Удивительно быстро они осваиваются в чужой квартире. Побывала несколько раз, и вот уже тахта стоит у батареи, кресло возле шкафа, на кухне что-то переставила по-своему и хлопочет, как хозяйка, щебечет, и все это выходит естественно, красиво и мило. И сама она мила и красива в этих коротеньких бриджах и открытой кофточке, удивительно, как мила и красива. У себя дома она держалась чопорно и недоступно, он никогда не видел ее в бриджах.

— Что ты ему скажешь, когда вернешься? — спросил он.

— А я сегодня не вернусь. — Она поставила кофейник на плиту, повернулась к нему и поцеловала в нос. — Какой у тебя мужественный, великолепный нос — греческий! Я для него сейчас в гостях у сестры. Поехала на два-три дня, к понедельнику вернусь. Ты не ожидал?

— Не ожидал. Я думал, ты числишься сейчас у подружки.

— Это сюрприз тебе. К Восьмому марта!

Он улыбнулся:

— Спасибо, но если он вздумает проверить…

— Он слишком чист для этого. Сидит сейчас над своими чертежами и мечтает о сыне. Просто невозможно, до чего он чист, крылья за спиной скоро появятся. Впрочем, на всякий случай я бросила сестре открыточку.

— Ты очень мила. Мила и предусмотрительна.

— Я знала, что ты оценишь. — Она села на пол и обняла его ноги, уткнувшись в них лицом.

Она любила вот так садиться у его ног и всегда ласкалась, прижималась лицом, шептала с томительным изнеможением: «Мой повелитель, мой хозяин, славный ты мой!» — такие приятные, ласковые слова, нежные такие, что руки сами тянулись к ней и переносили ее на колени, чтобы отблагодарить за нежность.

— А как ты договорилась на работе?

— Я отпросилась на один день плюс два выходных.

— Милая!..

Он поднял ее к себе на колени, и тут послышался звонок, тревожный, настойчивый. Она вскинула брови, вопросительно посмотрела на него — звонок не затихал, прося, жалуясь, умоляя.

— Кто-нибудь из приятелей, — сказал он. — Ты побудь в спальне.

— Надеюсь, не надолго?

— Я постараюсь, иди.

Она поцеловала его в щеку и бесшумно скрылась. Он пошел открывать дверь.

Вошедшего запорошил снег, особенно шапку, — видно, сильный шел снег, либо он долго бродил по улицам, а отряхнуться у входа он, вероятно, не догадался. Хозяин поспешно толкнул дверь, пропустив гостя, но замок почему-то не защелкивался, всегда он в такие минуты не защелкивается, черт возьми, и руки противно дрожат, а тут еще надо здороваться, обязательно надо поздороваться и что-нибудь сказать.

— Ну, здравствуй, здравствуй! Да ты проходи, я дверь закрою, никак что-то не закрывается, проходи на кухню.

Гость топтался в тесной прихожей возле вешалки и мешал закрыть дверь.

— Понимаешь, я на минутку, — бормотал он смущенно, — я на одну только минутку, извини за такое позднее вторжение, но я…

— Да ладно, проходи, о чем разговор! — Хозяин досадливо нажал плечом дверь, щелкнул замок. — Проходи, проходи. Может, разденешься?

— Да нет, я на минутку. Снег вот опять идет, весь в снегу, ты уж извини, надо было отряхнуться, а я не отряхнулся, я ведь на минутку, за спичками зашел, кончились спички, а соседей не хотелось беспокоить.

Его била нервная дрожь, а может, просто после холода он стал дрожать, оказавшись в тепле, и говорил он торопливо, смятенно, с надеждой заглядывая в лицо хозяину.

— Понимаешь, кончились спички, а гастроном уже закрыт, все магазины закрыты, и я решил к тебе. Ведь всего два квартала, я нечасто бываю, ты извини, пожалуйста.

— Да что ты, ей-богу, столько извинений по пустякам! — хозяин вытер рукавом вспотевший лоб и прошел за гостем в кухню. — Есть у меня спички, вот на подоконнике, бери, о чем разговор!

А гость уже сел у кухонного столика и говорил, пытаясь унять дрожь, торопливо и сбивчиво, снег на шапке потемнел, и капли воды скатывались по мокрому меху, срываясь на воротник пальто.

— Понимаешь, хотел сварить кофе, что-то плохо работается, а сна нет, и гастроном закрыт, соседей не знаю, не хотелось их беспокоить, незнакомых, хотя мы живем девять лет в одном доме, здороваемся при встрече, и я думал, лучше на улице у прохожего позаимствую, но уже поздно, никого не встретил из прохожих, снег идет весь вечер, ты извини, пожалуйста.

— Да хватит тебе извиняться, держи! — Он бросил на стол коробок спичек и привалился к подоконнику, ожидая.

— Ну, спасибо тебе, большое спасибо, я знал, что у тебя есть всегда, ты такой запасливый, предусмотрительный, а я часто забываю по рассеянности такие вещи и чувствую себя неспособным к чему-то практическому, совсем бы пропал без жены…

Он даже не поглядел на спички, не прикоснулся к ним и не вставал, говоря, что он сейчас уйдет, спички возьмет и уйдет домой варить кофе.

— Спать уж теперь не уснешь, — говорил он, — а ночью хорошо работается, надо только сварить крепкий кофе. У меня жена обычно варит, ты ведь знаешь, вот в таком же кофейнике, как твой, у тебя его вроде не было, недавно купил, вероятно, и закопчен также с одной стороны, а?

— Да, недавно купил, точнее, подарили мне, — сказал хозяин. — Один человек подарил.

— Да?.. Ну вот, а жены сейчас нет, придется самому, хотя такой не сваришь, у нее вкусный получается, ароматный такой и золотистого, вернее, темно-золотистого цвета. Смотри, кажется, кипит, ты засыпай и убавь огня сколько можно.

Хозяин обрадовался тому, что можно заняться делом, и снял кофейник с плитки, привернул кран почти до отказа, оставив тонкие синеватые лепестки пламени, и стал засыпать кофе из банки.

— Вот теперь размешай и ставь, но не давай кипеть. Она очень ловко варит, я пробовал несколько раз варить, как она, только почему-то не получается. Она мастерица в этом, помнишь, какой она сварила, когда ты пришел к нам после свадьбы, — удивительный, правда? И потом ты часто приходил, и мы всегда сидели на кухне и пили ее кофе. Очень вкусный, верно?

— Вкусный. — Хозяин повернулся к нему спиной, чтобы следить за кофейником.

Сейчас главное — уследить, не дать ему закипеть.

— Удивительный! У нее просто талант, и на все домашние дела у нее талант, хотя росла за мамкиной спиной, типичная горожанка, видимо, таково свойство всякого таланта — быстро схватывать и уметь, не обладая предварительной подготовкой. И шьет она хорошо, и вяжет, а вот училась слабо и в школе, и в институте. Она хочет в аспирантуру, но я думаю, это от самолюбия, завидует подругам, хочет быть равной нам, хотя как-то странно думать, что она ниже тебя, например, или меня.

— Справедливо, — сказал хозяин, не оборачиваясь.

— Ты заходи, вот она возвратится, и ты заходи на той недельке, она ненадолго уехала. Сядем вот так же на кухне и… — Он потряс головой, разбрасывая по столу и по полу капли воды с шапки, и, удивленно мигая, оглядел кухню: столик, возле которого он сидел, свободный стул у плитки, холодильник, прижатый к раковине, полку с посудой. — У тебя точно такая же кухня, и стулья стоят точно так же, как у нас. Она всегда ставит один стул у плитки, и, если ей надо за чем-то следить продолжительное время, она садится возле плитки на стул. Ты заходи, когда она возвратится, ладно?

— Я постараюсь, — сказал хозяин.

— Заходи, она любит тебя. Знаешь, она всегда была рада твоему приходу, хотя и не показывала это, держалась как-то церемонно, чопорно, ты, вероятно, заметил. Последнее время ты совсем перестал заходить, и ее часто нет, к родственникам уезжает на выходной, к подружке вечером бегает, либо в кино. Видимо, у нее хорошая подружка, а я все работаю и не люблю говорить за работой, и ей, очевидно, скучно. Она, разумеется, поступает правильно, жаль только, что мы перестали видеться: днем оба на работе, а вечером она, по обыкновению, уходит. Понятно, она хочет, чтобы я ходил с ней, хотя и не говорит этого, очевидно, думает, что ее разговоры с подружкой не заинтересуют меня, а в кино редко получишь серьезную информацию. А?

— Да, я полностью с тобой согласен, — сказал хозяин, не слыша его слов, не понимая, зачем, для чего он столько говорит и не собирается уходить, получив свои спички.

— Ну вот, я знал, что ты согласишься, у нас часто совпадали точки зрения на самые различные вещи. Помнишь, в институте тот диспут, когда наш декан понес ахинею, а я не сдержался, поспорил с ним, и ты сказал мне потом, когда мы возвращались домой, что я прав, но не следовало спорить с идиотом. Справедливо, разумеется, но я все-таки думаю, что выступать следовало. Мы часто сами виноваты, что люди становятся подлецами — по нашей невнимательности, попустительству, небрежности. Ведь они, в сущности, очень одиноки, и достаточно проявить к ним элементарное внимание, чтобы они почувствовали себя в общем потоке и стали людьми, выполняя какую-то посильную работу. Помнишь, какие фортели выкидывал наш испытатель, решив, что он незаменим и работа конструкторов зависит от его добросовестности и риска?

Шапка на нем стала совсем мокрой, с пальто капало, и возле стула образовалась светлая лужица. Он уже не дрожал, справился с собой, но говорил так же торопливо, следя за хозяином и стараясь заглянуть ему в глаза.

Тот выключил плитку и опять прислонился к подоконнику, поставив ногу на стул. Он услышал последние слова о подлецах, зафиксировал их и вспомнил, как два года назад шеф, вызвав его к себе, сказал, что ему неплохо бы чаще смотреть на своего друга, — титан, за все КБ один ломит. А об эффектном поступке с заменой испытателя, который быстро опомнился и не позволил этого сделать, шеф сказал с улыбкой, впрочем, любовно-снисходительной.

— …У меня сейчас очень интересная тема, жаль, что ты перестал заходить. Знаешь, я как-то не могу работать один, не хватает близкого человека, хочется, чтобы он был с тобой не только в буквальном смысле, не рядом, но с тобой, — понимаешь? — и тогда хорошо работается.

— Тебе вроде всегда хорошо работалось, — сказал хозяин. — По-моему, первая премия тебе обеспечена, в КБ все об этом говорят.

— Говорят, но та работа уже в прошлом, я как-то о ней не думаю. Но если дадут, я буду обязан в первую очередь вам — тебе и ей. Ты не смущайся, я в самом деле не выношу одиночества, а работы было много, я два года сидел вечерами, и в то время приходил ты, а потом встретилась она, и мы сразу поженились — это ведь счастье, когда рядом верный друг и любящая жена, тут самая трудная работа шутя делается. А?

— Да, конечно, — сказал хозяин, думая, что шеф тогда был не прав, дело не только в дружбе и трудолюбии, просто таланту нельзя научиться, и поэтому он не мог поспевать, он все время был ведомым, а не ведущим, как его друг, и не выбирал направление, а шел по его следу, который проложил вот этот человек, с недавнего времени ставший его подчиненным, ведомым, хотя на самом деле он был и всегда будет ведущим…

— Жаль, что последние месяцы ты живешь затворником. Может быть, у тебя неприятности? Ты извини, но ведь мы друзья, и прежде мы всем делились откровенно, и выходило как-то легко, даже если случались серьезные неприятности. Помнишь ту историю с катапультой… Ну вот. Ты совершенно правильно и дальновидно тогда поступил, заявив следственной комиссии о своем несогласии с моей принципиальной схемой, я тебя понимаю. Ведь если бы меня отстранили, кто-то должен был довести нашу работу, а ты был единственным человеком, который знал ее с самого начала. Ведь так?

— Не стоит об этом, — сказал хозяин. — Давняя история, каменный век.

Тогда у него появилась возможность стать ведущим, после той истории, и он использовал эту возможность, но ведущим стал только номинально.

— Почему не стоит? Ведь наша конструкция оказалась самой удачной, ее взяли на вооружение, и нам не в чем упрекнуть друг друга. — Он замолк, услышав за стеной то ли осторожные шаги, то ли шуршание ткани. — У тебя кто-то есть или мне послышалось?

Хозяин встретил его взгляд чистыми глазами и улыбнулся вполне естественно. Гость смутился:

— Знаешь, в последнее время у меня что-то пошаливают нервы, и вот сижу вечером один, и мне то шаги послышатся, то еще какие-то звуки…

— Кошка, вероятно, скребется, — сказал хозяин.

— Ты завел кошку?

— Да нет, соседская забежала. Вечером забежала — и сразу в спальню. Пусть, может, мыши есть, хотя вряд ли.

— Да, вряд ли. Откуда здесь мыши, в этих домах не бывает мышей. Вот мы ездили в деревню к моим старикам — помнишь, прошлым летом, после свадьбы мы с ней ездили? — там да, там они прописаны постоянно, и она ужасно боялась их шуршания и радовалась, когда мы возвратились домой.

Он сидел, ссутулясь, усталый, небритый, и глядел на друга с доверчивой откровенностью.

— Она умеет радоваться, так мило у нее выходит, и сама она красивая и милая, правда? Мы тогда возвратились вечером, я соскучился по своим чертежам, и она сварила мне черный кофе. Вот так же я сидел на кухне у стола, а она поставила кофейник, повернулась ко мне и поцеловала в нос. У тебя, говорит, мужественный, великолепный нос — греческий! Смешно, правда? А у меня самый ординарный нос, как у тебя, и все знакомые говорят, что мы немного похожи. Ты извини, что я так разболтался, по-моему, ничего предосудительного, тем более, что мы друзья и она к тебе хорошо относится. Чего ты прислушиваешься? Да выстави эту кошку, и пусть бежит домой. Впрочем, сейчас уже поздно, ее могут не пустить, а на улице холодно. Такой холод, никак не дождешься тепла, хотя уже март, пора бы отмякнуть, о весне напомнить — нет, зима, нескончаемая зима…

— Да, действительно, — сказал хозяин.

— А она любит тепло, уют, софу у батареи поставила, кресло дежурит у книжного шкафа, и мне приятно смотреть, когда она что-то делает или читает. Удивительно мило у нее получается! Дома она ходит в бриджах и открытой кофточке, и когда я свободен, она садится у ног на пол и зарывается лицом в колени: «Мой повелитель, — шепчет, — мой хозяин, славный ты мой!» Смешно, верно? Разумеется, смешно, и все-таки жаль, что последнее время она не говорит таких слов, ведь это такие приятные слова, в груди что-то расслабляется, тает, забываешь дневную суету, спадает напряжение, руки сами тянутся к ней, и сажаешь ее на колени, как ребенка, и… Ты не болеешь, дружище, нет? Что-то ты поморщился, как от боли. Не зубы беспокоят?

— А?.. Да, да, зубы, второй день что-то. — Он прижал ладонью щеку, пососал зуб.

Такое унизительное состояние, невыносимое, и ничего нельзя сделать.

— У тебя вроде хорошие были зубы, ты никогда не жаловался, или с возрастом приходят разные недуги? Впрочем, нам смешно пока говорить о возрасте. Тебе тридцать два, кажется?

— Тридцать три, — сказал хозяин, потирая щеку.

— Да, ты ведь на год младше меня, совсем забыл. Вчера еду с работы, и парень в автобусе, лет пятнадцати парень, называет меня дядей. Понимаешь — дядей! Справедливо, разумеется, и пора, пора нам вспомнить о возрасте. Да он и сам уже напоминает: на каток ходить перестал, в театры — только по праздникам, на футболе предоставляю вопить другим. И не жалею: хочется работать, работать. Помнишь у Пушкина: «…Давно, усталый раб, замыслил я побег, в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Хорошо, а? У тебя, впрочем, была сильная страсть — женщины, но вот и ты сидишь дома один, вероятно, много работаешь…

— Не очень, — сказал он.

— Жениться тебе надо, дружище, тебе жениться, а мне — породить сына. Это ведь здорово, когда рядом сын и любящая жена, я давно мечтаю о сыне, жаль, что она пока не хочет, говорит, надо подождать, ей ведь всего двадцать шесть, испортится фигура и так далее. Типичная современная горожанка. Нет, я не осуждаю, не думай, мне тридцать четыре года, она собирается поступить в аспирантуру, мы еще успеем с сыном… Я тебе не надоел своей болтовней?

— Ну что ты, сиди!

— Я сейчас уйду, ты и так, наверное, озадачен: такой молчун — и вдруг ни с того ни с сего говорит и говорит. Сейчас я уйду. Понимаешь, иногда появляется потребность поговорить, а не с кем. Уйду, кофе сварю, за чертежи сяду. У меня что-то интересное получается, жаль только, отвлекаюсь беспричинно, отключаюсь и думаю о жене, которая уехала, о сыне, который не родился, о друге, который перестал ко мне заходить…

— Я зайду, — сказал хозяин. — Я постараюсь зайти.

— Не знаю, почему, но трудно сосредоточиться, отключаюсь как-то произвольно, независимо от того, устал я или нет, и в голову лезет разная чепуха, подозрения какие-то, и это досадно, оскорбительно, ведь она такая чистая, у меня нет никаких оснований усомниться в ее верности, а я все-таки сомневаюсь, чувствуя себя самым распоследним подонком. Может, мне следует перебраться со своими бумагами в общий отдел, а то на работе один и дома один. Впрочем, она скоро вернется. Она ведь уехала на два-три дня, в понедельник вернется, к сестре поехала. Сестра у нее на год младше, такая же красивая и милая, жаль, замужняя, ты мог бы посвататься. А? Тогда мы дружили бы семьями, работали, ходили бы в гости по выходным. Хорошо, а?

— Хо-орошо. — Хозяин с трудом подавил нервный зевок.

— Кофе пили бы. Кстати, у меня есть лимон, не составишь ли компанию?

— Что ты, поздно!

— Н-да, поздно, ты прав, уже поздно. А как было бы славно.

Он глядел на хозяина сочувственно и потирал щетину на подбородке. Шапка его стала подсыхать, мех торчал косицами, широко растеклась под ногами лужа: оттаяли ботинки.

Ему не хотелось идти домой, но он пойдет, сбросит мокрую одежду и, сварив кофе покрепче, начнет работать — медленно, трудно, но начнет и постепенно освободится от своего одиночества, забудется и даже станет веселым, ведь у него интересная тема, она оформится в совершенную конструкцию узла, сотни и десятки сотен узлов и деталей составят современную машину, которая со сверхзвуковой скоростью понесет людей догонять свое счастье.

Он встал, обеими руками поправил шапку.

— Тебя проводить? — спросил хозяин.

— Проводи, если хочешь. Но лучше не надо: там холодно, ветер и снег. — Он окинул взглядом тесную кухню и пошел к выходу. — Будь здоров и заглядывай, когда сможешь.

— Всего доброго.

Дверь захлопнулась, звонко щелкнул замок.

Хозяин постоял в прихожей, поглядел на закрытую дверь, за которой скрылась слегка сутулая, как под грузом, спина, и возвратился в кухню. Спички остались забытыми на столе.

— Господи, как же долго, я совсем измучилась! — Она смотрела на него с тревожным ожиданием. — Там все слышно, в спальне, каждый звук.

— Да, слышно, — сказал он, вставая опять у плиты и прислоняясь к подоконнику, — все слышно, даже шорох. Не понимаю, о чем думают строители.

— У них план, зачем думать. — Она опустилась на стул возле стола. — Кирпичные дома какую-то звукоизоляцию имеют, а эти… как они называются?

— Не знаю точно. Крупнопанельные, кажется, или крупноблочные. Их даже не строят, а собирают, монтируют. Впрочем, довольно быстро, и надежно. Когда смотришь, картина кажется весьма впечатлительной, красивой даже.

Лужица на полу исчезла, впитываясь в трещинки меж половиц и подсыхая.

— Да, да, я видела однажды. Краном поднимают такой большой кусок стены, приставляют, как-то там закрепляют… Ты не знаешь, как они закрепляют?

— Кажется, там есть монтажные петли, и, кроме того, стыки заливают раствором цемента. Кажется, так.

— Да, да, именно так. И вот закрепят, а в этой, стене уже окно, стекла вставлены, рамы покрашены, а потом сверху опускают плиту…

— Не плиту, а потолочное перекрытие, — сказал он, радуясь этому разговору.

— Верно, потолочное перекрытие, как я забыла! Я ведь читала в газетах и кино видела осенью. Помнишь, там еще этот играет… на цыгана похож… ну черный такой… как его?

— Помню, помню. Он ведь упал, с лесов, но не разбился, а повредил что-то — ногу или руку.

— Нет, это другой упал с лесов, из другого фильма, там не дома строили, а завод, или еще что-то, и он пел веселую такую песню, вот забыла только, какую, ты не помнишь?

— Верно, верно… Старая такая лента, давно вышла, я студентом ее видел или школьником.

— Нет, это я школьницей видела, а ты студентом уже был, в пятьдесят пятом она вышла или в пятьдесят третьем, очень гремела тогда. Не понимаю, почему прошлой осенью, когда мы зашли в этот «Повторный фильм», я зевала, и ты тоже скучал, никакого интереса. А ведь тогда я восхищалась, и все мы восхищались. Почему?

— Не знаю. Вероятно, потому, что с первых кадров все ясно, а они продолжают действовать, улыбаться, говорить.

— Да, да, все ясно, а они говорят и говорят. Заинтересованно так, добросовестно, хотя уже все ясно и не надо им говорить, а фильм еще не кончился, и вот они говорят и говорят…

1968 г.