Январь подходил к концу. Но было еще довольно холодно, даже подмораживало, так что на лужайках парка кое-где еще виднелся снег, но в библиотеке было тепло и тихо. Тишина там царила почти могильная, и нарушалась она лишь шелестом переворачиваемых страниц и еле слышным шорохом шагов библиотекарей в проходах читальных залов или среди стеллажей.

Александр буквально разрывался между Данте и Брюде… Два ада были изображены в них, но такие разные! Один был погружен во мрак сгущающихся сумерек безумия, другой же был озарен светом высокой поэзии. Иногда Александр подолгу оставался неподвижен, он сидел, устремив взгляд в стену; он впадал в некое подобие оцепенения, в дрему, и перед его мысленным взором, как в кино, мелькали картины прошлого: сцены из его детства, отчий дом, сад, река и все уже умершие близкие, бывшие его верными спутниками в такой спокойной жизни. В особенности часто он видел Элен, но не такой, какой она стала, когда лежала на смертном одре и в гробу, а живой и веселой, такой, какой он ее видел в разные периоды их совместной жизни, а иногда и такой, какой она бывала в минуты плотской любви. Одна фраза преследовала его, мучила, терзала, становясь навязчивой идеей. Фраза из какого-то произведения или речи… цитата… афоризм. Но вот кто и по какому случаю произнес эту фразу? «Время неумолимо идет, и чем дальше, тем больше становится толпа мертвецов, среди которых мы живем». Да, библиотека была «наполнена» миллиардами и миллиардами слов бесчисленных мертвецов, к которым теперь присоединились и умершие близкие Александра. Библиотека стала «его страной», «его родиной», и ему бы очень хотелось вообще больше ее не покидать.

Александр уже давно отказался от посещений центра города, ибо ему было противно то состояние, в котором пребывает человек в толпе, так что все его «перемещения» по городу ограничивались ежедневными походами из отеля в библиотеку и обратно. Чтобы не сидеть в кафе среди шума и гама, он теперь днем довольствовался сандвичем, который украдкой съедал в кабинете. Проделывая сей нехитрый маневр, Александр сознавал, что нарушает правила библиотеки; он очень боялся упреков и выговоров от строгих дам — хранительниц фондов, ставших для него в некотором роде… надсмотрщицами, а потому он тщательно смахивал со стола крошки и бросал их в окно, выходившее во внутренний двор, полагая, что там их склюют голуби. С сожалением покидая здание библиотеки (и как можно позже, перед самым закрытием), Александр ужинал в ресторанчике, находившемся неподалеку от отеля, где неразговорчивые официанты с уважением относились к его желанию побыть в одиночестве.

По ночам он раз по десять вставал, чтобы помочиться и выпить стакан воды; поднимался он с постели с большим трудом, так как его суставы утратили подвижность и болели; вставал он со стонами и тяжкими вздохами, проходил несколько шагов на полусогнутых ногах, сгорбившись, в позе, в которой передвигаются крупные обезьяны, а затем все же выпрямлялся, корчась и гримасничая от боли. Иногда он ощущал глухую боль в левой стороне груди.

На протяжении последних лет засыпал Александр с трудом, так что приходилось прибегать к помощи снотворного, из-за этого по ночам наблюдалась некоторая спутанность сознания; он видел странные сны или, точнее, вспоминал уже однажды виденные сны. Так, ему приснилось, что он вошел в дом, где жил в детстве… В доме вроде бы никого не было… Он зашел на кухню и внезапно почувствовал, что его старенькая бабушка находится где-то рядом, быть может, в своей комнатке, и он ощутил угрызения совести и приступ глубокой печали при мысли о том, что старушку в столь преклонном возрасте оставили в одиночестве. Как же ей удалось выжить? Почему ее приговорили к столь страшной каре, как изоляция от людей? Должно быть, она услышала звуки шагов, так как дверь отворилась, и вот она уже перед ним: очень старая женщина с мертвенно-бледным лицом и убеленными сединой волосами (столь же белыми, как и лицо); она молча смотрит на него.

При пробуждении Александр испытал острое чувство вины и горечи, словно он был повинен в том, что бабушку бросили в доме одну, словно он был в ответе за то, что о ней забыли. В действительности же ничего подобного не было. Его бабушка тихо и мирно скончалась, окруженная любящими родственниками.

Снился ему иногда и другой сон… Он видел какого-то мужчину в глубине двора среди высоких жилых домов. Мужчина ждет женщину, в которую страстно влюблен. Наконец она появляется в противоположном углу двора и направляется к возлюбленному. Внезапно на балкон дома, к которому мужчина стоит спиной, вылезают три типа с физиономиями, обычно именуемыми бандитскими рожами или физиономиями висельников, и кто-то из этой троицы бросает в спину мужчине какой-то предмет, вероятно, камень… Однако это не камень, а раскаленная докрасна лошадиная подкова, и эта подкова буквально прикипает к рубашке и спине несчастного, издавая ужасное шипение. Бедняга тотчас же с силой отдирает подкову и отбрасывает ее прочь, но на его коже остается кроваво-красный след от ожога.

А на следующую ночь его посетило совершенно ошеломляющее видение: ему приснилось, что в одном из самых темных и запутанных лабиринтов библиотеки, там, где стоят старинные книги по географии и столь же древние карты и атласы, он овладел Мариной.

Однако наутро, когда он пришел в библиотеку, навстречу ему вышла не Марина, а Вера и с чрезвычайной быстротой принесла ему затребованную папку.

— Вот папка № 13, — сказала она. — Вы хорошо поработали на этой неделе.

— Да, вы правы. На предыдущей неделе у меня как-то не ладилась работа. Несомненно, сказалась усталость. Да к тому же и почерк Брюде становится все более и более неразборчивым. Я иногда с огромным трудом расшифровываю слова и фразы, но мне пока что удается понять все, нужно только терпение и время.

Как ни странно, Вера, всегда стремившаяся свести все разговоры с Александром до минимума, на сей раз, как ему показалось, слушала его весьма благосклонно и даже с интересом. Она никуда не спешила, а напротив, вроде бы вознамерилась с ним поболтать и даже прислонилась спиной к дверному косяку. Поза у нее тоже была довольно необычная, по крайней мере для нее: к груди она одной рукой прижимала книгу, а вторую руку она уперла себе в бедро и так и стояла, слегка покачиваясь, словом, поза была такова, что если бы речь шла о другой женщине, то ее можно было бы счесть весьма и весьма провоцирующей. Хотя Александр и был искренне тронут оказанным ему вниманием, все же не мог в который раз не подумать о том, сколь вызывающе и волнующе она выглядит с этой ее копной черных волос, таких же черных, как ее свитер и облегающе-узкие брюки. Он опять подумал, что ее стрижка напоминает не то каску, не то шлем, причем сходство еще более подчеркивается короткой и отрезанной по прямой линии челкой. В ее облике поражала мертвенная бледность кожи… «Эта девушка черна и бледна как смерть! — сказал себе Александр. — Да, так чего же она хочет от меня? Я бы предпочел иметь дело с Мариной… в особенности с такой, какой она была сегодня ночью во сне… она совсем не дичилась…»

— Да, чего-чего, а терпения у вас хватает, — чуть насмешливо протянула Вера. — Вот уже два месяца вы сидите здесь и чахнете над рукописью вашего Брюде.

— Два месяца? Правда? А я и не заметил, как время пролетело!

— Тем не менее время идет, вне зависимости от того, замечаем мы его ход или нет. Да, вы здесь уже немногим более двух месяцев. Все отмечено…

— Скажите, пожалуйста, много ли папок еще осталось?

Александр не раз уже задавал Вере этот вопрос, но всякий раз она умудрялась уйти от ответа или отвечала столь туманно, такими хитроумными намеками, что он не знал, что и думать.

— Ну так сколько же? — повторил он вопрос.

— Еще три.

— Толстые?

— И да, и нет… Это как посмотреть…

— Значит, мне понадобится… еще недели две-три…

— Быть может, больше, а быть может, и меньше… Но какая вам-то разница, ведь вы не замечаете, как бежит время? Вы сами только что в этом признались.

Голос Веры внезапно обрел прежнюю твердость и решительность, даже суховатость, а слабая, еле приметная улыбка, на протяжении нескольких минут оживлявшая и красившая ее лицо, вдруг мгновенно исчезла, словно ее стерла невидимая рука.

— Ну хорошо, я вас покидаю… У меня дела! Не будем терять это пресловутое время зря! Работайте хорошенько!

Вновь в голосе Веры зазвучали нотки строгой учительницы, обращающейся к неразумному ребенку. Она резким движением оторвала от груди книгу, которую так заботливо к себе только что прижимала, сунула ее под мышку, повернулась и пошла по проходу среди стеллажей; вскоре тоненькая темная фигурка словно растворилась в полумраке.

В период, когда велись дневниковые записи, содержавшиеся в тринадцатой папке, путь, избранный Брюде, становился все более опасным. Ему исполнилось двадцать три года, он опубликовал два поэтических сборника, и от публикации этих сборников он с поразительной для такого человека наивностью ожидал чего-то сверхъестественного… сверхмощного взрыва интереса к своей особе, а быть может, и общественных потрясений. Но за исключением нескольких авангардистских литературных журналов, возведших его в ранг гения, сборники остались практически незамеченными читающей публикой, критики хранили молчание. А что было проку в восторгах авангардистов? Ведь тираж у их журнальчиков был крошечный, так что и читателей у них набиралось всего лишь несколько сотен. Брюде пришел в дикую ярость. Ведь он надеялся поднять молодежь на бунт, спровоцировать беспорядки, создать в результате «использования великой силы слов» настоящую армию разрушителей, которые последуют за ним. И что в итоге? Он вновь оказался во главе жалкой горстки сторонников и поклонников!

Александр вспомнил, как однажды увидел Брюде в окружении этих патлатых, бородатых, худых, словно полуголодных молодых людей с лихорадочным блеском в глазах, которым отличались, как утверждают историки, молодые террористы в царской России, так называемые бомбисты, бросавшие бомбы в кареты высокопоставленных чиновников и даже в кареты членов царской фамилии. Как ни странно, в этой группке не было ни одной девицы.

Разумеется, Александр читал стихотворения Брюде, и те из них, что составили сборник «Динамит», заставили его глубоко задуматься о сути такого явления в литературе, как этот юный бунтарь и его творчество. Он признавал, что слова Брюде и образы, созданные им, обладают большой силой, но безумные вопли, яростные проклятия и дикая брань возмущали его, выводили из себя, а уж от запаха смерти, словно веявшего с этих страниц, у него волосы вставали дыбом. Александр был вынужден признаться самому себе, что страшится беспорядков, страшится хаоса, духа разрушения, безумия. Ведь он по природе своей был человеком, более всего ценившим во всем уравновешенность, устойчивость, чувство меры, хотя ему и случалось приходить в восторг от творений тех, кого именуют «великими литературными террористами». Да, его словно зачаровывали таинственные бездны их мрачных душ и идей, он заглядывал в них, испытывая двойственное чувство влечения и отвращения; но, склоняясь над этими безднами, он не утрачивал инстинкта самосохранения, а потому руки его всегда верно находили опору. Именно в этом и упрекал его Брюде; он кричал: «Вы недостаточно безумны, профессор!» И звучало это утверждение в его устах так, словно безумие было великим достоинством, добродетелью, качеством, дарующим человеку красоту и гармонию, понятием из области этики и эстетики! Да, действительно, Александр был слишком привязан к реальной жизни, чтобы устремиться в разверзшуюся перед ним пропасть, дабы оказаться на самом дне и стать приверженцем новой религии, болезнетворной, толкающей к патологическим извращениям.

Александр счел своим долгом поговорить с Брюде о его последней книге, и сделал он это после долгих размышлений и колебаний. Он полагал, что ему надо будет прежде всего избежать классического литературоведческого и преподавательского подхода, когда профессор или критик, рассматривая литературное произведение, обращает внимание прежде всего на его достоинства, а затем переходит к недостаткам. Ни в коем случае не следовало произносить нечто вроде: «У ваших стихотворений много несомненных достоинств, но…» Нет, надо было вознестись выше, в область высоких философских материй, и заявить что-нибудь вроде: «У нас с вами различное видение мира…» Но нет, и это заявление не произвело бы должного впечатления на Брюде… Нет, с ним бы этот номер не прошел, и профессор довольствовался тем, что лишь вяло (и чуть трусливо) промямлил: «Интересно, очень интересно, но признаюсь, мне трудно следовать за полетом ваших мыслей… порой я за вас очень беспокоюсь, а порой вы даже пугаете меня…» Он тотчас же ощутил, насколько его слова были неуместны, насколько они не соответствовали обстоятельствам, сколько в них было фальши. Он заметил, как в глазах Брюде вспыхнул какой-то нехороший, недобрый огонек; после минутного тягостного молчания молодой человек вскочил и с резкостью произнес: «Мне надо идти!»

Эта сцена была описана на страницах, хранившихся в папке № 13, и из тона описания становилось ясно, насколько Брюде был тогда уязвлен, обижен, оскорблен. Однако было неясно, почему Брюде придавал такое значение суждениям человека, которого он порой поносил на чем свет стоит? Ему ведь должно было бы быть все равно, что думает о его стихах какой-то добропорядочный профессоришка! Да, здесь-то и таилось одно из противоречий, раздиравших Брюде. Этот юноша был похож на «пьяный корабль» без руля и без ветрил, который несет куда-то могучий стремительный поток. По мнению Брюде, профессор Брош его предал. Он перешел в стан его врагов, чьи ряды с каждым днем становились все многочисленнее и сплоченнее. И сделал он это по наущению этой женщины, его жены, Элен, про которую Брюде еще раз написал, что она в его глазах является воплощением всего самого мерзкого, самого отвратительного, что есть в современном обществе.

Александр взглянул на часы и обнаружил, что он читал, не отрываясь, на протяжении нескольких часов и что уже сгущаются сумерки. Действительно, очень странно, что в этом кабинете, похожем на уединенную пещеру отшельника (или на могилу), он часто утрачивал представление о времени, и вот теперь, дойдя до злобных слов в адрес Элен, до того отрывка, где Брюде подвергал ее жесточайшему осуждению и в каком-то смысле чуть ли не выносил ей смертный приговор, Александр ощутил сначала ужасный дискомфорт, чувство страха и возмущения, перешедшие в приступ дурноты и отвращения; он почувствовал, что его начинает тошнить и что к Брюде он не испытывает теперь ни жалости, ни сочувствия, а только ненависть. Это чувство было таким острым, что он захлопнул папку и оттолкнул ее на угол стола.

Какое-то время он сидел за столом не шевелясь, обхватив голову руками, выжидая, когда рассеются причинившие ему боль видения. Наконец он раскрыл «Одиссею», которую решил перечитать вместе с другими книгами, бывшими его верными спутниками на протяжении всей жизни. Итак, после Данте — Гомер, затем придет черед Бодлера, Мелвилла, Кафки. Успеет ли он перечитать все книги, имевшие для него особое значение, сыгравшие в его жизни значительную роль? Для чего он это делает? «Для собственного удовольствия, конечно, но и на всякий случай, — вдруг подумал он, — я сейчас похож на человека, готовящегося отбыть в дальние края и потому собирающего чемоданы, хотя я и не верую в Бога, а все же следует приготовиться к переходу в загробный мир… Да, мне нужно время, на все и всегда нужно время… а этот проклятый Брюде отнял у меня его слишком много».

Внезапно Александра охватило желание отказаться от дальнейшего изучения творчества Брюде. Вернее, то был соблазн сделать вид, будто он читает дневники гадкого мальчишки, и таким образом обмануть своих «тюремщиц», ибо, разумеется, он даже мысли не допускал о том, чтобы отказаться от посещения библиотеки. Прибегнув к хитростям и уловкам, утверждая, что рукопись все труднее поддается дешифровке, он мог бы «продержаться» несколько недель, а то и месяцев. Сколько еще папок там осталось? «Три», — сказала Вера, но она или не смогла, или не пожелала сообщить, толстые ли эти папки или тонкие. Да, несколько недель он смог бы вести двойную игру… а дальше? Он не хотел об этом думать.

В течение всей следующей недели Александр, отказавшись от идеи пойти на обман, на мелкое мошенничество, продолжал усердно читать дневник Брюде, но делал это умышленно медленно. Он «разрывался» между Брюде и Гомером; «Одиссею» он спихивал на колени, когда мимо кабинета по коридору проходила одна из библиотекарш, то есть поступал как лицеист, прячущий от взора учителя запрещенную книгу.

Александр приспособился даже есть в библиотеке, что вообще-то было против всяких правил. По утрам он завтракал в отеле, а вот днем довольствовался сандвичами, которые он потихоньку с отсутствующим видом жевал, уткнувшись носом в «Одиссею». Он договорился, чтобы в отеле ему готовили сандвичи, что избавляло его от необходимости ходить в кафе или заходить самому в магазин за продуктами. Все дело было в том, что он все больше и больше жаждал одиночества, ему даже было трудно ежедневно по утрам входить в библиотеку вместе с небольшой группкой студентов-завсегдатаев, являющихся, как и он, к самому открытию.

В первых числах февраля воздух уже прогрелся настолько, что последние снежные пятна и холмики исчезли с лужаек парка, где резвились голуби и дрозды. Солнце пригревало почти по-весеннему и заливало город морем света, но Александр едва ли замечал, что солнце светит и греет иначе, чем месяц назад, потому что выходил из отеля очень рано, а возвращался лишь поздно вечером. Однако свет, проникавший с улицы, вернее, из двора-колодца через окно, был уже столь ярок, что в кабинете не нужно было включать лампу. Александр слышал, как на крыше воркуют голуби.

— Какая чудесная погода! — сказала как-то Марина в полдень, заступив на дежурство. — Словно зима уже кончилась.

— Ах вот как! Правда?

— Можно подумать, что вы не заметили!

— Да, знаете ли, здесь…

— Вы слишком много работаете, профессор! Вам следовало бы отдохнуть, поехать за город. Знаете, в окрестностях есть прелестные уголки, и совсем недалеко. Уверена, вы там ни разу не бывали.

— Вы, наверное, правы, но я приехал сюда не для того, чтобы совершать прогулки или подолгу спать. Ваша коллега, мадемуазель Белински, сказала мне как-то, что я слишком мало работаю, и знаете, она даже мне пригрозила, что напишет докладную господину заместителю директора, если я не буду достаточно усердно трудиться, чтобы меня лишили права пользования отдельным кабинетом.

— Да, Вера во всем любит порядок, но в глубине души она совсем не злая… Но вы все же должны бывать на воздухе!

Марина смотрела на Александра доброжелательно и сочувственно, и он в который раз подумал, что она очень красива, тем более что сегодня, быть может, для того, чтобы поприветствовать весеннее солнце, она распустила свои рыжие волосы, которые обычно заплетала в косу или укладывала в пучок, и теперь они свободно ниспадали ей на плечи. Александру так хотелось прикоснуться к ним кончиками пальцев, погладить, прижаться к ним губами, зарыться в них лицом. Но подобное поведение в его возрасте было бы чистым безрассудством, безумием… Что подумала бы Марина, если бы он всего лишь протянул руку к ее роскошным волосам? Он слишком явственно представил себе ее изумленный взгляд, в котором постепенно разгорался бы гнев, а также и то, как стремительно она бы от него отшатнулась. «Старый дурак! — наверняка подумала бы она. — В его-то возрасте!»

— Да, поехать за город было бы недурно. Я подумаю… — сказал Александр. — Вы очень любезны. Как это приятно, что вы проявляете интерес к моему здоровью. Но сейчас я возвращаюсь к работе. Правда, я продвигаюсь вперед медленно, но все же продвигаюсь.

Чтобы немного отвлечься и отдохнуть от все более и более усложняющегося процесса чтения рукописи Брюде, становившейся все более и более «хаотичной», где все чаще встречались целые абзацы, написанные на незнакомом языке, в письменности использовались неведомые буквы, наводившие на мысль то ли о клинописи, то ли об иероглифах, то ли о письменах древних майя, Александр все чаще покидал «свой» кабинет и исследовал седьмой этаж, представлявшийся ему нескончаемым лабиринтом, состоявшим из узких и темных проходов среди стеллажей. Иногда он терял направление, сбивался с пути, подолгу блуждал, но в конце концов натыкался на огромную стену, вдоль которой тянулись стеллажи, заполненные книгами. Он думал, что эта стена, как говорится, «глухая», но однажды в результате своего очередного рейда все же обнаружил в ней дверь… Дверь была крепко-накрепко заперта. Много раз Александр, для начала украдкой оглядевшись и проверив, что за ним никто не наблюдает, нажимал на ручку, поворачивая ее и так и сяк, в надежде на то, что дверь забыли запереть на ключ. Тщетно! «Железная дверь… — думал он, — вероятно, это и есть дверь в закрытый фонд, в „ад“, но ее следовало бы выкрасить не в черный, а скорее уж в красный цвет!»

Не без оснований опасаясь Веры, которая при любых расспросах не замедлила бы его резко оборвать, Александр принялся расспрашивать о заветной двери Марину, казавшуюся ему куда менее строгой. Сначала она сделала вид, будто не расслышала его вопроса, но когда он его повторил и раз, и два, она не выдержала и ответила:

— Да, эта дверь ведет в закрытый фонд, именуемый адом.

А он все продолжал допытываться:

— А как он выглядит, этот закрытый фонд? Что там?

Марина довольно раздраженно сказала:

— Вы мне однажды уже задавали этот вопрос, и я вам ответила, как могла. Не настаивайте более ни на чем, прошу вас. Мы регулярно приносим вам папки, которые вы запрашиваете, разве вам этого мало? Почему вы хотите узнать об этом фонде еще что-то? Все, что я могу вам сказать, так это то, что там очень холодно.

Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

То, что в закрытом фонде (или в «аду») холодно, удивило и позабавило Александра. Затем у него мелькнула мысль, что мороз может точно так же сжечь, испепелить, как и огонь… Разве не представляли себе загробный мир некоторые поэты в виде заснеженной и заледеневшей пустыни, где бродят прозрачные души умерших, позабывших о своем существовании в телесной оболочке? Кстати, сам Брюде в одном из своих стихотворений сборника «Сильная рука» пророчествовал, что мир уже осужден и приговорен к новому опустошительному потопу, но только на сей раз вместо воды будет снег и лед и не будет ни спасительного Ноева Ковчега, ни голубя, принесшего благую весть. Тем не менее мысль Александра неуклонно возвращалась к этому проклятому Брюде!

Продолжая исследовать библиотечные фонды, Александр все чаще и чаще отваживался спускаться на нижние этажи. По внутреннему устройству они были схожи с тем, что он видел на «своем» седьмом этаже: бесконечные лабиринты узких проходов среди стеллажей, скупо освещенных редкими лампочками, горевшими вполнакала; на каждом этаже у лифта находился охранник в сером халате, обычно либо сидевший за столиком, либо суетившийся около горы книг. Разумеется, Александр наблюдал за ними издали и, конечно же, украдкой. Он обнаружил, что только седьмой этаж дирекция библиотеки доверила обслуживать представительницам прекрасного пола, и Александр в глубине души был этому несказанно рад, даже при том, что иногда они бывали для него «источником беспокойства» и он их побаивался, в особенности Веры, мрачной, угрюмой Веры, не упускавшей случая помучить его, «потиранить», как он говорил про себя. «Я бы ни за что не стерпел бы от мужчины того, что по причине моей слабости и, быть может, даже с тайным наслаждением терплю от Веры», — думал он.

Александра все более и более поражали гигантские размеры библиотеки, к тому же он сознавал, что то пространство, которое он обследовал и открывал для себя день за днем, было лишь частью огромного здания. Он понимал, что за той «глухой» стеной, на которую он неизменно натыкался на каждом этаже, и в которой, казалось, имелась только одна дверь, та самая черная дверь на седьмом этаже, — находилось огромное неведомое пространство, своеобразная terra incognita; представить себе размеры этой «неведомой страны» ему, как он ни старался, никак не удавалось. Очень быстро мысль об этом закрытом для доступа, потаенном месте превратилась в навязчивую идею, а то, что ему, Александру, доступа туда не было, только усиливало его любопытство. Две молодые женщины были хранительницами ключа от этой двери, он даже видел его однажды на столе, но они ревностно оберегали свое сокровище и ежевечерне, покидая библиотеку, куда-то уносили его, чтобы спрятать в надежном месте. Увы, не было никакого способа завладеть им!

Александр знал, что в преклонном возрасте человек часто бывает подвержен навязчивым идеям, и в минуты просветления сердился на самого себя за то, что позволяет себе такие капризы и причуды, но взять себя в руки ему удавалось ненадолго, и вскоре он оказывался во власти того, что вполне уже можно было назвать «идефикс».

Александр давно уже сжился, сросся с библиотекой, и теперь он не мог смириться с мыслью, что какая-то ее часть оставалась недоступной и неизведанной; в этом он был похож на пылкого любовника, желающего, чтобы страстно любимая им женщина целиком и полностью принадлежала только ему, любовника, желающего знать о ней абсолютно все, но подозревающего, что какая-то часть ее жизни (и значительная часть!) скрыта от него непроницаемой завесой.

Итак, у Александра не было доступа в закрытый фонд, в «ад», то есть этот фонд был скрыт от его любопытного взора. Не имея возможности туда попасть, несмотря на жгучее желание, он в конце концов решил хотя бы вычислить, какова площадь этого тайного хранилища. Для этого не нужно было быть семи пядей во лбу, достаточно было сравнить размеры здания, так сказать, внешние и внутренние, если под внутренними подразумевать размеры тех помещений, куда он имел доступ. Мысль о том, что надо лишь сделать столь простые вычисления, а заодно на несколько часов избавиться от необходимости читать пышущие злобой разглагольствования и отвратительные измышления Брюде, внезапно привела его в возбуждение.

Чтобы достичь в столь важном деле успеха, следовало действовать в соответствии с тщательно разработанным планом. Итак, войдя в библиотеку через главный вход, Александр сначала измерил длину холла, делая большие шаги и считая их. Когда же он заметил, что дама, ответственная за прием посетителей, наблюдает за ним, явно заподозрив что-то неладное, он прикинулся невинным простачком и постарался, чтобы походка его несколько более соответствовала его возрасту. Он подумал, что эта женщина, и прежде смотревшая на него всегда без особого расположения, может усмотреть в его странном поведении первые признаки старческого слабоумия. Дабы ускользнуть от ее бдительного ока, он поспешил покинуть холл и вошел в большой общий читальный зал, приняв решение действовать там более изощренным, более хитрым способом, чтобы его никто ни в чем не заподозрил: Александр решил очень медленно плестись по центральному проходу с видом ученого эрудита, погруженного в глубокие размышления, а вернее, даже медитирующего.

Как оказалось, длина холла и читального зала в сумме составляла около ста пятидесяти шагов, то есть около ста пятидесяти метров. Он записал это число в свою тетрадку, затем вошел в подсобный фонд, перекинулся парой слов с библиотекарем-охранником, вошел в главный коридор и таким же образом, то есть шагами, измерил длину всего доступного ему пространства: как оказалось, она составляла двести тридцать метров. Он уперся в непреодолимую стену и с завидным упорством принялся измерять ширину: она, видимо, была везде практически одинакова и составляла около двухсот метров, хотя посчитать ее было непросто из-за извилистости коридоров. Теперь Александру оставалось только измерить внешние размеры здания, совершенно очевидно, намного превосходившие уже известные ему параметры. Да, намного, но насколько именно? Узнать это можно было только при сравнении полученных величин.

Работа «землемера» заняла у Александра добрую часть утра. Он очень устал и отправился на седьмой этаж, чтобы немного передохнуть, вторую часть своей хитроумной «операции» отложив на послеобеденное время. Для вида и ради соблюдения приличий он открыл папку, но читать дневник не стал, а начал набрасывать план здания с учетом сведений, которыми уже располагал.

Около двух часов пополудни Александр покинул кабинет, отдал папку Марине, бросившей на него удивленный взгляд, и вышел на улицу.

Убедившись в том, что величина фасада здания составляла двести метров, Александр углубился в парк, обогнув чудовищных размеров строение слева, и, идя размеренной походкой, стал считать шаги. Сначала он насчитал 370 шагов, то есть 370 метров: это была совокупная длина холла, читального зала и подсобного фонда, что совпадало с его подсчетами, сделанными внутри. А вот дальше… дальше начинались настоящие трудности и настоящие загадки, ибо к «парадной» части библиотеки примыкала гигантская пристройка, выстроенная в более «суровом» стиле, который можно было бы назвать тюремным: в этой «пристройке» только очень высоко от земли были прорублены узкие окна, похожие на бойницы средневекового замка, к тому же все они были заделаны, заложены кирпичом или плитами. Следуя вдоль этой стены, Александр насчитал около ста шагов; именно там, за этой стеной, находилась terra incognita, отделенная внутри здания той самой зловещей стеной, на которую он постоянно натыкался и в которой была проделана одна-единственная дверь, настоящая тюремная дверь, обитая железом и всегда закрытая наглухо. Если судить по слою пыли и мелкого мусора, скопившегося у порога, а также по тому, что все углы ее были затянуты паутиной, можно было сделать вывод, что никто уже очень давно не открывал эту дверь и не переступал заветного порога.

Записав все данные в тетрадь, Александр предпринял попытку измерить ширину задней части здания, и для этого ему пришлось углубиться в парк, так что вскоре он очутился в дикой его части, почти в лесу. Двое молодых людей, сидевших на скамейке, при появлении Александра даже прервали разговор, а он, чувствуя, что за ним наблюдают, постарался принять вид праздного невинного визитера, прогуливающегося по парку. Но неестественная длина его шагов, а также зажатая в руке тетрадочка, куда он записывал свои подсчеты, казалось, удивили «наблюдателей», и они задумчиво продолжали смотреть ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из виду в спасительной маленькой рощице, а до этого он ощущал, как они буквально сверлили взорами его спину. Убедившись в том, что за ним более никто не наблюдает, Александр вновь принялся за свои вычисления и в конце концов определил, что длина задней стены приблизительно равна длине фасада. Таким образом, библиотека представляла собой гигантский параллелепипед, огромная часть которого была практически недоступна читателям. Как же можно было попасть в эту часть здания? Через всегда крепко-накрепко закрытую дверь на седьмом этаже? Вне всяких сомнений. Что же там находится? Ну, прежде всего закрытый фонд, «ад», в котором хранятся многочисленные, а вернее, бесчисленные произведения, считающиеся по тем или иным причинам опасными, вредоносными для общества: например, дневник Брюде. Каждое утро одна из двух библиотекарш приносила Александру образчик подобной литературы… Но ни та, ни другая ничего не говорили ему о закрытом фонде, они не желали ничего рассказывать, а если и говорили, то так неохотно и так мало! А Александру очень хотелось знать, что собой представляет этот фонд, как выглядит его помещение. Быть может, стены там выкрашены в красный цвет? А быть может, на потолке изображены языки пламени? Хотя это было весьма маловероятно, потому что администрация государственных учреждений обычно не склонна к таким фантазиям и безумствам. «Пусть вас не тревожит вопрос о закрытом фонде, профессор, — не раз говорила ему Вера в ответ на его расспросы, — ведь это вас не касается… нет, нет, не ваше это дело». Когда же он попытался расспросить на сей счет Марину, то она ограничилась тем, что сказала, будто бы закрытый фонд не кажется ей слишком уж большим и что там совсем не топят, а потому там очень холодно. Хм… холодный ад… парадокс, да и только! Если Марина сказала правду (а для чего ей лгать, черт побери!), то получалось, что закрытый фонд не мог занимать все огромное пространство, которое было изображено на плане, составленном Александром. Но что еще могло быть там, в этом здании, похожем на крепость, где за высокой непреодолимой стеной, в которой, кроме одной-единственной известной ему проклятой, словно заколдованной двери, не было видно ни единого отверстия? Быть может, там располагались заброшенные склады, отданные во власть крысам и пыли? А быть может, там находятся жилые помещения? Но кто же там живет? Быть может, кроме обычного закрытого фонда, там есть еще какой-то сверхсекретный фонд, куда нет доступа простым смертным?

Александр глубоко задумался. Он поднял голову и посмотрел вверх, стараясь разглядеть крышу огромного здания. Там, в предвечернем сумеречном небе, летали голуби. Потемневшее небо обрело какой-то странный фиолетовый оттенок. Над городскими крышами плыл узкий серп луны, а на него как бы наползали рваные, словно изодранные в клочья облака. Было в сгущающихся сумерках что-то зловещее, в этой заброшенной; дикой части парка деревья и кусты обступали Александра все плотней, и он счел за благо повернуть обратно; то и дело спотыкаясь о выступающие из земли корни деревьев, он все же сумел найти дорогу и выйти из парка на оживленную улицу. Дышать ему стало трудно, в ноге проснулась застарелая боль, так что он даже захромал. От возбуждения, которое он испытал, когда вел свое небольшое «расследование», не осталось и следа, зато тайна осталась нераскрытой и порождала у него стойкое чувство тревоги. Александр ковылял по тротуару, то и дело его обгоняли стайки крикливых студентов, и он ощутил себя очень несчастным, жалким, убогим и никому не нужным.

Открыв папку № 15, Александр проник в тот период жизни Брюде, о котором в основном знал по сообщениям прессы, так как имя Брюде стало мелькать в колонках новостей и в рубрике «Происшествия».

После выхода в свет сборника «Динамит» и после того как Александр не слишком лестно, на взгляд Брюде, отозвался о его детище, их отношения практически прекратились. Для Брюде и горстки его поклонников, мечтателей и фантазеров, это было время, когда они перешли к осуществлению «финальной акции» «окончательного действия»: несколько бутылок с зажигательной смесью под названием «коктейль Молотова» были брошены под двери домов и квартир видных деятелей литературы и культуры, была совершена попытка организовать акты саботажа среди программистов, обслуживающих вычислительные машины, а также была осуществлена дерзкая попытка сорвать передачу на телевидении. Во время этой последней акции Брюде, вооруженный пистолетом (как оказалось, незаряженным), ворвался в студию, откуда передача шла в прямой эфир, потребовал, чтобы ему дали слово, и принялся зачитывать некую «огнедышащую» декларацию; разумеется, передача тотчас же была прервана, в студии появилась полиция, Брюде схватили, посадили в тюрьму, затем подвергли медицинскому обследованию, после чего поместили в психиатрическую лечебницу. Страницы, относящиеся к этому периоду, исписаны карандашом, они помяты, а иногда запятнаны слюной, соплями и даже кровью. Сначала тексты, написанные в этот период, свидетельствовали о крайней степени перевозбуждения, то был горячечный бред; затем, несомненно, под воздействием различных транквилизаторов буйный пациент постепенно успокаивается, и его излияния мало-помалу утрачивают остроту и язвительность, слог становится все более тяжелым и путаным, но бешеная злоба ощущается по-прежнему, очевидно, что писавший ужасно страдал и страшно боялся самой жизни, испытывая перед ней прямо-таки животный ужас.

Александр припомнил некоторые подробности визита, который он в конце концов после долгих колебаний нанес Брюде в больнице-узилище, куда его поместили и где его держали в совершенной изоляции. Чтобы посетить Брюде, Александру пришлось проделать утомительное путешествие на автобусе по бесконечным поселкам предместий; лечебница оказалась весьма неказистым на вид строением с зарешеченными окнами, стоявшим посреди иссушенного летней жарой, словно покрытого слоем пыли парка. В большой общей палате по обе стороны от центрального прохода стояло штук тридцать кроватей, и на одной из них полусидел, прислонившись спиной к подушкам, Брюде; он что-то торопливо писал одной рукой, держа на коленях листки бумаги, в другой руке у него была зажата сигарета, которую он нервно курил.

Узнав о том, что Брюде поместили в психиатрическую лечебницу, Александр почти сразу же принял решение навестить его в больнице. Он, однако, немного побаивался встречи с ним из-за того, что их отношения были прерваны на несколько недель, а потому он все откладывал и откладывал визит в больницу. Однако все опасения Александра развеялись, как только Брюде поднял голову и взглянул на него. На его лице, прежде всегда искаженном злобной гримасой или язвительной ухмылкой, появилось совершенно новое выражение безмятежности и покоя, глаза его больше не горели диким яростным огнем, взгляд их был немного рассеян, и в нем также появилось нечто новое: некое подобие выражения благорасположения и приветливости. Одет он был в длинную рубаху из грубого полотна, на которой черной краской (Александр этого не мог забыть!) был намалеван номер — 33. Брюде положил недокуренную сигарету на блюдце, стоявшее на прикроватном столике, но ею тотчас же завладел его сосед, юноша, почти мальчик, остриженный наголо, с огромными выпученными глазами, вылезавшими из орбит; схватил он добычу с поразительным проворством, сходным с проворством паука, хватающего запутавшуюся в паутине муху. Брюде не возражал, он позволил соседу все это проделать и при этом смотрел на происходящее так, словно это уже вошло в привычку, стало своеобразным ритуалом.

— А, вы пришли! Хорошо… очень хорошо, — сказал Брюде. — Вот видите, я пишу. А впрочем, чем бы еще я мог здесь заниматься? Но мне здесь неплохо… Люди тут приятные…

Такие слова, прозвучавшие из уст Брюде, просто поражали, но еще более поражали внимание и участие, сквозившие в его голосе, когда Александр поинтересовался у него, как обстоят дела. Да, это было так непривычно, так странно, потому что раньше внимание Брюде занимал только один человек на свете — он сам, а потому он не слушал собеседников, а произносил бесконечный монолог. Теперь он время от времени все же слушал гостя, но очень быстро взгляд его словно затуманивался, он отводил глаза в сторону, и Александр понял, что в таких случаях как бы «отключалось» и сознание Брюде, во всяком случае, мысли его удалялись от темы разговора и вновь начинали вращаться вокруг вечных навязчивых идей, правда, теперь процесс жевания и пережевывания обид протекал достаточно вяло.

Александр присел у изголовья постели Брюде на неустойчивый и неудобный табурет, и они проговорили полчаса, а может быть, и час…

— Вы не утомлены? Разговор вам не повредит? Скажите мне, если вам не хочется говорить, и я уйду…

— Нет, нет, останьтесь, прошу вас, а то мне здесь совсем не с кем поговорить.

На некоторых постелях по соседству лежали неподвижные распростертые тела, и только смутные их очертания угадывались под одеялами, на других же постелях человеческие тела то и дело подергивались, производя какие-то неестественные, механические движения, оттуда доносились стоны, вздохи, а иногда и крики.

— Мне здесь не хуже, чем в любом другом месте. Скорее даже лучше. Мне дали карандаш, бумагу, и я пишу… я разговариваю с мертвецами…

Да, разумеется, это было еще не самое худшее, не полное сумасшествие, чего так опасался Александр, нет, то были проявления неустойчивости психики и помутнения сознания, причем скрытые… а быть может, и притворные, что как раз и внушало беспокойство.

Что можно было сделать для Брюде? И что мог сделать Александр? Когда он спросил об этом Элен, она выказала необычайную твердость. «Разумеется, мы должны проявлять к ближним милосердие и жалость, но и милосердие, и жалость при определенных условиях могут стать источниками большой опасности», — сказала она. Брюде — безумец, опасный и очень хитрый безумец, испорченный и порочный, настоящий сеятель смерти, а у нее есть муж и дети, и она целиком стоит на позициях жизни. «Ты очень уж строга и сурова к нему», — сказал ей Александр, на что она ответила: «Он пугает меня, внушает ужас. Да, я боюсь за тебя, за себя. Я всегда тебе это говорила, но сегодня я боюсь как никогда, это истинная правда. Берегись, Александр! Держись от него подальше! В конце концов, у него есть родственники, есть друзья…»

На эти слова, словно эхо, отозвался голос, звучавший в душе Александра, голос недоверия, усталости, тоски, отвращения, хотя другой голос с каждым днем, правда, все более и более слабый, шептал ему совсем другие слова, призывавшие к состраданию и жалости.

Александр вновь отдалился от Брюде. Он дважды посетил его в больнице, но визиты эти были кратки и не принесли Александру ни удовлетворения, ни успокоения. Кстати, после сравнительно непродолжительного начального периода лечения, когда Брюде немного успокоился, наступил второй период, когда Брюде замкнулся в себе. Худой, мрачный, угрюмый, он говорил хриплым простуженным голосом и был похож на привидение, на призрак самого себя прежнего.

И вот теперь в полумраке отдельного кабинета Александр читал страницы, исписанные чрезвычайно мелким «заостренным» почерком, заметно отличавшимся от прежнего почерка Брюде; Александр забыл включить свет, и слова сливались, постепенно сплетаясь в некую бесконечную неразборчивую вязь. Он был вынужден закрыть папку, взять в руки «Одиссею», но книгу так и не раскрыл, а продолжал сидеть и размышлять…

Он размышлял о том, что в каком-то смысле бросил Брюде на произвол судьбы после того, как тот вышел из больницы. Кстати, оставалось совершенно неясно, каким образом ему удалось добиться освобождения… «Хитростью, как и всегда», — утверждала Элен. И Брюде снова оказался во власти одиночества, и вновь его начали преследовать его навязчивые идеи, снова в воспаленном мозгу запылали прежние галлюцинации. Можно ли было предвидеть то, что случится далее? «Нет, я не предвидел того, что случилось… Не имел никаких предчувствий… Сказать по правде, я от него отвернулся. У меня была своя жизнь, дети, Элен. Я старался забыть о Брюде, и мне это почти удалось. Я — один из тех, кого Брюде обвинял в предательстве и о чьем предательстве горько сожалел… Он осыпал таких „предателей“ упреками и саркастическими замечаниями, и среди прочих он назвал и мое имя. Что я мог сделать для него? Ничего. Но в подобных случаях человек всегда задает себе риторические вопросы…»

Вновь похолодало, небо заволокли тяжелые тучи, стало сыро и противно, подул пронизывающий до костей ветер. После кратковременного улучшения погоды и немногочисленных теплых дней обманщица-весна отступила, и вновь вступила в свои права зима. Александр не послушал совета Марины, он так и не выбрался за город, а теперь… нет, теперь было уже поздно, погода испортилась. Сказать по правде, он никогда не испытывал желания отправиться за город и гулять там по полям и лесам. Нет, это было не для него… Конечно, подобные прогулки хороши для молодых девушек и их возлюбленных; вот им, разумеется, нравится бродить по лесу, обниматься, целоваться, падать в траву под кустом… Нет, эти радости уже не для него… что там говорить, ему и ходить-то уже трудно, он подволакивает ногу, быстро устает, у него сбивается дыхание, он начинает задыхаться, а иногда и ощущает боль в груди. Расстояние от отеля до библиотеки было вообще-то невелико, но и эта дорога его утомляла. Ресторан, где он по вечерам ужинал, и номер в отеле, куда он тотчас же после ужина направлялся, казались ему помещениями мрачными и даже зловещими. Только в библиотеке он чувствовал себя в безопасности, ибо в этом «коконе», словно созданном из бумаги и тишины, где все было неподвижно и эта неподвижность действовала как анестезия, снимавшая все боли и тревоги, Александр мог одновременно найти спасение и от боли, и от времени, внушавшего ему страх. Вот почему он испытывал желание остаться в библиотеке, не покидать ее более, врасти корнями в почву, на которой произрастал лес слов, самому стать неким подобием дерева и расти вместе с другими деревцами, покачиваясь с ними в такт, и слушать тихую убаюкивающую музыку шелеста их листьев.

Александр все чаще задерживался в библиотеке допоздна. Не раз и не два Марине пришлось стучать в дверь кабинета.

— Пора, господин профессор. Мы закрываемся. Быть может, вы там заснули?

— Нет, нет, ничуть не бывало, я зачитался…

— Ах вот как! Все же верните мне папку, пожалуйста…

Однажды вечером за ним явилась Вера и с обычной для нее суровостью и даже злостью обрушилась на него.

— Вы опять засиделись, профессор! И уже в который раз! У вас что, часов нет? Вы заставляете меня напоминать вам о том, что библиотека закрывается, и я должна тащиться к двери кабинета и говорить вам об этом! По-вашему, больше мне нечего делать? Как вы полагаете?

— О, простите меня, — только и сумел пробормотать Александр, запинаясь.

А Вера, словно приняв решение воспользоваться удобным случаем и высказать все, что у нее наболело, продолжала осыпать его упреками:

— Кстати, вы вовсе не читали документы, хранившиеся в затребованной вами папке. Должна вам напомнить, что дирекция библиотеки предоставила вам в пользование этот кабинет с совершенно определенной целью. И что же? Вы не соблюдаете всех пунктов договора! Вы не посвящаете все свое время изучению того, что вы должны изучать. К тому же, посмотрите сюда, — и она со злостью ткнула указательным пальцем в сторону этажерки, — вы опять взялись за старое! Вы вновь принялись таскать в кабинет книги! А ведь это запрещено, и вам это известно! Ну, об этом мы еще поговорим завтра… Да, вам и работать-то здесь осталось совсем недолго, потому что работа близится к завершению, ведь вам осталось ознакомиться с содержанием последней папки, а она не очень толстая. А потом вам придется быстро освободить кабинет, так как к нам многие обращаются с подобными просьбами…

— Ах вот как! Но мне еще нужно время… И потом, ведь есть и другие кабинеты…

— Так распорядилась дирекция! И не спорьте, пожалуйста!

Разумеется, Александр знал, что однажды ему все же придется покинуть библиотеку, покинуть свой кабинет, но какое-то время в последние дни он просто об этом не думал. И вот теперь угроза, которой словно красной тряпкой перед быком «размахивала» перед ним Вера, вызвала у него приступ паники и глухого отчаяния. Как? Ему нужно будет покинуть это замкнутое, защищенное пространство, вновь вернуться в мир, преисполненный земных треволнений и превратностей? Да, именно мир обыденной жизни со всеми ее хлопотами, заботами и тревогами — вот что ожидало его, если он не сумеет найти выход из положения, если не сумеет «парировать удар». Что же делать? Да… вот что… он попросит аудиенции у господина заместителя директора… Он даже напишет прошение самому директору, ведь несмотря на то, что он постоянно отсутствует, почту-то ему должны доставлять, где бы он ни находился… Да, правильно, он добьется отсрочки… Но уверен ли он в том, что ему это удастся сделать? Вероятно, там, «наверху», уже давно проинформированы о том, что его исследовательская работа продвигается крайне медленно, и это казалось весьма подозрительным, так что, увы, рассчитывать на какое бы то ни было снисхождение, а соответственно, и на отсрочку ему не приходится…

Александр вернулся в отель с тяжелым чувством, породившим тупую боль в области сердца; он плохо спал ночью, его мучили кошмары. При пробуждении он ощутил, как на него наваливается ужасная тоска, чьи симптомы были ему слишком хорошо знакомы, потому что он не раз уже в своей жизни оказывался во власти этого чувства и особенно острый приступ испытал после смерти Элен. При свете лампы верхнее покрытие желтого стеганого одеяла вдруг запылало огнем и заблестело странным ослепляющим блеском. Александр мельком взглянул на картину, висевшую на стене, и с удивлением отметил, что крылья ангела из просто красных превратились в кроваво-красные и что лицо старика, смотревшего в протянутую ангелом книгу, исказила гримаса ужаса, чего раньше вроде бы не было. Александр испугался, закрыл глаза, погасил свет и съежился под одеялом. Быть может, Элен была права и безумие Брюде действительно заразно? Но, как бы там ни было, ему, Александру, надо идти до конца…

Александр встал с чувством отвращения ко всему окружающему. Опять этот ядовито-желтый свет лампы и столь же ядовито-желтый цвет одеяла! А на улице опять подмигивают эти фиолетовые лампочки рекламы! Он не мог больше выносить вида этой отвратительной комнаты! И внезапно совершенно сумасбродная идея властно завладела им: пришло время осуществить свою мечту, мысль о которой столь часто посещала его в последние дни, то есть остаться в библиотеке, провести в ней ночь, каким-то образом вскрыть таинственную дверь и проникнуть в закрытый фонд.

Тотчас же мозг Александра лихорадочно заработал, чтобы избрать нужную тактику и стратегию. Прежде всего ему необходимо запастись ключом или отмычкой, чтобы открыть замок. Итак, сегодня же он постарается хотя бы на миг завладеть ключом, который библиотекарши оставляют в ящичке стола дежурного, когда им бывает нужно отлучиться. Разумеется, он не сможет сделать настоящий слепок, но хотя бы попытается взять листок бумаги и аккуратно обвести контуры карандашом. Обзаведясь универсальным ключом, подходящим для данного типа замка, он купит себе электрический фонарик, немного продуктов и бутылку минеральной воды. Экипировавшись таким образом, он уже завтра сможет приступить к делу.

Итак, он покинет свой кабинет немного раньше, чем обычно, попрощается с дежурной, пожелает ей доброй ночи, спустится по лестнице, но на втором этаже, где, как он не раз замечал, дежурного не бывает, он спрячется в лабиринте стеллажей сектора, куда, как он тоже не раз замечал, библиотекари заходят очень редко. А после закрытия библиотеки он опять поднимется на «свой» седьмой этаж. Он будет один, совсем один, и библиотека будет принадлежать только ему!

Мысль о скором осуществлении его заветной мечты вернула Александра к жизни, придала ему сил, взбодрила, и он почувствовал, что недомогание, которое он ощущал с момента пробуждения, куда-то отступило. Посмотрев на часы, Александр с удивлением обнаружил, что он немного «отстает» от своего обычного «графика». Он наскоро позавтракал и отправился в библиотеку, порог которой на сей раз он переступил с каким-то новым ощущением восторга и воодушевления, почти экзальтации.

Как только Марина принесла Александру папку, он ее раскрыл и сделал вид, что погрузился в чтение, так как ему надо было вести себя точь-в-точь как обычно, чтобы не возбудить у девушки никаких подозрений на свой счет. Теперь, когда он собирался нарушить установленные в библиотеке правила, то есть стать «разрушителем порядка» в этом маленьком замкнутом мирке, Александр испытывал чувство вины. Разве не собирался он в скором времени обмануть доверие библиотекарш, этих хранительниц фондов, в обязанность которых и входило как раз поддержание установленного порядка? И разве не Брюде, этот великий поборник беспорядка, внушил ему это страстное желание?

Рассеянно пробежав глазами с десяток страниц, на которых Брюде после выхода из лечебницы изливал в выражениях, явно подсказанных безумием, свое чувство величайшего отвращения и презрения к миру, куда он был вынужден вернуться, Александр оттолкнул от себя папку. Время шло, день был уже в разгаре, так что надо было приступать к активным действиям, не мешкая. Он вышел из кабинета и, крадучись, на цыпочках, пошел в ту сторону, где несла свою «вахту» Марина. Он еще издали увидел, что она сидит за столом, низко склонив голову, так что ее густые, еще более, чем обычно, отливавшие рыжиной волосы, озаренные светом лампы, почти совсем скрывают ее лицо. Александр пошел по боковому проходу, продвигаясь вперед крайне осторожно, старясь даже не дышать; он искал укромное местечко, откуда он мог бы наблюдать за девушкой, оставаясь незамеченным. Он рассчитывал на то, что в конце концов она будет вынуждена покинуть пост, чтобы найти книги, на которые поступили требования от читателей. Вот этой ее кратковременной отлучкой он и воспользуется для того, чтобы подойти к столику, быстро открыть заветный ящик, в котором, как он надеялся, и находился заветный ключ.

Александр долго не мог найти подходящего места для «наблюдательного поста», но все же в конце концов устроил среди книг на одном из стеллажей нечто вроде «бойницы», откуда ему все было видно, и там он и застыл, слегка согнув и расставив ноги, немного вытянув шею. Александр выжидал… В двух десятках метров от него находилась в круге яркого света Марина, она тоже сохраняла неподвижность и, казалось, с головой ушла в чтение. Правда, неподвижность ее все же не была полной, девушка не превратилась в статую, не окаменела, потому что иногда поднимала руку, чтобы откинуть со лба лезшую в глаза и мешавшую читать прядь волос.

Если бы кто-нибудь, зайдя в этот сектор нежданно-негаданно, застал бы Александра в этой гротескной малоприятной для его возраста позе, что бы он подумал? Что бы себе вообразил? Вероятнее всего, он подумал бы, что перед ним любитель подглядывать за девушками, старый фат, маньяк. А ведь такая опасность была вполне реальна: среди стеллажей могла появиться Вера, пришедшая сменить Марину на дежурстве. О нет! Кто угодно, только не Вера! Александр слишком явственно представлял себе, сколь презрительный взгляд она бросит на него, если застанет на месте преступления; представлял он себе и всю меру своего смущения.

Прошло минут пятнадцать, а Марина все не вставала с места. Наконец тихонько задребезжал внутренний телефон, девушка сняла трубку, сказала несколько слов, затем встала из-за стола и куда-то пошла по коридору в направлении, противоположном тому, где она могла бы наткнуться на Александра. Увидев, что «поле битвы» свободно, он чуть ли не бегом устремился к столику (настолько быстро, насколько позволяли ему его занемевшие ноги с утратившими подвижность суставами); достигнув цели, он воровато огляделся, желая удостовериться, что его никто не видит, и открыл ящик стола. Ключ был там! Александр тотчас же схватил его, положил на лист бумаги и тонким остро заточенным карандашом аккуратно обвел контуры. Затем, ощущая, как тревожно и часто бьется у него в груди сердце, Александр положил ключ на место и поспешно удалился, как воришка, совершивший кражу и спешащий укрыться под спасительным покровом леса, в глухой чащобе.

Вернувшись в кабинет, Александр тотчас же положил заветный набросок в свой портфель и опять-таки для виду и для соблюдения приличий склонился над папкой. Но мысли его витали далеко, и он не читал, а рассеянно проглядывал страницы, исписанные еще более, чем обычно, бредовыми текстами. Он потихоньку съел сандвич, затем обхватил голову руками и в такой позе, в которой сторонний наблюдатель мог бы принять его за читателя, целиком сосредоточившегося на трудном тексте, он задремал и проспал довольно долго.

Когда Александр проснулся, было уже около трех часов пополудни. Он взял папку и отдал ее Марине, взглянувшей на него почти с изумлением. Он объяснил свой ранний уход из библиотеки необходимостью обратиться к дантисту и поспешно покинул библиотеку.

— Не знаете ли, где бы я мог найти слесаря?

Этот вопрос, прозвучавший из уст Александра, изумил портье своей неожиданностью, и он смотрел на постояльца растерянно и смущенно. Правда, быть может, смутил его не сам вопрос, а просто человеческий голос, прозвучавший столь неожиданно в пустынном холле и внезапно его разбудивший.

— Слесаря? — переспросил портье, чуть заикаясь. — Я правильно вас понял?

Александр почувствовал себя неловко; у него вдруг возникло ощущение, что портье усмотрел в его вопросе что-то подозрительное и что он готовится засыпать его вопросами, чтобы разузнать побольше.

Но портье уже окончательно проснулся и пришел в себя, потому что стал отвечать на вопрос Александра так, как если бы тот спросил его о самой естественной вещи на свете:

— Ах, ну да, конечно, я сейчас скажу, где вам найти слесаря! — Портье развернул и разложил на конторке план города и на нем кончиком карандаша стал указывать путь. — Вы пойдете вот по этой улице, а вот здесь, видите, вот здесь, на перекрестке, вы и найдете то, что вам нужно. У вас это займет минут десять, не больше.

Пока Александр шел в прямо противоположную сторону тому месту, где находилась библиотека, он размышлял о том, что практически ничего не знает о городе, кроме того привычного маршрута, которым он проходил ежедневно. Сейчас он шел по достаточно бедному, так сказать, «простонародному» кварталу, мимо довольно обветшавших, приходивших в упадок домов, на первых этажах которых располагались небольшие лавчонки со старомодными витринами; около входов в кафе и бары там и сям стояли группки мужчин в кепках.

В сером предвечернем небе летали и кувыркались серые птицы. В атмосфере этого района ощущалась какая-то смутная тревога, хотя невозможно было бы сказать определенно, что же именно внушало беспокойство. Александр ускорил шаг. Эта толпа была ему абсолютно чужда, и ему казалось, что он замечал во взглядах, обращенных на него, некую вражду. Дыхание у Александра участилось, ноги болели, но он все равно ускорял и ускорял шаг, потому что ему ужасно хотелось вновь обрести свое любимое одиночество, и если бы навязчивая идея о необходимости открыть заветную таинственную дверь не преследовала его на протяжении нескольких дней, он наверняка повернул бы назад.

Александр вспомнил о том, что Брюде в своем дневнике кое-где писал, как он ненавидит города, какой ужас он испытывает перед ними; да, Брюде ненавидел города с их грязными улицами, покрытыми жирной, липкой грязью, с их домами, где все стены исписаны хулиганскими надписями и разрисованы граффити, с их тротуарами, заплеванными человеческой слюной, забросанными обрывками бумаги, мусором и собачьими кучками. И действительно, Александр, опустив голову и взглянув себе под ноги, был вынужден констатировать правоту Брюде, так как он сам теперь шел, с осторожностью ставя ноги на тротуар, чтобы не наступить на какую-нибудь гадость. Быть может, отвращение, которое когда-то испытывал Брюде к городам, тоже было заразно, как болезнь?

К счастью, вскоре Александр оказался перед входом в слесарную мастерскую, одновременно являвшуюся и скобяной лавкой, в витрине которой была выставлена довольно богатая коллекция запоров, задвижек, цепочек, дверных и висячих замков. Что же касается внутреннего «убранства» мастерской, то все стены и перегородки в ней украшало множество висевших на гвоздиках ключей всех размеров и форм; в мастерской было сумрачно, будто это была не мастерская, а пещера. Слесарь, старик, одетый в кожаный фартук, как и положено слесарю, склонился над верстаком, на котором он обрабатывал какой-то кусок металла.

— Господин желает приобрести отмычку? Да, признаться, не часто у меня заказывают нечто в таком роде. При наличии современных хитроумных замков отмычкой уже вряд ли что можно открыть!

Однако, когда слесарь рассмотрел представленный Александром рисунок, он сказал, что это действительно старинный ключ и что у него найдется подходящая болванка, чтобы сделать из нее отмычку. Он долго с ворчанием и руганью рылся в одном из ящиков и наконец извлек из него ключ из черного металла, весьма похожий на тот, что сегодня утром держал в руках Александр. «Вот этот может подойти, — сказал слесарь, — но я ничего не гарантирую. Надо попробовать».

Александр расплатился с хозяином мастерской и вышел на улицу. Ключ из черного металла оказался довольно тяжелым и оттягивал карман. «Да, надо будет попробовать, — подумал он. — И поскорее… Быть может, даже завтра…»

Александр не спеша возвращался в отель, с трудом пробираясь сквозь толпу, становившуюся все более плотной, так как люди уже покидали свои конторы и спешили по домам. Внезапно из соседнего переулка донесся душераздирающий вопль, словно кричала изнасилованная или смертельно раненная женщина, но никто из прохожих не обратил на него никакого внимания.

Утром дежурила Вера. Она очень сухо и холодно ответила на его приветствие и тотчас же напомнила Александру о том, что он должен немедленно вернуть книги, которые он отовсюду натащил в кабинет.

— Все? — спросил он.

— Нет, вы можете оставить себе пять книг, таковы правила. Я сейчас вам принесу шестнадцатую папку, последнюю, как вам известно.

Она странным образом выделила слово «последнюю». Хотела ли она тем самым сказать, что срок его пребывания в библиотеке истекает? Вполне вероятно, именно это она и имела в виду, так как поспешила добавить:

— Папка совсем не толстая. Работы вам там хватит ненадолго. Вы быстро с ней разделаетесь.

Подобная настойчивость, с которой Вера указывала Александру на то, что скоро он должен будет покинуть библиотеку, всего лишь несколько дней назад привела бы его в отчаяние, а сейчас оставила его почти равнодушным, потому что он был целиком и полностью поглощен мыслями об осуществлении своего плана. «Ты, фанатичная сторонница порядка и ярая поборница правил, ты не знаешь, о чем я думаю в данный момент, — говорил он про себя. — Тебе неизвестно, что я устрою здесь наивысший беспорядок! Ты была бы очень удивлена, если бы могла читать мои мысли!»

Александр смотрел, как она укладывала книга одну на другую стопкой себе на руку, как прижимала их к груди, как стопка наконец уперлась ей в подбородок, но книг в кабинете оставалось еще много, и Вера вынуждена была отказаться от идеи за один раз унести их все.

— Мне придется вернуться. Вот видите, как вы усложняете мне жизнь! — бросила она ему упрек с чрезвычайно недовольным видом.

Пока Вера удалялась по проходу между стеллажами, Александр смотрел ей вслед и не мог удержаться от того, чтобы не оценить по достоинству приятную крутизну ее бедер. «Да, вот так, сзади, она мне нравится гораздо больше, чем спереди», — подумал он и тотчас же смутился из-за того, что его посетила столь игривая и пошловатая мыслишка. Разумеется, ему гораздо больше нравилась с этой точки зрения Марина, с более… с более округлыми, мягкими формами, нежная, пухленькая… но в теле Веры ощущалась упругость, которая могла бы привести его в восхищение. «Да, сейчас я почти оправился от недомогания. Да, мне лучше, мне значительно лучше. Дело идет на лад! — сказал он сам себе. — И мне вдруг ужасно захотелось прочесть ту часть дневника, что хранится в шестнадцатой папке. Однако читать я буду не слишком быстро».

Брюде вернулся в свою квартиру и жил там очень уединенно, как монах-затворник. Он заказал себе на окна черные занавески и держал их плотно закрытыми целый день. Он не мог выносить дневной свет. Долгие часы он проводил в постели или на диване, где лежал вытянувшись во весь рост и так лежа читал, писал и курил, причем не только табак, но и гашиш, который вроде бы приносил ему облегчение. Он постоянно пребывал между прострацией и бредом. К нему никто не приходил, кроме немногочисленных, самых преданных его сторонников-учеников; чаще других посещал квартиру Брюде некий тип по имени Марко, несомненно, снабжавший его наркотиками и уже чуявший легкую поживу в недалеком будущем. В дневнике Брюде были записи и о визитах других персон, но записи эти внушали совершенно определенное беспокойство относительно состояния сознания Брюде, потому что среди визитеров, якобы посетивших его, числились, например, Изидор Дюкасс, граф де Лотреамон, Марат, Савонарола, а также какая-то совершенно фантастическая красная собака, очень крупная, вылезавшая из водопроводной трубы на кухне; глаза у этой твари горели огнем, и Брюде ее боялся. Он постоянно слышал ее прерывистое дыхание, ее рык и вой… он также слышал, как трещали под ее мощными клыками чьи-то кости.

В это время скончался «людоед»: у него случился тяжелейший инфаркт. Брюде злорадствовал и ликовал. Он записал в дневнике: «Знаменательный, славный день! Но в какую же мерзкую горсть праха превратится этот труп!» Теперь он богат даже в том случае, если «рабыня» после смерти хозяина вздумает распрямить спину и выпустить острые когти. Он опять пишет о своей матери жуткие гадости, и вовсе не потому, что его так уж интересуют деньги, с которыми он в общем-то не знает, что следует делать, ведь он уже принял решение «вскоре испариться», а потому, что это дает ему возможность помучить женщину, которой он никак не может простить то, что она произвела его на свет. Однако после нескольких серьезных стычек Брюде как бы отходит в сторону, уступает поле битвы, ибо находит, что причина сражения слишком ничтожна.

Именно тогда, как вспоминает Александр, он и видел Брюде в последний раз. Ему позвонил этот Марко и сообщил:

— Брюде желает вас видеть.

— Зачем?

— Не знаю. Он болен, прикован к постели.

— Хорошо, я приеду, вероятно, завтра.

— Нет, лучше бы сегодня вечером. Дело не терпит отлагательства.

— Ну хорошо, сегодня вечером. Договорились.

Квартира Брюде располагалась на четвертом этаже современного многоэтажного жилого дома, очень приличного, респектабельного с виду, «буржуазного», как определил его класс для себя Александр. Брюде принял его в комнате, где все окна были наглухо закрыты черными шторами. На стенах он заметил несколько полотен художников-сюрреалистов, рядом с ними красовались африканские маски, корчившие ужасные гримасы; в одну из стен был вбит гвоздь, и на нем на веревке болтался манекен, задрапированный в кусок ярко-красного бархата, но все равно было видно, что манекен женский. Брюде восседал на постели, опираясь на подушки, а вокруг него на кровати и на полу громоздились наваленные кучей какие-то коробки, книги, одежда и т. д., озаряемые каким-то зловеще-мертвенным зеленоватым светом ночника, стоявшего на тумбочке у изголовья. Александр обратил внимание на то, что Брюде находился в той же позе, в которой он был во время их встречи в лечебнице: одна рука, только что что-то писавшая, лежала на колене, в другой была судорожно зажата сигарета. В комнате стоял сильный запах табака, смешанный с затхлым душком «травки». При свете лампы лицо Брюде выглядело еще более бледным и истощенным, чем, быть может, было на самом деле; щеки ввалились, глаза запали, под ними лежали темные тени… а сами глаза горели лихорадочным огнем, как у больного, страдающего от сильного жара.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Александр. — Вы изъявили желание меня видеть, и я пришел.

— Мне очень плохо, как и всегда, но это не имеет никакого значения. Я хотел вас видеть? Да, кажется… Да, я попросил Марко позвонить вам. Что же я хотел вам сказать? Не знаю… забыл… Ах да! Садитесь же… Я не выхожу из дому… не могу… Вы видели, какие лица у людей там, на улице? Это же лица мертвецов! По улицам ходят трупы! Глупые трупы! И такая ведь толкотня, такая давка! Кругом полным-полно мертвецов! И на улицах повсюду кровь… кровь… кровь… Не знаешь, куда ступить ногой! А еще повсюду снуют крысы, а вместе с ними по городу бродит чума. Но тем лучше! Грядет новый потоп!

И Брюде еще долго вещал в таком же духе, пристально глядя в глаза Александру; во взгляде его не было ничего, кроме ненависти. Затем он неожиданно спросил:

— Вы следите за ходом моей мысли?

— Мне это не очень удается, — сказал Александр, — но я вас внимательно слушаю.

— Вы меня слушаете! Вот это замечательно! Ну и дела! Почему вы меня всегда предавали, профессор?

— Предавал? Я вас предавал? — переспросил обескураженный Александр и попытался воззвать к остаткам разума Брюде: — Нет, ни о каком предательстве и речи быть не могло, дело было только в расхождении во взглядах, и все… Поймите же меня…

— А я говорю, что это было предательство!

Лицо Брюде стало мертвенно-бледным, его руки, лежавшие поверх одеяла, судорожно сжались в кулаки. В комнате воцарилась гнетущая тишина.

— Ну да ладно, не важно, — вдруг буркнул Брюде. — Я хотел сказать вам нечто важное… когда я уйду из этого мира — а я должен исчезнуть, и скоро, — так вот, я вам оставлю кое-что, нечто вроде дневника… я веду эти записи уже давно, мне кажется, я делал это всегда, сколько себя помню… Вы прочитаете его потом, позже… Вы увидите… вы еще увидите…

Александр, удивленный этим заявлением, едва не сказал: «А почему именно я? Почему вы оставляете свой дневник мне, если вы говорите, что я вас предал? Почему? Ведь у вас есть друзья…» Но он взял себя в руки и, чтобы избежать бесполезных споров и ссоры, сказал, что, конечно же, он прочтет все, что оставит ему его юный друг, но позже, как можно позже…

— Я очень устал, — сказал Брюде, откидываясь на подушки. — Теперь уходите!

Он закрыл глаза.

Вот что Александр вспомнил о встрече, состоявшейся тогда; он в то время, разумеется, не знал, что она окажется последней. Он оставил Брюде в плохом состоянии и сам, уходя, ощущал чувство тревога и дискомфорта, неудобства, смущения; он задавался вопросом, не придумал ли Брюде свой дневник, не был ли этот дневник плодом больного воображения, видением из бредового сна?

И вот теперь в «своем» кабинете, где уже сгущались сумерки, Александр со всевозраставшим изумлением читал рассказ Брюде об их последней встрече и о днях, предшествовавших ей. Жизнь была ему противна, ненавистна, ведь все его призывы к восстанию духа и разума не породили в обществе никакого отклика, люди оставались к ним либо равнодушны, либо высказывали открытую враждебность. Мир — это мерзкая клоака. Красная собака увеличивается в размерах день ото дня и преследует его, явно желая сожрать. Изидор Дюкасс сначала наводит Брюде на мысль о необходимости принятия «окончательного решения», а затем и настаивает на нем. Брюде принимает решение покончить с собой, но в его воспаленном мозгу прорастает зерно еще одной безумной идеи, прорастает и дает всходы: сначала он убьет профессора Броша, человека, от которого он ожидал много большего, чем от всех других, человека, которого он всегда любил и от неразделенной любви к которому страдал, человека, постоянно его предававшего. Да, он совершит символический акт: сначала он убьет предателя, а потом убьет себя.

Брюде попросил Марко позвонить профессору. Когда профессор вошел в комнату, у Брюде под подушкой лежал заряженный револьвер. Шесть пуль… пять для Броша. У него не очень твердая рука, но этого все же должно хватить… Одна последняя пуля предназначается для него самого… Он выстрелит себе прямо в сердце… Но как только он увидел, что профессор приближается к кровати, так тотчас же его охватила невероятная слабость, разлившаяся по всему телу, на лбу выступил холодный пот; язык перестает ему подчиняться. Брюде чувствует, что не сможет совершить задуманное. Он тщетно пытается взять себя в руки, совладать с собой. Полное крушение, крах, поражение. Брош будет жить. Что касается его собственной жизни, то он дает себе отсрочку, но ненадолго… на несколько дней.

Внезапно Брюде словно осенило… На него снизошло озарение, и он решил по-иному распорядиться судьбой Броша: он завещает ему прочесть свой дневник, оставит ему в наследство эту дьявольскую машину, которую никто не сможет привести в действие безнаказанно. В определенный день она совершит свои разрушительные действия… Но случится это позже, лет через десять… двадцать… И вот тогда эта машина обретет свою мощь, а рука Броша ослабеет, и его разум и дух станут более уязвимыми. Да, дневник станет своего рода бомбой или миной замедленного действия и от того станет еще более опасен. «Символический акт свершится. Любовь и ненависть… антитеза будет устранена, время — побеждено, а разрушительная сила слов доказана».

У Александра закружилась голова, и он оттолкнул от себя еще непрочитанные страницы; было их немного, не более пятидесяти, и можно было легко предугадать, о чем там идет речь: там описан последний этап на пути к смерти.

О печальной развязке Александр тогда узнал от Марко. Брюде заботливо разложил свой дневник по годам, запаковал в коробки, написал письмо-завещание и попросил Марко отнести все его наследие вместе с выражением последней воли в Государственную библиотеку. Марко повиновался и пошел исполнять поручение своего кумира. По возвращении он нашел Брюде уже мертвым. Он выстрелил себе прямо в сердце. На сей раз у него не дрогнула рука.

Александру не хотелось читать дальше. То, что он только что узнал, изумило его. Итак, двадцать лет назад, он, не ведая того, был на волосок от смерти! Оказывается, Брюде был еще более безумен, чем Александр мог себе представить! И дополнительным доказательством тому был завещанный профессору Брошу дневник, который можно было уподобить пылающей головне, брошенной рукой безумца сквозь время. Решение приговорить Александра к смерти с отсрочкой исполнения «смертного приговора» было столь же явным признаком сумасшествия, как и «визиты» умерших знаменитостей или явления огромной красной собаки. «Разумеется, я верю в силу слов, — говорил себе Александр, — но я сумел за несколько месяцев пройти ад Брюде, и если мне и не удалось выйти из него совсем уж целым и невредимым, то я тем не менее пока еще жив. И благодаря ему я нашел свое место в жизни, свое убежище и очень бы хотел в нем остаться, не покидать его более никогда. Сегодня ночью я один буду хозяином на борту этого корабля!»

Александр в десятый раз заглянул в портфель, чтобы проверить, лежит ли там отмычка и на месте ли фонарик. Несмотря на поздний час, есть ему не хотелось, и он довольствовался тем, что выпил несколько глотков воды. Он закрыл папку и остался сидеть, положив руки ладонями вниз на стол. Так он и сидел неподвижно, полуприкрыв глаза. Он постарался прогнать картины и образы, преследовавшие его: лицо Элен с заострившимися чертами, бледное как мел, лицо, которое было у нее, когда она лежала в гробу перед кремацией; он также старался изгнать из своей памяти видение окровавленного Брюде, распростертого на полу в мрачной комнате с черными шторами на окнах. Как ни странно, он не мог сказать, что эти картины и образы причиняли ему боль, нет, скорее он воспринимал их спокойно, как воспринимал бы экспонаты из музея восковых фигур, выставленные в витринах с запотевшими стеклами. Но он не хотел сосредоточиваться на этих мрачных видениях, не хотел задерживать свое внимание на сценах похорон, потому что приближался час, когда надо будет действовать.

Александр услышал справа за окном какой-то легкий шум; повернув голову, он увидел, что на подоконник с внешней стороны сел голубь. Подоконник был довольно узкий, так что голубь с трудом удерживался на нем, взмахивая крыльями и царапая когтями цинковое покрытие. Выглядела птица неважно: перья были взъерошены, кое-где торчали торчком, а кое-где и вовсе отсутствовали; к тому же цвет у них был какой-то тускло-серый, словно их присыпали пылью. Словом, птица выглядела больной и старой. У голубя были крохотные черные глазки, и пристальный взгляд этих глазок был устремлен на Александра, словно голубь просил впустить его внутрь. Уж не станет ли он стучать кончиком клюва по стеклу, так, как стучали черноголовые синицы в окна дома, в котором Александр и Элен проводили лето незадолго до того, как ее болезнь дала о себе знать? Чего хотели синицы? Они хотели проникнуть в комнату, чтобы свить там гнездо? Или они нападали на собственные отражения, которые видели в стекле? Синицы… как странно… во множественном числе по-французски название этого вида звучит как «мои ангелы»… да, маленькие ангелы… но почему не белые, а черные… Позднее Александр размышлял о том, что появление синиц и их непонятное поведение было своего рода предзнаменованием… мрачным, ужасным предзнаменованием.

И вот теперь этот больной голубь сидел там за окном, освещенный рассеянным светом лампы, и смотрел на Александра так, как смотрели на него стеклянными глазами чучела птиц, выставленные в витринах в отеле, но в отличие от тех мертвых глаз на него сейчас был направлен пристальный взгляд живого существа. «Ах, чертова птица! Ну почему нельзя никогда и нигде остаться одному?! Почему на меня всегда и всюду кто-то смотрит?!» — подумал Александр, и, протянув руку, он несколько раз хлопнул по стеклу ладонью. Испуганный, пришедший в замешательство голубь подался назад, оступился, часто-часто замахал крыльями и улетел, подхваченный порывом ветра, словно жалкая тряпочка; он исчез в сгустившемся мраке почти мгновенно.

Александр взглянул на часы. Почти половина десятого. Хорошо! Час настал! Он поставил книги на полку, погасил в кабинете свет и, прижимая к себе портфель, направился к лестнице.

Марина, как всегда, сидела за столиком и, подперев голову рукой, читала. Когда Александр подошел к ней, она оторвалась от книги и еле заметно улыбнулась ему.

— Вот это да! Вы сегодня что-то рано нас покидаете, профессор.

— Да, я немного устал, день выдался нелегкий, и мне надо отдохнуть. Вот ваша папка, я снова возьму ее завтра.

— Хорошо. Желаю вам доброй ночи, господин Брош.

— И вам доброй ночи, мадемуазель.

Александр легким поклоном головы попрощался с Мариной и не пошел к лифту, а стал спускаться по лестнице. Дошел он до третьего этажа, где точно так же, как с Мариной, распрощался с дежурным библиотекарем, разбиравшим книги около подъемника. Дойдя до второго этажа, Александр с удовлетворением констатировал, что там никого нет и, значит, никто за ним не мог наблюдать. Вместо того чтобы спуститься на первый этаж, он пошел по одному из узких, расходящихся «веером» коридоров, тот должен был вывести его к служебной лестнице, находившейся метрах в ста от главной лестницы.

Александр без помех прошел половину этого расстояния, как вдруг заметил вдалеке очертания силуэта человека, пересекавшего коридор: несомненно, это был один из библиотекарей, потому что человек этот прижимал к груди большую стопку книг; вероятно, он собирался расставить их по местам.

Александр тотчас же свернул в боковой коридор и пошел очень осторожно, но все же стараясь сохранять достоинство и вполне естественный и невинный вид на тот случай, если по несчастливому стечению обстоятельств он все же столкнется с кем-нибудь из библиотекарей, тогда можно будет сыграть роль заблудившегося среди стеллажей рассеянного читателя и не вызвать подозрений в злом умысле. В конце концов он повернул еще раз и пошел по коридору, отходящему от того, по которому он только что шел, под прямым углом, он должен был вывести его к конечной цели.

В этом секторе лампочек было еще меньше и горели они еще слабее, чем в других секторах, где прежде бывал Александр. Он продвигался вперед в полутьме, и внезапно его посетила мысль, а не сбился ли он с пути, не заблудился ли он действительно в этом лабиринте из-за того, что несколько раз сворачивал в сторону. Ни звука шагов, ни шороха… Ничего! Человек, очертания силуэта которого он видел, словно бы испарился… растаял.

На мгновение Александр остановился, чтобы перевести дыхание и поразмыслить, дабы определить свое местоположение и оценить ситуацию. Машинально он бросил взгляд на стеллажи и принялся разбирать названия книг, находившихся на уровне его глаз: это были атласы, рассказы о путешествиях, учебники по географии. Вновь пустившись в путь, Александр подумал, что ему следовало бы запастись точным планом расположения секторов внутри библиотеки, а еще лучше было бы раздобыть нить Ариадны, чтобы без опаски блуждать в этом лабиринте. Он уже начал было приходить в отчаяние от мысли о том, что все его «предприятие» потерпит провал, как вдруг увидел, что совсем неподалеку находится лестница… вероятно, как раз именно та служебная лестница, которая и была ему нужна. Александр огляделся, увидел, что за ним никто не наблюдает, и поспешил подняться по ней на седьмой этаж, там он забился в темный угол и стал ждать. Он в который уже раз посмотрел на часы: было без четверти десять. В этот момент Марина уже должна была покинуть свой пост или собиралась это сделать. Через пятнадцать минут погаснет свет и последний охранник запрет двери библиотеки на ключ.

Александр услышал, как кто-то спускается по лестнице, затем с одного из нижних этажей до него донеслись чьи-то голоса, затем опять послышались звуки явно удаляющихся шагов, и вскоре все стихло. Он вытащил из портфеля электрический фонарик, проверил, работает ли он, и сунул его в карман. Теперь в обезлюдевшей библиотеке царила такая абсолютная тишина, что Александру казалось, что он слышит, как бьется сердце, как пульсирует кровь в артериях, как проникает в легкие воздух и как выходит оттуда. «Такая же тишина, — думал он, — царит, наверное, в подземных пещерах, отделенных от поверхности земли сотнями метров скальной породы, а также… в могилах». Здесь, в тепле и в привычной атмосфере библиотеки, где ощущался столь знакомый запах старых книг и библиотечной пыли, он чувствовал себя так хорошо, так спокойно, так приятно, словно здесь, в этом гигантском коконе из бумаги, он находился в каком-то ином мире, а мир реальный, находившийся за этими стенами, стал нереальным и само его существование было под вопросом. Ему казалось, что он мало-помалу растворяется в тишине, тает, что постепенно как бы исчезают «границы» его телесной оболочки. И вдруг свет погас…

Александр какое-то время оставался неподвижен в темноте, потом он включил фонарик и прикрыл его рукой из боязни, что охранники совершают по ночам обход здания. Это было маловероятно, потому что, как считал Александр, в наше бездуховное время, когда менее всего ценится мысль, никому, по его мнению, и в голову бы не пришло воровать книги, за исключением каких-нибудь уж сверхскандальных произведений, от продажи которых можно было бы извлечь материальную выгоду. Но как раз эти произведения находились в полной безопасности за непреодолимыми стенами и крепкими запорами знаменитого «ада», куда Александр все же надеялся проникнуть. Однако не следовало ли все же опасаться, что какой-нибудь враг культуры, обезумевший от ненависти к ней и открывший в себе «дар поджигателя», не воспользовался бы покровом ночи, чтобы превратить в золу и пепел то, что было написано на протяжении многих веков? В истории человечества уже случались подобные прецеденты, человечество даже знало имена таких губителей культурного наследия, а конец нашего века представлял собой великолепный перегной для зарождения и произрастания таких чудовищ. В своих бредовых видениях Брюде тоже доходил до того, что испытывал соблазн не просто покончить с собой, а свести счеты с жизнью картинно-красиво, превратившись в горсть праха в пекле огненной печи подожженной им библиотеки, но он ни разу даже не попытался приступить к акту самосожжения в таком святом месте, потому что всякий раз его останавливало то почтение, которое он питал к книгам, к написанному на бумаге слову.

Вот о чем думал Александр, когда шел вперед в темноте, сжимая в руке фонарик, среди множества книг, и говоря себе, что в том случае, если какой-нибудь преступник по невероятному стечению обстоятельств вздумает именно этой ночью нанести ужасный удар по хранилищу культуры, то он сам, Александр Брош, подвергнется большому риску стать жертвой этой страшной трагедии. В какой-то миг он даже довольно явственно представил себе, как лежит бесформенной темной горкой пепла посреди наполовину сгоревших или истлевших томов, ибо известно, что человеческая плоть горит лучше и быстрее, чем книги. Затем он удивился тому, какое направление принял ход его мыслей в то время, когда вокруг царит тишина, и на него самого снизошли мир и покой. Да, конечно, в нем по-прежнему жила его извечная неизбывная тоска, его «черное вдохновение», его «вена, в которой пульсировала черная кровь», как он на поэтическом языке называл это чувство, и не нужно было «копать» глубоко, чтобы добраться до нее и растравить.

Наконец Александр дошел до маленького столика, за которым днем обычно сидела дежурная библиотекарша. Сколько раз он наблюдал за Мариной, когда искал какую-нибудь книгу или делал вид, что наводит справку в каком-нибудь объемистом, громоздком томе, чей переплет служил ему в таких случаях неким подобием ширмы. Его взгляд поверх края переплета книги был направлен в сторону девушки, поглощенной чтением; в такие минуты она обычно подпирала голову рукой, ее рыжие волосы ниспадали на одно плечо и скрывали часть лица… Да, это было чудесное, очаровательное зрелище. Она не знала, что Александр находится где-то рядом, а если она машинально и поворачивала голову в его сторону, то он тотчас же опускал глаза и прятался за своей «баррикадой» из книг.

И вот теперь он стоял около этого столика… На столике, кстати, не было ничего особенного: там лежали карандаш, линейка, ластик, блокнот, на первой странице которого было написано какое-то слово… Склонившись над блокнотом, Александр сумел разобрать, что там было написано… Геката… Он вздрогнул… Почему там написано именно это? Что это? Случайное совпадение? Или некое предзнаменование? А быть может, послание? Или речь идет о романе Пьера-Жана Жува, носящего такое название? Или, точнее, речь идет о богине Луны, которой поклонялись древние греки, считавшие, что она обладает всеобъемлющей властью и является покровительницей колдунов и призраков? Древние греки полагали, что она часто творит зло, что бродит она в местах погребений и на перекрестках дорог, за что ее называли «богиней на перепутье». Геката, как вспомнил Александр, вроде бы обладала тремя головами… Ну да, конечно, одна голова у нее собачья, другая — львиная, третья — лошадиная… К тому же вроде бы греки считали ее стражницей, охранявшей врата в местах погребений и хранительницей ключей от них! Да, как странно!

Александр открыл ящичек стола, но он был пуст. Оттуда только пахнуло запахом духов, которыми, Александр был в этом уверен, пользовалась Вера, ибо он много раз вдыхал этот аромат. На сей раз он склонился над ящичком и втянул носом воздух, чтобы убедиться, что первое впечатление его не обмануло.

Если бы кто-нибудь застиг его в такой позе в столь поздний час, скандал разразился бы нешуточный, потому что вел себя Александр одновременно и как воришка, и как настоящий маньяк. Его бы наверняка изгнали навсегда с позором из библиотеки, и еще хорошо, если бы этим и ограничились, а не отдали бы в руки полиции!

Именно в тот момент, когда он склонился над открытым ящиком стола, Александр осознал, сколь безумна его затея и какому риску он себя подвергает. Но отступать было слишком поздно, двери библиотеки уже были закрыты, и он представил себе, как Марина, закутавшись в теплое пальто, спешит по пустынной улице домой.

Открывая ящик, он питал смутную надежду найти там заветный ключ, потому что ключ, конечно, был бы более надежен, чем отмычка, но, разумеется, его там не оказалось, и в этом не было ничего удивительного. Конечно, дежурная библиотекарша ежевечерне относила его в один из тех кабинетов с выкрашенными в разные цвета дверями, мимо которых он проходил, когда шел на прием к заместителю директора. Весьма вероятно, именно в кабинет заместителя директора ключ и относили… Внезапно он вспомнил про фотографию, столь поразившую его воображение в ходе того достопамятного визита… ту самую, где был заснят труп пастушки, разорванной волками, уже наполовину ими съеденной…

Испытав жестокое разочарование, Александр задвинул ящик и разложил на столе начерченный им план здания. При свете фонарика он некоторое время изучал его, затем, сориентировавшись на местности, сложил план и пошел в том направлении, где, как он предполагал, находилась таинственная дверь.

Поначалу путь был ему знаком: маршрут проходил через сектора английской и немецкой литературы, откуда он в последнее время натащил много книг, ища отдохновения от того гнетущего, тягостного впечатления, что складывалось у него от чтения писанины этого «жуткого Брюде». Стремясь хоть немного отвлечься, он переступил некую грань дозволенного, накопил в кабинете слишком много книг, чем вызвал неудовольствие и даже раздражение у девушек, причем у Веры это раздражение вылилось в настоящий всплеск агрессии, и она не колеблясь принялась осыпать его упреками, словно он не почтенный профессор, а непослушный ребенок. Он и сейчас видел ее тонкие губы, ее злой взгляд, направленный прямо на него в тот момент, когда она почти приказывала ему вернуть книги на место. «Хорошо, хорошо, простите меня», — сказал он тогда покорно, и теперь он сознавал, что не говорил, а смиренно лепетал. Он также сознавал, что «эта девица» (он еще раз повторил про себя «эта девица» с раздражением, даже со злобой) день ото дня вела себя с ним все более и более бесцеремонно, все более фамильярно и даже беспардонно. По сути, она, как Александр себе представлял, относилась к породе властных или, говоря современным языком, авторитарных женщин, с представительницами которой ему приходилось сталкиваться и раньше, и всякий раз при таких столкновениях он испытывал чувство неловкости, дискомфорта, его охватывало непреодолимое желание отступить, а не вступать с ними в борьбу, не «скрещивать мечи». По его мнению, это был лучший способ самозащиты. Дать повод вступить в бой этим дамам-воительницам означало бы оказать им услугу, так сказать, потешить их самолюбие, возможность полюбоваться собой и возгордиться, в то время как равнодушие, пусть даже и деланное, способно их разозлить, да не просто разозлить, а взбесить, вывести из себя. Да, от прямого контакта с ними следовало уклоняться, надо было прибегать к уловкам и уверткам, но не выказывать смиренную покорность, а именно в проявлении такой покорности перед Верой и укорял себя Александр. «Ах, это все мой преклонный возраст, моя слабость и усталость!» — сказал он себе, покидая сектор немецкой литературы при свете прикрываемого ладонью фонарика, так как на всякий случай он предпочитал соблюдать осторожность и не выдавать ничем своего присутствия. «Вот Марина, — думал он, — совсем другое дело! Это же сама доброжелательность, сама доброта и нежность, хотя она и старается не выказывать своих чувств и держаться со всеми на должном расстоянии, не допуская фамильярности…» Вероятно, она не воспринимала его как мужчину, а считала уже совсем дряхлым старцем… Однако будь он лет на тридцать… да даже на двадцать моложе, он мог бы попытать счастья, и, быть может, она не проявила бы столь явное равнодушие… Александр вновь представил себе, как Марина идет по пустынной ночной улице, как поблескивают капли дождя у нее на волосах и щеках… Размышляя о Марине, Александр проник на «незнакомую территорию», протиснувшись в узкую щель между толстенными томами в кожаных переплетах. Любопытство взяло верх, и Александр, нацепив на нос очки, принялся расшифровывать названия этих огромных фолиантов, которые, как он вскоре определил, являлись сводами законов старинного права. Следует заметить, что право среди всех областей знания было для Александра областью наиболее трудной для понимания, областью скучной и неприятной, так что он даже усомнился, можно ли употреблять благородное слово «книги» применительно к сводам законов, но долго размышлять над этой проблемой не стал, а ускорил шаг, чтобы покинуть этот сектор побыстрее. Нет, можно было не опасаться, что он что-нибудь «позаимствует» отсюда… Так что подозрительная, мстительная Вера могла ничего не бояться!

Александр продолжал двигаться вперед между двумя «стенами» огромных черных фолиантов, стоявших так плотно друг к другу, что между ними не было видно ни единого зазора, что придавало этому месту сходство с какой-то мрачной прихожей, с преддверием какой-то «юдоли печали». «Да это же точь-в-точь траурный зал!» — вдруг мелькнула у него мысль.

Внезапно фонарик как-то судорожно замигал, словно у него был неисправен контакт или что-то в нем вдруг сломалось под воздействием некой злой силы, а затем и вовсе погас. Александр, однако, не испугался, так как знал, что батарейки в фонарике стоят новые; он несколько раз хлопнул по фонарику ладонью, от чего тот действительно снова заработал. Александр опять прикрыл фонарик ладонью, чтобы луч света его не выдал, и пошел вперед. Наконец он наткнулся на ряд очень высоких стеллажей, стоявших перпендикулярно к тем, вдоль которых он шел, и преградивших ему путь. Повинуясь безотчетному инстинкту, он повернул направо и свернул в узенькую «улочку», казавшуюся еще более узкой из-за того, что на полках громоздились свернутые в трубку географические карты, крупномасштабные атласы и древние портуланы, от которых исходил легкий запах плесени и тлена, слегка напоминавший запах прелых листьев, что стоит в лесу осенью.

Александр посмотрел на часы и понял, что забыл их завести, потому что стрелки застыли на четверти одиннадцатого, то есть часы остановились вскоре после закрытия библиотеки. Сколько времени он уже блуждал по фондам? Он не мог бы этого с уверенностью сказать. «Я потерял представление о времени, точно так же, как я потерял представление о пространстве, то есть о моем местоположении, так как мне кажется, что этот ряд стеллажей бесконечен и что я могу вот так идти и идти вдоль него всю ночь. Где, черт побери, находится эта проклятая дверь?! Уж не заблудился ли я? Но не привиделась же она мне во сне? Нет, она же существует!» Он почувствовал, как на плечи ему наваливается усталость, как в груди, на сей раз с левой стороны, возникла тупая боль… Быть может, то были блуждающие ревматические боли? Или сердечная недостаточность? Он глубоко вздохнул и вновь удивился тому, какой сильный запах гнили стоял здесь… да, запах плесени и стоячей воды… На мгновение он прислонился к стеллажу, немного постоял и, так как боль потихоньку утихла, пошел дальше.

Александр уже начал было приходить в отчаяние, утратив надежду найти заветную дверь, как вдруг совершенно неожиданно увидел ее совсем рядом, прямо перед собой. С чувством глубочайшего облегчения он несколько раз «провел» лучом света по ее гладкой блестящей поверхности, потом достал из кармана отмычку и постарался вставить ее в замочную скважину, но ему не удалось этого сделать. Наконец после нескольких бесплодных попыток он все же добился успеха, ключ встал на место с негромким щелчком, явственно прозвучавшим в тишине опустевшей библиотеки. Сердце в груди Александра учащенно забилось; он стал поворачивать отмычку в разные стороны, но напрасно он пытался то засунуть ее поглубже, то почти вытащить из замка, напрасно пытался то прикладывать силу, то действовать чрезвычайно осторожно и мягко — все усилия были тщетны, замок не поддавался.

Александр бился над замком добрых четверть часа, но так ничего и не добился. Он выпрямился, чтобы перевести дух и немного отдохнуть, прежде чем предпринять новую попытку открыть словно заколдованную дверь. Он прислонился к двери и коснулся ее щекой; и тотчас же ощутил нечто похожее на ожог, настолько железная дверь была ледяной. Вокруг царила тишина, «мертвая тишина», она обволакивает человека так, что он ощущает себя у нее в плену, подобно насекомому, много тысячелетий назад увязшему в смоле и оказавшемуся в окаменевшем куске янтаря. Вот так и Александр ощущал себя в этой тишине навеки застывшим, неподвижным, хотя в нем еще теплилась жизнь. Тишина проникала во все поры его тела, оно вбирало ее в себя, пропитывалось ею, как губка. Но слух его в этой тишине обострился, он по-прежнему был настороже, и вскоре ему показалось, что до него доносятся какие-то слабые, еле слышимые звуки… возможно, чье-то дыхание… Прежде всего Александр задался вопросом, не себя ли он слышит. Он задержал дыхание и был вынужден признать очевидное: там, за этой дверью, но не у самой двери, а на некотором расстоянии от нее, находился кто-то или что-то, и это существо дышало, причем все явственнее, все громче и громче. Дыхание было неровное, как дыхание астматика, с легким присвистом. Существо медленно приближалось к двери. Александр застыл, прижав ухо к гладкой поверхности; он вновь ощутил болезненное покалывание в области сердца.

И вдруг он с изумлением услышал, как заскрежетал в замке ключ, вставленный с другой стороны, ключ, который уже поворачивала чья-то рука.

Ключ медленно поворачивался в замке, затем что-то щелкнуло, и дверь приоткрылась.

Испуганный всем происходящим Александр инстинктивно резко отшатнулся, отскочил на несколько шагов, насколько это ему позволяла сделать «стена» из плотно пригнанных друг к другу книг. Он с ужасом смотрел на дверь, продолжавшую медленно, но неуклонно открываться. Потом створки разошлись в разные стороны, потому что их открыли изнутри, и Александр с изумлением увидел, что в нескольких метрах от него в довольно большом помещении, освещенном светом невидимых ламп, стоят Марина и Вера, которые, казалось, только его и ждали, ибо они обе не выказали ни малейшего удивления, увидев его за дверью.

Девушки стояли неподвижно, словно статуи, и смотрели на Александра, а он, сконфуженный, словно малый ребенок, в чем-то провинившийся и застигнутый «на месте преступления», не знал, ни что сказать, ни что сделать, ни куда девать руки; он погасил фонарик и попытался спрятать его за спиной. Но, как это ни странно, он не заметил неодобрения во взглядах обеих девушек, напротив, они приветливо ему улыбались, как улыбаются радушные хозяйки гостю, собирающемуся переступить порог их дома. Даже Вера, часто демонстрировавшая по отношению к Александру излишнюю суровость, теперь смотрела на него довольно благожелательно.

— Ну, входите же и ничего не бойтесь! — сказала Марина мягко.

Александр, запинаясь и заикаясь, принялся что-то лепетать, чтобы хоть как-то объяснить свое присутствие в таком месте и в такой час:

— Понимаете, я заснул… и пропустил час закрытия библиотеки… не знаю, что на меня нашло… сморило от усталости…

— Ну конечно, конечно… Да это не важно… Ни о чем не беспокойтесь… — прервала его излияния Марина. — Входите же, входите!

Все еще продолжая колебаться, Александр сделал шаг, другой по направлению к девушкам. Он почувствовал на лице ледяное дыхание ветра. Железная дверь с глухим стуком захлопнулась у него за спиной.

Александр огляделся… Он находился в довольно большом помещении, заставленном книгами, потолок в этом помещении был сводчатый, как в гроте или, скорее, как в оранжерее. Почему он сейчас вдруг вспомнил про оранжерею в зоопарке, где они с Элен бродили в тот период, когда их любовь только зарождалась? И внезапно ему показалось, что среди книг, словно среди зарослей, появилась та самая птица, что они с Элен видели в оранжерее, та самая птица, чье внезапное появление в витрине отеля «Дункан» так глубоко взволновало его, потому что он увидел в ее стеклянных глазах опасный и жестокий огонек. У вроде бы мирных и тихих голубей тоже глазки иногда горят таким хищным, коварным огнем, и нередко пылкое воображение Александра рисовало ему картины, как голуби, постепенно увеличиваясь в размерах, превращались в гигантских птиц, набрасывались на него и принимались рвать на части своими заостренными, хищно загнутыми клювами. Но, разумеется, эта птица сейчас ему лишь привиделась… Не было здесь, в этом лесу из книг, никаких птиц, а если бы и были, то конечно же, в таком лесу должна была бы обитать огромная сова.

— Идите же! — настойчиво сказала Вера.

Александр приблизился к девушкам, и они расступились и встали по обе стороны от него, так что он подумал, что они сейчас возьмут его под руки.

— Так это и есть закрытый фонд, именуемый «адом»? — спросил он.

— Да, это и есть ад… можно и так сказать! — ответила Вера.

— А Брюде тоже где-то здесь?

— И Брюде, и многие другие…

— Помещение уж очень большое, конца-края не видно… Знаете, я просто поражен… однако вы ведь мне говорили…

— Видите ли, я вас просто обманула, — промолвила Марина. — В действительности этот фонд огромен. Очень немногие знают о его существовании. Большинство читателей остаются в общих читальных залах, некоторых избранных вроде вас допускают работать в отдельных кабинетах, но редкие, очень редкие из избранных допускаются и сюда.

— Однако и вы ведь сюда вхожи!

— Да, мы… но это совсем другое дело… Мы всего лишь послушные и преданные хранительницы тайн другой, оборотной стороны, иного лика познания. Мы сами ничего не знаем.

— Вы хотите сказать, что у познания есть оборотная сторона… как оборотная сторона луны?

— Да, возможно… Но не пытайтесь понять! Идемте! — прервала его Вера.

И на сей раз, так как Александр все еще явно колебался, девушки взяли его под руки и мягко, но все же достаточно настойчиво повели куда-то. Он чувствовал, как на уровне его бедер плавно покачивались и соблазнительно подрагивали, словно колеблемые волнами, приятные выпуклости их тел, но он не испытывал ни малейшего волнения от соприкосновения с их упругими округлыми бедрами, а ведь при других обстоятельствах и в другое время он наверняка бы пришел в возбуждение от такого контакта… Нет, ни приятной легкости, ни хмеля возбуждения он не чувствовал, напротив, он ощущал во всем теле какую-то странную тяжесть, и в груди вновь проснулась и ожила боль. Ему показалось, что свет постепенно стал меркнуть и что они все трое теперь продвигались вперед в каком-то красноватом полумраке.

Сколько времени они шли, храня молчание? И куда вел этот все более и более сужавшийся проход среди сложенных из книг стен, казавшийся бесконечным? Александр ужасно устал и ненадолго прикрыл глаза…

Когда же он их открыл, то увидел, что стоит перед огромной абсолютно черной дверью… даже не дверью, а вратами… и на черной поверхности этих врат играют красноватые блики, похожие на последние отблески заката.

Обе девушки, по-прежнему не говоря ни слова, отступили назад.

Врата отворились, чтобы пропустить Александра, и тотчас же закрылись. Он почувствовал у себя за спиной не то чье-то дыхание, не то порыв ветра, словно его почти задела крылом какая-то гигантская птица. По легкому шороху он догадался, что где-то рядом, вероятно, как раз у него за спиной, упал какой-то занавес, поглотивший последние звуки внешнего мира. Он вытянул вперед руки и так вслепую сделал несколько шагов, но тотчас же остановился, так как ему показалось, что пол, внезапно ставший рыхлым, подвижным, словно зыбучий песок, начал уходить у него из-под ног.

Он находился в каком-то месте, где было не просто темно, а черным-черно.