28

Совет богов Олимпа под председательством Зевса беспомощно взирал, как отравленный воздух окутывает в остатки былого величия каждый камень. Столица независимой Греции задыхалась. Пережившая владычество македонцев, римлян, византийцев и турок, она изрыгала из себя излишки углекислого газа. Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, Сократ умирали на медленном огне, страдая от удушливых газов, принесенных прогрессом. Небо, которое должно было быть прозрачно-голубым, чтобы в нем спокойно мог летать Гермес, стало мутно-молочным, непроницаемо-желтоватым, грязным от скопившегося там дыма и копоти. Асфальт плавился от нестерпимой жары. Местами в колышущихся далях появлялись миражи, в которых извивались неясные очертания Афродиты, Артемиды или Аполлона. Содом чудовищных пробок не давал возможности Ксенофону, Платону, Аристотелю, Демосфену, Праксителю и другим насаждать освежающую культуру в зияющих расселинах опустошенного города. Завеса липкой пыли висела и над водами, и в этой паутине застревали брызги от дыхания Посейдона. Редкие прохожие жались к иллюзорной тени; в основном это были туристы, затерявшиеся в пекле, одуревшие от поисков античности. Было время сильной летней жары, и они ну никак не могли столкнуться ни с Аресом, ни с Тетисом, ни с Гефестом.

В отеле, расположенном недалеко от холма, кондиционированный воздух охлаждал номер Бертрана и Жан-Люка. Для брачной ночи они забронировали номер на последнем этаже, несомненным достоинством которого была терраса с видом на Акрополь. Этажом ниже, на четвертом, отдыхало семейство Джонсон. Гостиничные номера были комфортабельными, со всеми удобствами, до неприличия чистыми. Наши путешественники, прибывшие из Парижа и Лондона, отупели от перемены климата. Их до крайней степени деморализовала перспектива провести отпущенное им время в этом безвкусном интернациональном асептическом убежище, тогда как рядом были Микены, Дельфы, Тиринф, Аргос. Чуть позже, рассчитывая на вечернюю прохладу, они попытаются выйти из него, обратившись с мольбой к волшебнице Цирцее провести их по следам прошлого, воскресить которое могла только она. Телефонный звонок разбудил забывшуюся сном чету.

– Спрашивают месье Леграна.

– Да, я у телефона.

– Алло? Это Эрнест.

– Где вы?

– Внизу в холле. Я только что приехал.

– Как прошла поездка?

– Более-менее… Хотелось бы знать ваши планы на этот вечер.

– Мы решили встретиться в девять часов и поужинать в ближайшем ресторане. По словам администратора, на нашей улице есть шикарное заведение, одно из лучших в Афинах, со столиками в саду.

– Это то, что надо. А пока я поднимусь к себе и приму холодный душ. До вечера. Привет Жан-Люку.

– Обязательно передам. Добро пожаловать в страну Гомера!

– Спасибо. Если случайно встретите его, попросите походатайствовать перед Эолом… От хорошего ветерка мы бы не отказались.

– Слишком многого хотите!

– О'кей. Я не настаиваю. Забудьте о моей просьбе и возвращайтесь в объятия вашего Аполлона.

Растущие в терракотовых кадках лимонные и апельсиновые деревья, а также пальмы благоухали в теплом вечернем воздухе. У каждого столика терпеливо сидели невесть откуда взявшиеся кошки, выпрашивающие кусочки.

– Kali orexi, – пожелал гарсон, принесший блюда.

Помимо неизбежного салата из помидоров с брынзой, маслинами и местными луковичками, в меню входили дивная муссака и творог с пелопонесским медом. Не было, разумеется, жаренного на вертеле быка, как у товарищей Улисса, но это традиционное угощение, обильное и отменного качества, к которому подавалось вино, слегка отдающее хвоей, вполне удовлетворило гастрономические запросы собравшихся. Небо наконец-то очистилось от туч и облаков, очень приятный ветерок приглашал к прогулке. Все встали из-за стола и направились к Плаке. Эмма Джонсон не была там со времени своего свадебного путешествия. Этот популярный квартал, некогда такой симпатичный, наверняка изменился. И что из этого? Она примирилась бы с существующей реальностью, укрывшись за своими воспоминаниями. По бокам, взяв ее под руки, шли близнецы. Позади шагали Жан-Люк, Бертран и Эрнест.

– Kalos irhate' stin Ellada, мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг. Я ваш переводчик. Меня зовут Сесилия Геропулос.

Женщины пожали друг другу руки. Певица заметно сдала, постарела. После гастролей в «Ковент-Гарден», где она выдержала все представления без замены, последовали спектакли и сольные концерты по всему миру. В Афины она прилетела, чтобы петь партию Бланш де Ла Форс в «Диалогах кармелиток». Это была новая версия оперы, прибывшая из мадридского театра «Сарсуэла». Так как Сара не числилась в основном составе, ей придется разучивать роль прямо на месте. А на репетиции отводилось всего два дня. Она уже жалела, что согласилась на этот ангажемент, но ей так нравилась эта онера Пуленка, что у нее даже и мысли не возникло об отказе, когда ее агент предложил подписать контракт. Все вопросы всплыли, когда она очутилась в Афинах. Но вспять уже не повернешь!

– Я отвезу вас в отель. Моя машина припаркована у аэровокзала. Позвольте, я повезу ваш багаж.

– Благодарю. Вы очень любезны.

– Не стоит благодарности. Для меня – честь услужить такой актрисе, как вы… У меня «ровер»-купе… Вам повезло, что вы прилетели ночью, днем очень уж жарко… Хотите сесть спереди или сзади?

– На переднем сиденье, пожалуй, будет удобнее.

– Прошу вас, – предложила Сесилия, открывая дверцу со стороны пассажира. – Вот только уложу ваши чемоданы в багажник – и поедем.

– Спасибо, мадемуазель.

– Зовите меня Сесилией.

Переводчица сопроводила свою просьбу обаятельной улыбкой. Сколько же ей лет? Сорок? Пятьдесят? Меньше? Лицо вроде бы молодое, а с другой стороны, густые седые волосы как бы старят его. Замужем? Разведена? Старая дева?

– Я вдова, мужа потеряла пять лет назад… Автомобильная катастрофа…

– О, мне очень жаль. У вас есть дети?

– Да, трое; два мальчика и девочка. Они сейчас на каникулах у моей матери на Крите, на берегу моря, рядом с Фестом.

– Завидую вам… Семья – это, должно быть, большая поддержка.

– Зато у вас есть ваше искусство, публика, почитатели…

– Конечно, но тем не менее я иногда чувствую себя очень одинокой.

Зачем рассказывать ей о своей жизни? Связывать себя дружбой – не ее амплуа. Ничего не зная об этой женщине, она уже делится с ней своим личным. Может быть, та работает на полицию. Вот, она уже не отстает от нее! Саре до сих пор вспоминались бесконечные допросы в Скотленд-Ярде. И вопросы-то одни и те же. Где вы были? Что выделали? Кто-нибудь может подтвердить ваши слова? Нет, нет и нет! Она ничего не знает. Нет, нет и нет, это не она! К чему ей все это? Все это длилось неделями; она смутно чувствовала, что еще не все кончено. За ней продолжали следить. Хорошо еще, пресса ее не обвиняла. Напротив, ей курили фимиам, превознося до небес. Однако цена за такой триумф показалась ей в конечном счете слишком завышенной. Чего стоят анонимные письма, телефонные звонки среди ночи… Делалось все, чтобы склонить ее к самоубийству, но она никогда не поддастся шантажу. Будучи гурманкой, Сара боялась, что ее когда-нибудь отравят, поэтому выбрасывала все коробки с шоколадом, которые ей присылали. Так же она поступала и с цветами от поклонников. Она не доверяла костюмершам, парикмахершам, гримершам. Лучше всего она чувствовала себя на сцене – там ей не грозила опасность. Ее защищала музыка.

Час пик закончился, машин поубавилось, и они довольно быстро преодолели расстояние от аэропорта до центра города. И это обрадовало Сару – очень уж она устала.

– Почти приехали, – заметила Сесилия, включая мигалку и поворачивая направо, к площади Синтагма.

– Мечтаю о пенящейся ванне, бокале шампанского и поджаренном хлебце с икрой…

– С долькой лимона?

– Да, с лимончиком.

– Полагаю, все это у вас будет.

– Вы думаете?

– Я свое дело знаю, – убедила ее переводчица, останавливая автомобиль у входа в отель «Великобритания» и доверяя его заботам портье и носильщиков. – «Великобритания» – очень уютная гостиница под старину. Уверена, вам там понравится.

Иветта и Айша только что поставили свою черную «божью коровку» с кремовым капотом в отсек автомобильного парома, который должен был доставить их из Анконы в Пирей. Двое суток будут плыть они, удобно расположившись в каюте с видом на Средиземное море. В прошлом месяце они вскладчину играли в лото и выиграли два миллиона франков! Целое состояние! Впервые в жизни они позволили себе провести настоящие каникулы, не считаясь с расходами. И маршрут этот был выбран специально, чтобы попасть на «Диалоги кармелиток». На их решение особенно повлияло то, что на афише значилось имя Сары фон Штадт-Фюрстемберг. Они услышат певицу, тронувшую их сердца в роли Кассандры и в «Кармен». Лишь бы этот спектакль прошел благополучно! Капитан «Миконоса» подошел поближе, чтобы встретить пассажирок, путешествующих первым классом. Его белая отутюженная капитанская форма – брюки, рубашка с короткими рукавами, фуражка – выгодно оттеняла бронзовый загар и ослепительную улыбку.

– Весьма красивый мужчина, – заметила Иветта. – Будь я помоложе лет на двадцать, я бы позволила себя соблазнить и не ойкнула бы. Ты видела, как он на тебя посмотрел?

– Добро пожаловать на борт, сударыни. Могу я вам предложить немного узо, нашего национального напитка?

– С удовольствием.

– Тогда за ваше здоровье.

– За ваше!

– Не забудьте, сегодня вечером возле бассейна состоится званый ужин.

 

29

Второй трейлер разгрузился у подножия Акрополя. Декорации «Диалога кармелиток» грудой лежали позади большой стены, служившей глубиной сцены Одеона Герода Аттика. Дорожные корзины, стойки, сгибающиеся под тяжестью костюмов, были внесены в современное подземное сооружение: обширное служебное помещение, выложенное плитами, с бледно-зелеными стенами, окруженное десятком грим-уборных на одного-двух человек и несколькими санузлами. Была там раздевалка для спортсменов и комнаты для переодевания артистов. Все это предназначалось для спектакля под открытым небом. Одним словом, театр, больше похожий на кемпинг! На огромной сцене, сооруженной для летнего фестиваля, ритмично постукивали молотки плотников, сбивающих разошедшиеся местами доски. Осветители размечали свои точки. Один из них наклеивал на пол кусочки клейкой ленты разных цветов: белый пунктир для поперечной оси, которая шла от задника до авансцены, и для больших диагоналей, которые, проходя через центр, соединяли четыре угла сцены. Наносились белые крестики, обозначающие точные места певцов; красные черточки, указывающие положение бутафорской мебели. По сторонам сцены возвышались две высокие башни из металлоконструкций, увешанные многочисленными прожекторами, которые позже обеспечат боковое освещение спектакля. Было шесть вечера, еще прилично припекало солнце. Рабочие станут трудиться всю ночь: во-первых, будет не так жарко, а во-вторых, для настройки прожекторов нужна темнота. Напротив сцены располагался амфитеатр на шесть тысяч человек. Полукруглый, великолепный, гигантский, с рядами из белого камня, горизонтально обозначавшими полукружье. Сзади, на возвышенности, виднелись развалины храма, построенного в правление Перикла по проекту архитекторов Иктина и Калликрата в честь Афины Девы, со скульптурами Фидия, которые своими мраморными складками олицетворяли благородную Античность.

Жилу, которого все звали здесь «месье Макбрайен», будучи заведующим постановочной частью, безраздельно властвовал над ордами рабов. Они – в шортах, кроссовках, толстых кожаных перчатках, с обнаженными торсами, блестящими от пота, и он – в безукоризненном льняном костюме и солнцезащитных очках в черепаховой оправе. Снова начав работать, он чувствовал себя намного лучше.

– Нет, розовую пленку только на лицевые прожекторы.

Сару он не видел с тех пор, как чуть не задушил ее в «Ковент-Гарден». Оставалось совсем немного, чтобы раз и навсегда избавиться от наваждения. Как удалось ему сбежать при внезапном появлении инспекторов, прибежавших спасать певицу? Сам он этого не знал. Очевидно, помогло хорошее знание всех лабиринтов Королевского оперного театра, в котором он еще юношей осваивал свою профессию. Остальное доделали темнота, паника и, несомненно, везение.

– Поосторожнее с ударными! Куда делся ответственный за инструменты?

Решительно приходилось присматривать за всем.

Как вести себя при встрече с Сарой после всех месяцев неотрывных дум о ней? Узнает ли она его? Подозревает ли она о чем-либо?

– А камеры здесь зачем? Нет, у меня нет больше свободных розеток, подключайтесь в другом месте. Протяните кабель напрямую, если вам нужно электричество.

Она прибыла сегодня. Остановилась в «Великобритании». Кассандра, Кармен и вот теперь Бланш… Все эти роли связаны со смертью. Он осмотрелся. Будет ли более подходящее место для последнего жертвоприношения?

– Молитвенные скамеечки поставить в другой стороне, и хорошенько укрепите электрические провода. Нет, черной изолентой, широкой.

К началу сезона он вернется в Париж. Ему уже предложили ответственную должность в филиале «Гранд-опера», открытие которого состоится скоро. Благодарить надо Французскую революцию, двухсотлетняя годовщина которой ознаменуется открытием нового театра. Начать все с нуля, в новом зале, без воспоминаний, без призраков. Может быть, удастся вымести прошлое. Окончательно похоронить Жилу и стать тем, кем и должен всегда быть – Жилем Макбрайеном, свободным человеком без привязанностей.

Возвращаясь домой, Сесилия решила сделать крюк. Ей хотелось убедиться, что в артистической уборной Сары фон Штадт-Фюрстемберг есть все, что надо. Певица показалась ей несколько нервной, чем-то встревоженной. Возможно, сказались перелет, усталость, жара. Тем более стоит ее ублажать. Пребывание в Афинах должно оставить у нее приятные воспоминания. Охранник потребовал у Сесилии бейдж, а потом извинился, что не узнал ее.

Время для посещения было идеальное: нет больше любопытствующих, нет автобусов, нет туристических групп с гидами, исчезли бродячие торговцы. Оторвавшись от городской суеты, холм преобразился, расцвел, обнажил свою красоту. Благодарные цветы, кусты, деревья разлили свои ароматы. Появились запахи жасмина, оливковых деревьев, кипарисов, запахи земли и камня, запахи прошлого, бывшей цитадели культовых мест, запахи попираемых ногами корней. Повсюду громоздились кучи больших ящиков. По трафаретным ярлыкам можно было определить их содержание: алтарь, распятие, эшафот… У рабочих и техников был перерыв. Маленькими группками они пристроились кто где: некоторые за столом, другие у цоколя ветхой колонны – чтобы съесть свой ужин из общего котелка. Греки сидели в одной стороне, иностранцы – в другой. Только Жилу присел отдельно.

– Чем могу помочь?

– Kalispera, меня зовут Сесилия Геропулос, я переводчица, шофер, компаньонка, короче, прислуга, выполняющая всю работу у мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг.

– Kalispera. Жиль Макбрайен, заведующий постановочной частью.

– Рада познакомиться.

– Для меня это еще большее удовольствие, потому что мне может понадобиться ваша помощь… Ваши соотечественники не всегда понимают мой французский и английский…

– Если у вас возникнут трудности, не стесняйтесь, зовите меня.

– Вам знакомы эти места? – спросил он, намереваясь предложить Сесилии прогуляться.

– Да, но я каждый раз волнуюсь, когда прихожу сюда, – ответила Сесилия, оглядываясь.

– О, мы только что включили подсветку монументов! Если смотреть отсюда, они кажутся позолоченными… бессмертными, – произнес Жилу, показывая рукой на храмы, стоящие наверху.

– А может быть, они и в самом деле бессмертны?

– Вы будете на репетициях?

– И на репетициях, и на спектакле.

– Как жаль, что будет лишь одно представление.

– А знаете, Франсис Пуленк здесь менее популярен, чем Микис Теодоракис, так что «Диалоги кармелиток» пойдут туго, тут и наш Зорба Грек играл бы в полупустом зале. Неумолимый закон рынка.

– Пора приступать к монтажу, жаль с вами расставаться, – извинился Жилу, посмотрев на часы.

– Не беспокойтесь за меня. Гримуборные закрыты на ключ?

– Нет, все открыто. Будьте как дома.

– Вы очень любезны, – поблагодарила Сесилия, думая о том, что вид у него довольно внушительный.

Этот мужчина чувствовал себя здесь хозяином. Она пожала плечами, тряхнула волосами и не смогла удержаться от насмешливой улыбки. В конце концов, если это ему доставляет удовольствие… Нужно же, чтобы кто-то заботился о священном храме театра.

 

30

Она издала последний вздох вчера вечером в семь часов после ужасной агонии! Мать Мария, властолюбивая, как никогда, проявила невероятную жестокость; бедная Бланш совсем обезумела, а тот верзила-врач и вовсе онемел. Что касается меня, то я смертельно устал, но воспрял, когда закончил эту картину. Она самая прекрасная, в этом нет сомнения. Вот увидите, с оркестром она окажется захватывающей, а вокалом можно будет наслаждаться. Есть маленькая фраза (под «маленькой» я подразумеваю «жестокую») матери Марии по поводу предсмертных хрипов настоятельницы. Я на нее очень рассчитываю. Последней нотой настоятельницы является высокое и резко-отрывистое «ля». После этого все кончено. Я отдышусь немного перед пятой картиной, чтобы уничтожить все остальное.

Как бы и ей хотелось все смести до основания! Столько прошло разного после ее смерти в роли Кассандры! Как же она устала! Она положила собственноручное письмо Пуленка на столик у изголовья.

Оно пришло рано утром вместе с почтой, принесенной ей консьержем отеля, на белом конверте удлиненного формата едва угадывалась надпись: «Мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг», сделанная еле различимым почерком. И ничего больше; ни подписи, ни сопроводительных слов. Отправитель неизвестен. Подарочек анонимного почитателя? Она вздохнула, раскрыла партитуру и нажала на кнопку PLAY пульта видеомагнитофона, который дирекция Афинского фестиваля предоставила в ее распоряжение. Видик был в неважном состоянии, но тем не менее можно было просмотреть на нем запись: постановку «Диалогов кармелиток», снятую на пленку в мадридском театре «Сарсуэла». Благодаря возможности – замедлить кадры, останавливать их она могла спокойно отмечать на партитуре последовательность пьяно, входов и выходов. Ее вокальная партия была подчеркнута розовым, так что с первого взгляда она знала, в каком месте находится. Некоторые ноты, в основном пассажные, были обведены красным. В рамочку были заключены и целые фразы: «Ради себя не умирают, умирают ради других или вместо других». Уже в третий раз после завтрака прогоняла она таким образом шедевр Пуленка.

К вечеру она будет готова к репетициям. За это Сара была спокойна. После полудня к ней зайдет дирижер, обговорит с ней темпы и даст несколько указаний, касающихся интерпретации. Затем придет постановщик, сообщит о двух-трех изменениях и поговорит о ее персонаже. Примерка костюмов также пройдет в ее номере; ее агент уже передал всю информацию главной костюмерше, и здесь тоже не должно быть проблем, так как ей не приходилось, как большинству ее коллег, плутовать с талией и скрывать полноту. Вот разве что монашеский убор… Она не терпела, когда во время пения что-то сдавливало лоб. На экране возник интерьер монастыря. Сестра Констанция де Сен-Дени обращалась к Бланш де Ла Форс:

– Мне всегда хотелось умереть молодой.

– Что я могу для вас сделать?

– Увидев вас впервые, я поняла, что Всевышний внял моей мольбе.

– Какой мольбе? – пропела Сара одновременно с актрисой, исполняющей эту роль на пленке.

Надо бы эту реплику спеть посильнее.

– Я поняла, что Господь смилуется надо мною, не позволит мне стареть и что мы умрем вместе, в один день. Где и как – я не знаю и не узнаю никогда…

Стоп! Нужно отдохнуть. Надеюсь, вечером у меня будет партнерша получше; эта девица не соображает, что говорит, она не поняла, что вся суть ее персонажа заключается в просодии, в «певучести» слога. Что-то есть хочется! Для обслуживания в номере надо набрать семерку…

– Алло, ресторан? Мне хотелось бы непрожаренный шатобриан с беарнским соусом. Нет, жареного картофеля не надо. Он плохо действует на голосовые связки. Да, еще паштет… бутылку бордо и пирог татин со сметаной.

Не очень экзотично, правда, но зато сытно. А это сейчас нужнее всего. Лишь бы побыстрее. Телефонный звонок прервал нетерпеливое ожидание. «Если это опять пресс-атташе насчет интервью журналистам, я ее убью!»

– Да? Ах, месье Лебраншю! Вы в Афинах? Увидимся сегодня вечером в Одеоне перед прогоном. В половине восьмого? Годится. Я оставлю вашу фамилию на контроле. До вечера.

И к чертям его не пошлешь. Он обещал посвятить ей целую главу в своей книге об оперном искусстве. Хоть он и приличный пройдоха, но критик хороший. Профессионал, знает мир оперы. Ничего общего с писаками, гоняющимися за скандалами, или истеричными телевизионщиками, которые сами же и дают ответы на свои вопросы. Этот по крайней мере любит и ценит музыку. Лучше уж пусть будет союзником. Как враг он опасен и страшен. В дверь постучали.

– Это коридорный, мадемуазель. Я принес ваш обед.

– Войдите.

 

31

Утром, не очень рано, Сесилия пришла в Одеон, чтобы по возможности навести порядок в гримерной своей дивы. Она захватила с собой цветы и вентилятор, чтобы создать здесь атмосферу свежести и уюта. Ее внимание привлекла коробка с шоколадом, положенная на гримерный столик. Что за дурацкая идея дарить в такую жару шоколад! Да он растает до вечера! Вокруг было тихо и пусто. Бригады, работавшие до восьми утра, ушли спать, и амфитеатром уже завладело жгучее солнце. Отражающиеся от белых камней лучи слепили глаза. Воздух будто застыл. День опять будет очень жарким.

Собираясь уходить, она заметила вернувшегося месье Макбрайена. Он проверял механизмы эшафота. Так как в ее обязанности входило быть шофером дирижера, постановщика и костюмерши, чтобы поочередно привозить их на свидание с Сарой, и уже было пора начать работать, она сделала вид, что не увидела его и почти бегом ушла. Кстати, нужно было заехать еще и в оргкомитет фестиваля, чтобы получить компенсацию за свои расходы. Ведь ей пришлось накануне вечером смотаться на другой конец города за икрой и купить ее у лучшего поставщика, чтобы удовлетворить прихоть несравненной Штадт-Фюрстемберг: икры на кухне «ВБ» не оказалось. Сара нашла, что это было очень любезно с ее стороны, и только. Будто так и надо! Ах, эти знаменитости! Но придется потерпеть двое суток, они быстро пройдут, а потом – уф… баба с возу, кобыле легче! А пока что предстоит помаяться от жары в душных пробках: в машине не было кондиционера. Короче, она временно шофер такси. Все жили в разных местах: один устроился на берегу моря, другой – в возвышенной части города, третью за неимением свободных номеров в отеле поселили в дортуаре лицея за городом. Потом начнутся репетиции. «У вас есть все, что нужно, мадемуазель? К вашим услугам, мадемуазель. Конечно, мадемуазель. Я этим займусь, мадемуазель».

Машина остановилась на красный свет. Две женщины воспользовались этим, чтобы перейти улицу. У Иветты и Айши в соломенных шляпах был потерянный вид. Они развернули карту, выданную туристической фирмой, и принялись сверяться по ней, не соображая, где находятся, не зная, в каком направлении идти. Они искали археологический музей, но им и невдомек было, что он находился на другом конце города, совсем в другой стороне.

* * *

Уильям, Бертран, Жан-Люк и Эрнест встретились на террасе кафе.

– Четыре лимонных сока, пожалуйста.

Хотя они и не нашли подтверждения виновности Сары, это их тем не менее не обезоружило. Однако они вынуждены были признать, что ситуация усложняется, так как в «Диалогах кармелиток» на сцене умирают семнадцать монахинь: одна – в своей постели, шестнадцать других – на эшафоте. Слишком много трупов. Не дело же это рук серийного киллера!

– Даже если мы обратим главное внимание на основные роли, – заметил Эрнест, – мадам де Круасси, настоятельницы Кармеля, мадам Лидуан, новой настоятельницы, матери Марии де л'Энкарнасьон, сестры Констанции де Сен-Дени, матери Иоанны из монастыря Младенца Христа, сестры Матильды, то остается еще восемь. Среди них я не вижу ни одной потенциальной соперницы нашей подозреваемой номер один.

– Может быть, мы попросту ошиблись с самого начала, – предположил Жан-Люк.

– Думаешь, у нас коллективная галлюцинация? – возразил Бертран.

– Так соблазнительно сплавить персонажи с их исполнителями, да и опера – настолько мелодраматический жанр, что мы вполне могли бредить, принимая желаемое за действительное.

– И все же у нас одно и то же внутреннее убеждение, нас тревожат многие факты. Я лично продолжаю думать, что Сара опасна, – подлил масла в огонь Эрнест.

– Но даже если вы правы, что мы можем сделать? – всплеснул руками Уильям. – А, вот и прохладительное, не очень-то здесь торопятся!

– Это не так важно… Боюсь, что завтра вечером мы беспомощно уставимся на представление и будем молиться, чтобы наши подозрения оказались безосновательными, – ответил Жан-Люк, расплачиваясь с гарсоном.

– Сегодня вечером буду на репетиции, может быть, угляжу что-нибудь необычное, – заявил Эрнест.

– Можем мы пойти с вами? – спросил Бертран.

– Думаю, мне лучше пойти одному; во-первых, постановщик, возможно, будет против вашего присутствия, а во-вторых, чтобы не спугнуть нашего преступника, если он и в самом деле существует.

– Вы там поосторожнее, кто знает… – посоветовал Уильям.

– Можете на меня рассчитывать.

Сесилия вконец замоталась, у нее даже не было времени заехать к себе принять душ и переодеться. Нужно было в который раз возвращаться в «ВБ», чтобы забрать несравненную Штадт-Фюрстемберг и отвезти ее в Одеон. Было уже пятнадцать минут восьмого. Машина раскалилась. Она затормозила, чтобы пропустить двух нагруженных пакетами прохожих, стоявших на тротуаре, поджидая жалостливого водителя. Отдыхающие, наверное. Мать с сыном. Наклоном головы Эмма Джонсон поблагодарила ее, а Роберт мило улыбнулся и весело подмигнул любезному водителю.

 

32

– Дорогие друзья, позвольте мне представить вам мадемуазель Сару фон Штадт-Фюрстемберг. которая оказала нам честь, предоставив свой многогранный талант нашему театру.

Жидкие аплодисменты были ответом на это объявление.

– Благодарю вас, вы очень любезны. Я счастлива, что нахожусь среди вас.

Постановщик, мужчина лет пятидесяти семи, с бритым черепом и измученным лицом, с зычным голосом, явно спешивший, подхватил:

– Итак, программа на сегодняшний вечер… Из-за нехватки времени мы сделаем следующее: для начала – хотя бы один неполный прогон под рояль. Все картины по порядку с несколькими остановками, если того потребуют техники, и для уточнения позиций на сцене. Будьте очень внимательны.

– Бесполезно сейчас утомлять ваши голоса; сольные арии мы можем сократить. Пропойте лишь начало и конец каждой, чтобы не прерывать последовательность развития, – добавил дирижер. Ему было за шестьдесят, тем не менее он выглядел замечательно: бодрый, высокий, сухопарый, жилистый, с серебряной гривой «а-ля Караян». – Отбивайте такт и, главное, следите за произношением. Я хочу слышать каждый слог.

– Голубые метки на полу указывают точные места, наиболее сильно освещаемые прожекторами; мы все отрегулировали прошлой ночью. Заранее благодарен, если будете обращать на них внимание. Точность – не до миллиметра, но все же просьба не забывать о них, – дал уточнение Жилу.

«Она невозмутима или притворяется, что не узнала? Получила ли она автограф, выкопанный мной у букинистов?» – спрашивал себя заведующий постановочной частью, разглядывая Сару.

– С девяти до десяти устроим перерыв, чтобы музыканты могли занять свои места и настроить инструменты, – продолжил ассистент режиссера, рыжий молодой человек, худой, как гвоздь, хитрый, как лис. – Потом проведем генеральную, с десяти до двух ночи, в костюмах и при свете. Без грима. Вопросы есть?

– А кушать когда будем? – спросил представитель профсоюза хористов.

– В перерыве вам подадут бутерброды, фрукты, прохладительные напитки и кофе, – ответил ассистент.

– А как доберемся домой?

– В вашем распоряжении будут автобусы и такси.

– Если у вас найдется свободная минуточка, загляните, пожалуйста, ко мне, чтобы проверить свои костюмы, – взмолилась главная костюмерша, но артисты уже расходились. Она уже привыкла: на гастролях никогда не предусматривалось время для примерок.

– Через пятнадцать минут начинаем, – на всякий случай крикнул ассистент. – Спасибо всем.

Сара была в ярости: ее уборная оказалась душным шкафом без кушетки для отдыха, без рояля, без ванной комнаты. Даже подаренные ей шоколадки – и те расплавились. Ну и наворотили! Скандалить – бесполезно; ей и так выделили самое лучшее. Придется сделать хорошую мину, тем более что где-то тут бродил Эрнест Лебраншю. Следует разыграть из себя актрису, стоящую выше мирской суеты, и всецело посвятить себя музам.

– С чем сандвичи, Сесилия? Я немного проголодалась.

– Сейчас узнаю.

А все-таки приятно петь в таких захолустьях. Все очень любезны с ней, даже слишком, может быть. А может, комедию ломают? Она уже ни в чем не была уверена. Сара отошла за сцену, чтобы попробовать голос. Это лучшее средство против мандража, уже забравшегося в нее. При виде гильотины, стоящей наготове в кулисах, у нее захолонуло сердце. Да ведь она настоящая! Сара подошла поближе.

– Не бойтесь, она поддельная. Я вам сейчас покажу, это просто. Вы становитесь на колени, кладете голову как раз в центре и ждете. Когда подходит ваше время, нажимаете на защелку вот тут, справа… Механизм срабатывает, и… оп!

Косое лезвие ножа обрушилось на шею ассистента. Какой противный звук!

– Видите, я цел! Совершенно безопасно, все устроено так, чтобы нож остановился в двадцати сантиметрах от шеи. Никакого риска.

– Очень интересно, – восхитилась Сара. – Эффект потрясающий.

– Хотите попробовать?

– Попозже, во время прогона. Сейчас мне хотелось бы сделать несколько вокальных упражнений.

– Не буду вам мешать.

– А, вот вы где! Я вас обыскалась, – воскликнула переводчица. – Я все разузнала. Есть сандвичи с тунцом, яйцами вкрутую, помидорами с майонезом или кебабом.

– Спасибо, об этом чуть позже. А пока я ненадолго хочу остаться одна.

– Как угодно. Если я вам понадоблюсь, найдете меня в первых рядах.

Сесилия ушла в амфитеатр и уселась в первом ряду. Скамья была почти горячей, камни отдавали тепло, накопленное за день. Позади нее сидел Эрнест. Впереди стоял пульт управления – доска на козлах – с набором различных приспособлений. Удобно развалившись в складных брезентовых шезлонгах, – как в Голливуде, – осветитель, постановщик, его ассистент и Жиль Макбрайен с каской на голове проверяли микрофоны, переговариваясь со вспомогательными службами.

– Супер, вас слышно пять из пяти!

Сам дирижер сидел за роялем. Ожидая начала, он подготавливал свою партитуру, чтобы ее легче было перелистывать во время игры. Все были готовы. Можно приступать.

– Я пропускаю вступление и начинаю прямо с первой партии вверху страницы; пять тактов перед пением, – пояснил маэстро, делая первый аккорд.

– Где же Бланш? – спрашивает шевалье.

– Не знаю, право, – отвечает маркиз. – Какого черта! Спросили бы у тех женщин, а не врывались бы ко мне без предупреждения, как турок!

Сара нетерпеливо ждала своего выхода.

– У вас еще есть время, – сказала ей какая-то молодая девушка в джинсах и кроссовках, вероятно, стажерка из второго состава. – Я буду рядом с вами во время этого первого прогона, покажу вам ваши позиции. Вам особенно надо запомнить все входы и выходы. Сцена такая огромная, что на ней легко заблудиться. Здесь нет обычных ориентиров, как в других театрах. Внимание, наша очередь!

 

33

Иветта постучалась в дверь Айши.

– Ты готова?

– Да, можешь войти.

– Боже, до чего ты красива! Настоящая принцесса! Кто бы мог подумать, что несколько недель назад ты была всего лишь простой уборщицей!

– Не будь снобом! Не вижу, почему бы уборщице не быть – даже если нет денег – такой же элегантной, как и другие! Впрочем, выглядишь ты не хуже.

– Ты находишь? Правда? Я чувствую, что в такой жаре начинаю распухать, как воздушный шар.

Обе женщины встали перед большим зеркалом, укрепленным на обратной стороне входной двери номера отеля. Они и в самом деле выглядели неплохо. Иветта была в черном брючном костюме из очень легкой хлопковой ткани, делавшем ее значительно тоньше, а Айша – в очень декольтированном белом шелковом платье. Слегка подкрашенные, с гладкими блестящими прическами, обе могли сойти за греческих красавиц времен античности.

Разодетые Джонсоны, Бертран и Жан-Люк пешком преодолели склон, отделявший холм Акрополя от отеля. Они должны были прямо на месте встретиться с Эрнестом Лебраншю, который любезно предложил заняться билетами, чтобы все были вместе. Когда они подошли к контролю, журналист беседовал с Сесилией.

– А вот и вы! Мы все будем сидеть в первом ряду. Позвольте представить вам мадам Герополус.

Пожатия рук, взгляды, улыбки, банальные фразы…

– Мадам Герополус – ангел-хранитель Сары фон Штадт-Фюрстемберг.

– Как поживает наша национальная гордость? – спросил ее Бертран.

– Если верить последним новостям десятиминутной давности, она умирала с голоду, но у нее случились нервные спазмы.

– Хороший знак, – предсказал Жан-Люк.

– А мы с вами, случайно, не встречались? – поинтересовался у переводчицы Роберт.

– Да, вчера во второй половине дня. Вы шли с мадам, – ответила Сесилия, движением подбородка указывая на Эмму Джонсон. – Я ехала в машине и остановилась, чтобы пропустить вас. Вы были нагружены пакетами…

– Инспектор Легран?

– Да.

– Иветта из Парижской оперы!

– Как вы изменились! Какого черта вы здесь делаете?

– Бабки! О, пардон, я хотела сказать – деньги, все дело в деньгах! Я устроила себе путешествие миллиардерши.

– Наследство получили?

– Да, месье и мадам Лото из французской национальной лотереи – довольно состоятельная семейка – оставили мне свою последнюю кубышку! – объяснила она, разражаясь заразительным смехом.

– Мои поздравления!

– Но горе мне, я не единственная наследница! Вы помните Айшу? Она, шельма, отхапала половину; мы играли вдвоем.

– Добрый вечер, месье.

– Добрый вечер, мадемуазель. Вы очаровательны. Могу я вас представить своим друзьям?

Опять пожатия рук, опять взгляды, опять улыбки и банальные слова, за которыми незаметно подглядывали некоторые олимпийские боги, ищущие развлечений.

– Может быть, пустить стрелу в этого англичанина и эту магрибинку? – предложил Эрос Афродите.

– Пожалуй, она очень хорошенькая, а он жаждет любви, это очевидно.

– Я понапрасну не трачу свои стрелы! Пущу одну, если только это серьезно!

Уильям, не спускавший с Айши глаз, подошел к ней поближе. Как же хорошо пахла ее кожа!.. Аромат ванили…

– Как вы находите Афины?

– Мне кажется, что в этот вечер они – лучший город в мире.

Какая прелестная улыбка!..

– А в Англии вы были?

– Только в Лондоне. Но мне так хотелось бы снова там побывать!

Как же приятно звучат ее слова!..

– С величайшим удовольствием буду вашим гидом.

– Когда мне приехать?

А ее бездонные глаза так светятся умом!..

– Когда захотите.

– После Греции я свободна.

– Было бы чудесно.

– Правда?

– Правда.

Ни она, ни он не замечали смущения своих друзей, присутствующих при их немногословной беседе. Растроганные миссис Джонсон и Иветта еле сдерживали слезы волнения; Жан-Люк и Бертран, в восхищении от зарождавшейся идиллии, испытывали живейшее удовольствие; близнец Роберт был безумно рад за своего брата. Что до Эрнеста и Сесилии, они, менее сентиментальные, посмеивались в сторонке: подобные слащавые картинки были не для них. Некоторые из тысяч валивших в Одеон зрителей, проходя мимо, с доброй завистью любовались парочкой. Вечерело, уже не светло, но еще и не темно: чудное время, рождающее самые безумные мечты.

Иветта, понимая, что грех нарушать такое очарование, предложила поменяться местами. Так она и очутилась в первом ряду вместе с местными знаменитостями. И это она, совсем недавно мывшая и натиравшая паркетные полы в Пале-Гарнье! А Уильям и Айша оказались на двадцать девятом ряду, высоко, очень высоко, очень близко к небу, сидя на маленьком облачке, отдалившись от всех, от сцены, на которой игрался спектакль. А внизу, перед эстрадой, служащей сценой, бушевал оркестр; гармоничные звуки едва ли долетали до их ушей.

Некоторые элементы декорации на сцене внушали мысль о пышности и элегантном интерьере – библиотека маркиза де Ла Форс, приемная монастыря кармелиток в Компьене. Мадам де Круасси, настоятельница, и Бланш, то есть Сара, переговариваются через двойную решетку. О чем они говорят? Этого никто не слышит, голоса, однако, красивые. И вдруг все сменилось больничной палатой, почему? Ах да, похоже, настоятельница больна. Она лежит в кровати, в изголовье стоит монахиня.

– Это Мария из монастыря Воплощения, – шепчет Айша на ухо Уильяму.

Кажется, та умирает…

– Проси прощения… смерть… страх смерти…

– Преподобная мать желает… Преподобная мать желала… желала бы…

Бланш падает на колени, зарывается лицом в покрывало, под которым покоятся останки той, что только что испустила последний вздох; в тот же момент вдалеке раздается звон колокола, молния прочерчивает небо. Все аплодируют. Все, кроме них; они даже и не думают об этом. Странно, здесь нет занавеса; не как в Париже или Лондоне: все происходит прямо на глазах. Слышится слово «антракт», произносимое рядом с ними туристами. Сейчас главное – не шевелиться, не нарушать очарования. Бессмысленные хождения взад-вперед, люди извиняются, окликают знакомых… Несколько раскатов грома…

Как и всегда, Эрнест Лебраншю отправился побродить за кулисами. Присев на корточки, он обмахивал пыль со своих туфель тряпочкой, которую дала ему одна из костюмерш. Подняв глаза, увидел Сару.

– Браво, вы были восхитительны.

– Спасибо, но прошу извинить, я должна подготовиться ко второму действию. Мне нужно побыть одной.

– Конечно. Не обращайте на меня внимания.

Удовлетворенный зеркальным блеском своей обуви, он встал и увидел мадемуазель Геропулос.

– Что вы думаете о спектакле?

– О, знаете ли, я не очень в этом разбираюсь. Я все время находилась здесь на тот случай, если вдруг понадоблюсь мадемуазель фон Штадт-Фюрстемберг. Мельком видела несколько фрагментов… мне кажется, они удались.

– Хорошо. Я вас покидаю. Надо задать несколько вопросов некоторым исполнителям. До скорого.

– До скорого.

Жилу был очень занят. Нужно было создать интерьер часовни, установить в центре открытый гроб с телом настоятельницы, зажечь вокруг него свечи и расставить по сторонам молитвенные скамеечки. Он взглянул. на небо: только что на лицо упала капля. Эрнесту пришлось поработать локтями, чтобы пробиться к своему месту рядом с друзьями, которые из-за толпы предпочли не вставать.

– Бертран, посмотрите программку, вот здесь. Это имя вам ни о чем не говорит?

– Жиль Макбрайен, заведующий постановочной частью.

– Это тот, из Парижской оперы. Вспоминаете его бороду, «конский хвост», сабо? Теперь его не узнать. Именно он в настоящий момент руководит работами бригад на сцене. Невероятно, не правда ли?

В человеке, отдававшем приказы в нескольких метрах от него, Бертран никак не мог узнать колосса, которого когда-то допрашивал в Париже.

– Посмотрите туда, Иветта, похоже, это Жилу.

– Надо же! Никогда бы не подумала!

Всматриваясь повнимательнее, инспектор начинал что-то припоминать. Ему даже казалось, что он уже видел его в другом месте. Да, точно, эта физиономия была ему знакома… «Ковент-Гарден!» Вечер премьеры «Кармен». Человек, пристально смотревший на его друга Жан-Люка! Именно так. На нем был черный элегантный костюм, но рост – под метр девяносто пять – выдавал его инкогнито.

– А что, красивый парень, – добавила Иветта. – Он потерял не меньше двадцати килограммов! Что ни говори, а фигура многое значит. Придется мне сесть на диету.

Бертран показал Жилу Жан-Люку, добавив, что находит странным и даже настораживающим его присутствие здесь. Что же делать?

– Тебе бы с Биллом о нем поговорить.

– Ты прав.

Спектакль возобновился с опозданием. Бертран повернулся было, чтобы сделать знак своему британскому коллеге. Но где же он? Невозможно разглядеть его среди незнакомых лиц. Уже совсем стемнело, приближалась гроза.

– Будет еще антракт? – спросил он у Эрнеста.

– Вряд ли, они доиграют до конца без перерыва. Лишь бы их не прервали. Похоже, будет ливень. Досадно, очень досадно.

– Камень отвалив, Лазаря ты воскресил… – исполняет речитативом Констанция.

– Упокой, Господи, душу ее и грехи отпусти… – вторит ей в молитве Бланш.

Сара фон Штадт-Фюрстемберг так сосредоточилась на том, что она должна петь и делать, что ей казалось, у нее появился двойник и не она, а он исполнял ее роль. Не любила она такого раздвоения. И несмотря на теплый воздух, несмотря на страстные диалоги, несмотря на глубину музыки и мистику места действия, она чувствовала в себе холодную сдержанность. Не было общности с залом, она отдалилась от него. Ни одной фальшивой ноты, не забыто ни одно слово, ни разу не ошиблась местом; ее игра была безупречной, но ничто не вибрировало в ней. Она будто потеряла душу. Подобно автомату, Сара проходила сквозь драму кармелиток, поворачивалась направо, налево, преклоняла колени, осеняла себя крестным знамением, но все это было лишено смысла. Сможет ли она выдержать до конца? Сможет ли достойно умереть? Она удивилась, услышав себя поющей в приемной монастыря, обращающейся к шевалье. Уже!

– Бог свидетель, мне не хотелось бы вас огорчать…

Он отвечает:

– Отец наш всегда считал, что здесь вам оставаться опасно…

Неужели реплика, написанная Бернаносом, была предостережением? О-пас-но… Эти три слога стучали в ее мозгу; дуэт, однако, продолжался, как ни в чем не бывало. Нужно взять себя в руки, не то можно скатиться в паранойю.

– Зачем вы, словно яд, влили сомнения в меня? От яда этого я чудом смерти избежала. Все правда: я – другая.

Был ли двойной смысл в этих словах? Может быть, параллельно и без ее ведома разыгрывалась другая драма?

– Там, где я нахожусь, ничто не может поразить меня.

– Прощай же, милая.

Сара почувствовала неодолимое желание встать со стульчика, на котором сидела. Сценарием это не было предусмотрено, но инстинкт подсказывал ей, что такой жест был бы оправдан. Тревога завладела Жан-Люком и Бертраном. А что, если они ошибались? А что, если Сара была не убийцей, а жертвой? И это значило, что убийца – Жилу? Разве он не скрыл от полиции информацию о кинжале, найденном в уборной дивы? Но это могло говорить и о том, что он хотел защитить ее, отвести от нее обвинения. Все это не лезло ни в какие ворота. И тем не менее каждый раз, когда происходило убийство или покушение на убийство, он всегда был там. Может быть, это совпадение, случайность, но такие предположения к делу не пришьешь.

Глухой угрожающий гул толпы вернул Бертрана к действу, разворачивающемуся перед ним. Пели:

– A! Ça ira! Ça ira! Ça ira!

Бланш вздрогнула при звуках этой революционной песни и выронила из рук статуэтку, изображающую Христа, голова которой разбилась о пол. Не зная почему, Сара испугалась, ее охватил необъяснимый, не поддающийся контролю страх. Ужаснувшись, будто совершила неосознанное преступление, она вскричала:

– О! Умер наш Христос! Нам остается только умереть…

Начиналось третье, и последнее, действие. Мать Марию, решительную и спокойную, окружили монахини. Все было разрушено и опустошено. С поразительным самообладанием настоятельница предложила своим дочерям дать обет мученичества. Жан-Люк схватил руку Бертрана, предчувствуя страшное. Эрнест невозмутимо и торопливо покрывал страницы своего блокнота неразборчивыми каракулями, не пропуская ни малейшей фальшивой ноты оркестра, ни малейшей ошибки исполнителей. Журналист был в ударе. От него ничто не ускользало, он одновременно присутствовал всюду – среди оркестрантов, в кулисах, на сцене, на всех скамьях амфитеатра, где никто не осмеливался даже кашлянуть. Молчание захваченной аудитории. Все находились во власти развертывающейся драмы. Сцена и зрители словно соединились электрическим током, напряжение которого непрерывно повышалось. Иветта, Эмма и Роберт затаили дыхание. Даже Уильям и Айша спустились на землю. Нараставшее напряжение достигло высшей точки, когда музыканты по знаку дирижерской палочки заиграли похоронный марш, провожающий монахинь навстречу их зловещей судьбе. Палачи в масках втащили на сцену пятнадцать гильотин. За настоятельницей и Констанцией следовали шесть кармелиток, за матерью Иоанной и сестрой Матильдой – пять других. С непокрытыми головами, коротко остриженными волосами, в длинных белых балахонах, они шли на свою Голгофу, вознося славу Богородице. Склонившись под тяжестью своего креста, они одна за другой становились на колени перед гильотинами. В невыносимом декрещендо, удвоенном оркестром под ужасающий рокот ударных в Одеоне Герода Аттика раздавался отчетливый стук падающего ножа: удар резкий, рубящий, безжалостный. Второй нож и третий упали невпопад, за рамками музыкальных тактов, но это было так реально, что при каждом смертоносном ударе не один зритель невольно поднес руку к затылку, непроизвольно пытаясь защититься. Акустика античного сооружения доносила эти страшные звуки до всех уголков амфитеатра. Четвертый удар, пятый, шестой. От них некуда было деваться: их звуки отдавались в каждой косточке черепной коробки, режущие, невыносимые. Седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый. Количество их увеличивалось, уменьшалась численность хора, но мощь его не спадала. Наоборот, каждый оставшийся голос брал на себя голос умолкнувший. Остался последний – голос Констанции:

И тут она заметила Бланш, выходящую к ней из толпы, в которой скрывалась. Счастьем озарилось ее лицо. Блаженная улыбка заиграла на молящихся губах. Она облегченно шагнула к избавлению. Новый удар, жуткий, отделил голову от тела Констанции. Кармелитки больше не дышали, они уже не двигались и перестали петь. Они входили в безмолвие, вступали в вечность. Однако их священный покой еще не коснулся Бланш. Из глубины сцены зловещим знаком выдвигалась шестнадцатая гильотина. Воспевая хвалу Создателю, дива-монахиня, презирая страх, в свою очередь, встала на колени. Последняя из сестер, оставшихся в живых. Выбор сделан: она либо предстанет бессмертной перед ликом Божьим, либо останется смертной в глазах убийцы. Игнорируя все хитроумные приспособления, рассчитанные на эффект, холодный металл обезглавил приговоренную героиню.

Не вызывающее сомнений, чистое, хладнокровное, безболезненное убийство. На этот раз нож не остановился в двадцати сантиметрах от шеи. Видевших это охватил ужас за несколько секунд до финальной ноты. Оркестранты безотчетно успели сообразить, что они аккомпанировали смерти Сары фон Штадт-Фюрстемберг. Последний аккорд означал конец. Крики «браво!», поперхнувшиеся при виде крови, текущей из разверзнутой шеи; недоумевающий ропот… Все «казненные» встали, застыли, не веря глазам своим, не зная, как быть, к кому обратиться за помощью. Они подходили, отходили, одна упала в обморок. Констанция пыталась успокоить товарок, бывших на пороге нервного припадка. Мать Иоанна даже отхлестала по щекам сестру Матильду. Настоятельница, будучи истинно верующей, на коленях беспомощно молилась у трупа Бланш. Музыканты тоже были в панике. Некоторые поднялись на сцену.

– Помогите, сделайте что-нибудь!

Жан-Люк и Бертран в едином порыве бросились к певице, хотя знали, что это бесполезно. Ассистент и главная костюмерша принесли чехол, которым закрывались костюмы, и накинули его на обезглавленное тело. Сесилия и постановщик озадаченно смотрели на него, не зная, что предпринять. К ним присоединился дирижер. Пораженные происшедшим, от впали в прострацию.

– Расходитесь, мы врачи. Возвращайтесь в свои гримерные, пожалуйста, здесь не на что смотреть.

Теперь рядом с Бертраном оказался Уильям.

– Надо срочно предупредить местную полицию!

– Пусть вызовут «скорую»!

Пожарный зачем-то пытался остановить кровотечение. Державшийся в стороне Жилу корчился от боли. Десны его вдруг опухли от прилившей горькой желчи. Было так больно, что он не мог даже заплакать. Ему не разрешали подойти, почему? Полицейские направляются к нему. Зачем? Его обвиняют? Ведь он любил ее. Нет, он ее не убивал! Они с ума сошли! Что им от него нужно? Вдруг вспомнились Кассандра, Дидона, Кармен. Все кем-то подстроено. Сначала Дженнифер, а теперь Сара, его Сара… Бежать подальше от этой гнусности, от позора, бесчестья… Убежать – единственное, что пришло ему в голову.

– Смотрите, он убегает! – предупреждающе воскликнул Эрнест.

– Задержите его! – крикнула Эмма.

– Он может быть вооружен, – еле слышно проговорил один из музыкантов.

Иветта перепугалась не на шутку.

– Айша, неужели? Да где же ты? Ах, ты здесь! Ну и дела! Лишь бы он не ранил инспектора Джонсона…

Мощный удар грома: разверзлись хляби небесные, изливая мстительный поток. Небывалой силы ливень обрушился на холм. Кровь Сары, смешавшаяся с водой, окрашивала в красный цвет ее саван. Беспорядочное бегство. В сутолоке Жилу удалось отыскать проход и взобраться на высокую каменную стену с многочисленными арками, утопавшими в темноте. Лучи разлаженных толкучкой прожекторов на миг осветили силуэт беглеца. Он поскользнулся, чуть не переломав себе кости, несколько раз чудом избежал падения. Уильям и Бертран преследовали его. Он достиг старой дозорной дороги, идущей над последним рядом амфитеатра, вскарабкался по пролому на стену, которая отделяла Одеон от садов, спускающихся к Пропилеям.

– Месье Макбрайен, остановитесь, дальше дороги нет!

Он не слышал, прокладывая себе проход через ржавые проволочные решетки, ограждающие место археологических раскопок, зацепился, разодрал правый рукав пиджака. На прилипшей к телу мокрой одежде выступили пятна крови. Царапина? Стон загнанного зверя, боль в руке – порез был глубоким. Вместе с водой сверху катились опасные камни, текли потоки грязи – потоп. Еще больше усилившийся ливень смешался с освободительными слезами, наконец-то хлынувшими из объятых страхом глаз.

– Смотрите! Он направляется к Эрехтейону.

Мраморные блоки, приготовленные для реставрационных работ, притормозили безудержный бег, он больно ударился. Плевать! Добежав до храма, Жилу, тяжело дыша, остановился передохнуть, восстановить дыхание.

– Живым я им не дамся! Разбушевавшаяся стихия будет защищать меня до самого Парфенона!

Чудесным образом он достиг его, взошел по внушительным ступеням святилища, потом затерялся в лесу колонн, будто специально возведенных для его бегства. Отчаявшийся, израненный, он шел на заклание. Он тоже примет мученическую смерть. За спиной возвышались крепостные стены бывшей цитадели. Он удачно перепрыгнул через лужи, расщелины, но увяз в размокшей глине. Все ямы и канавы переполнились, вода затопила земляную насыпь.

– Месье Макбрайен, остановитесь! – умолял инспектор Легран.

Колосс балансировал на самом верху оборонительного сооружения. Одно движение – и да свершится искупительное падение… Соединение в смерти с Кассандрой, Кармен, Бланш и Сарой…

– Не прыгайте! Не двигайтесь, мы идем! – донесся до него испуганный голос инспектора Джонсона.

Почему они боятся? Ничего плохого с ним не случится, голова от высоты у него никогда не кружилась… Ему просто надоело жить…

Жиль Макбрайен бросился в пустоту.

 

34

«Мир меломанов» от 18 июля 1988 года

ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ САРЫ ФОН ШТАДТ-ФЮРСТЕМБЕРГ

Мир оперы в трауре. Вчера вечером, в Одеоне Герода Аттика, убийственный порыв ветра несчастий, дувший над мировыми оперными сценами, сразил наповал ту, которой дважды, в Париже и Лондоне, удавалось избежать этого удара.

Эрнест Лебраншю

По словам близких Саре фон Штадт-Фюрстемберг людей, диву преследовали телефонные звонки и анонимные письма с угрозами. «Я чувствую, моя жизнь в опасности», – доверилась она мне в одной из наших бесед. Убийца хладнокровно замыслил эту смерть в самом конце «Диалогов кармелиток». Гильотина, устроенная так, что нож ее должен был остановиться в падении, не дойдя до шеи Бланш, была умышленно разлажена и сделала свое черное дело… Нет больше голоса той, которая с необыкновенной щедростью сумела поставить свой огромный талант на службу французскому оперному искусству.

Для похоронного марша палач выбрал не музыку Берлиоза или Бизе, а молитвенное песнопение, написанное Пуленком, не подозревавшим о страшном предназначении своего произведения. Обезглавленная, словно приговоренная к смерти на Гревской площади, на глазах у покоренной ужаснувшейся публики, преклоненная prima donna assoluta угасла, когда в переполненном амфитеатре еще звучала последняя нота, воспарившая на последнем дыхании.

Выйдя на сцену 17 июля 1988 года, Бланш де Ла Форс не знала, что своей кровью почтит память кармелиток, казненных на гильотине 17 июля 1794 года. Отмечая эту годовщину, мы всегда с волнением будем вспоминать о Саре фон Штадт-Фюрстемберг, которая мученицей воссоединилась в смерти со своим персонажем.

В специальном номере, целиком посвященном ей, мы воздадим должное этой изумительной актрисе, карьера которой оборвалась на вершине славы.

P.S. В последнюю минуту перед сдачей статьи в печать нам стало известно, что заведующий постановочной частью Афинского фестиваля Жиль Макбрайен, главный подозреваемый, покончил с собой, бросившись вниз с вершины Акрополя, подписав тем самым акт признания в виновности.