39
– Ух ты! Вкусно пахнет! Это что? – спросил Бертран, целуя Жан-Люка в шею.
– Филе морского языка.
– Рассказывай.
– Скручиваешь каждую филейную полоску, осторожно обматываешь ее ниточкой и оставляешь томиться в собственном соку на медленном огне. В другой чугунной кастрюле варишь мидии в луковом соусе. Затем очищаешь их от раковин и раковины выбрасываешь. Они свое дело сделали!
Хирург безраздельно царствовал в своей сверхмудреной кухне-лаборатории, безупречно чистой, как операционная. Он перелил через дуршлаг содержимое чугунной кастрюли в другую кастрюльку и продолжил демонстрацию.
– Увариваешь полученный навар, добавив туда сметану, стакан белого вина и немного томатной пасты, потом взбиваешь… Это рецепт моей бабушки. Затем выкладываешь рыбу на блюдо, снимаешь нитки. Видишь, филе сохранило форму. Выжимаешь на него лимон, поливаешь все это соусом и обкладываешь мидиями. Вот и все! Готово, можно есть. Бери рис, а я понесу рыбу. Остается только зажечь свечи. Прошу к столу.
– Вот это стол! – восхитился Бертран.
– Рад, что тебе нравится, – поблагодарил Жан-Люк с видом экспериментатора, удачно завершившего опыт.
– Приятного аппетита.
– И тебе тоже.
– Если когда-нибудь тебе надоест хирургия, ты сможешь реализовать себя в кулинарном искусстве. До чего же вкусно!
– Обожаю готовить: снимает напряжение. На-ка, попробуй этот монбазиляк. Красивый цвет, не правда ли?
– А какой аромат! За твое здоровье.
– За твое. М-м-м, весьма, весьма… Хорошее, крепкое, и рот не вяжет.
– Ты хочешь сказать: превосходное! – еще раз восхитился Бертран, ставя свой бокал. – Прелесть!
– Как прошел день, инспектор?
– «Рутина и тайна», – ответил Бертран, подражая Саре Бернар.
– Никаких известий о твоей исчезнувшей красотке?
– Абсолютно, испарилась, как по волшебству. Да и была ли она!
– Положи себе еще, пока горяченькое, и не устраивай трагедию.
– Охотно.
– И все-таки она должна где-то быть…
– Конечно, но где? В Милане, в Париже, в Лондоне, в Афинах? Она уехала, не оставив адреса.
– А окончательно установлено, что речь идет об одном и том же лице?
– Во всяком случае, пока что речь идет об одних и тех же фамилии и имени.
– И в Греции тоже?
– Да, организаторы фестиваля подтвердили это сегодня утром. Официально Сесилия была Линой.
– Что теперь делать?
– Дай-ка мне немного хлеба, я соберу соус… Точно не знаю, будем продолжать поиски.
– Возьми большой кусок, он посвежее… Думаю, ты ее найдешь. А как у Уильяма? Что у него нового?
– Наш дорогой Билл больше занят Айшей, чем делом. У него все мысли – о предстоящем браке. Я и не предполагал, что он такой сентиментальный.
– Не так-то уж и плохо, правда?
– Попахивает ограниченностью.
– Хватит выпендриваться, ты еще более сентиментален, чем он!
– Да, но не настолько!
– Та-та-та-та… ты уже позабыл, как объяснялся мне в любви. Хочешь, освежу твою память?
– Не надо, сдаюсь!
– Уф, ты прощен на последней секунде! Иначе лишился бы десерта!
– А что на десерт?
– Мое фирменное мороженое с абрикосами.
– Ты и это умеешь делать!
– Только гвоздичная приправа к нему куплена в кондитерской.
– Я помогу тебе убрать со стола.
– Смотри, поосторожнее с посудой моей бабушки. Я берегу ее как зеницу ока.
С преувеличенной осторожностью, нарочно споткнувшись, чтобы пощекотать нервы своего «милого доктора», Бертран перенес на кухню сервиз «Ришелье» из темно-синего фарфора с тонким рельефным золотым узором. Жан-Люк делал испуганные глаза, чем доставлял удовольствие своему другу. Они охотно предавались такой игре, дабы не утратить чувство юмора.
Вообще их квартира дышала жизнерадостностью. Анфилада больших комнат в чисто османском стиле. Стены и потолки украшены лепным орнаментом, покрытым белой эмалью, блестящий светлый паркет, никаких ковров, никаких обоев, только большие абстракционистские полотна на стенах да необходимая мебель. В гостиной господствовали черная кожа и хромированная сталь, введенные Ле Корбюзье еще в начале века, но выглядевшие вполне современно. Веселое пламя плясало в камине. Около очага урчал серый породистый котенок, домашний баловень, подарок Иветты, которая подобрала его, брошенного, на улице.
– Где ты достал абрикосы в это время года?
– Я заморозил их еще летом.
– Невероятно, можно подумать, что они только что сорваны.
– В мороженом усиливается вкус фруктов.
– Вкуснотища. А что у тебя в больнице?
– Три аппендицита, два случая преждевременных родов, одна ампутация и четыре сломанные ноги!
– Даже так!
– Да нет, шучу! Я старался спасти одну руку… несчастный случай на производстве… Девушка…
– Кстати, о руках… Ты помнишь, какие руки были у Эрмы Саллак?
– Да, длинные и тонкие кисти, немного великоватые…
– Правильно.
Бертран замолчал, поскреб подбородок.
– А кисти Сенты Келлер помнишь?
– Смутно. А ведь я смазывал ожог, когда она ошпарилась, уронив чайник в гостиной миссис Джонсон… Ты прав, похоже, это те же самые руки! Я до этого момента и не думал об этом.
Бертран кашлянул, прочищая горло, затем задал еще один вопрос:
– А кисти Сесилии Геропулос?
– Я заметил на тыльной стороне правой кисти коричневатое пятно, когда нас знакомил Эрнест Лебраншю. Профессиональная наблюдательность!
– Не сомневаюсь. А это пятно могло быть следом старого ожога? Вопрос к профессионалу.
– Вполне вероятно, инспектор. Но чтобы сказать с уверенностью, следовало бы рассмотреть его повнимательнее.
– Следовательно, Эрма Саллак, Сента Келлер и Сесилия Геропулос – одно и то же лицо! Пойду приготовлю кофе.
– Не очень крепкий, ладно?
– Как всегда, один сногсшибательный и один чуть подкрашенный!
– А маленькая Лина? – спросил Жан-Люк погромче, чтобы его мог слышать Бертран, уже возившийся на кухне.
Ответ пришел вместе с шумом текущей из крана воды и звяканьем чашек:
– Из одной девочки выросли три женщины. Какая мелодрама! – После короткого молчания он добавил: – Странно, что Эрнест не позвонил мне после переданного на прошлой неделе через меня послания.
– Должно быть, заперся где-нибудь и перечитывает гранки. Он сказал, что книга выйдет к Рождеству.
Приятный запах кофе возвестил о возвращении Бертрана.
– Пожалуй, ты прав. Позвоню-ка завтра его издателю. Вот ваше пойло, доктор! Как только такой гурман, как ты, может пить такую дрянь? Уму непостижимо!
– Ладно тебе… Пора бы заняться свадебным подарком.
– Они ничего не заказывали?
– Нет, насколько мне известно.
– Тогда успеется, до апреля еще долго, что-нибудь им подыщем.
– Какой он славный, не находишь?
Котик, услышав, что говорят о нем, приоткрыл один глаз, потянулся, зевнул и опять свернулся клубочком. Он очень любил своих хозяев и мог спать спокойно: это был хороший дом.
40
Мария колебалась в выборе. Беллини, «Норма», 1952 года? Ее вокальная форма в этой записи была превосходной, но она предпочитала запись 1954 года с Серафини. Пуччини, «Тоска», 1953 года с Ди Стефано. Что с ним теперь? Давно она не слышала о нем. Верди, «Аида», 1955 года? Не самое лучшее. Доницетти «Лючиа ди Ламмермур», тоже 1955 года, под управлением Караяна в Берлине, ее шедевр. В тот вечер на нее снизошла благодать. Никогда еще драматическая колоратура не достигала таких высот. «Турандот»? «Манон Леско»? Нет. Очень плохие воспоминания. Ее внимание привлекла одна пластинка: «Сцены безумия». В каком это было году? 1958-й, написано на наклейке. Избранные арии из «Анны Болейн», «Пирата», «Гамлета», «Сомнамбулы». Она очень осторожно фыркнула – ее новый нос все еще болел. Подошла к зеркалу, висящему над туалетным столиком. Вгляделась в обновленный профиль, без горбинки, более прямой. Великолепно. Операция удалась
.
Что же послушать сегодня? «Мадам Баттерфляй»? Да, пожалуй… Это одно из самых лучших ее воплощений… Но чуть позже, после ванны, когда она приведет себя в порядок. Сколько же сделано записей с ее участием? Сотня? Больше? И это не считая пиратских, засоряющих ее фонотеку. В голове мелькнул какой-то анекдот, касающийся Дель Монако, но она так и не вспомнила, о чем там речь. Так что же она собиралась делать? Ах да, принять ванну! Потом священный ритуал макияжа, не спеша. Ну а затем несколько вокальных экзерсисов, ставших для нее мучением. От ее голоса остались лишь лохмотья. Помогут ли эти упражнения оживить его? Или она вечно должна будет довольствоваться трагедийными завываниями без нот, тембра, колоратуры, плавных пассажей? Какое же страдание – быть и не быть! Теперь ее вибрато стало чрезмерным. У нее уже не было выбора: чтобы взять высокие ноты, ей приходилось страшно напрягаться, не петь, а горланить. Несчастная тесситура! И это она, некогда такая неистовая, мощная! Она, умевшая пропеть виризм с утонченностью бельканто! И это она! Всегда она! Все еще она! Неужели она не оставит ее в покое? Конечно, у нее была элегантность в фигуре, благородство в голосе, но это не причина, чтобы так над ней издеваться.
– Видите ли, женщина в «Фиделио» много страдала, и все «пиано» совсем не должны быть мягкими. Никогда не порхайте над нотой, бейте ее в самую середину, – пояснила Мария.
«Опять эти проклятые поучения! Она никогда не прекратит наставлять меня», – подумала Лина, раздраженная тем, что с ней обращаются, как с дебютанткой.
– Чтобы спеть эту арию, нужно уподобиться зверю; именно так я и поступала, – добавила Мария менторским тоном.
«Замолчи, Мария! Надоело!» – не переставала думать Лина.
– Это очень сильная ария, нужна хорошая артикуляция; наполните ее агонией, – продолжила дива.
– Да я сама в агонии! Я подыхаю! – взорвалась Лина, сама пораженная своим криком.
– А вы уверены, что мои указания пойдут вам на пользу? – спокойно заметила Мария.
– Вы слишком много требуете от меня, – нагло ответила Лина.
– Требую не я, а музыка!
– Ах, музыка! Поговорим о музыке. Ты хочешь музыки, сейчас я тебе устрою, миленькая! Что ты скажешь об этих ариях из французских опер? Манон? Луиза? С Жоржем Претром, запись 1963 года? Ага, ты больше не будешь зазнаваться. Послушаем!
Она поставила долгоиграющую пластинку на диск стерео.
– Ай, ай, ай, какое горе! Я потрясена! Не будь это таким патетическим, я бы вдоволь посмеялась! А может, ты предпочитаешь свои сольные концерты из 1964 года? «Лукреция Борджиа» или «Дочь полка»? Сменим пластинку. Тоже не устраивает? От плохого к худшему! Не все ли равно! Тогда перестань надоедать мне со своим мастерством. Чтобы заткнуть тебе рот, я готова постричься в монахини и дать обет молчания! Мало того что твоя карьера лопнула, ты и меня тащишь за собой! Нет, меня нельзя упрекнуть в неблагодарности, но это слишком. Если пообещаешь утихомириться, я остановлю пластинку. Думаю, урок пошел тебе впрок. Так и быть, я ее снимаю. Бесполезно продолжать тебя мучить. Я с тобой согласна: мы прежде всего служим музыке и не должны этого забывать. Если в партии есть трель, надо ее спеть.
– Не будем ссориться. Си-бемоль есть си-бемоль. Конечно же, я достаточно люблю оперное искусство, чтобы покорно почитать его. Ты права, наша профессия требует жертв. Идет ли речь об отказе от контракта или о строгой диете. Кстати, ты заметила, что я опять похудела? Ни одного лишнего грамма! Извини меня за вспыльчивость. Отныне мое кредо – служить композитору, а потом уж себе. Не смотри на меня так, а то мне кажется, что ты меня осуждаешь, это жестоко. Прости, что я доставила тебе столько неприятностей, но, признайся, ты сама на них напросилась! Ах, пардон, я не поняла. Тебе не нравится мой новый нос? Ты находишь, что он больше похож на твой? Это очень мило, ведь я переделала его ради тебя, чтобы воздать тебе должное; поэтому-то я и впадаю в ярость, когда ты не добра со мной. Я все тебе отдала: голос, внешность, личность, душу, поэтому твои упреки мне невыносимы. А ты так много для меня значишь: ты – вся моя загробная жизнь. Погоди, я знаю, что сделать для того, чтобы мы позабыли об этом споре: я наполню тебе ванну и поставлю одну из твоих самых лучших записей. Что ты скажешь о «Сицилийской вечерне»? Твоя каденция на две октавы до сих пор не превзойдена. Голос твой был подобен живительному источнику, ты была ослепительна, незабываема; ты при жизни вошла в легенду, стала мифом. Послушай, как это прекрасно. Мы приближаемся к совершенству…
41
Впервые инспектор Джонсон приземлился в аэропорту Шарль де Голль. Инфраструктура нового парижского аэропорта впечатляла: несравнимо с Орли! Айша ничего не знала об этом неожиданном визите. Бертран просил его держать все в абсолютной тайне. Пройдя паспортный контроль, Джонсон увидел друга, который ждал его у выхода.
– Хорошо долетел? – спросил Легран.
– Да, но не терпится узнать, к чему такая таинственность, – ответил Уильям, обнимая его.
– Поговорим в машине. Пойдем, а то я припарковался во втором ряду. У тебя есть еще багаж? – поинтересовался Бертран.
– Нет, только эта сумка. Как поживает Жан-Люк?
– Завален работой, но доволен.
– Любовь крепка?
– Крепнет с каждым днем.
– Счастливчик!
– Уж тебе ли завидовать!
– Учти, я еще не женат!
– Не говори мне, что не взял задаток до свадьбы.
– Не понимаю, на что ты намекаешь.
– Лицемер! Иду! Сержант! – позвал Легран.
Молодой человек, стоявший на посту, совсем недавно окончил полицейскую школу и с видимым почтением отнесся к просьбе старшего по званию присмотреть за машиной.
– Спасибо, сержант.
– К вашим услугам, – пролаял сержант, покраснев и чуть было не отдав честь, что выглядело довольно комичным. Однако оба инспектора ответили ему положенным приветствием с вполне серьезным видом.
– Кидай свой мешок в багажник, и поедем навстречу опасностям! – бодро сказал Бертран.
Машин на автостраде A1 было не много, так что можно было обойтись без маячка и сирены.
– Ну, выкладывай… – нетерпеливо произнес Уильям.
– Открой бардачок и достань конверт. Письмо пришло вчера в мою контору. Можешь ознакомиться.
Если хотите побольше узнать о мадемуазель Лине Геропулос, отправляйтесь на авеню Жорж Мандель, дом 63. Первая кнопка домофона.
Послание было набрано из букв, вырезанных из газеты или журнала: шрифт разнокалиберный, одни буквы цветные, другие – черные.
– Карикатура на анонимку, – усмехнулся Уильям. – Ты это принимаешь всерьез?
– Ни черта не понимаю, знаю только, что с такой любовной записочкой к судье за ордером на обыск не пойдешь! Ко всему прочему, преступления, которые нас интересуют, не входят в мою юрисдикцию, поскольку произошли они не нашей территории. Ты единственный, с кем я могу говорить об этой бумаженции и не сойти за шутника.
– Понятно. Ты правильно сделал, что позвал меня… чем черт не шутит. Предприятие может быть опасным. Двоим в случае чего будет легче справиться. Когда хочешь туда двинуть?
– Почему бы не сейчас?
– Оружие есть?
– Да, а почему ты спрашиваешь?
– Потому что его нет у меня.
– Думаешь, рискуем наткнуться на убийцу Дженнифер Адамс и Сары фон Штадт-Фюрстемберг?
– Пока неизвестно, но осторожность не помешает.
На подъезде к Порт-де-ля-Шапелль на указательном панно было написано: ПАРИЖ ЦЕНТР. Бертран не решился ехать по окружной, которая была забита машинами. Нормально: уже пять часов. Через город он быстрее доберется, да и поездка приятнее.
– Как будем действовать?
– Без хитростей.
– И без засады?
– Нет, игра в открытую… частенько такой метод более эффективен. Не хочу, чтобы повторилось фиаско в «Ковент-Гарден» с призраком Кармен… Музыку включить?
– А что у тебя есть?
– Незабвенная Каллас в «Травиате». Жан-Люк снял для меня копию со своей записи.
– Чья постановка?
– «Ла Скала», полагаю.
– СДи Стефано, Бастианини, под управлением Джулини.
– Я и не знал, что ты такой сведущий!
– I'm fishing for compliments!
– С каких это пор ты начал интересоваться оперой?
– После «Кармен». Во-первых, мир этот завораживает, мне кажется, нам никогда не разгадать нашу загадку, если мы не углубим свои музыкальные познания. Что-то мне подсказывает, что ключ к разгадке именно з музыке.
– Как получается, что наши ощущения совпадают?
– Мы же сыщики, дружочек, значит, получили в удел и профессиональное чутье!
Доехав до надземного метро, Бертран повернул направо, считая, что его пассажиру доставит удовольствие вновь увидеть Барбе, Пигаль и Клиши.
– Ну, когда же запоет твоя Виолетта? – нетерпеливо спросил Уильям.
– Скоро, пленка перематывается. У тебя есть любимое место?
– Да, когда она умирает.
42
На широком столе посреди просторной костюмерной Пале-Гарнье было разложено сметанное на живую нитку платье. Очень скоро оно превратится в наряд для Айши. Агнесса, которая руководила пошивочными мастерскими и была легендой театра – сорок лет работы на одном месте, – согласилась в неурочные часы сшить свадебный наряд по модели, вчерне изображенной Иветтой на листе бумаги. Она уже подобрала образцы, но никак не могла найти кружева для лифа и шелковую тафту для юбки.
– Вот эта лучше подойдет, она потяжелее, – посоветовала портниха.
– Да, но белый цвет здесь несколько тускловат, – заметила Иветта.
– Это из-за электрического света. Я уверена, что под солнцем она станет идеально белой! – заявила Айша. – В Марокко всегда солнечная погода.
Над их головами, словно большие белые тюлевые птицы, парили короткие, вывернутые наизнанку пачки из «Лебединого озера», подвешенные к веревкам, натянутым между балюстрадами вдоль верхней галереи. Ниже, по обеим стенам, висели костюмы, приготовленные для будущих постановок. Справа – «Ромео и Джульетта», слева – «Сила судьбы». К каждому из них был приколот большой лист бумаги, на котором вверху красным фломастером указана роль, а пониже, черным, – имя исполнителя; в нижнем углу – порядковый номер и пометки с напоминанием, что необходимо добавить к костюму и какие недостатки устранить: подобрать драгоценности, обувь, трико, пришить три пуговицы, заменить молнию… На полу стояли картонные коробки и сумки, набитые всякими аксессуарами. В дверь постучали.
– Войдите.
– Здравствуйте, сударыни.
– Ах, месье Лебраншю, я и забыла, что сегодня вы должны были принести мне платья Каллас. Как прошла фотосъемка?
– Хорошо. Снимки уже в печати. Куда мне все это положить?
– Давайте пока повешу их на стойку, потом уберу на место. Костюмы, которые когда-то носила дива, певшая партию Нормы в Париже, упакованы в прозрачные пластиковые чехлы. Для первого акта – длинное шерстяное платье цвета слоновой кости с драпе и нижней юбкой из белого муслина, с широким поясом и большой бархатной накидкой темно-синего цвета, окантованной крупной витой тесьмой и вышитой листьями и серебристыми цветами лилии. Для второго акта – другое, тоже длинное платье, без рукавов, из органзы, с накидкой из «дикого» шелка; ансамбль в светло-розовых и желто-золотистых тонах.
– Ну что, Айша, вижу, подготовка к свадьбе идет полным ходом…
– Только никому ни слова! Особенно Уильяму.
– Обещаю!
Эрнест любил приходить сюда, ему нравилось плутать в необычайно сложном лабиринте вешалок со сценическими костюмами, которые были одновременно и рабочей и праздничной одеждой, допускающей любые излишества, безумные выходки и не требующей постоянной заботы о хорошем вкусе. Он испытывал необъяснимую нежность к этим одеяниям, которые так часто исчезали из одного спектакля, чтобы появиться в другом. Они были второй кожей, которую натягивали на себя исполнители, не меняя своей индивидуальности. Эта костюмы так облегали артистов, что казалось, будто они хранят следы часто повторяемых движений, контуры тела – память о персонажах. Они служили последними напоминаниями о давно забытых спектаклях, передавая при этом эпоху, стиль, раскрывая эволюцию моды. Роскошь здесь бесстыдно соседствовала со строгостью. Чтобы создать иллюзию, нужно было умение Агнессы и тех «маленьких ручек», которые кроили, шили, вышивали и воплощали замыслы дизайнера, костюмера или модельера. Самые необычные, фантастические идеи становились явью в этих тканях, шероховатых или шелковистых. На подкладках сохранились имена хористов, статистов, танцоров кордебалета, тех, кто давно забыт, но кому обязаны успехом Павлова, Нуреев, Сара фон Штадт-Фюрстемберг, Эрма Саллак и незабвенная Каллас.
– Месье Лебраншю? У-у… вы спите? – окликнула его Агнесса.
– Магическая власть этого места подействовала. Из него исходит столько поэзии, будто все эти костюмы хранят в своих складках какие-то секреты.
– Ах, если бы только они могли говорить, сколько бы они порассказали! – добавила Иветта.
– А как ваша книга? – спросила Агнесса.
– Уже в типографии. Вот-вот выйдут первые экземпляры.
– Так не терпится почитать. А знаете, я хорошо знала Марию Каллас. Именно я одевала ее, когда она здесь пела в «Норме». А ее смерть в «Тоске» незабываема. Так ясно вижу, как она бросается с крепостной стены, будто это произошло вчера. Да и все забывали, что это театр, настолько все было как в жизни. Этим она и завораживала. Всякий раз, когда я достаю ее костюмы, я думаю о ней, как о живой. Шикарная была женщина. Не надо верить всему, что о ней говорят. В конце концов там, где она теперь, нет страданий. Да пребудет душа ее в мире!
– Могу я от вас позвонить? – спросил журналист.
– Конечно. Пройдите в мой кабинет, – ответила костюмерша. – Дорога вам знакома. Только сначала наберите ноль.
43
– Мадемуазель Геропулос?
– Кто ее спрашивает?
– Инспекторы полиции Легран и Джонсон.
– Но мадемуазель Геропулос больше здесь не живет.
Домофон хрипел, да и уличный шум не позволял определить, кто отвечает. Женщина? Мужчина? Трудно сказать.
– У вас есть ее новый адрес?
– Нет.
– Могу я узнать, с кем имею честь?
– Вы шутите!
– Пардон, не расслышал.
– Я спросила, не шутите ли вы.
– Чего ради?
– Вы не журналисты?
– Нет, мы из полиции.
– Почему вы здесь?
– Мы разыскиваем одну особу.
– Особу?
– Мы можем войти?
– У вас есть ордер?
– Нет, мы по частному делу.
– Поднимайтесь, третий этаж, слева от лифта.
Квартира оказалась большой, погруженной в хорошо продуманный полумрак. Ставни закрыты, плотные венецианские шторы бежевого бархата сдвинуты, электрического света не было и в помине: не горела ни одна лампа, ни одна люстра, зато повсюду – на концертном рояле, на низеньких столиках, на консоле в стиле ампир, на комодах, на камине – стояли серебряные подсвечники с зажженными длинными черными витыми свечами. В этом музыкальном салоне разыгрывался странный спектакль. В глубине комнаты, на просторном канапе в стиле Людовика-Филиппа с темно-синей, почти черной бархатной обивкой, визитеров ждала сама Мария Каллас. Она оставила полуоткрытой двойную дверь. Полицейские нерешительно постучали, потом медленно и осторожно нажали на створки, жалобно заскрипевшие на несмазанных петлях.
– Извините, вас никто не встретил… У меня больше нет прислуги. Проходите, я здесь, около ширмы.
– Спасибо, что согласились принять нас, мадам. Я инспектор Легран, а это мой коллега и друг инспектор Джонсон из Скотленд-Ярда.
– Прошу садиться.
Театральным жестом, не лишенным трагичности, она указала на две табуреточки в стиле Людовика XVI, тоже темно-синие, но обитые муаром.
– Спасибо, мадам.
– Мадемуазель, так принято называть оперных актрис.
– О, примите мои извинения… я не очень-то сведущ в ваших обычаях.
– Это традиция, и я упорно придерживаюсь своих принципов. Чем могу служить?
– Мы разыскиваем мадемуазель Лину Геропулос.
– Не знаю, что с ней стало. В последний раз мы крупно поссорились, и я выставила ее за дверь.
– Значит, вы ее знали?
– Ей было лет десять, когда я встретила ее в «Ла Скала», в Милане. Шли репетиции «Ифигении в Тавриде»; она была статисткой. Она мне сразу понравилась. Я привязалась к ней, как к собственной дочери, и многому ее научила: как держаться, говорить, одеваться, причесываться, подкрашиваться. Видите ли, она из простой семьи и не получила должного воспитания. Эта девочка была дикаркой, я приручила ее, сделала из нее принцессу. Подумать только, без меня она так и осталась бы гадким утенком! Но я допустила ошибку, посвятив ее в секреты бельканто. Я раскрыла ей секрет моего успеха: как правильно дышать, брать ноты, вживаться в роль, читать партитуру. Вот только ничего-то она не поняла! Она поступила так, как это делали другие: она подражала мне, копировала! Смешно! Как будто мне возможно подражать, копировать меня! Ученица, осознав, что никогда не превзойдет и даже не сравняется со своим учителем, разработала дьявольский план. До сих пор не знаю, как ей удалось его осуществить. Впрочем, все может разъясниться, если вам, полицейским, удастся ее арестовать, но, боюсь, пришли вы слишком поздно и никогда вам не найти то, что украла у меня эта неблагодарная.
Бертран и Уильям молча слушали этот длинный монолог. Глаза их уже привыкли к пляшущему свету свечей, и они оторопело рассматривали свою собеседницу. Сидящая перед ними женщина скончалась более десяти лет назад. К чему устраивать такой извращенный маскарад? Что это? Их дурачат? Или перед ними сидело несчастное параноическое создание, несущее бред? Больная женщина, страдающая манией величия и пытающаяся скрыть свое психическое расстройство? И тем не менее следовало завязать с ней диалог и, не форсируя ход событий, попытаться выяснить, до какой степени помешательства она дошла.
– Что же она у вас похитила? – спокойно спросил инспектор Легран. – Уж раз вы хотите, чтобы мы вам помогли, нам надо знать детали.
Взрыв хохота последовал вместо ответа. Смех, сатанинский смех сошедшей с ума.
– Не говорите мне, что не знаете! Откуда вы появились? Вы совсем не читаете прессу? Никогда не слушаете радио? Не смотрите телевизор? Ха-ха-ха, что у меня похитили? Да об этом всем известно! Вас прислали, чтобы добавить мне мучений? Неужели я мало страдала?
– Боюсь, мадемуазель, я совершил бестактность. Но, видите ли, полицейские довольно примитивны и задают вопросы, даже зная ответ. Метод этот на первый взгляд может показаться не очень умным, однако иногда позволяет благодаря какой-нибудь незначительной мелочи, новому произнесенному слову по-другому взглянуть на искомое.
– Все понятно. Мне очень жаль, что я вышла из себя. Забудьте о моей слишком резкой реакции. Знаете, я уже привыкла ко всякого рода интервью на всех языках, так что не вы первые допрашиваете меня… А ваш метод довольно интересен. Постараюсь удовлетворить ваше любопытство, инспектор. Эта негодяйка просто-напросто украла у меня голос, а так как ей этого показалось мало, она украла и мою душу. Теперь вы понимаете, почему я должна была расстаться с ней и почему я укрылась здесь, подальше от огней рампы. Я превратилась в тень той дивы, о которой взахлеб писали газеты, в призрак, лишенный своих почитателей, я обратилась в ничто, вынужденное жить в славном прошлом. Стены эти – мой мавзолей, эти фотографии – мои единственные друзья; эти пластинки – мои единственные собеседники. И все эти воспоминания медленно убивают меня. Они высасывают из меня остатки крови. Взгляните, что они сделали из меня: карикатуру! Чрезмерно накрашенное лицо, слишком много драгоценностей: меня уже можно класть в гроб. И все это потому, что та маленькая интриганка завладела моим талантом. Вот, господа, моя печальная история, и я сомневаюсь, что вы сможете мне помочь.
Бертран выдержал паузу и как можно мягче спросил:
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Понятие времени для меня не существует. Жаль, но я не в состоянии вам ответить.
Ему стало жалко эту женщину, ее еле слышный голос трогал его сердце. Как же она должна была быть несчастна, раз дошла до такого состояния! Он откашлялся и продолжил:
– Знакомы ли вы с Сентой Келлер?
– Фамилия знакомая. Возможно, одна из подруг?
– А с Эрмой Саллак?
На бесконечные секунды воцарилось холодное молчание. Лицо Марии перекосилось. Нервный тик, от которого дрожали уголки ее губ, сделал его отвратительным. Чудовищная маска выдохнула:
– Эрма Саллак умерла.
Бертран понял, что поспешность здесь повредит. Ей надо было прийти в себя. Не повышая тона, он почти нежно спросил:
– Как это произошло?
– Вы не будете меня ругать, инспектор?
– Что вы, мадемуазель, говорите без опаски.
– Это я ее убила, но не помню, как и где. Я ее спрятала.
– Не беспокойтесь, вы вспомните потом, это придет независимо от вас.
– Вы так считаете? Очень мило, что вы понимаете меня. Могу я вам предложить немного мавродафне?
Тон ее стал светским, фривольным, поверхностным. Так говорит хозяйка дома, заботящаяся о том, чтобы вечеринка прошла блестяще.
– Охотно, это любимое вино инспектора Джонсона, – солгал Бертран.
Мария встала. Ее легкая фигурка едва угадывалась под цветастым кимоно. Неуверенно ступая на высоких каблуках, она направилась в небольшую комнату в стиле ренессанс, оборудованную под бар. Поставив на серебряный поднос три хрустальных бокала, она наполнила их душистым вином.
– Мне прислали его прямо с Патмоса лет десять назад, – пояснила она, элегантно обслуживая гостей.
– За ваше здоровье, господа.
– За ваше, мадемуазель, – одновременно ответили Уильям и Бертран, воспользовавшись случаем, чтобы рассмотреть руки хозяйки.
Длинные, тонкие, великоватые; такие руки невозможно забыть. С коричневым пятнышком на тыльной стороне правой кисти – руки Эрмы, Сенты, Сесилии. Руки Лины.
– Вы смотрите на мои руки? Видите ли, руки на сцене должны выражать чувства, но не все время. Если вы слишком много жестикулируете, это бесполезно. Зато когда жесты оправданны, вы можете использовать их до бесконечности. Ну, что вы скажете о моем мавродафне?
– Изумительное вино, – похвалил до сих пор не раскрывавший рта Уильям. – Если бы англичане узнали об этом нектаре, они тотчас бы забросили портвейн и шерри. Моя подруга Дженнифер Адамс была без ума от этих сладких вин. Ах, да вы же должны знать ее! Вы, может быть, даже пели вместе?
– У меня было столько партнерш, что я даже не помню их имен. Адамс, говорите? Да, возможно… Ну вот, – сказала она, отставляя недопитый бокал, – рада была с вами познакомиться, а теперь я должна вернуться к моим экзерсисам. Вынуждена вас покинуть.
– Позвольте еще один вопрос? – проявил настойчивость Бертран.
– Прошу вас.
– В каких отношениях вы были с Сарой фон Штадт-Фюрстемберг?
Лицо Марии исказилось. Не осталось и следа фривольности. Неожиданная перемена ее облика ужасала.
– Уходите немедленно! – взвыла она. – Как вы осмелились произнести это имя в моем доме! Теперь-то я вас разгадала… Вы хотите меня арестовать, не так ли? Вы хотите упечь меня в тюрьму, чтобы прославиться! Но я этого вам не позволю, незабвенная Каллас бессмертна! Никто, вы слышите, никто не смеет повелевать мной! Не родился еще человек, который смог бы посягать на мое достоинство! Пытались многие, но все они проиграли.
Приступ ярости сделал ее одержимой. Худенькое тело сотрясалось в конвульсиях. Тени ее фигуры на стенах, отбрасываемые светом свечей, создавали впечатление раздвоения. Невообразимая сила вселилась в ее тело. Встретившая инспекторов слабая, изможденная женщина превратилась в настоящую фурию.
– Приготовься, – шепнул Бертран Уильяму, нащупывая свой револьвер. – Будь начеку, у нее вспышка безумия, она может быть опасной.
Телефонный звонок положил конец шизофреническому припадку.
– Прошу простить меня, – заявила ее другая половина, прежде чем снять трубку. – Ах, месье Лебраншю, как поживаете? А ваша книга? Умираю от нетерпения, так хочется увидеть ее. Насколько я понимаю, в ней очень много страниц посвящено моей карьере. Когда вы хотите зайти? Знаете ли, я почти не выхожу из дома. Было бы чудесно. Спасибо, что позвонили. – Она положила трубку и повернулась к своим посетителям. – На этот раз я действительно должна с вами расстаться. Еще раз спасибо за ваше участие. Приходите, когда захотите. С удовольствием побеседовала с вами. О Theos mazi sas.
Приведенные в замешательство, оба инспектора попрощались.
– Спустимся пешком? Чертовски хочется поразмять ноги, – предложил Бертран и, не дожидаясь ответа друга, стал спускаться по лестнице.
Очутившись в холле, Уильям достал из внутреннего кармана миниатюрный магнитофон.
– Со всем тем, что есть на этой пленке, плюс мои свидетельские показания, у тебя не должно быть проблем с получением ордера на обыск и постановления об аресте, – заметил он.
– Теперь понятно, почему ты там проглотил язык. Ты манипулировал кнопками. Congratulations dear! Well done!
– You're welcome! – поблагодарил тот, открывая тяжелые ворота, выходящие на улицу. – After you, sir!
На тротуаре инспектор Джонсон остановился, взял Бертрана под руку.
– Что ты думаешь о том телефонном звонке?
– Эрнеста Лебраншю? Право, не знаю, а ты?
– Гм-м… Непонятно…
– А мне кажется, этот критик захотел преподать нам урок. Не мог удержаться, чтобы не поиграть в детектива, и что-то подсказывает мне, что анонимка – его рук дело… Для того чтобы показать, что ему удалось то, в чем мы потерпели неудачу! Должен признать, в чувстве юмора ему не откажешь!
Знакомый голос окликнул их:
– Эй, инспекторы, ну и как?
– Надо же, легок на помине! – воскликнул Бертран с понимающей улыбкой.
– Надеюсь, вы не в обиде? – весело сказал журналист, искренне пожимая руки полицейским. – Рад вас снова увидеть, Уильям.
– Как вы узнали ее адрес? – выпалил англичанин.
– Очень просто: набрал ее новую фамилию на компе.
– Вы говорите о Каллас? – спросил Бертран.
– Как бы не так! – веселился Эрнест. – Какая настоящая фамилия дивы?
– Вот в чем дело! Как это я раньше не додумался! Вы набрали фамилию, а не сценический псевдоним! – восхитился Уильям.
– Банк сорван! Интересно, что Лина Геропулос была почти однофамилицей своей соотечественницы. А ту звали Мария-Сесилия Калогеропулос. Каково! Всего-навсего небольшая приставочка «Кало…».
– Когда вам надоест быть критиком, приходите-ка ко мне в Скотленд-Ярд! – пошутил Уильям, дружески хлопнув его по спине. – Неплохо, совсем неплохо для какого-то французишки. А ты как считаешь, Бертран?
Мужчины переглянулись и расхохотались. На какое-то время они забыли, что над их головами, на третьем этаже, скрывалась опасная преступница, тронувшаяся умом. Бертран первым спохватился.
– Скажи-ка, Уильям, как ты думаешь, Роберт мог бы приехать и обследовать ее? Мне не хотелось бы ничего предпринимать до получения заключения психиатра. Но сделать это надо так, чтобы она ни о чем не догадалась, иначе у нее еще больше крыша поедет. Твой близнец сбил бы ее с толку, выдав себя за тебя. Она будет в полной уверенности, что разговаривает с полицейским, а не с врачом, пришедшим поставить диагноз о ее умственном расстройстве.
– Полагаю, проблем не будет. Позвоню ему сегодня же вечером. Если повезет, завтра он прилетит утренним рейсом.
– Эта несчастная невменяема. Ее надо не в суд тащить, а поместить в дурдом.
– И тем не менее, – подчеркнул Эрнест, – она все же убила Дженнифер Адамс и Сару фон Штадт-Фюрстемберг.
– Да, а еще она виновна в смерти Жиля Макбрайена, – добавил Уильям. – Упрятав ее, их мы уже не воскресим. Наш долг – вылечить ее.
– Все это довольно неприятно. Не забывайте, что и сама она пыталась покончить с собой. Тот удар кинжалом в «Троянцах» свидетельствует о том, что ее разум помутился, – вставил Бертран. – Впрочем, вряд ли мы когда-нибудь узнаем, кто кого хотел в тот вечер убить: Эрма Саллак Марию Каллас или наоборот.
Многозначительно вздохнув, он неожиданно сменил тему и настроение.
– Ты нанесешь внезапный визит своей Дульсинее или сначала заедешь ко мне, Дон Жуан?
– Полагаю, в первую очередь – к Айше, – ответил Уильям.
– Тогда я тебя подвезу. А ночевать где будешь, у нее или у меня?
– На твое усмотрение.
– О'кей, понятно, идиотский вопрос! А вы, детектив Лебраншю, зайдете к ней или вас куда-нибудь отвезти?
– Поднимусь на минуточку. Она все-таки знаменитая актриса, я должен нанести ей визит вежливости. Пусть думает, что это для моей книги.
– Кстати, когда мы ее будем читать?
– Вопрос нескольких часов.
– Надеюсь, я заработал право на посвящение, – пошутил Уильям.
– Разумеется, инспектор Джонсон. Я должен ублажать своего будущего патрона.
– Весьма тронут!
– Найдется автограф и для меня? – поинтересовался Легран.
– Несомненно, не хочу портить отношений с французской полицией!
– Довольно предусмотрительно. Поехали, Уильям? – позвал Бертран.
– Сию минуту… До скорого, Эрнест. Будьте бдительны, она непредсказуема.
– Можете на меня рассчитывать! Осторожность – мать безопасности, – бодро проговорил журналист.
Проводив взглядом увозившую друзей машину, он, немного поколебавшись, нажал на первую кнопку домофона дома № 63 по авеню Жорж Мандель.
44
Иветта и Айша допивали свой аперитив – один сюз и один мартини – в «Кафе де ля пэ». Агнесса смаковала чер-носмородинный ликер «Дюбоне» и грызла земляные орешки. Подруги пригласили ее в знак благодарности за успешно прошедшую примерку. Им очень нравилось это шикарное, дорогое заведение, расположенное на углу бульвара Капуцинов и площади Опера. Сидя на закрытой террасе, они рассматривали прохожих. Улица представлялась своеобразной сценой с самыми неожиданными в своей экстравагантности актерами. Вон какой-то толстый господин, поскользнувшись, чуть не упал, но в последний момент успел ухватиться за газетный киоск, где был выставлен «Мир меломанов», на первой полосе которого красовался анонс новой книги Эрнеста Лебраншю.
За небольшим столиком с литой ножкой и мраморной столешницей, окантованной медью, какие обычно стоят в бистро, на не очень удобных тростниковых стульях, собрались представительницы трех поколений. Старшая начала работать в Пале-Гарнье совсем молоденькой и тоже была тогда уборщицей. Именно она рассказывала, как училась портняжному ремеслу, поднималась по служебной лестнице и передавала свое умение, унаследованное от опытных мастеров. Теперь же, собираясь на пенсию, она немало гордилась тем, что является живой памятью театра. К ней постоянно обращались, чтобы узнать, кто автор того или иного костюма, найденного без этикетки на дне картонной коробки, кто играл в нем, в каком спектакле…
Иногда старые костюмы превращались в бесформенные лохмотья, но она выкладывала всю их историю, наигранно скромным тоном, но с непререкаемым авторитетом, словно произнося неоспоримую истину. Однако у этой одинокой старой девы, посвятившей свою жизнь оперному театру, было золотое сердце: свадебное платье для Айши стало ее лебединой песней. И вообще история бывшей уборщицы походила на сказку о феях.
– А твои родители? Что они думают о твоем браке? – спросила она Айшу.
– Они погибли в автомобильной катастрофе, когда мне было восемнадцать. Не знаю, кем бы я стала, не будь рядом Иветты, нашей соседки по лестничной площадке в Олней-субуа. Это она устроила меня в свою бригаду и заменила мне мать… Второстепенная роль первого плана, – добавила она, целуя Иветту в щеку.
– Мне очень жаль, Айша, я не знала. А кто-нибудь из родственников остался? Братья, сестры?
– Нет, я единственная дочь.
– А в Марокко? Наверняка есть дяди, тети, кузены, не так ли?
– Да, но они мне почти чужие.
– А я думала, что, устраивая свадьбу в Маракеше, ты хотела собрать их вместе.
– О, нет! Я им ничего и не говорила, Это идея Уильяма, а не моя.
– Ну что ж, я нахожу ее отличной! Учитывая твое происхождение, он поступил очень деликатно, – убежденно произнесла Иветта. – А как вы собираетесь отпраздновать Новый год, Агнесса?
– Еще не думала. А что? – спросила портниха с надеждой.
– Да так… Хочу устроить небольшой ужин, и хотелось бы знать, не окажете ли вы нам честь…
Еле удержавшись от проявления радости, Агнесса вежливо ответила:
– Очень любезно с вашей стороны. Спасибо, я принимаю приглашение.
Легкая дрожь в голосе и покрасневшие щеки выдавали ее волнение.
– Пригласим семейство Джонсонов, инспектора Леграна, доктора Отерива и Эрнеста Лебраншю. Как выдумаете, Агнесса, нельзя ли воспользоваться ротондой абонентов? Туда есть отдельный вход, а с пожарными и ночными сторожами я договорюсь, – продолжала Иветта.
– Вы можете сказать, что это для моего прощального ужина; они не посмеют отказать. Обратитесь прямо к главному секретарю, и он даст разрешение. А директора нечего беспокоить.
– А что, если устроить маскарад, переодеться в уже ненужные костюмы? – возбужденно предложила Айша.
– Я все устрою, это будет моим подарком. Дайте подумать… Вы даете мне размеры каждого приглашенного, остальное – мое дело, – предложила Агнесса.
Все трое принялись обсуждать меню и место каждого участника. Стол будет накрыт на девять персон. Хорошая должна быть вечеринка!
– Посмотри-ка, никак Айша с Иветтой!
– Ты прав, Париж – большая деревня. Высадить тебя здесь?
– Да, для нее это будет сюрпризом!
Бертран остановил машину перед светофором.
– Поцелуй ее за меня.
– Ты не со мной.
– Нет, меня ждет Жан-Люк. Не забудь позвонить своему брату. Он нам очень нужен.
– Не забуду, – пообещал Уильям, закрывая дверцу. – Всего хорошего.
– Позвони мне домой, скажешь, когда он прилетит.
Зеленый свет. Бертран тронулся с места, не забыв посмотреть в зеркало заднего вида. Его друг бегом, словно мальчик, спешащий на первое свидание, пересекал авеню. Любовь одарила его крыльями.