наделало так называемое «дело Андреу Нина», одного из ближайших сподвижников Троцкого. 16 июня 1937 года Нин и еще сорок руководящих лиц троцкистской партии ПОУМ были арестованы силами безопасности на основании материалов, сфабрикованных под личным руководством Орлова. Им инкриминировалось участие в антиправительственном заговоре с целью захвата власти. После ареста они были помещены в тщательно охраняемый дом в Алкала дэ Энарес, пригороде Мадрида. Там их интенсивно допрашивали в течение 18–21 июня, после чего Нин бесследно исчез.
«Где Нин?» — вопрошали заголовки практически всех испанских газет. Этим же заинтересовался и премьер-министр Негрин, жалуясь членам своего кабинета — коммунистам на вседозволенность «представителей Москвы, которые ведут себя так, будто Испания — часть Советского Союза». В ответ его убеждали в том, что лидер ПОУМ надежно упрятан в тюрьме, что ведется следствие. Но это было ложью. Лидер испанских троцкистов был похищен из тюрьмы, вывезен в направлении Перанс де Тахуанья, на полпути убит и погребен в ста метрах от дороги. Похищение и экзекуция проводились под руководством и при личном участии Орлова.
Впоследствии он будет отчаянно убеждать американцев в своей непричастности к этой варварской акции. «Если бы я приказал убить Нина, — то ли возмущался, то ли удивлялся он, — это дискредитировало бы Россию в глазах всего мира».
…В октябре 1937 года в Испанию пожаловал Михаил Шпигель-глаз, заместитель начальника ИНО НКВД. Его приезд был вызван некоторыми текущими разведоперациями, к которым была причастна «легальная» резидентура в Париже. Но и к «хозяйству» Орлова он также проявил интерес, тем более что считал самого Орлова профессионалом высокого класса, отзывался о нем уважительно. Детальное же знакомство с работой испанской резидентуры было запланировано на июль 1938 года, причем с заслушиванием очередного годового отчета резидента. Однако запланированная поездка Шпигельглаза в Валенсию неожиданно оказалась под вопросом, поскольку после провала нескольких агентов в Бельгии и Франции возникли опасения, что и его, появись он в этих странах или в Испании, могут арестовать: он курировал работу арестованных агентов, поэтому было принято решение провести встречу с Орловым и заслушать его отчет на борту парохода «Свирь», который как раз в это время должен был приплыть в Антверпен. 9 июля 1938 года соответствующая шифртелеграмма за № 1743 ушла в Барселону, к Орлову.
По признанию самого Орлова, шифровка, на первый взгляд, выглядела обычным, рутинным вызовом на встречу с одним из руководителей ИНО. Но когда он прочитал ее еще и еще раз, то вирус подозрительности стал все настойчивее подсказывать ему, что шифровка — ловушка, в которую его пытаются заманить. Справедливости ради следует подчеркнуть, что настрою на то, что это — ловушка, способствовала безжалостная чистка, которую проводили в НКВД и, разумеется, в ИНО Ягода и сменивший его Ежов. Главным объектом этой чистки были старые кадры, прежде всего, руководящего звена.
В июне 1937 года из Лондона был отозван сменивший Орлова резидент нелегальной резидентуры Теодор Малли, который знал, что с ним будет, но предпочел расстрел бесчестию спасения жизни бегством. Его расстреляли как «германского шпиона».
В июле еще один резидент НКВД, в Париже, В. В. Смирнов также был вызван в Москву и расстрелян за «государственную измену».
Феликс Турский, ответственный сотрудник ИНО, недавно удостоенный ордена Красной Звезды, выбросился из окна своего кабинета на Лубянке.
В общей сложности более 40 офицеров НКВД были в 1937 году отозваны из-за кордона в Москву и там расстреляны.
Отказался ехать в Москву нелегал Рейсе. Получив роковой вызов в Центр в июле 1937 года, он вместе с женой и ребенком бежал из Парижа в Швейцарию.
Его примеру последовал Кривицкий, перебравшись из Гааги в Париж, где попросил защиты и убежища у французской полиции.
Знал Орлов и то, что его зять Кацнельсон, заместитель наркома внутренних дел Украины, репрессирован. Так что почва для волнений и подозрений у Орлова была. Оставалось лишь сделать выбор. И он его сделал.
«Подтверждаю получение вашей телеграммы за № 1743», — отрапортовал он в Центр. А 12 июля 1938 года, прихватив из кассы резидентуры 60 тыс. долларов, по тем временам сумму весьма значительную, покинул свой кабинет в Барселоне и отправился, но… не в Антверпен. «Вместо этого, — писал он впоследствии, — я позвонил жене, договорился встретиться с ними в определенном отеле в Перпиньяне и бежал».
Перпиньян — это уже Франция. Затем Париж — Шербур — Монреаль. Жизнь за океаном началась с того, что Мария, жена Лейбы, открыла сберегательный счет в Монреальском банке за № 300937 на имя Берг Марии Владиславовны.
Там же, в Монреале, Орлов написал письмо своему главному шефу — наркому внутренних дел Ежову. Затем это письмо было доставлено в посольство СССР в Париже Натаном Курником, кузеном Лейбы Фельдбина. Из Парижа письмо переправили в Москву, на Лубянку. На конверте, опечатанном сургучом, было четко выведено на русском: «Только лично Николаю Ивановичу Ежову. Никому другому не вскрывать. Швед».
Основное содержание этого многостраничного послания сводилось к следующему:
«Николаю Ивановичу Ежову
Я хочу объяснить Вам в этом письме, как могло случиться, чтобы я после 19 лет безупречной службы Партии и Советской власти, после тяжелых лет подполья, после моей активнейшей и полной самопожертвования борьбы последних двух лет в условиях ожесточенной войны, после того, как Партия и Правительство наградили меня за боевую работу орденами Ленина и Красной звезды, ушел от Вас.
…9 июля я получил телеграмму, лишенную всякого оперативного смысла, в которой я ясно прочел, что мне по диким и совершенно непонятным мотивам устраивается ловушка на специально посланном для захвата меня пароходе «Свирь».
…Таким образом я знал, что моя судьба предрешена и что меня ждет смерть.
…Но даже не это, не угроза беззаконной и несправедливой расправы остановила меня от поездки на пароход… Сознание, что после расстрела меня, ссылки или расстрела моей жены, моя 14-летняя больная девочка окажется на улице, преследуемая детьми и взрослыми как дочь «врага народа», как дочь отца, которым она гордилась как честным коммунистом и борцом, — выше моих сил.
Я не трус. Я бы принял и ошибочный, несправедливый приговор, сделав последний, даже никому не нужный, жертвенный шаг для партии, но умереть с сознанием того, что мой больной ребенок обречен на такие жуткие муки и терзания, — выше моих сил.
Мог ли я рассчитывать по прибытии в СССР на справедливое разбирательство моего дела? — Нет и еще раз нет!
…Факт не открытого вызова меня домой, а организации западни на пароходе, уже предопределил все. Я уже был занесен в список <<врагов народа» еще до того, как моя нога вступила бы на пароход… Я хочу, чтобы Вы по-человечески поняли всю глубину переживаемой мною трагедии преданного партийца, лишенного партии, и честного гражданина, лишенного своей родины.
Моя цель — довести своего ребенка до совершеннолетия.
Помните всегда, что я не изменник партии и своей стране. Никто и ничто не заставит меня никогда изменить делу пролетариата и Сов. власти. Я не хотел уйти из н/страны, как не хочет рыба уйти из воды. Но преступные деяния преступных людей выбросили меня, как рыбу на лед… По опыту других дел знаю, что Ваш аппарат бросил все свои силы на мое физическое уничтожение. Остановите этих людей!
…Если Вы меня оставите в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу. Я не совершил и не совершу ничего против партии и н/страны.
Я даю торжественную клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня.
ШВЕД»
В Москве первая реакция на исчезновение «Шведа» была бурной. Лубянка, как выразился Павел Судоплатов, была «буквально взбешена»; «я подписал так называемую «ориентировку» по его розыску, которую надлежало передать по нашим каналам во все резидентуры».
В ориентировке указывалось, что причиной исчезновения Орлова и его семьи, скорее всего, является их похищение британской, германской или французской спецслужбой. Дело в том, что, по оперативным сведениям, подобные намерения высказывались представителями именно этих спецслужб. Об этом также говорилось в ориентировке. Допускался и такой вариант, как измена.
Когда же на Лубянке получили письмо от «Шведа» из Монреаля, все стало на свои места. И в личном деле «Шведа» в августе 1938 года появилась запись о том, что его «бегство рассматриваем как результат испуга и недоразумения». И далее: «Сам факт побега является антипартийным поступком, граничащим с предательством». Каких-либо документальных данных, свидетельствующих о том, что «Шведа» намеревались репрессировать — завлечь в ловушку, как выражался «Швед», и расстрелять, в его личном деле не было обнаружено.
В своих публичных заявлениях в США Орлов неизменно проводил мысль о том, что им были направлены два аналогичных но содержанию письма: одно — Ежову, другое — Сталину, что благодаря именно этим письмам ему удалось шантажировать «Хозяина» и таким образом спасти жизнь себе и своей семье.
В Москве письма Сталину никто не видел. Никто и никогда. Если бы оно было, то наверняка оставило бы за собой какие-то следы: когда, как и кем оно было переправлено в Советский Союз, как оно попало в Кремль, как Сталин отреагировал на него и т. д. и т. п. Бесследными никакие операции не бывают. Но это — не главное.
Главное, что Орлов действительно решил шантажировать Москву: «Если Вы оставите меня в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Сов. Союзу».
Орлов многое знал, многое мог выдать Западу. Главный же его козырь был — «Зенхен», «Вайзе», вся «кембриджская группа». Это было главное орудие его шантажа.
Однако внимательно ознакомившись с его письмом и зная его сущность, сущность Лейбы Фельдбина, в Москве пришли к выводу, что Орлов своим письмом загнал себя в угол. Каким образом?
Это лучше всего объяснил его заместитель в испанской резидентуре Леонид Эйтингон. Уж он-то знал Лейбу как облупленного! Так вот Эйтингон, как пишет в своих мемуарах Судоплатов, «предложил, несмотря на измену Орлова, продолжать контакты с членами «кембриджской группы», поскольку Орлов, проживая в Соединенных Штатах, не мог выдать своих связей с этими людьми без риска подвергнуть себя судебному преследованию. В 1934–1935 годах Орлов жил в Англии по фальшивому американскому паспорту, поэтому если бы американская контрразведка проверила «кембриджскую группу», то
Орлов мог не получить американское гражданство и был бы депортирован из США».
Точку зрения Эйтингона поддержал и Судоплатов: «Я не верю, что причина, по которой Орлов не выдал «кембриджскую группу» или обстоятельства похищения генерала Миллера, заключалась в его лояльности по отношению к советской власти. Речь шла просто о выживании».
Так кто же кого мог шантажировать: Орлов Москву или Москва Орлова? Последнее представляется более реальным. Ведь узнай ФБР об американском паспорте Уильяма Голдина, сразу же последовал бы арест Орлова. А он этого страшился, как черт ладана. Он и сам это признавал, когда объяснял, что не принимал американского гражданства «из-за желания защитить свою жизнь и жизнь Марии и дочери Веры».
В ноябре 1938 года Берия дал указание прекратить дальнейший розыск Орлова до особого распоряжения, одновременно были приняты кое-какие превентивные меры. В частности, Берия принял решение немедленно отозвать в Москву уже внедренного в секретариат Троцкого агента, который был известен Орлову. Это позволило не только спасти агента от возможного провала, но и спокойно продолжать операцию «Утка», целью которой была ликвидация Троцкого. Дальнейшие события показали, что эти меры оказались своевременными.
Вначале 1939 года Орлов, вопреки своим клятвенным обещаниям, предпринял попытку войти в контакт с Троцким, чтобы предупредить его о готовящейся операции по его физическому уничтожению. Назвавшись русским эмигрантом Штейном, дядей сбежавшего в Японию советского генерала Люшкова, Орлов в своем письме Троцкому сообщил о «важном и опасном агенте-провокаторе, который уже давно является помощником вашего сына Седова в Париже». И даже выдал кличку агента — «Марк». Кроме того, он «выразил обеспокоенность попыткой Москвы внедрить в окружение Троцкого убийц с помощью этого агента-провокатора или через агентов из Испании, прикидывавшихся испанскими троцкистами». Разумеется, в письме не было и намека на то, что именно Орлов как раз и руко-водил засылкой советских агентов из Испании в Мексику.
Троцкий посчитал письмо Орлова-Штейна целенаправленной акцией НКВД, рассчитанной на то, чтобы вызвать у него панику и развалить его организацию.
Раскрыл Орлов и тайну с испанским золотом. «Сокровище Испании» — так был озаглавлен подготовленный им на 24 страницах доклад для Сената США. «Вопрос о золоте после разоблачений Орлова в 1953–1954 годах получил новое развитие, — пишет в своих мемуарах Судоплатов. — Испанское правительство Франко неоднократно поднимало вопрос о возмещении вывезенных ценностей… В итоге, как мне сообщили, «наверху» было принято решение в 1960-х годах — компенсировать испанским властям утраченный в 1937 году золотой запас поставкой нефти в Испанию по клиринговым ценам».
А в последние годы жизни Орлов не удержался от того, чтобы раскрыть ЦРУ свой оперативный псевдоним — «Швед» и даже похвастаться знакомством с Кимом Филби. По словам сотрудника ЦРУ, поддерживавшего контакт с Орловым, в одной из бесед его подопечный рассказал о советском агенте в окружении Франко, который был британским журналистом и немного заикался. Цээрушнику, по его словам, показалось, что Орлов намекал на то, что был знаком с Филби.
По признаниям самого Орлова, все, что он делал за океаном, имело одну-единственную цель — обеспечить выживание себе и своей семье. Ради этого он шел на любую ложь, подтасовку фактов, откровенный обман, изо всех сил старался выглядеть жертвой сталинского режима, умалчивая о собственном личном вкладе в создание этого режима.
«С 1931 года, когда жестокая политика коллективизации сельского хозяйства вызвала голод в СССР, я полностью разочаровался в коммунистической партии и политике Кремля», — лукавил он в 1954 году, отвечая на вопросы представителей иммиграционной службы США. «Разочаровался» и продолжал ревностно служить сталинскому режиму, причем не рядовым, не чернорабочим, а руководителем высокого ранга, облеченным немалой властью. В 1931 году «разочаровался», а в 1938 — клялся в верности «партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня».
…Преследуемый охотником, волком или лисицей, заяц как известно, петляет, то туда — то сюда, то вправо — то влево, то вкривь — то вкось. Он надеется таким путем уйти от своих преследователей и сохранить себе жизнь. Всю свою жизнь в США Лейба Фельдбин петлял, как заяц, — непрерывно менял фамилию, места проживания и места работы, исколесив Америку вдоль и поперек. Понимал ли он, что бесконечные переезды и связанные с этим стрессы укорачивают жизнь его любимой и без того обреченной дочери? Она умерла 15 июня 1940 года, едва достигнув совершеннолетия, о котором так пекся ее любящий отец. А издерганная из-за постоянного страха и неустроенности быта жена Мария скончалась от сердечного приступа 16 ноября 1971 года.
Лейба скрывался от преследователей, которых не было. Это признало даже ФБР, заявившее в феврале 1970 года: «Если у Советов и есть скрытые мотивы в отношении Орловых, это никак не проявилось на сегодняшний день».
Когда же в Москве пожелали найти Орлова, то сделали это без особого напряга. Советский разведчик Михаил Александрович Феоктистов дважды находил петлявшего Орлова, дважды пытался убедить блудного сына в том, что Родина не держит на него зла. «Вам нечего бояться», — говорил он Орловым. А в ответ слышал: «Вы говорите это только по приказу своих хозяев. Нас и калачом в Россию не заманишь».
У страха, как говорят в народе, глаза велики. Тем более, когда страх перерастает в паранойю.
Лейба Фельдбин скончался так же, как и его жена, от сердечного приступа, который случился у него 25 марта 1973 года. В кливлендской благотворительной больнице Сент-Винсент он в течение двух недель поражал врачей упорством, с которым боролся за жизнь и которое неизменно проявлял в течение всех отведенных ему свыше семидесяти восьми лет.