Пармский бочар
Медленно раскрылись тяжёлые железные ворота пармской крепости. На мощёный двор, тарахтя, въехала крытая повозка. Латники выволокли из неё закованного в кандалы старца и, подталкивая пиками, повели к покосившейся каменной башне. В общей камере главного здания тюрьмы перед маленьким оконцем столпились узники.
— Ещё кого-то привезли, — прильнув к чугунной решётке, сказал один из них, — ведут в башню смертников.
— Видать, важная персона! — заметил другой. — Гляди, сколько охраны.
— И кандалы не сняли…
— Святая мадонна, это же Сегарелли! — воскликнул вдруг арестант со шрамом на щеке.
— Как! Джерардо?
— Великий прорицатель?
— Неужели прикончат?
— А слово епископа? Он обещал сохранить ему жизнь!
— Э, много ли стоит слово прелата. Церковной лисе сбрехать — что свинье хрюкнуть.
— Вон и отец Эразмо с требником, — показал высокий худой арестант. — Коль старый ворон спешит за душой — недолго осталось ей быть в теле.
— Только зря монастырский осёл старается, — зазвенев цепью, усмехнулся прикованный к стене бородач в лохмотьях. — Я-то Джерардо знаю: ничто не заставит его отречься.
— Кто всю жизнь служил правде, не откажется от неё и перед смертью, — согласился высокий. — Скажи, Лонгино, кого теперь изберут первым старейшиной?
Заключённые обернулись к человеку в цепях.
— Дольчино! Лишь он может повести братьев. Недаром Джерардо считает его своим лучшим учеником.
— Говорят, у Сегарелли сын тоже неплохой проповедник, — заметил стоящий у решётки.
— Паоло ещё молод, — возразил бородач, — но со временем из него выйдет славный старейшина.
— Трудно им сейчас, — сказал арестант со шрамом. — За их головы объявлена крупная награда.
— Клинок закаляют в огне, — спокойно отозвался Лонгино.
Разговор умолк. В камере стало тихо. Лишь под окном гулко раздавались шаги часовых да с крепостных стен по временам доносились голоса перекликающихся солдат.
В тесном коридоре башни перед низкой, окованной медными листами дверью стояли на страже два латника с алебардами. Поглядывая в дверной глазок, они негромко переговаривались:
— Слышал, как он разделался со святым отцом? Никогда ещё Эразмо так быстро не выпроваживали.
— Орешек не по его зубам… Не зря удвоили охрану. Капитан каждый час обходит посты.
— Однако разрази меня гром, если я понимаю, как мог старик бежать из подвала дей Чьеки. Туда даже дневной свет не проникает.
— Плохо ты знаешь этих дьяволов. Помощник капитана рассказывал, что главному инквизитору Манфредо каждый месяц приходилось менять стражу. Достаточно кому-нибудь поболтать с ересиархом, и он становится в его руках как воск. За последние четыре года Сегарелли семь раз пытался бежать из тюрьмы. Однажды его схватили уже в квартале гончаров.
— Вот как? Семь побегов… Видно, у него много сообщников.
— У них в каждом селении свои люди.
— Не зря столько солдат нагнали в Парму.
— Епископ боится, как бы во время казни не вспыхнул бунт.
— А правда, что в молодости он отказался от имущества и сорок лет странствовал по земле с одним посохом?
— Разное болтают. Говорят, будто был бочаром, да потом поссорился с францисканцами и стал выступать с проповедями против церкви.
— Тише, сюда идут!
На крутой лестнице внизу показалось несколько солдат. Впереди с корзиной в руках шёл тюремный надзиратель.
— Смотри — вино, хлеб, груши! — заглядывая в плетёнку, удивлённо воскликнул один из латников. — Неужели всё ему?
— Завтра казнь, — кивнул надзиратель. — Велено накормить досыта.
Загремели тяжёлые запоры. Лежавший в углу узник приподнял голову. Тюремщик молча внёс в камеру корзину и поставил на пол перед узкой бойницей. Дверь снова с шумом захлопнулась.
Несколько минут старец продолжал лежать, в раздумье поглядывая на необычный ужин. Потом не спеша встал и, волоча за собой длинную цепь, приблизился к плетёнке.
Вид свежеиспечённого хлеба, сочных груш и объёмистой глиняной бутыли вызвал у него лёгкое головокружение. Столько лет приходилось довольствоваться жидкой тюремной похлёбкой и гнилыми плодами.
По лицу Сегарелли скользнула усмешка. Он оторвал взгляд от корзины и повернулся к двери:
— Последняя трапеза! Не забыли о христианской добродетели.
С этими словами, произнесёнными вслух, старый проповедник присел перед корзиной и принялся за еду. Он ел спокойно, как человек, которому некуда спешить. Тщательно пережёвывал каждый кусок, запивал большими глотками вина. Насытившись, узник, по привычке, бережно собрал крошки и, отправив их в рот, блаженно растянулся на каменных плитах. Сладкая истома охватила его истерзанное пытками тело, ослабила боль от ран.
Внезапно узник приподнял голову. Чуткое ухо уловило отдалённый перезвон, призывающий к вечерне. Джерардо медленно повернул лицо к узкой бойнице с решёткой. Где-то там, на воле, остались его друзья, сын. При воспоминании о них Сегарелли улыбнулся. Возможно, завтра удастся их увидеть. Братья наверняка придут, чтобы хоть издали проститься со своим старейшиной. Проповедник в волнении встал.
Следившие за ним стражники видели, как, придерживая цепь, он прошёлся несколько раз по камере и затем долго стоял у бойницы, глядя на заходящее солнце.
Было ясное июльское утро. Крестьяне в длинных, выгоревших на солнце рубахах, бедно одетые ремесленники, нищие, бритоголовые монахи в рясах, подпоясанных верёвками, купцы в ярких цветных паландрано, рыцари — все шли к главной площади Пармы.
Ещё накануне было объявлено о казни смутьяна и еретика, проклятого слуги дьявола Джерардо Сегарелли. В центре площади, у большого столба, была аккуратно уложена поленница, сухой хворост и пучки соломы. Палач и его подручные, одетые в тёмно-красные кафтаны, полосатые чулки и чёрные островерхие капюшоны с прорезями для глаз походили на хищных птиц.
Невдалеке от собора, на самом видном месте, стояло высокое резное кресло епископа пармского. Чуть в стороне помещался продолговатый стол, покрытый красным бархатом, и три стула для отцов-инквизиторов. Вся центральная часть площади от собора до здания синьории была отгорожена двойной шеренгой солдат. За ними плотной стеной стоял народ.
Купцы и цеховые старшины стояли отдельной группой. Они презрительно поглядывали на чернь, заполнявшую площадь и прилегающие улицы. На лицах простолюдинов застыло выражение страха. Многие хорошо помнили Сегарелли. Его смелые проповеди запали в душу: «Все равны перед богом и должны жить свободно. Никто не имеет права пользоваться плодами чужих рук. Земля и её богатства принадлежат всем. Недалеко то время, когда не будет ни сеньоров, ни епископов и начнётся царство любви и справедливости».
А теперь проповедника сожгут как еретика. Монахи утверждают, что он продался сатане. Люди перешёптывались, с опаской поглядывая на мелькавшие в толпе фигуры в длинных рясах.
Почти у самой шеренги солдат, неподалёку от собора, молчаливо стояли трое: мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати. По запылённой одежде и усталым лицам было видно, что они пришли издалека.
В руках у мужчины был деревянный посох. Он опирался на него обеими руками, задумчиво наблюдая за приготовлениями к казни. Это был высокий широкоплечий человек с короткой рыжеватой бородой. Несмотря на скорбное выражение, взгляд его был решительный и непреклонный. Широкополая шляпа, холщовая рубаха и штаны да пара стоптанных цокколей, какие обычно носят горцы, составляли его костюм.
Молодая женщина печально смотрела на площадь. Волосы, свободно падавшие на плечи, оттеняли её смуглое лицо. Положив руку на плечо подростка, она что-то тихо ему говорила.
Но вот по толпе прошло движение. Из открытых дверей собора с большим крестом в руках вышел епископ. Белая атласная мантия ниспадала с плеч до земли, волочась длинным шлейфом. Тяжёлая митра искрилась на солнце бриллиантами. Вслед за ним, появились инквизиторы, подеста и целый рой каноников.
Раздались глухие удары колокола. Притихшая толпа стала креститься.
— Ведут! Ведут! — послышались голоса.
Все повернулись в сторону тюрьмы. Оттуда сквозь двойную шеренгу солдат одетые в чёрное монахи вели осуждённого. Он шёл босой, с высоким бумажным колпаком на голове. Жидкие седые космы свисали на полуистлевшую одежду.
— Смотрите, что сделали проклятые с отцом, — порывисто обернувшись к своим спутникам, прошептал подросток.
— Молчи, Паоло, — тихо сказал мужчина с посохом, — враги заплатят за всё.
Подходивший к месту казни узник оступился и чуть не упал. Один из сопровождавших францисканцев протянул руку, чтобы поддержать его. Но он выпрямился и, отстранив монаха, направился к столбу.
Палач помог ему подняться на высокий помост и приковал к толстым чугунным кольцам. Подручные ещё раз поправили уложенные внизу связки хвороста.
По знаку старшего инквизитора поленницу с нескольких сторон подожгли смоляными факелами. Сухая солома и ветви быстро вспыхнули. Пламя опалило босые ноги осуждённого.
Старик вздрогнул. Его седая голова медленно поднялась. Казалось, он кого-то искал в толпе. Все затаили дыхание. Лишь треск разгорающихся сучьев нарушал мёртвую тишину.
Внезапно лицо Сегарелли преобразилось.
— Прощайте, братья!.. Дольчино! — ясно донёсся его голос. — Бог да поможет вам завершить правое дело!
Длинный язык пламени обвил тело старика. Ни стона, ни крика не сорвалось с уст старого проповедника, лишь болезненно напряглось худое тело, из глаз потекли слёзы.
Толпа колыхнулась вперёд, потеснив обе шеренги солдат. Ропот пронёсся над площадью.
Костёр разгорался. На узнике начала тлеть одежда. Собрав последние силы, Джерардо Сегарелли обернулся к собору, в сторону епископа. Над площадью зазвучали слова:
— Будь проклята, вавилонская блудница. Близится твой последний час! Я проклинаю вас, чёрные рабы дья…
Голос проповедника прервался, голова бессильно упала на грудь. В то же мгновение пламя поглотило его целиком. В толпе слышались рыданья.
— Мы не забудем этот день!.. Не плачь, Паоло.
Мужчина бережно взял под руки своих спутников и повёл их прочь с площади. Шёл он так спокойно и уверенно, что все молча расступались, давая им дорогу.
В заново отделанной галерее большого загородного дворца в Ананье неторопливо прогуливались римский папа Бонифаций VIII и пармский епископ Опционе. Рядом с высоким, грузным Бонифацием низкорослый, худощавый епископ казался совсем маленьким.
— Какое необыкновенное сочетание синего с красным на золотом фоне! Великий Дуччо да Бонинсенья превзошёл самого себя. — Опционе в восхищении остановился перед одной из фресок. — Как вам удалось заполучить такого мастера? Говорят, это обошлось не дёшево.
— Что поделаешь, друг мой, истинное искусство требует жертв, — отозвался папа. — Пять месяцев его пребывания здесь обошлись дороже, чем перестройка самого здания.
— Зато теперь вашей резиденции позавидует любой король! Подобные фрески можно встретить лишь в Сиенском соборе.
— Вижу, ты неплохо разбираешься в живописи. Мы ещё вернёмся к этой приятной теме, а сейчас побеседуем деле. Удалось, наконец, узнать автора письма? Кто скрывается под именем «Ангел из Тиатира»?
— Пока точно не установлено. Но думаю, еретик, который объявил себя посланцем неба и возглавил патаренов, — Дольчино.
— Не тот ли это отступник, что дважды бежал от святейшего суда и за поимку которого обещано пятьсот венецианских дукатов?
— Ваша память достойна вашей проницательности! Я говорю именно о нём, — выразив удивление осведомлённостью собеседника, подтвердил епископ.
— Чтобы защищать интересы церкви, надо знать её врагов.
Бонифаций начал беспокойно перебирать янтарные чётки. И, помолчав, добавил:
— Дольчино… сын Джулио Торниелли, того самого священника из Новары, что осквернил сан преступной любовью к прихожанке. Пришлось ему бежать в сельскую глушь. Там-то и появился на свет новоявленный слуга дьявола. После смерти матери его отдали на воспитание другу семьи… Кому бы ты думал?
Опционе в недоумении развёл руками и смущённо потупился под взглядом папы.
— Этим другом семьи оказался каноник верчельского собора Август Дориа, — продолжал Бонифаций.
Глаза епископа злобно блеснули.
— Доколе же этот иоахимист будет испытывать наше терпение?!
— Не горячись, Опционе. Никто не укроется от длани господней. Но пока что… Пока что библиотека каноника и сам он со своими древними наставниками — Аристотелем, Лукрецием и прочими — сделали из Дольчино опаснейшего еретика.
— Но, ваше святейшество, откуда у вас эти сведения?
— Откуда? Как вам это нравится — вместо того чтобы докладывать мне, он справляется у меня же!
— На то вы и мудрейший среди нас, — с улыбкой отозвался епископ.
Бонифаций подошёл к столику, налил из графина в золочёный стаканчик кьянти, выпил и серьёзно сказал:
— Такой человек тем более опасен, что умеет отлично пользоваться священным писанием. Его «Ad universos Christi fideles» пользуется небывалым успехом. Несмотря на казнь Сегарелли, проклятый орден растёт. Послание нового ересиарха разошлось по всем христианским странам. Если вовремя не пресечь смуту, начнётся открытый мятеж.
— Ваше святейшество правы. В моей епархии было уже три попытки к бунту. Чернь осмелилась даже напасть на городскую тюрьму.
— Ты послушай, о чём он пишет! — возбуждённо продолжал папа, вынимая из ящика стола лист пергамента. — «Никто не должен платить священникам десятину, если они не бедны, как древние апостолы. Все прелаты, отказавшиеся от образа жизни первых святых, — клятвопреступники. Власть, данная Христом церкви, кончилась, потому что она развратилась, как та распутница, о которой говорится в Апокалипсисе. Освящённые храмы хуже конюшен и свинарников, ибо служат торговцам индульгенциями. Только члены братства, основанного Джерардо Сегарелли, идут путём, указанным господом…» Дальше следуют такие поучения, что я не решаюсь осквернять ими слух. — Бонифаций скомкал листок. — Ну, что скажешь? Каково твоё мнение об этом «Ангеле из Тиатира»?
— Мне кажется, прежде всего необходимо увеличить сумму за его поимку, — негромко произнёс епископ. — И, раз уж нельзя уничтожить эти послания, надо распространить им подобные, изменив содержание. Пусть ни у кого не останется сомнений, что их автор не в своём уме.
— Ты подал дельную мысль!
Папа позвал монаха-прислужника и распорядился принести письменный прибор.