Покидая Кадетский плац, уходя с последнего совещания, мы вышли на проспект Революции, в то время, в те годы, довольно просторный, а порой пустынный. Аркадий спешил на свидание. Марину Вихареву он тогда уже позабыл и полюбил другую. Я новую чижовскую девушку не видел. Знал только, что зовут ее Галина и что она совсем недавно принята в КПМ в группе Рудницкого.
Здесь судьба распорядилась счастливо. Аркаша продал на следствии всех. Но о Галине — что она вступила в КПМ — он, вероятно, не знал, и она благодаря этому обстоятельству и твердости Славы Рудницкого не угодила за решетку и не смогла, согласно статье 206-й тогдашнего Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, ознакомиться с материалами одиннадцатитомного дела КПМ, не смогла прочитать отвратительные показания своего нареченного о Марине Вихаревой.
Даже сейчас, спустя почти сорок лет, страшно представить, что юноша, мужчина мог так мерзко говорить о своей возлюбленной. А каково было читать это самой Марине…
Аркаша давал, говоря современным языком, сексуальные характеристики всем девушкам, с которыми был близок. Он опустился до того, что рассказал следователю, как учил заниматься онанизмом своего товарища, своего друга детства N. При чтении фиолетовых записей показаний А. Чижова в протоколах допросов эти строки наливались кровью. Ну, запугали, ну, обещали свободу. Ну, завалил группы Н. Стародубцева, И. Широкожухова и И. Подмолодина (всего около 15 человек). Но об отношениях с Мариной Вихаревой, об этом-то зачем было говорить?! Ведь есть предел даже в предательстве, даже у палача есть своя философия, свои нормы поведения. Об этом-то зачем?! Следователи гоготали и записывали в казенные листы все новые и новые подробности. У нас же, читавших эти показания, возникало неудержимое желание как можно скорее встретить Чижова, чтобы рассчитаться с ним.
Но я отвлекся. Аресты еще не начались. Как листки, как листики, как листочки клена-календаря, медленно отлетали наши последние прекрасные вольные дни.
Вспоминая эти пустые (да, они уже были «пустые» — все валилось из рук) предарестные календарные дни, поделюсь тоже не очень веселой, но необходимой информацией.
Летом сорок девятого года Чижов вдруг рассказал мне об участии своего отца в массовых арестах 1937–1938 годов.
— Да, это, может быть, было жестоко, но в этом была государственная необходимость. Ты думаешь, это легкая служба — бороться с врагами народа?! Я восхищаюсь мужеством моего отца!
Я был потрясен! Мы шли в этот момент но улице Карла Маркса мимо шелестящих кленов (да, это было летом сорок девятого года). Кто-то из наших знакомых только что сфотографировал нас на память вдвоем на этой улице.
Фотография сохранилась, возможно, на ней есть дата. Чижовскими откровениями я сразу же, в этот же день, поделился с Борисом и Юрием. Мы и раньше знали, что отец Аркадия Иван Федорович Чижов до ухода на пенсию работал в МГБ, и это нас не только не пугало, но даже в некоторых отношениях устраивало, ибо дети работников подобных организаций реже попадали под подозрение. Но мы не знали, что Аркадий с таким восхищением относится к работе своего отца!
— Да… — сказал в тот теплый летний вечер Борис Батуев. — О чем же ты думал, товарищ начальник особого отдела КПМ Юрий Киселев, когда проверял благонадежность Чижова?
— Хрен же его знал, Боря! Замочить его сейчас — смерти подобно…
— Да, ты прав, Кисельман. Все мы виноваты. Он нам очень может нагадить на следствии. Оборвать его связи вряд ли удастся: он многих знает в лицо. Надеяться остается, и только.
— На кого?
— На бога, — сказал я.
— Да, окромя бога, у нас, братцы, сейчас никаких союзничков нет!.. Эх! Шлепнул бы я сейчас Аркашу! — И Борис поднял свой «вальтер».
Борис любил стрелять в Репном по недозрелым арбузам. Мы по очереди стреляли. Один подбрасывал или подкидывал арбуз наискось, другой стрелял влет. От пули нагана арбуз в воздухе не страдал даже при хорошем попадании и, подбитый, пронзенный пулей, плюхался в воду реки Усманки. При попадании же тупой пули «вальтера» (патрон такой же, как у парабеллума) арбуз как бы взрывался в воздухе. Это была забава.
Аркадий Чижов с его неожиданно открывшейся симпатией к былым заслугам отца обернулся вдруг непреодолимой опасностью.
И до сих пор еще родители наши вспоминают, как приходил И. Ф. Чижов к Внутренней тюрьме Воронежского об четного Управления МГБ с передачей для сына, для Аркаши. У него принимали передачи без очереди, а у многих наших родителей (в том числе и у моих) не брали вовсе: «Передача запрещена. Следующий!»
Мы ждали ареста со дня на день.
Случилось это 17 сентября 1949 года ровно в 15 часов.
Борис Батуев был абсолютно прав в своих логических предположениях. Сейчас, с высокой горы времени, все удивительно ясно видно. В МГБ тогда действительно очень мало о нас знали. Синим огнем горели только Борис, я и Кисель. И поэтому было принято решение вместе с нами, в один день и час взять все наше окружение — бывших соклассников, сокурсников, соседей, приятелей.
Ребят, взятых на всякий случай, с 17 по 22 сентября постепенно отпускали, когда убеждались, что тянут пустышку. Ведь 17 сентября 1949 года в 15.00 в Воронеже и Воронежской области по делу КПМ было арестовано… 75 человек!
Каждого брали двое. Оперативников не хватало. Были переброшены на помощь воронежским коллегам оперативники из Орла и Курска. Такого размаха мы не ожидали. А расчет был прост: среди семидесяти пяти человек один подонок или трус всегда найдется.
Чижов, например, как и полагал Борис, не был известен как член КПМ. Его взяли как одного из примерно десятка моих приятелей. На всякий случаи: авось повезет. И если бы у Аркадия хватило ума и мужества не «расколоться», он получил бы минимальный срок и сохранил бы на воле примерно 13–15 членов КПМ. Ведь сказал же Борис Чижову на последнем совещании:
— Аркаша! О тебе они ничего не знают! Продержись неделю-две и тебя отпустят! А если осудят, то на минимальный срок. Чем нас меньше возьмут, тем меньше дадут!
Ах, Аркаша, Аркаша!
С высокой горы времени отчетливо видна сейчас и мерзкая фигура И. Злотника. Чрезвычайно умный и даже талантливый человек, он, узнав о последовавших одно за другим событиях: пропаже журнала у М. Хлыстова, вызове Ю. Киселева в Управление МГБ и начале слежки за КПМ, мгновенно связал эти три факта в один узел и «вычислил»: исчезнувший журнал попал в органы МГБ. Надо спасаться. И. Злотник действует в открытую — пишет грязное, клеветническое письмо, называя КПМ фашистской, антисоветской организацией. Письмо его абсурдно. Но этот абсурд не случаен. Прикрываясь явной и дикой клеветой, он хочет отделить себя от КПМ. И это ему удалось. На первых, начальных допросах нам совали его письмо со словами: «Один среди вас честный советский человек нашелся!..» Так избежал И. Злотник почти неизбежного ареста.
Меня взяли на квартире Аркадия Чижова. Мы вместе пришли к нему из ВГУ. Была великолепная погода, едва уловимое дыхание осени. Зашли ненадолго — за каким-то журналом. Звонок в дверь. Аркаша пошел открывать, но почему-то не возвратился. Потом — испуганное и возмущенное лицо Ивана Федоровича и незнакомые люди. Два наведенных на меня пистолета:
— Ни с места! Не шевелиться! Будем стрелять! Быстро, проворно ощупали всего (нет ли оружия) — все, как у майора Пронина! Но мой «вальтер», хорошо смазанный и завернутый в тряпку, с запасной обоймой мирно покоился под досками и сухим песком на чердаке дома № 32 по Студенческой улице…
Отец Аркадия продолжал возмущаться:
— Товарищи! Объясните, в чем дело' Это какое-то недоразумение! Я сам капитан МГБ…
— Батя! Не мешай! — строго сказал один из молодых людей.
Вышли из подъезда. Все спокойно, тихо. На улице пусто. Со стороны поглядеть: идут куда-то три товарища — двое постарше, один помоложе.
Да… Ходили они за нами, видно, уже давно: двое за Аркадием, двое за мной. У ВГУ, где мы с Аркашей встретились, встретились и они — моя пара и Аркашкина пара. Пошли за нами обоими уже вчетвером. А когда наступило время — 15.00, позвонили
Идти было близко — всего метров двести: жилой дом работников МГБ был рядом с внушительным зданием Управления.
Ах, Чижов, Чижов! Как много горя ты нам принес! Когда я прочитал начало чижовского тома показаний, то, вернувшись в карцер (я сидел там за перестукивание), я крупно нацарапал на белой стене булавкой:
И еще:
Все эти мои надписи были заботливо сфотографированы и приобщены к делу.
Нас били, лишали передач, лишали сна (это была самая страшная пытка). Допрашивали днем и ночью.
Придешь в камеру утром, едва уснешь — голос надзирателя:
— Подъем! Поднимайтесь!..
Спать днем — ни лежа в кровати, ни сидя на табурете — не разрешалось. Через каждые две-три минуты открывали волчок (зрачок) на железной двери, и надзиратель орал, открыв форточку:
— Не спать!..
И так много суток подряд.
Чижов же, по словам его сокамерников, да и по собственным его словам, жил во Внутренней тюрьме роскошно. Спал и лежал на кровати, когда хотел. Имел свидания с отцом и матерью. (Мать его, Лидия Николаевна, тихая русская женщина, умерла, не дождавшись сына.) Принимались любые продуктовые передачи, даже вино к праздникам.
Нас били и мучили, а Чижов, лежа на кровати и куря сигарету, вспоминал все, что сам знал и что ему велели припомнить. Все мельчайшие детали наших отрицательных суждений о Сталине Аркаша припомнил. Вспомнил и «антисоветские» разговоры людей, не бывших членами КПМ. Так он вспомнил, что, возвращаясь в 1949 году из Москвы (он ездил поступать в МГУ, но не прошел по конкурсу), он случайно услыхал, как какой-то инженер важного воронежского завода хвалил американские станки. Ни фамилии его, ни имени Аркаша, естественно, не знал, но он запомнил день, когда возвращался из Москвы. Инженера долго искали на воронежских заводах по дате возвращения из командировки. Предъявляли фотографии Чижову, по одной из них Аркадий опознал этого человека. Тот получил десять лет за восхваление западной техники.
Забегая вперед, скажу, что когда умерла мать А. Чижова Лидия Николаевна (или еще раньше), жить к Чижовым перебралась невеста Аркадия Галя Зайцева. Когда же, вскоре после возвращения Аркадия, умер И. Ф. Чижов, в трехкомнатную квартиру Чижовых подселили работника Воронежского УКГБ Ивана Степановича. Три комнаты на двоих по тем временам было много. И вот тогда, в 55-м году, Чижов как-то сказал мне, Борису и Юрию Киселеву:
— Я случайно попал в архив к нашему делу.
— Ну и что?
— Многие страницы с моими показаниями, теми, которые были из меня выбиты, они, сволочи, вырвали. Видимо, перед переследствием. Видно, боялись.
Это сообщение Чижова, конечно, и удивило, и покоробило нас. Не могли наши мучители ничего вырвать в архиве, ибо были смещены или, во всяком случае, отстранены от дел в день ареста Л. П. Берии. Не сам ли Аркадий и вырвал листы? Это сразу напрашивалось на ум.
Покоробили нас слова о том, что показания были будто бы «выбиты» из Чижова. Никто из него ничего не выбивал. Это он уже начал вырабатывать легенду в оправдание своего «раскола». Однако в то время нам было не до выяснения отношений и личных споров. Мы были тогда — после переследствия 1953–1954 годов — всего лишь амнистированы. Впереди была долгая и трудная борьба за реабилитацию. И мы были, как говорится, в одной упряжке, ибо слова «обожествление Сталина», или, как писали в протоколах следователи, «клеветнические измышления в адрес Вождя», были еще в ту пору преступлением.
Поэтому мы лишь промолчали, презирая в душе предателя, ибо его лживая версия о том, что из него «выбили» признания, была важнее для общего дела, чем если б он признал искренность своих показаний. Эта вынужденная молчаливая уступка предателю почти забылась после реабилитации.
Но где-то в середине шестидесятых годов Борис рассказал мне, Киселю, Рудницкому, еще кому-то из друзей следующее. В связи с заявлениями наших мучителей Литкенса, Прижбытко, Белкова, Харьковского и других о восстановлении их в партии (их, естественно, не восстановили) в Воронежском обкоме КПСС перелистывали наше дело и обратили внимание на то, что из тома показаний А. Чижова около половины листов вырвано. Кто и когда изъял эти листы? Как проникли в архив, строго секретный?
И вот случайная встреча с Аркадием в Крыму в начале семидесятых годов. Вспоминали прошлое.
— Слушай, Аркаша, а наше следственное дело хранится где — в Москве или Воронеже?
— В Воронеже. И первое дело, и дело о переследствии. Все аккуратно сохраняется.
— А возможен ли доступ к нему?
— Не знаю. Наверное, нет. Но я в пятьдесят пятом году наше дело видел. Все сохранилось: фотографии, протоколы…
— А как тебе это удалось?
— Мой сосед по квартире Иван Степанович — ты ж его помнишь, он жил в нашей квартире, в третьей комнате, пока его не отселили от нас, — работал тогда в комиссии по пересмотру старых дел, еще тридцать седьмого года и так далее. Интересно было посмотреть эти старые дела. Иван Степанович по-соседски мне это и устроил. Я смотрел, читал и наше дело… Показания нашел… Борька первым начал было раскалываться, потом пошел на попятную…
— Но позволь… На последнем совещании так и было договорено, что и я, и Борис, и Юрка Киселев — все мы скажем сразу, что КПМ была, и что было в ней всего четыре человека да группа Хлыстова. И больше ни слова. Он так и поступил. И я, и Кисель.
— Не знаю… не помню… Там были еще показания Володьки Радкевича о том, как ты в портрет Сталина из нагана…
— Скажи, а можно было изъять, вырвать часть листов?
Здесь Чижов вздрогнул и потемнел лицом. Поспешно, испуганно заговорил:
— Нет! Куда там! Такой надзор!..
Но — увы! — я все прекрасно понял.
Человек неглупый и образованный, Чижов боялся Истории, он понимал: ведь потомки прочтут, на папках было написано: «Хранить вечно». Я уверен, он сам тогда изъял и уничтожил свои самые пакостные показания. Но он просчитался: опытный исследователь-историк все равно эти следы найдет, восстановит по показаниям других членов КПМ, по протоколам очных ставок в других томах дела.
А теперь предоставим слово Борису Батуеву. Вот как описывает свою первую очную ставку с А. Чижовым в своем дневнике. (Борис, всю жизнь готовясь написать документальную книгу о КПМ, делал предварительные наброски, где писал порою о себе в третьем лице.)
«В дверь кабинета постучали.
— Войдите!
Сопровождаемый надзирателем, грузным и глупым старшиной Пилявским в комнату входит Чижов. Он стал еще бледнее, и до этого острый большой нос, еще больше заострился, а лысая голова делала его похожим на сову.
«Расскажите, Чижов, где и когда Батуев говорил то, о чем вы показывали следствию?»
Чижов испуганно вздрогнул, потом, пересилив себя, улыбнулся какой-то скверной, подлой улыбкой и хихикнул:
«Ну что там, ты ведь помнишь, Борис, говорил мне о бюрократизме в партийных органах и что колхозники задавлены налогами, и что ты слушал с Киселевым «Голос Америки»?»
Глаза Бориса блестели гневом и, как бы желая остановить потекший вдруг поток лжи, он махнул в сторону Чижова несколько раз рукой.
«Последнее — неправда. Врешь ты, Чижов, что я тебе рассказывал содержание этой передачи».
«Прекратить разговоры», — оборвал следователь. — И — увести Чижова. Ну, — начал он, — «теперь ты признаешь?!»
«Нет, последнее не признаю…»
А вот еще более интересный документ, следующий в тетради Б. Батуева непосредственно после приведенного выше описания очной ставки с А Чижовым. Он называется «Судьба предателя». Эпиграфы помещены выше заголовка. Цитирую:
Как у Л. Толстого к Анне Карениной. «Мне отмщенье, и аз воздам»
А может быть и не так?!