Издавать отдельной книгой сборник газетных статей, написанных на злободневные темы, — дело рискованное в любую эпоху. Темы устаревают стремительно, тексты становятся малопонятны без долгих разъяснений… Кажется, Дельфина де Жирарден (1804–1855), поэтесса и романистка, с 1836 по 1848 г. ведшая под псевдонимом виконт Шарль де Лоне еженедельную хронику в парижской газете «Пресса», сама относилась к перспективе войти в историю литературы именно благодаря своему «Парижскому вестнику» весьма скептически. После того как в августе 1843 г. издатель Шарпантье выпустил очерки 1836–1839 гг. отдельной книгой под названием «Парижские письма», Жирарден подводила итог:

«За последний год наша участь переменилась самым удивительным образом: мы сочиняем фельетоны, но перестали быть фельетонистом… — а такая перемена не пустяк. Вдобавок совершенно переменилась и наша точка зрения: теперь мы пишем не для тех, кто нас читает… — а такая перемена не может не повлиять на мысли писателя. Вот что произошло: один отважный издатель… — между прочим, он многим рисковал… — решил опубликовать под одной обложкой наши недолговечные фельетоны, набросанные впопыхах и осужденные, как мы думали, в лучшем случае на забвение. К нашему удивлению, это собрание сплетен и болтовни снискало большой успех. Один остроумный человек, познакомившись с ним, сделал нам примечательный комплимент: „Кто бы мог подумать, что это так читабельно !“ — согласитесь, что для книги не может быть похвалы более лестной. Однако если фраза эта лестна для книги, она куда менее приятна для автора. Мы с прискорбием открыли ужасную истину: из всех наших сочинений единственное, которое имеет шанс пережить нас, — то самое, над которым мы работали наименее тщательно и которое ставили ниже всех остальных. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: наши стихи… это всего лишь мы сами; наши сплетни… — это вы, это ваша эпоха, столь великая, что бы о ней ни говорили, столь необычайная, столь чудесная, — одним словом, столь замечательная, что спустя какое-то время самые мелкие ее подробности будут бесконечно интересны и попросту бесценны. Таким образом, нас помимо нашей воли превратили если не в историка, то в мемориалиста — одного из тех сочинителей без дарования, к которому великие писатели обращаются за подробностями, в одного из тех скверных работников, которые ничего не умеют делать сами, но с грехом пополам подготавливают рабочее место для творцов [3] ; по отношению к историку мы то же, что подмалевщик по отношению к живописцу, письмоводитель по отношению к прокурору, подмастерье по отношению к каменщику, а поваренок по отношению к повару».

Журналист, продолжает Жирарден, — это не кто иной, как «поваренок при историке» (2, 217–218; 31 марта 1844 г.).

В этих словах есть, конечно, доля кокетства, но в основном они искренни; Дельфина де Жирарден в самом деле выше ценила другие свои сочинения, написанные в жанрах куда более престижных: стихи, романы, трагедии и комедии. История показала, что писательница заблуждалась: хотя ее имя занимает законное место в истории французского романтизма, а три маленьких романа были переизданы в 1977 г., самой живой (и самой переиздаваемой) частью ее наследия оказались именно те тексты, которые она считала не полотнами, а «подмалевкой». С 1843 г. «Парижские письма» переиздавались еще много раз: в 1853, 1857, 1862–1863, 1866, 1868, 1986 и 2004 гг. и всякий раз находили не просто читателей, но и страстных поклонников.

Мнение этих последних выразительно сформулировал известный прозаик Жюль Барбе д’Оревийи, вообще большой брюзга и ненавистник литературных «синих чулков», то есть пишущих женщин. Поставив «Парижские письма» Дельфины де Жирарден вровень с письмами маркизы де Севинье, этой «фельетонистки века Людовика XIV», Барбе охарактеризовал соотношение в очерках «виконта де Лоне» злободневного и вечного с помощью эффектного сравнения: порой в цветке розы прячут брильянт или жемчужину; цветок увянет, но драгоценность останется…

Однако Дельфина де Жирарден пришла к сочинению парижской хроники не сразу; к тому моменту, когда в сентябре 1836 г. вышел первый очерк виконта де Лоне, у его сочинительницы уже была за плечами долгая и славная литературная карьера.

* * *

Дельфина Гэ выросла в среде равно и светской, и литературной. Ее мать Софи Гэ (урожденная Нишо де Ла Валетт, 1776–1852) в два года, по семейному преданию, удостоилась поцелуя Вольтера, воспитание получила в аристократическом пансионе госпожи Лепренс де Бомон (писательницы, прославившейся сказкой «Красавица и чудовище») и еще в молодые годы свела знакомство со многими прославленными литераторами тогдашней эпохи. В разгар Революции отец-банкир выдал Софи замуж за коллегу — биржевого маклера Гаспара Лиотье; в эпоху Директории она была не последней из тогдашних щеголих и добилась развода с нелюбимым мужем ради того, чтобы выйти по любви за другого финансиста, Сигизмунда Гэ, будущего отца Дельфины (развод в это время был разрешен законом, но воспринимался как шаг весьма дерзкий). Для заработка Софи занялась литературой — вначале сделалась «литературным агентом», привозящим во Францию из Англии новые романы и романсы, а затем сама взялась за перо и сочинила множество романов и комедий, пользовавшихся немалым успехом.

Дельфине, родившейся 26 января 1804 г. в Ахене, где ее отец служил главным сборщиком налогов тогдашнего департамента Рур, что называется, на роду написано тоже заняться литературой и прославиться: имя ей было дано в честь героини одноименного романа Жермены де Сталь (1802), а крестной матерью ее стала графиня Дельфина де Кюстин, в честь которой прославленная г-жа де Сталь назвала свою героиню. Крестили же девочку в том самом ахенском храме, где похоронен император Карл Великий. Читать и писать Дельфина училась в парижском пансионе мадемуазель Клеман, но гораздо сильнее влияла на нее домашняя атмосфера: в салоне ее матери бывали знаменитые драматурги и поэты, актеры и композиторы. У юной Дельфины обнаружился талант к декламации чужих стихов и к сочинению собственных. Талант требовал развития, и к Дельфине пригласили учителей: версификации ее учил поэт Александр Суме, а сочинению прозы — будущий историк литературы и министр народного просвещения Абель-Франсуа Вильмен. Будь у Дельфины другая мать, ее дарования, возможно, зрели бы втайне, но Софи Гэ была женщина экспансивная и деятельная. Как выразилась в своих воспоминаниях другая женщина-литератор, познакомившаяся с Дельфиной и ее матерью в середине 1820-х годов, графиня Мари д’Агу, «все в Софи было шумным: любовь, дружба, ненависть, недостатки, достоинства — ибо она была не лишена достоинств, — материнские же ее чувства выражались еще более шумно, чем все остальное». Именно поэтому Софи, не стесняясь, служила для своей одаренной дочери своеобразным импресарио. Софи приводила Дельфину в салоны своих светских друзей — например, к знаменитой г-же Рекамье, с тем чтобы юная поэтесса почитала там стихи, сначала чужие, а потом и свои… При этом Дельфина декламировала в самом деле превосходно (этот талант сохранился у нее на всю жизнь, и когда впоследствии она читала трагедии своего собственного сочинения, слушателям это казалось более впечатляющим, чем те же строки в исполнении знаменитой трагической актрисы Рашель, для которой они и были написаны). И вдобавок Дельфина была чрезвычайно хороша собой: высокая, прекрасно сложенная, с копной пышных белокурых волос. Это ощущение удивительной, «разительной» красоты запечатлели многие мемуаристы, но, пожалуй, лучше всех — Теофиль Готье, который впервые увидел Дельфину 25 февраля 1830 г. в театре «Комеди Франсез» на премьере романтической драмы В. Гюго «Эрнани»: «Когда она вошла в свою ложу и наклонилась, чтобы оглядеть зал, который был почти так же достоин внимания, как и сам спектакль, ее ослепительная красота — bellezza folgorante — заставила всех на мгновение замолчать, а затем разразиться рукоплесканиями».

Красота Дельфины заставляла свидетелей ее салонных успехов если не забывать, то извинять все то неловкое, что было в сеансах декламации, устраиваемых по инициативе ее матери. Дело в том, что юная особа, которая, «запыхавшись, бегает из одной гостиной в другую, чтобы повсюду декламировать стихи», воспринималась как актриса, а не как девушка из хорошей семьи. Кроме того, злые языки утверждали, что Софи всюду вывозит дочь и выставляет ее на всеобщее обозрение, как на ярмарке, исключительно ради того, чтобы поскорее найти ей жениха (дело в том, что Софи в 1822 г. овдовела и финансовое положение семьи в самом деле оставляло желать лучшего). Наконец, когда Софи говорила о стихах дочери: «мы сочинили» и подсказывала Дельфине забытые слова, то давала светским острословам превосходный повод для насмешек. Что же касается самих стихов юной поэтессы, они не блистали оригинальностью, но были звучными, обыгрывали злободневные литературные и политические темы, а главное — замечательно воспринимались из уст белокурой красавицы (типическое мнение запечатлел 11/23 декабря 1825 г. А. И. Тургенев, слышавший декламацию Дельфины в салоне Рекамье: «Читает хорошо, собой почти прекрасна и довольно мила; но стихи слабы, хотя и не без чувства»).

Впрочем, юная поэтесса довольно быстро «профессионализировалась». В 1822 г. за поэму «Самоотверженность сестер ордена Святой Камиллы и французских врачей во время чумы в Барселоне», поданную на конкурс Французской академии, она удостоилась «экстраординарной премии», а первой премии не получила лишь потому, что осветила заданный сюжет только частично. В 1823–1824 гг. Дельфина вместе с матерью принимала участие в выпуске журнала «Французская муза» (1823–1824), сыгравшего большую роль в становлении французского романтизма, а в стихотворении «Видение», написанном в честь коронации Карла X в 1825 г., сама выразила уверенность, что в один прекрасный день французы назовут ее «музой родины», и с тех пор «десятой музой» называли ее почти все современники — кто с иронией, но кто и вполне восхищенно.

Самое удивительное, что все эти ранние успехи не вскружили Дельфине голову. По словам Готье, «ум быстро исправил те плоды первоначального воспитания, которые, будь Дельфина одарена не так щедро, могли бы сделать ее смешной». Дельфина не возгордилась и осталась «добрым малым». Она была очень хороша собой и сознавала это. В сборник 1824 г. она включила стихотворение «Счастье быть красивой»; как позднее выразился тот же Готье: «Ее прекрасная душа была счастлива обитать в прекрасном теле». Однако как ни красива и ни знаменита была муза, замуж ее никто не брал. В начале 1820-х годов она была влюблена в Альфреда де Виньи, и он отвечал ей взаимностью, но до брака дело не дошло, поскольку мать поэта-аристократа не желала видеть в невестках бесприданницу, да вдобавок с сомнительной репутацией декламаторши стихов. Ходили слухи о других возможных претендентах, включая некоего итальянского князя, которого Дельфина якобы покорила во время путешествия с матерью по Италии (1826–1827) и даже самого короля Карла X (к которому «добрые люди» намеревались пристроить белокурую поэтессу в качестве морганатической жены), но ни одна из этих затей не имела видимых последствий.

Дельфина была постоянно на виду, постоянно окружена молодыми людьми, поэтами и прозаиками; но одни были уже женаты, другие не предлагали себя в мужья, а между тем в 1830 г. музе исполнилось 26 лет — по тогдашним меркам возраст весьма солидный. Вдобавок после Июльской революции поэтесса лишилась пенсии в 800 франков, которую с 1826 г. выплачивал ей Карл X (один из «щедрых подарков» монарха, упомянутых в очерке 24 ноября 1836 г.). И тут нашелся жених, который, оказывается, уже два года мечтал о ее благосклонности. 1 июня 1831 г. Дельфина Гэ стала Дельфиной де Жирарден. Замужество переменило не только ее женскую судьбу, но и литературную карьеру, потому что человек, за которого она вышла, очень скоро сделался реформатором французской прессы, и именно в его газете Дельфина пятью годами позже начала печатать очерки за подписью «виконт Шарль де Лоне».

Однако прежде чем дать свою фамилию Дельфине, жених должен был сам добиться права эту фамилию носить. Дело в том, что Эмиль, появившийся на свет 21 июня 1806 г., был незаконным сыном графа Александра де Жирардена. При рождении ему была дана вымышленная фамилия Деламот и воспитывался он сначала в приемной семье недалеко от Парижа. Однако в 1811 г. граф де Жирарден женился на Жозефине де Вентимиль, не поощрявшей общение мужа с побочным сыном, и мальчика отправили в Нормандию. Вернувшись в Париж, восемнадцатилетний Эмиль стал завоевывать себе место в жизни и, перепробовав разные профессии, избрал журналистику. Начал он, впрочем, с того, что в 1828 г. выпустил анонимно маленький роман «Эмиль» — автобиографическое сочинение о родителях, бросающих своих детей, и о ребенке, вырастающем без родителей. После этого, в том же 1828 г., Эмиль вместе с приятелем, Сен-Шарлем Лотуром-Мезере, основал еженедельник с выразительным названием «Вор» — компиляцию из лучших литературных текстов, появившихся в периодике. Впрочем, по тогдашним законам подобные перепечатки настоящим воровством не считались, да и сами перепечатываемые авторы, как правило, не возражали против таких «краж». Вдобавок наряду с перепечатками Эмиль публиковал и новые тексты (среди прочих — стихотворения Дельфины Гэ). «Вор» оказался чрезвычайно успешным предприятием; на вырученные деньги Эмиль в 1829 г. основал другой еженедельник, рассчитанный на аристократических дам и выходивший под покровительством невестки короля Карла X герцогини Беррийской. Он назывался «Мода», а в подзаголовке стояло «обзор мод, галерея нравов, альбом салонов». В 1831 г. Эмиль продал «Моду» и в руках новых владельцев она сделалась журналом с направлением, партийным предприятием аристократов-легитимистов, не желавших принимать Июльскую монархию. Но первоначальная «Мода» была совсем иной — это был журнал «беспартийный», журнал для чтения и разглядывания; здесь публиковались модные картинки и литературные тексты будущих знаменитостей: Бальзака, Эжена Сю. Коммерческий успех «Моды» оказался еще большим, чем у «Вора».

Эмиль, однако, стремился расширить круг своих читателей. Его увлекала идея создания прессы неполитической, многотиражной, недорогой и просветительской, распространяющей сведения и познания, полезные в повседневной жизни. Именно эту цель преследовала основанная в октябре 1831 г. «Газета полезных знаний» — 32-страничный ежемесячник, публиковавший юридические и административные документы и практические советы. «Газета» стоила в четыре раза меньше, чем аналогичные издания конкурентов, и за год достигла огромного по тем временам тиража в 132 000 (для сравнения — накануне Июльской революции тираж самой популярной оппозиционной газеты «Конститюсьонель» равнялся 20 с небольшим тысячам).

Впрочем, «Газету полезных знаний» Эмиль выпускал уже женатым человеком. До женитьбы же, как уже было сказано, ему надо было завоевать право носить фамилию Жирарден. Собственно, Эмиль взял себе эту фамилию сразу после того, как приехал из Нормандии в Париж, и отец, хотя официально не признал сына, смотрел на это сквозь пальцы (по слухам, один из друзей старшего Жирардена, наблюдая за стремительной литературной карьерой Эмиля, сказал графу: «Признай его своим сыном, иначе впоследствии он не захочет признавать тебя своим отцом, а ты об этом пожалеешь»), но теперь требовалось закрепить такое положение дел юридически. 30 апреля 1831 г. суд департамента Сена удовлетворил просьбу Эмиля, который объявлял, что не знает ни имени родителей, ни места своего рождения, но просит закрепить за ним фамилию Жирарден, под которой он известен, что и подтвердили семеро свидетелей — приятелей и коллег по литературной деятельности, одним из которых был Оноре де Бальзак. Так жених Дельфины получил документы на имя Эмиля Жирардена, а затем «явочным порядком» приставил к своей фамилии аристократическую частицу «де» (точно так же, впрочем, поступил и вышеупомянутый Бальзак).

У Эмиля были деньги и появилось имя; у Дельфины были красота и талант, но не было приданого. 1 июня 1831 г. в мэрии тогдашнего XI округа, а затем в церкви Святого Роха на улице Сент-Оноре состоялась свадьба. Поскольку Эмиль был не слишком хорош собой и не очень высок ростом, у недоброжелателей сразу появились сомнения в том, что «колоссальная и белокурая» Дельфина вышла за него по любви. Если судить по стихотворению «Матильда», которое она посвятила жениху (и назвала тем именем, которое Жирарден в своем «Эмиле» дал невесте автобиографического героя), недоброжелатели были неправы: Дельфина отдала Эмилю не только руку, но и сердце.

Был ли их брак счастливым? Если судить по количеству «романов», заведенных Эмилем на стороне (среди героинь этих романов были не только безвестные женщины легкого поведения, но и женщины знаменитые: возлюбленная Листа графиня Мари д’Агу и актриса Рашель), — нет. Если судить по тому, что Дельфине, несмотря на ее страстное желание, так и не удалось стать матерью, — тоже нет. Больше того, в 1844 г. Эмиль привел к Дельфине сына своей любовницы, пятилетнего Александра, и Дельфина приняла его как собственного ребенка. Наконец, о том, что личную жизнь Дельфины трудно назвать счастливой, свидетельствует и эпизод 1838 г. В эту пору у Дельфины завелся поклонник — денди по фамилии Дюрантон. Поскольку она отвечала ему недостаточно пылко, Дюрантон решил возбудить ее ревность, разорился на оперных красотках и покончил с собой едва ли не на глазах у своей возлюбленной, причем, если верить тогдашней скандальной хронике, «застрелился и повесился». Эмиль был крайне недоволен оглаской этого эпизода; с этих пор супруги, продолжая жить под одной крышей, на ночь расходились по разным спальням.

И тем не менее, несмотря на все эти (порой граничащие с мелодрамой) эпизоды, союз Дельфины и Эмиля в интеллектуальном и профессиональном отношении оставался крепок до самой смерти Дельфины (она умерла в 1855 г., а Эмиль пережил ее на 26 лет). В трех парижских домах, где жила чета Жирарденов: в особняке на улице Сен-Жорж (1832–1838), в квартире на улице Лаффита (1838–1842) и в особняке графа Шуазеля-Гуфье на пересечении улицы Шайо и Елисейских Полей, представлявшем собой копию древнегреческого храма Эрехтейон (1843–1855), — Дельфина вела тот образ жизни, какой был ей приятен и для которого она была создана. В определенный день недели (на улице Сен-Жорж по понедельникам, на улице Лаффита и на Елисейских Полях по средам) она устраивала большие приемы, а каждый вечер ближе к полуночи, после театра или перед балом, к ней заезжали любимые друзья и собеседники, среди которых были Готье, Гюго, Ламартин, Альфонс Карр, Дюма, Бальзак (до тех пор пока не поссорился с Жирарденом) и другие «звезды» парижского артистического мира. О том, что нужно сделать, чтобы гости могли показать себя с наилучшей стороны и чтобы беседа не была принужденной и тусклой, Дельфина сама рассказала в фельетоне от 23 июня 1844 г. (наст. изд., с. 423–424). Эмиль, как правило, либо отсутствовал, либо просто дремал в кресле и не принимал участия в беседе, но для создания репутации салона тот факт, что муж хозяйки — редактор популярной газеты, значил немало.

Супруги поддерживали друг друга. Когда журналисты из конкурирующих изданий подвергли Эмиля злобным и во многом несправедливым нападкам, Дельфина ответила обидчикам пьесой «Урок журналистам» (1839), в которой изобразила журналистскую среду такими черными красками, что цензура не позволила представить пьесу на сцене. Еще прежде, весной того же 1839 г., когда депутатский мандат Эмиля был оспорен под тем предлогом, что не доказано его французское гражданство, Дельфина опубликовала стихи с неопровержимым аргументом: она, «муза родины», не избрала бы его себе в супруги, не будь он французом. Эмиль ценил жену не меньше, чем она его. Именно по его предложению она начала сочинять очерки о парижской жизни для основанной им газеты «Пресса». «Пресса» начала выходить 1 июля 1836 г., а уже 29 сентября того же года в ней появился первый очерк Дельфины, подписанный псевдонимом «виконт Шарль де Лоне».

* * *

Современные исследователи, посвятившие «Прессе» Эмиля де Жирардена целую книгу, назвали ее «1836, первый год медиатической эры». В самом деле, Жирарден совершил революцию во французской периодике. Суть этой революции заключалась в следующем: до 1863 г. газеты во Франции не продавались в розницу, приобретать их можно было только по подписке; подписка на ежедневную политическую газету стоила дорого: 80 франков в год. Жирарден уменьшил эту цену вдвое; недостающие деньги он получал за счет публикации рекламы, а для того чтобы увеличить число рекламодателей, резко расширил свою потенциальную аудиторию, предложив читателям, в сущности, две газеты в одной: верхняя часть страницы была отдана политическим передовицам, французским и международным новостям, отчетам о заседаниях палаты депутатов, нижняя же — материалам наполовину, а порой и полностью беллетристическим. До Жирардена ежедневная политическая газета в точности отвечала своему названию — она была в первую очередь политической. Правда, уже с 1800 г. в газетах появилось то, что по-русски называется «подвалом», а во Франции именовалось «фельетоном»; закон позволял увеличить газетную полосу на треть печатного листа, не платя дополнительного налога, и газетчики воспользовались этим для удлинения страницы. Первоначальный «фельетон» вовсе не имел того сатирического оттенка, который связывает с ним современное сознание; в газетных подвалах-фельетонах печатались по преимуществу рецензии на новые спектакли или книги, а также статьи научно-популярного содержания. Однако постепенно тематика «фельетонов» расширялась: уже в начале 1830-х гг. здесь начали публиковаться материалы нравоописательного свойства, сказки и новеллы, а порой даже отрывки из новых романов.

Жирарден, таким образом, не изобрел ничего абсолютно нового, он лишь придал новое качество тому, что вызревало в периодике. 21 сентября 1836 г. он объявил в «Прессе» программу своей «газеты в газете», а именно тех очерков, которые будут печататься в «подвале» под рубрикой «Фельетон „Прессы“»: в воскресенье — театральный или исторический очерк, в понедельник — статья об изобразительном искусстве, во вторник — очерк нравов или рецензия на новый спектакль, в среду — известия из Академии наук, в четверг — сообщения о «новых книгах, готовящихся к постановке пьесах, новых модах, новых обычаях, модной музыке и прочих достопримечательностях». Именно этот четверговый фельетон Жирарден предложил писать своей жене.

К этому времени Дельфина уже переключилась со стихов на прозу и выпустила несколько небольших романов, в которых показала себя внимательным и остроумным наблюдателем парижской жизни. В двух из них, «Лорнете» (1832) и «Трости господина де Бальзака» (1836), использован один и тот же прием: фантастический прибор (в первом случае лорнет, позволяющий читать чужие мысли, во втором — трость, позволяющая делаться невидимым) помогает увидеть парижскую жизнь изнутри и, отчасти, с неожиданной стороны. По этой прозе было видно, что нравоописательные эскизы удаются Дельфине лучше, чем романический сюжет, — и Эмиль предложил жене раз в неделю сочинять для новосозданной «Прессы» именно очерки парижских нравов. Дельфина стала официальным сотрудником «Прессы» — за еженедельные публикации ей платили фиксированное жалованье 6000 франков в год плюс по 14 сантимов за строку.

Фельетоны Дельфины носили название «Парижский вестник». Первый из них был опубликован в «Прессе» в четверг 29 сентября 1836 г. По четвергам «Парижский вестник» появлялся в «Прессе» до 10 августа 1837 г. В этот день Дельфина объявила о «великой перемене в жизни четвергового фельетона — отныне он будет выходить по субботам» и не без ехидства прокомментировала причины этого изменения: «редакционному комитету понадобился год, чтобы прийти к выводу, что суббота ближе к воскресенью, чем четверг, и по этой причине отвести ее нам»: дело в том, что все важные театральные и литературные события в Париже происходили по средам и четвергам, и надо было дать хроникеру возможность их осветить. До 1840 г. включительно «Парижский вестник» выходил по субботам, и лишь в редких случаях — по воскресеньям. После 1840 г. фельетоны Дельфины выходили преимущественно по воскресеньям, но также и в другие дни недели; жесткой системы уже не наблюдалось, да и вообще периодичность нарушилась: за 1842 и 1843 гг., например, Дельфина напечатала всего два фельетона.

«Парижский вестник» имел успех у публики; в те моменты, когда рубрика надолго исчезала из газеты, читатели требовали ее возобновления. Злобный биограф тогдашних знаменитостей, автор «Галереи современников» Эжен де Мирекур в своей брошюрке о Дельфине утверждал, что самолюбивый Эмиль ревниво относился к славе Дельфины и приходил в ярость от ее фельетонов — но это очевидная клевета (Мирекур, ненавидевший Жирардена, вообще кончает книгу — опубликованную еще при жизни Дельфины! — утверждением, что у этой писательницы есть один-единственный недостаток — ее муж…). Дело обстояло противоположным образом: Эмиль дорожил женой как сотрудником своей газеты. В фельетоне 14 марта 1840 г. Дельфина восклицает: «Разве спутницу боготворят так, как боготворят возлюбленную?» — и доказывает, что «спутницей» мужчины женщина быть не должна (наст. изд., с. 303 ), однако сама она была Эмилю в его издательских начинаниях именно верной спутницей.

Очерки, выходившие под названием «Парижский вестник», были, как я уже сказала, подписаны псевдонимом «виконт Шарль де Лоне». Причем если после 1843 г., когда вышло первое книжное издание фельетонов с именем Дельфины де Жирарден на обложке, ее авторство перестало быть секретом, поначалу многие современники были в недоумении.

Вообще «поэтика литературной мистификации», печатание под псевдонимом или под именем «вымышленного автора», которому порой сочинялась целая биография, было в ту эпоху явлением в высшей степени распространенным даже среди мужчин (помимо широко известных эпизодов: Мериме-Клара Гасуль или Сент-Бёв-Жозеф Делорм — можно назвать еще множество случаев, когда произведения подписывались именами вымышленных сочинителей). У женщин же было еще больше оснований скрываться под псевдонимами (желательно мужскими), потому что под собственным именем даме из хорошего общества считалось приличным печатать только нравоучительные сочинения, но, например, не фривольные или «социальные» романы (во всяком случае, свекровь Жорж Санд запретила ей ставить ее имя — Дюдеван — на обложках печатных книг) и уж тем более не сатирические зарисовки современной жизни. В XIX веке от женщины уже не требовали, чтобы псевдоним непременно был аристократическим, однако логично, что, публикуя очерки о светской жизни Парижа, Дельфина предпочла именовать себя благородным виконтом, а не избрать простое «демократическое» имя, как сделала это упоминавшаяся выше Жорж Санд.

Дельфина не только скрывается под именем мужчины-виконта, она еще и последовательно именует себя в первом лице множественного числа — «мы». Это «мы» — обычное конвенциональное «мы» ученых статей или рецензий и вовсе не исключительное свойство фельетонов Дельфины (у Теофиля Готье, например, от первого лица множественного числа написаны не только фельетоны об изобразительном искусстве, печатавшиеся в «Прессе», но даже очень личный мемуарный очерк о Дельфине). Однако в ироническом контексте «Парижского вестника» это гордое королевское (или занудное педантское) «мы» обретает дополнительную функцию: оно придает очерку отчетливо комическое звучание — особенно если речь, например, идет о недопитой чашке чая, которую «нам» помешали выпить надоедливые любители дармовой рекламы (см. фельетон от 25 ноября 1837 г. — наст. изд., с.179). Кроме того, рассказ от первого лица множественного числа позволяет автору избежать прямых указаний на свой пол (которые при рассказе в единственном числе были бы неизбежны по причинам чисто грамматического свойства). Лишь иногда виконт де Лоне начинает говорить откровенно мужским голосом (да и то мужская интонация здесь маскирует чисто женский восторг перед шедевром ювелирного искусства):

«На днях нас привел в восторг великолепный аграф, настоящий королевский цветок, брильянтовая астра с огромной жемчужиной в середине: и стебель, и листья, все выполнено с величайшим изяществом, а цена умеренная, так что мы умирали от желания доставить себе удовольствие и купить этот шедевр — но кому его подарить? Та, которая приняла бы дар, его не заслуживает; та, которой мы бы хотели его вручить, его бы не приняла; пришлось смириться и сохранить благоразумие; вот так всегда — и в карьере, и в любви: то, что нам доступно, нас недостойно; то, что нас влечет, остается недостижимым» (30 марта 1837 г.; 1, 118).

Во всех же прочих случаях, даже когда виконт де Лоне пускается в разговор о любимом предмете — о моде, или, как он часто выражается, «о тряпках», он тщательно избегает указания на свой пол. Жюль Жанен — современник Дельфины, подчас страдавший от ее колкостей, — описал эту «гермафродитическую» манеру изложения: «Вы живете спокойно и счастливо, ни о чем не тревожась, и вдруг в вас вонзаются чьи-то когти. Кто вас поцарапал? Мужчина? Но в таком случае слишком уж тяжелая у него рука. Женщина? Но в таком случае слишком уж острые у нее когти. Нет, это не мужчина и не женщина, это кошка».

Фельетоны виконта де Лоне написаны в жанре газетной хроники. Точно так же как Жирарден не изобрел «с нуля» ни использование рекламы, ни печатание литературных текстов с продолжением, а лишь энергически развил и довел до блеска то, что существовало до него, точно так же сам по себе жанр газетного нравоописательного очерка существовал, разумеется, и до Дельфины де Жирарден. Самый отдаленный его прообраз — это «Болтун» (1709–1711) и «Зритель» Аддисона и Стила (1711–1712); более близкий — очерки, которые начиная с 1812 г. еженедельно публиковал в «Газет де Франс» за подписью «Отшельник из квартала Шоссе-д’Антен» В.-Ж.-Э. де Жуи (между прочим, хороший знакомый Софи Гэ и один из завсегдатаев ее салона). Прототипом «Парижского вестника» нередко называют также «Парижские письма», которые Бальзак публиковал с 30 сентября 1830 по 31 марта 1831 г. в жирарденовском «Воре», да и вообще рубрика «Очерки нравов» (а именно зарисовкам нравов были посвящены газетные «хроники») присутствовала в начале 1830-х гг. во многих периодических изданиях.

Тем не менее все современники воспринимали именно «виконта де Лоне» как основателя жанра. Сама Дельфина гордо сообщала в очерке, датированном 29 июня 1839 г.:

«Кстати о коварном Альбионе, в Лондоне недавно основали газету под названием „Парижский вестник, континентальное обозрение“. Для нас это очень лестно. Скромный Парижский вестник , выдуманный нами три года назад, уже породил множество подражаний: „Руанская газета“ публикует „Эхо Парижа“, „Век“ — „Парижское обозрение“, „Время“ — „Городскую хронику“, „Конститюсьонель“ — „Двор и город“. „Котидьен“ — „Светские беседы“, и проч., и проч. А теперь у нас объявились подражатели на другом берегу Ла-Манша. Мы очень горды этим успехом. Если авторам приятно знать, что их переводят на иностранный язык, как же должны они радоваться при известии о том, что им подражают? Ведь перевод — куда более слабая дань уважения, нежели подражание; переводчик смотрит на автора с пренебрежен!! — ем и возлагает всю ответственность за книгу именно на него; подражатель смотрит на автора с восхищением и находит его идею такой прекрасной, что объявляет ее своей и ставит под ней свое имя. Какая великая честь! может ли быть что-нибудь более лестное?» (1, 486).

Так вот, по прочтении этих строк никто не упрекнул Дельфину в безосновательном хвастовстве. Напротив, общепризнано, что все сочинители светских хроник 1840-х гг.: Эжен Бриффо в газете «Время» (Temps), Эжен Гино (псевдоним Пьера Дюрана) в газете «Век» (Siècle), Луи Люрин во «Французском вестнике» (Courrier français) и даже Альфонс Карр, выпускавший свою хронику «Осы» (Guêpes) не в газете, а отдельными выпусками, но работавший в схожем жанре, — все они выступали лишь подражателями и продолжателями виконта де Лоне. Известно также, что светские хроникеры второй половины века признавались: перед тем как приступить к сочинению собственных хроник, они перечитывают «Парижский вестник» Дельфины.

* * *

Что же представляет собой этот «Вестник»?

Начнем с очевидного: это рассказ о парижской повседневности, следующий за ее течением и отзывающийся на ее происшествия (именно поэтому Дельфина не раз называет свои фельетоны хроникой). В 1820-е гг. Дельфина запечатлевала важнейшие события французской жизни в лирических стихах; теперь она реагирует на события — причем не только крупные, но и куда менее значительные — иронической прозой.

Фельетоны виконта де Лоне нередко называют хроникой светской, однако тематика их гораздо шире, чем рассказ о жизни салонов. Из них можно узнать о том, как воздвигали Луксорский обелиск на площади Согласия и как праздновали в Париже годовщину Июльской революции, как вручали награды в коллеже и как открывали первую в Париже железную дорогу, как запускали воздушный шар и как посещали Версальский музей, как покупали новогодние подарки и как переезжали на новую квартиру, какие рукава вышли из моды и какие шляпы в моду вошли, что танцевали на аристократических балах и что — на балах простонародных. В этом отношении «Парижский вестник» виконта де Лоне — бесценное свидетельство о парижской повседневности, и не случайно в одной из лучших книг о светской жизни этой эпохи, книге А. Мартен-Фюжье «Элегантная жизнь, или Как возник „весь Париж“, 1815–1848», ссылки на Дельфину как на осведомленного и надежного свидетеля — едва ли не самые частые.

Но фактическое богатство — не единственный и не главный источник оригинальности «Парижского вестника». Многочисленные сведения о парижской жизни можно почерпнуть и из очерков, написанных предшественниками виконта де Лоне, в частности упоминавшимся «Отшельником из квартала Шоссе-д’Антен» и его многочисленными подражателями; они рассказывали о парижских улицах и парижских типах, не скупясь на подробности. Однако рассказы «отшельников» были куда меньше похожи на светскую беседу или даже светскую болтовню, стремительно переходящую от одного предмета к другому, — ту беседу, интонацию которой блестяще воспроизводит в своих фельетонах Дельфина де Жирарден.

Недоброжелательный критик Лаженеве (псевдоним барона Анри Блаза де Бюри), рецензируя первое книжное издание фельетонов Дельфины, сослался на Жозефа де Местра, утверждавшего, что настоящая беседа за четверть часа может коснуться и существования Божия, и премьеры в Комической опере; Лаженеве был убежден, что Дельфина на это не способна, но он ошибался. Именно это умение непринужденно переходить от серьезного к смешному, от важного к второстепенному и обратно было присуще Дельфине в высшей степени.

Французская светская беседа постепенно стала своеобразной «культурной институцией» и «памятным местом» французской цивилизации, однако судить о том, как именно она протекала, мы можем лишь по теоретическим трактатам или по отзывам мемуаристов. Звукозаписывающих устройств во времена Дельфины еще не существовало: тем ценнее ее фельетоны, которые, как свидетельствуют те, кто мог сравнить письменные тексты с устной речью, представляли собой весьма близкий аналог ее же блестящей светской беседы. В фельетоне от 23 июня 1844 г. Дельфина сама объяснила, как, по ее мнению, должна протекать настоящая беседа — «завязывается разговор ни о чем; каждый говорит без затей все, что приходит ему в голову» (наст. изд., с.424). Эту непринужденность она виртуозно имитирует в своих фельетонах.

О чем ведется разговор? На первый взгляд — о вещах самых разнородных. От жалоб на то, что в Париже невозможно молиться, потому что в церквях слишком тесно, виконт де Лоне легко переходит к истории юного кабана, который вырвался на парижские улицы и забежал в парфюмерный магазин (наст. изд., с.313), от короля Луи-Филиппа к новому роману Поля де Кока, от опечаток в собственных фельетонах — к придворным балам. Интересы предполагаемого читателя Дельфина не без иронии лаконично описывает в начале очерка от 30 ноября 1838 г.: «Минуточку терпения, сейчас мы расскажем вам о том, что вас интересует, — о пустяках и о тряпках» (1, 350). Пустяки — это слухи и забавные происшествия; тряпки — моды. Тон задает первая же фраза первого фельетона, опубликованного 29 сентября 1836 г., — фраза, которую неизбежно цитируют все, кто пишет о Дельфине: «На этой неделе не произошло ничего особенно примечательного: в Португалии случилась революция, в Испании возникла республика, в Париже назначили министров, на Бирже упали котировки, в Опере поставили новый балет, в саду Тюильри показались два капота из белого атласа» (наст. изд., с. 41), — и в конце концов оказывается, что достойны внимания только два капота, то есть пресловутые «тряпки».

Многие замечания Дельфины относительно моды могут показаться просто демонстрацией насмешливого ума, как, например, рассказ о тканях в фельетоне от 4 апреля 1840 г.: «В нынешнем году в моду вошли ткани с самым причудливым рисунком […] тафта в точности повторяет окраску плинтусов и трактирных обоев. Стены берут реванш: ведь последние несколько лет во всех без исключения квартирах их обивали платьевыми тканями» или — в том же фельетоне — ремарка относительно мужского костюма (постоянного предмета сарказмов Дельфины): «По вечерам мужчины являются в позолоченные гостиные все в черном. Однако мысль их не стоит на месте: с недавних пор они стали выходить на наши грязные улицы все в белом. Пальто моряков сменились в мужском гардеробе рединготами мельников. […] Все предвещает революцию в мужском костюме. Многие годы мужчины одевались уродливо из страха показаться смешными; наконец они все-таки сделались смешными — это вселяет надежду, что рано или поздно они дерзнут не быть уродливыми!» (1, 648–649).

Была у фельетонов Дельфины и другая особенность; порой здесь встречаются лестные упоминания торговцев или портних, которые сейчас назвали бы скрытой рекламой. Хотя Дельфина всегда утверждала, что пишет не рекламные очерки (см., например, фельетон от 25 ноября 1837 г. наст. изд., с. 179–180), свою влиятельность в этой сфере она сознавала и, по слухам, говорила наполовину в шутку, наполовину всерьез, что знает безотказный способ воздействовать на нерасторопную портниху — пригрозить оглаской в очередном фельетоне.

Однако и шутки, и реклама вовсе не главные цели «Парижского вестника». Дельфина сознавала, что из «пустяков» и «тряпок» создается история, пусть и не с прописной, а со строчной буквы. Если в коротком предуведомлении к первому книжному изданию 1843 г. (подписанном «Издатель», но сочиненном, по всей вероятности, самой Дельфиной) говорится просто, что публикуемые фельетоны ценны как «верное изображение духа, нравов, обычаев, мод, смешных претензий и изъянов нашего времени», то в предисловии к изданию 1853 г. (вышедшему также при жизни Дельфины и также, очевидно, при ее участии) вводится оппозиция истории Парижа и Истории с большой буквы: «Парижские письма» — это «история Парижа, не подлежащая ведению Истории. Та История, чей резец изображает битвы и победы, поражения и триумфы, заблуждения и гонения чередующихся царствований, пренебрегает зарисовками обычаев, мод, причуд, смешных изъянов и претензий сменяющихся эпох». Дельфина пишет историю с маленькой буквы, которая, однако, кажется ей по-своему ничуть не менее важной, чем большая История. Размышления на эту тему встречаются не только в предисловиях, но и в самих текстах фельетонов.

Так, 28 апреля 1844 г. Дельфина жалуется на чрезмерное обилие в Париже праздников (разом и летних, и зимних, и прогулок, и балов), размышляет над тем, какой из двух вариантов поведения выбрать: то ли побывать на всех праздниках, но не успеть рассказать ни об одном, то ли не побывать ни на одном, но обо всех рассказать, и наконец предается «метатекстуальной» рефлексии: «Хорошо историкам: описывать историю прошлого нетрудно, достаточно капли воображения, и дело сделано; куда хуже тем, кто пишет историю настоящего. Смотреть и одновременно понимать — нелегкая задача; вдобавок настоящее ускользает от описаний; оно сваливает все события в одну кучу, чтобы запутать следы, и вечно оставляет рассказчиков в дураках, — так директора всех театров назначают премьеры на один и тот же день, чтобы сбить с толку критиков» (2, 242–243).

Задача трудна, но Дельфина по мере сил ее решает. Мнимые «пустяки» при ближайшем рассмотрении оказываются вещью весьма значительной: «для истинного наблюдателя нет ничего серьезнее, чем пустяки, ибо чувства первозданные, невольные, а следовательно, искренние выражаются только в пустяках. Совершая великие деяния, люди следят за собой, приукрашивают себя, порой даже надевают маску… В повседневных пустяках они себя выдают. Великие деяния сообщают наблюдателю о том, чем люди хотят быть; пустяки открывают, кем они являются на самом деле» (22 декабря 1844 г.; 2, 364).

«Пустяки» выполняют роль социологического и психологического «маркера»: «чепчик прачки так же ясно выдает все ее мысли, как тюрбан герцогини — все ее планы. Взгляд лжив, улыбка обманчива; убор всегда говорит правду» (10 августа 1839 г.; 1, 505).

29 июня 1841 г. Дельфина излагает целую «теорию» наблюдения за «пустяками». Наблюдатель должен непременно жить в свете и собирать урожай наблюдений «легко и почти того не желая»; в этом случае перед его взглядом «все предметы преображаются: цветы в вазе, складки занавеси, стол и мольберт перестают быть незначащими деталями обстановки и превращаются в свидетельства вкусов, маний и притязаний; элегантный чепчик, кокетливая лента перестают быть просто украшениями и становятся симптомами ожидания, признаниями в любви; ветхая мебель, сломанные звонки, разорванные книги, колченогие табуреты, треснувший мрамор перестают быть печальными руинами и оповещают о чертах характера: ведь все эти злополучные вещицы умерли насильственной смертью, каждая из них пала жертвой хозяйского гнева» (2, 126–127).

Разумеется, в этой «науке наблюдения» Дельфина не была первооткрывательницей. 1820–1840-е годы справедливо считаются эпохой «таксономий» и «панорамической литературы». И сочинители отдельных брошюр-«физиологий» (описаний бытовых предметов или социальных типов), и авторы очерков для монументальных сборников вроде «Французов, описанных ими самими» (1840–1842) или «Дьявола в Париже» (1845–1846) занимались построением «серий», «рядов», «типологий», призванных описать разнообразие мира и тем самым облегчить его понимание.

«Таксономическая озабоченность» проявляется и во многих фельетонах Дельфины. Их содержание — полушутливая-полусерьезная типологизация и материального, и нравственного мира. Дельфина классифицирует моды («крикливая» и «загадочная»), балы (грандиозный и тщеславный, туземный и холостяцкий, придворный и вынужденный), женские и мужские характеры, способы быть красивой и способы относиться к политическим событиям, профессиональные недостатки и достоинства, переезды, салоны, кварталы Парижа, гостей, служащих «балластом», и многое другое. Некоторые из этих классификаций и перечислений принадлежат исключительно своему времени, с другими дело обстоит иначе.

Именно эти последние позволяют хотя бы отчасти понять, отчего многие другие «физиологические очерки» 1830–1840-х гг. читаются сейчас только как исторический документ, а классификации Дельфины могут быть использованы и сегодня. Вот один пример: 21 октября 1837 г. Дельфина предложила разделять людей на тех, которые моют руки, и тех, которые рук не моют. В принципе таких классификаций — и в частности, связанных с руками и их внешним видом, — существовало множество. Например, Альфонс Карр, приятель и коллега Дельфины по журналистскому цеху, в 1841 г. писал в своем сатирическом журнале «Осы»: «Во Франции люди делятся на два разряда: тех, кто носит желтые перчатки, и тех, кто их не носит. Когда о человеке говорят, что он носит желтые перчатки, или даже называют его самого желтыми перчатками, тем самым удостоверяют, что это человек приличный. В самом деле, ничего большего от человека, притязающего на звание приличного, и не требуется». Это остроумно, но для того, чтобы в полной мере ощутить иронию, следует знать, что желтые перчатки были в описываемую эпоху атрибутом денди; к современности впрямую эту классификацию не приложишь, поскольку атрибуты «приличности» и/или модности с тех пор успели измениться. Зато оппозиция между людьми, которые моют руки, и теми, которые рук не моют, понятна без комментариев. То же касается и классификации женских характеров в фельетоне 29 марта 1840 г., где упомянуты дамы-привратницы, дамы-куртизанки, дамы-полицейские и проч.: она тоже, с легкими переменами, приложима к нашим и вашим знакомым.

«Современность» очерков виконта де Лоне имеет вполне материальную причину: «Парижский вестник» — это рассказ о большом городе, который еще в 1840-е гг. столкнулся с теми проблемами, которые — только в неизмеримо большем масштабе — мучают жителей индустриального города сегодня. Не случайно именно тексты о Париже первой половины XIX века заставили немецкого писателя следующего столетия Вальтера Беньямина заполнить выписками сотни страниц с одной целью — отыскать в тогдашних «забытых и на первый взгляд второстепенных формах» не что иное, как «сегодняшнюю жизнь, сегодняшние формы». В хрониках виконта де Лоне эти сегодняшние проблемы присутствуют во множестве: дома, где сквозь стены слышна вся жизнь соседей (и апреля 1840); ремонтные рабочие, которые занимаются чем угодно, кроме собственно ремонта (4 января 1840); навязчивая реклама (25 ноября 1837 г.); «пробки» на улицах, — это лишь неполный перечень проблем, роднящих жителей Парижа 1840-х гг. с нами сегодняшними.

Еще разительнее совпадения не бытовые, а, так сказать, нравственно-философские. Здесь Дельфина нередко выступает предшественницей Паркинсона или Мёрфи с их шутливыми, но, увы, более чем верными «законами» социального поведения; назову хотя бы фельетон от 23 мая 1840 г. «Что нам делать с Огюстом?» (наст. изд., с.318) — про то, как родственники не обращают внимания на даровитого племянника (он справится сам) и доставляют самые выгодные места бездарному (ибо он-то сам не способен ни на что).

На фоне сегодняшних рассуждений о том, что новый чиновник опаснее старого, ибо он еще не успел разбогатеть и больше нуждается во взятках, весьма актуально звучит ирония Дельфины по поводу академической речи, произнесенной в декабре 1840 г.: оратор, пишет Дельфина, превозносил «людей, которые сохранили верность всем тем правительствам, что за последние четыре десятка лет сменились во Франции: людей, которые после Республики служили императору, после императора служили Бурбонам, после Бурбонов служили Июльскому правительству, а после Июльского правительства слу… Простите! мы, кажется, зашли слишком далеко… Что сталось бы со страной, восклицал почтенный академик, если бы все государственные мужи разом подавали в отставку сразу после смены власти? Какими опасностями грозила бы такая отставка! Сами видите: надобно, чтобы они сохраняли свои места! Утверждение странное, но обнадеживающее» — и далее Дельфина объясняет, что именно обнадеживает ее в тезисе академика Дюпена. Революции совершаются ради того, чтобы хлебные места достались новым людям, рассуждает Дельфина; но если будет заранее известно, что при любых обстоятельствах высокопоставленные чиновники сохранят свои места, «сохранят, несмотря на то, что убеждения их поруганы, чувства обмануты, а знамя изорвано» и даже возведут свое поведение в принцип, — если это будет известно, то ни у кого не будет повода для мятежей: ведь места заняты прочно, раз и навсегда; быть может, политическая нравственность от такого подхода пострадает, зато «социальная гигиена» безусловно выиграет (1, 757–758; 31 декабря 1840 г.).

Очень знакомо звучат многочисленные пассажи, посвященные нравам и риторическим навыкам депутатов. Наконец, в очерках виконта де Лоне можно найти даже насмешку над доведенной до абсурда политкорректностью: в апреле 1845 г. Дельфина пародирует «демократов», из почтения к идеалам равенства отказывающихся награждать солдата, которому оторвало ногу в бою: «И то сказать, ведь вознаграждая храбрецов, мы рискуем обидеть трусов! А это было бы несправедливо, это было бы жестоко. Бедные трусы! Они и без того дрожат перед всеми, кто сильнее их, зачем же огорчать их еще сильнее, награждая тех, кого они боятся? Вот поэтому-то вы и не награждаете храброго инвалида» (2, 404).

Начиная писать свои парижские хроники, Дельфина мыслила их как рассказ о последних парижских событиях, адресованный провинциалам, которые не могут их увидеть собственными глазами или не способны правильно их понять. Но события повторялись, слухи приедались, и с каждым годом становилось все более очевидно, что Дельфина не только описывает быт, но и оценивает нравственное состояние общества, что у нее есть собственная моральная шкала для оценки речей и поступков соотечественников. Сама она оправдывала свой морализм «мертвыми сезонами»: якобы она сочиняет «философские» фельетоны в те моменты, когда в Париже замирает светская жизнь и ей не о чем рассказывать. На самом же деле морализм (только не скучный, а яркий и зачастую язвительный) присущ почти всем ее фельетонам, даже тем, которые на первый взгляд посвящены стихии легковесной и сиюминутной; Барбе д’Оревийи недаром назвал Дельфину «моралисткой и модисткой в одном лице».

Больше того, Дельфина, в самом первом фельетоне отдавшая предпочтение белым капотам перед революцией в Португалии или Испании, очень скоро начинает писать и о политике, хотя сам жанр фельетона, который современная исследовательница называет «антигазетой», этого, казалось бы, не предполагал. Поначалу Дельфина делает вид, что политика подлежит ее ведению только в тех случаях, когда вырождается в фарс, становится «пустяком». 30 марта 1837 г. она начинает рассказ о «министерском кризисе» следующими словами: «На прошедшей неделе политическая жизнь шла таким образом, что мы имеем полное право рассуждать о ней в нашей хронике; напротив, серьезной газете пересказывать все эти сплетни не пристало. Да-да, именно сплетни, слухи, интриги и жалкие козни» (наст. изд., с. 106). Однако Дельфина немного лукавит; она прекрасно сознавала, насколько тесно парижская светская жизнь в эпоху конституционной монархии связана с жизнью политической. Конечно, она всячески подчеркивает, что позиция «Парижского вестника» и обязанности фельетониста не совпадают с позицией и обязанностями редактора самой «Прессы» (см. наст. изд., с. 383–384), однако это не мешает ей, например, сочинять вослед серьезным стенограммам, которые публиковались в той же «Прессе» и в других ежедневных газетах, пародийные отчеты о заседаниях палаты депутатов. Кстати, из некоторых фельетонов Дельфины недвусмысленно вытекает, что и «тряпки» вовсе не так далеки от политики, как можно было бы подумать. Восхитивший Барбе д’Оревийи очерк о платье с восемью воланами (наст. изд., с.259) доказывает: у легитимистского Сен-Жерменского предместья совсем не те требования к воланам, что у кварталов более современных и «продвинутых».

И частную, и политическую жизнь парижан Дельфина оценивает с помощью одного главного критерия: прилично или неприлично?

Неприлично выставлять напоказ частную жизнь, например печатно извещать не просто о смерти госпожи такой-то, тетушки или кузины, но и о том, что она умерла, причастившись Святых Тайн. Такая демонстративная набожность нравится Дельфине ничуть не больше, чем вольтеровская ирония; больше того, она даже объявляет, что безбожники ей милее, чем ханжи, — их по крайней мере можно обратить в христианскую веру, а ханжи компрометируют религию так же, как республиканцы последние полвека компрометируют республику (2, 385). Но точно так же неприлично слушать реквием и заедать его сладостями: «Нынче вечером в одном из роскошнейших парижских салонов будут исполнять прекрасный „Реквием“ Моцарта. Достойные похороны года. Однако не профанация ли — исполнять эту заупокойную мессу в салоне, перед разодетыми женщинами, чьи плечи и руки обнажены, чье чело украшено брильянтами, а глаза сияют кокетством? Любопытно было бы знать, когда будет подано мороженое: до или после De profundis?.. О счастливцы! Вы, должно быть, никогда не были свидетелями смерти…» (1, 760–761; 31 декабря 1840 г.). Неприлично республиканским министрам размещаться в роскошных министерских особняках и подражать всеми своими обыкновениями представителям той власти, которую они свергли; неприлично сидеть в шляпе в церкви, даже если ты депутат; неприлично не носить траура по умершим, даже если они не разделяли твоих политических убеждений; неприлично в знак аристократического несогласия с «буржуазной» монархией проводить дни в праздности и пьянстве; неприлично пренебрегать своими домашними ради выставляемой напоказ филантропии…

Очевидно, что приличное от неприличного виконт де Лоне отличает не по сословному признаку, а по велению здравого смысла и хорошего вкуса. В фельетоне от 8 декабря 1844 г. Дельфина описывает «несчастнейшего в мире человека», которому причиняет мучения буквально все, что он видит в свете (следует перечисление на три страницы, от манеры строить фразы до манеры курить в лицо собеседнику или держать себя за столом); в конце она задает вопрос: «кто же этот несчастнейший? Вечный жид или мольеровский Альцест, свергнутый с престола король или падший ангел? Нет, это просто-напросто тот, кого на бесцветном светском жаргоне именуют человеком хорошо воспитанным» и который — Дельфина на этом настаивает — может быть рожден в любом сословии: и при дворе, и среди народа (2, 358).

Сама Дельфина де Жирарден принадлежала — если не по рождению, то по воспитанию — к самому хорошему парижскому обществу; поэтому высший свет в ее сочинениях (и романах, и фельетонах) был, по словам Готье, «нарисован человеком, который его видел и к нему принадлежит, — вещь среди профессиональных литераторов нечастая». Тех, кто описывал свет снаружи, не слишком разбираясь в предмете, Дельфина безжалостно ловила на ошибках (см. в наст. изд., с. 183, насмешки над провинциальным романистом, который путает шляпницу с сапожником, а портниху с ювелиром). И тем не менее приличия она понимала, выражаясь ее языком, эмансипированно (в том смысле, в каком в одном из фельетонов она говорит об «эмансипированном Сен-Жерменском предместье», — наст. изд., с.259).

В этом отношении подход Дельфины к приличиям и вообще к свету отражает ту эволюцию светской жизни, которую можно коротко определить совсем несветским словом «демократизация». Конечно, демократизация в том смысле, в каком она присутствует в очерках Дельфины, не имеет ничего общего с размыванием границ между, например, господами и лакеями. Дурно воспитанную даму Дельфина характеризует, среди прочего, тем, что у нее дворецкий так же бесцеремонен, как тот слуга, «который однажды, разнося пирожные, сказал одному из гостей, от них отказавшемуся: „Вы неправы, пирожные превосходные“» (наст. изд., с.433). Но при этом Дельфина не только допускает, но и приветствует появление в светском обществе актрисы Рашель и напоминает, что в Париже живут столяры, по душевным качествам ничем не уступающие вельможам, и вельможи, по тем же самым душевным качествам ничем не отличающиеся от каторжников (наст. изд., с. 303–305).

Иначе говоря, очерки Дельфины — один из этапов того процесса проникновения неаристократических элит в большой свет, который подробно описан исследовательницей «всего Парижа», — описан, как уже было сказано, не в последнюю очередь с опорой на фельетоны виконта де Лоне. Эта попытка Дельфины изображать парижскую жизнь, пренебрегая узкосословными, кастовыми критериями, была вполне сознательной. В предисловии к изданию 1853 г. говорится: «Парижские письма говорят правду всем и вся: тому, кто падает, и тому, кто поднимается; тому, кто сражается, тому, кто проигрывает, тому, кто побеждает; роялистам, чья слепота толкает к гибели монархию, и республиканцам, чья глухота увлекает в пропасть республику». Правду Дельфина высказывала и о французском национальном характере; как бы сильно «муза родины» ни любила свою страну, это не мешало ей отпускать по поводу «нас, французов» реплики, исполненные величайшей язвительности. Относясь с иронией к самой себе, она считала себя вправе писать с той же иронией о привычках соотечественников; отсюда такие резкие выпады, как финал фельетона от 25 ноября 1837 г., где объясняется, отчего в Париже «все, что запрещено, охраняется законом», или фельетон от 31 августа 1839 г., где перечислены «истинные радости» французов — «обманывать, жульничать, нарушать условия», и тезис этот иллюстрирован примером: «сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена» (наст. изд., с. 273).

Дельфина очень гордилась тем, что в политическом отношении она лицо беспристрастное, или, как она однажды скаламбурила, «непристрастившееся», и что, в отличие от газеты «Пресса», «Парижский вестник» «не исповедует ни одной системы, не входит ни в одну партию, не принадлежит ни к одной школе» (наст. изд., с. 383). Конечно, свою беспристрастность писательница сильно преувеличивала и в оценках текущей политики следовала за своим мужем и его газетой. Но дело в том, что и Жирардена невозможно причислить к какой-либо политической партии.

Легитимистский критик А. Неттман возмущенно писал в 1845 г., что если раньше газетчики имели политические убеждения, то теперь, по вине Жирардена, определить убеждения редактора газеты стало невозможно: ведь поскольку для него важнее всего реклама, он стремится завлечь читателей любых взглядов и публикует материалы любой политической направленности. Неттман видел в такой позиции доказательство продажности и беспринципности Жирардена, на самом же деле издатель «Прессы» преследовал отнюдь не только коммерческие цели. Жирарден имел выношенные представления о том, каким путем должна развиваться Франция для того, чтобы процветать и не становиться жертвой разрушительных революций. Этот путь — развитие общественных работ, рост промышленности, невозможные без просвещения и народа, и политиков, которые, как правило, думают о своих узкопартийных интересах куда больше, чем о благе Франции. Прагматик Жирарден был готов сотрудничать со всякой партией и всякой властью, которая могла помочь ему в осуществлении его плана, но при этом оставлял за собой право быть к этой партии в оппозиции и критиковать ее злоупотребления. На своем «пустяковом» уровне то же самое делала и Дельфина. Она дорожила правом не смешиваться ни с твердокаменными легитимистами, ни с «приторными мещанками», которые блюдут аристократические правила куда строже самих аристократок (наст. изд., с. 444–448); она спорила и с хулителями салонов, и с ханжами, которые не желают покидать салонов и презирают народные праздники. И та и другая сторона ответили ей ненавистью.

Особенно сильно нападали на Дельфину после революции 1848 г. Когда 24 ноября 1848 г. Учредительное собрание одобрило июньские действия генерала Кавеньяка, жестоко подавившего июньское восстание в Париже, Дельфина, осуждавшая жестокость генерала, опубликовала в «Прессе» стихотворение «24 июня и 24 ноября», в котором восклицала: «Я, женщина, его пред Богом обвиняю!», журналисты осы пали ее насмешками и даже оскорблениями (они не преминули напомнить, что женщине не пристало высказываться о политике, да еще в дурных стихах). При Второй республике Дельфину не щадили; 15 декабря 1848 г. Домье опубликовал в газете «Шаривари» злой шарж «Муза в 1848 году»: на нем карикатурная, но узнаваемая Дельфина пишет статью для «Прессы», причем вместо знаменитых белокурых волос лицо ее обрамляют змеи, как у Медузы Горгоны, а все пальцы испачканы чернилами.

Но и те литераторы, которые исходили из вполне классических и аристократических представлений о словесности и месте женщины в свете, точно так же не щадили Дельфину. Высокородные читатели просто выражали сожаление, что «г-жа де Жирарден с ее наблюдательностью и прекрасным поэтическим даром пишет лишь статьи-однодневки». Профессиональные критики высказывались более жестко. Первое книжное издание фельетонов Дельфины вышло в августе 1843 г., а уже в октябре «Ревю де Де Монд» напечатал рецензию уже упоминавшегося Лаженеве, который обрушил на г-жу де Жирарден резкую критику и упрекнул ее в том самом, в чем она обычно упрекала других, — в забвении приличий. Рецензент утверждал, что она из светской дамы сделалась «синим чулком», педантичной профессоршей и даже «кондотьером из спальни». Бывшая подруга Дельфины Мари д’Агу назвала «Парижский вестник» статьями «во вкусе горничных» но она, по крайней мере, сделала это в частном письме, а рецензент «Ревю де Де Монд» высказал, в сущности, то же самое публично, в газетной статье.

Логика у Лаженеве простая: светские люди могут читать газеты, могут иронизировать по поводу их содержания, но истинно светским людям (даже мужчинам, что уж говорить о дамах!) неприлично печататься в газетах и описывать там светскую жизнь. Эти описания должны оставаться достоянием узкого круга посвященных; время печати и гласности может наступить для них лишь через много лет после того, как все фигуранты анекдотов уйдут в мир иной. Госпожа де Севинье не отдавала своих писем в печать, барон Гримм сочинял свои корреспонденции для коронованных особ, а не для типографии. «Вы знаете это не хуже меня, — обращается Лаженеве к сочинительнице „Парижских писем“, — газета — это демократия. Зачем же вы печатаетесь в ней, при этом изъясняясь со светской надменностью? Вы рассказываете, и не без изящества, о приличном обществе; вы его превозносите, оно вызывает у вас сочувствие и интерес, и вы охотно в этом признаетесь. Зачем же в таком случае вы швыряете этот цвет учтивости под ноги первому встречному? Свет и фельетон — две вещи, глубоко чуждые друг другу. В результате вы, как говорил Ривароль, демократизируете аристократию». Скрепя сердце Лаженеве признает за Дельфиной право первооткрывательницы: именно она первой соединила хронику элегантной жизни с банальной формой фельетона. Но — тем хуже для нее, раз она потакает низменному вкусу и швыряет ленивым умам легкую пищу — историю и философию, разорванную на клочки; в таком случае именно на нее критик вправе возложить ответственность за развращение публики, за то, что читателей приучают предпочитать великому мелкое. Лаженеве повторяет общие места критики, направленной против «легкой литературы», против романов-фельетонов, но характерно, что объектом своей полемики он избирает именно фельетоны виконта де Лоне. Он разглядел (пожалуй, даже сильно преувеличив) в светском виконте представительницу новой, демократизирующейся, «газетной» литературы. Он был несправедлив в оценках, но не так уж неправ в констатации.

Что касается критики, которой подвергали очерки виконта де Лоне современники, то нельзя не сказать и еще об одном ее аспекте: критики-мужчины не могли простить женщине-фельетонистке ее сатирического дара. Сент-Бёв объявил главным недостатком Дельфины то — по его мнению, прискорбное — обстоятельство, что она слишком умна, и острый ум в ней убил поэта, а пурист Лаженеве за пять лет до демократа Домье уподобил Музу Медузе и сослался на авторитет Вольтера, который утверждал, что «женщина-сатирик похожа на Медузу и на Сциллу — двух красавиц, превращенных в чудовищ». И даже симпатизировавший Дельфине Ламартин признался (правда, не при жизни Дельфины, а в мемуарном очерке, написанном уже после ее смерти), что находил в ней одно несовершенство: «она слишком часто смеялась».

Между тем то, что серьезным мужчинам казалось недостатком, было, вне всякого сомнения, одним из главных достоинств Дельфины. У нее было замечательное чутье на смешное; она сама в одном из ранних стихотворений писала об охватывавшем ее «безумном смехе», который не имеет ни причины, ни конца, и признавалась, что ее идеал — «ради смеха смех, ради любви любовь». Именно это умение подмечать смешное в повседневной жизни и описывать его изящно и метко позволяет очеркам Дельфины оставаться, как она сама выразилась, «читабельными» через много лет после их написания. Это ее свойство, кстати, не оставляло равнодушными даже недоброжелательных современников. Сент-Бёв, например, вообще оценивавший очерки виконта де Лоне весьма сдержанно, не мог не признать, что фельетон от 16 марта 1837 г. (наст. изд., с. 98) — об олене-руссоисте, который, убегая от охотников, якобы нарочно пробежал мимо места, где некогда был похоронен Жан-Жак Руссо, — «выдумка бесконечно сумасбродная, но и бесконечно забавная».

Дельфина, конечно, чаще избирала предметом своих насмешек не конкретные личности, а комические ситуации, не глупых людей, а глупости как таковые. 9 сентября 1837 г. она, например, цитирует два объявления. Одно она увидела в лавке торговца птицами: «Два неразлучника, продаются порознь. — Но ведь если вы их разлучите, они умрут. — Нет, сударь, если действовать с умом, эти птички прекрасно переносят разлуку; на зиму их оставляют в одной клетке, а потом, как наступит весна, разлучают, и они не возражают». Другое услышала перед балаганом, где демонстрировали «дикаря»: «Входите, господа, — кричал балаганщик, — вы увидите дикаря, какого никогда не видели, вы услышите, как он разговаривает; этот дикарь существует, и вот вам доказательство: он сам вам это объяснит!.» (1, 241). Попугайчики-неразлучники, которые не возражают против разлуки; дикарь, который объясняет публике, в каком смысле он является дикарем, — Дельфина не может пройти мимо этих — и многих других — «подсмотренных» глупостей, точно так же как она не может не насмехаться над неудачливыми охотниками, которые выуживают оленя из пруда (если дичь приходится вылавливать из воды удочкой или вытаскивать сетью, пишет она, это уже не охота, а рыбная ловля), над капризными министрами или неотесанными депутатами.

Однако нередко в фельетонах виконта де Лоне встречаются конкретные фамилии, и носителям этих фамилий даются весьма ехидные аттестации. Конечно, речь идет о людях публичных — членах кабинета, политических ораторах. Однако когда Дельфина пишет об Адольфе Тьере: «Мы, французы, любим господина Тьера именно потому, что он человек худого рода, дурного сложения и плохого воспитания; именно благодаря этому мы прощаем ему острый ум, незаурядные таланты и великодушные чувства. Недостатки его извиняют в наших глазах его достоинства» (наст. изд., с. 334–335), — она совершает переход от светской, салонной журналистики к политической сатире и почти уничтожает ту грань, которая отделяет легкий фельетон от серьезных статей, печатающихся на верхней половине газетной полосы. А уж это-то женщине, по понятиям традиционалистской критики, вовсе не пристало.

* * *

Даже когда Дельфина в своих фельетонах касается серьезных социальных вопросов, она решает их на свой иронический лад, переводя на язык бытовой психологии. 30 июня 1848 г. она размышляет о ситуации во Франции после февральской революции и июньского народного восстания:

«Говорят, чтобы нас спасти, нужен гений, который возьмет бразды правления в свои сильные руки; нужно мощное правительство, составленное из людей способных и опытных; меж тем нужно нечто куда более простое — правительство, которое не плетет заговоров. Как может государственная колесница двигаться быстро и прямо, если те, кто ею правят, желают опрокинуть ее в канаву? Заговорщик и устроитель — профессии совсем разные. Кто умеет разрушать, редко умеет строить. Те, кто совершил революцию, не способны устроить жизнь после нее. Виданное ли дело, чтобы для жатвы использовали плуг?» (2, 512–513) [103] .

В мирное время подобные бытовые метафоры (люди-кошки и люди-собаки, женщины-сиделки и женщины-пастушки) прекрасно объясняли мир, но против выстрелов и крови метафоры оказались бессильны. Дельфина еще в 1847 г. жаловалась на то, что «революционные методы хромают», и просила объяснить, «отчего в такой просвещенный век, как наш, в стране, где промышленность делает чудеса, люди убеждены, будто единственный способ обогатить бедняка — это обезглавить богача; средство, конечно, действенное, но, сказать по правде, не слишком остроумное. Нам кажется, что, если подумать, можно изобрести что-нибудь поинтереснее» (2, 457–458). Однако не прошло и года, как революция доказала, что ничего более интересного никто не изобрел.

Наступление демократической стихии на деле оказалось еще более страшным, чем ожидалось; спустя два с половиной месяца после революции Дельфина приходит к выводу: «Да, республика могла быть прекрасной… могла — когда бы не республиканцы» (наст. изд., с. 451), а спустя полгода, запечатлев последние картины парижской светской жизни (вернее, того, во что она превратилась при новой власти), вообще перестает печатать фельетоны.

Последний очерк виконта де Лоне появился в «Прессе» 3 сентября 1848 г. Кончилась эпоха, и кончились фельетоны. По слухам, в 1849 г., уходя с бала у кузины новоизбранного президента Бонапарта, принцессы Матильды, Дельфина бросила: «Прощайте, сударыни, сегодня мы присутствовали на последнем парижском балу!»; конечно, у этой реплики были конкретные причины (в 1849 г. парижское общество жило под страхом «социалистической Варфоломеевской ночи» и красной угрозы), но дело было не только в этом. Дельфина ощущала конец той парижской светской жизни, где жители разных кварталов и сторонники разных политических убеждений составляли все-таки единое целое. Теперь это целое раскололось, и у Дельфины было ощущение, что склеить его не удастся никогда.

В 1857 г., через два года после смерти Дельфины и через девять лет после того, как она перестала сочинять «Парижский вестник», ее верный друг Теофиль Готье уже воспринимал содержащиеся там «по видимости легкомысленные» детали как «почти исторические», как «неисчерпаемый источник для будущих романистов, которые захотят описать эту эпоху». Еще через семь лет Пьер Ларусс начал выпускать свой «Большой универсальный словарь XIX века». Дельфина здесь упомянута в четвертом томе, в статье «Хроникер», а к хроникеру Ларусс относится уважительно; он видит в нем не просто «литературного ветошника», подбирающего крохи повседневности, но создателя «мемуаров нации». Современная исследовательница замечает по этому поводу: «Лаженеве пришел бы в ужас, узнай он, что в 1869 году, когда полусвет окончательно восторжествовал над светом, „пустяки“ виконта де Лоне удостоились звания „мемуары нации“».

А между тем они этого удостоились — и вполне заслуженно.

* * *

При жизни Дельфина де Жирарден была известна в России, и некоторые ее прозаические и драматические произведения были напечатаны в русских переводах. Однако «Парижские письма» выходят на русский язык впервые.

Первое книжное издание фельетонов виконта де Лоне 1836–1839 гг. появилось в 1843 г. под названием «Парижские письма»; фельетоны за 1840–1848 гг. были впервые изданы отдельной книгой в 1853 г. под названием «Парижская корреспонденция». В 1857 г. обе эти книги были соединены в одно издание, получившее общее название «Парижские письма». С тех пор переиздавался всегда именно этот корпус текстов, в который, впрочем, вошли не все очерки, опубликованные «виконтом де Лоне» в «Прессе». Поскольку издания 1843 и 1853 гг. выходили еще при жизни Дельфины и, по-видимому, при ее участии, она произвела отбор и исключила все, что, как ей казалось, к моменту превращения газетных фельетонов в книгу уже устарело. К этому выбору можно относиться по-разному. Например, Эмиль Фаге (вообще большой поклонник фельетонов Дельфины) полагал, что с точки зрения потомства в книжном издании осталось еще много лишнего, того, что интересно только историкам, а лучше было бы выбрать из всех фельетонов виконта де Лоне четыре сотни моралистических рассуждений и тем ограничиться. Позволю себе не согласиться и приведу один-единственный пример из фельетона от 3 ноября 1836 г., в книжное издание не вошедшего. Дельфина рассказывает там о новой мужской моде — плотных мужских пальто, в которых денди становится похожим, по одной версии, на медведя, а по другой — на кучера дилижанса. Так вот, продолжает Дельфина, соедините эти два сравнения, и вы получите медведя, сделавшегося кучером дилижанса, — вот именно на него-то и похож элегантный обладатель пальто.

Тем не менее я последовала за французской традицией и переводила фельетоны Дельфины де Жирарден по изданию, подготовленному Анной Мартен-Фюжье (Girardin D. Lettres parisiennes du vicomte de Launay. P., 1986. T. 1/2), которое воспроизводит издание 1857 г. Точно так же я следую традиции называть это собрание «Парижскими письмами» (а не «Парижским вестником», как в газетном оригинале) и сохраняю перед каждым фельетоном те заголовки-абреже, которые сопровождают тексты Дельфины начиная с первого книжного издания.

От французской традиции я позволила себе отклониться лишь в датировке фельетонов. Дело в том, что Дельфина порой выставляла перед текстом дату сочинения фельетона, как делали вообще все журналисты «Прессы», включая авторов политических передовиц, однако в газете фельетон, естественно, появлялся на следующий день после написания. Во французских изданиях (начиная с самых первых) фельетоны датируются иногда днем написания, а иногда днем публикации. В интересах единообразия в настоящем издании все фельетоны датированы днем их реального появления в газете.

Наконец, последнее: в настоящее издание вошла примерно треть французского двухтомника. Предпочтение отдавалось текстам, содержащим картины повседневной жизни Парижа и наиболее яркие и остроумные образцы «нравственной философии» Дельфины. Пропуски внутри фельетонов отмечены отточиями в квадратных скобках; пропуски фельетонов целиком не отмечены никак. Некоторые фрагменты из фельетонов, не вошедших в основной текст, переведены в статье и в примечаниях; в этих случаях в скобках даны отсылки к французскому изданию 1986 г. с указанием тома и страницы.