Смешно они познакомились, театр и жадный Гуляев.

В прошлом году молодежная газета вдруг откликнулась на новый спектакль. Снимком и даже рецензией, небольшой, но достаточно цветистой. Это их хлебом не корми. Подписано было явным псевдонимом. «Сочными мазками лепит свою роль заслуженный артист Витимский…», «В оригинальном ключе решено режиссером Хуттером…» Уже забыл – что решено. А о себе любая глупость помнится долго. Ага. «Как всегда, порадовал зрителей артист Ю. Мазин. Он создал на сцене характер сложный и многогранный…» Дальше забыл. Как же там? Впрочем, неважно, не стоит напрягаться. Рецензия как рецензия. Все перечислены, у всех эпитеты, придраться не к чему.

Только в конце они дали маху. В самом конце газета одобрительно отозвалась об актерах второго состава, которые тоже справились, донесли мысль, не уронили, и оправдали надежды. Опять все были названы пофамильно, причем даже инициалы не переврали, что редко бывало в молодежной газете, очень почему-то далекой от всякого искусства. Но второй состав, хоть и был отпечатан в программках, пока еще ни разу не работал на зрителе, вот в чем загвоздка. И всех это взбесило.

Хуттер позвонил редактору. Редактор сказал вареным голосом:

– Мы обязательно разберемся, наш сотрудник зайдет к вам в театр для личного объяснения.

Через день сотрудник пришел. Он был высок и сутул почти до горбатости. И очень длинные руки некрасиво мотались вокруг сотрудника, не умея себя занять, блокнот бы хоть достал. Но он просто мотал пустыми руками и сутулился. Типаж. Тогда еще никто и не думал, что это жадный Гуляев, без которого театра сейчас не представишь, вот врос. А тогда просто пришел сотрудник. Шляпа. Он, конечно, смущался, но никто не спешил его выручить. Даже дядя Миша, на что старожил, не знал этого длиннорукого и шепотом ругал молодежную газету за текучку кадров:

– И всякого они суют на театр!

Сразу же стихийно созрело собрание. Все орали как могли. А Хуттер, пользуясь случаем, все интеллигентно напирал, что, мол, не может уважающая себя газета обходиться без культурного рецензента, это несовременно, это позор для газеты. И Юрий еще вставил:

– Так то – уважающая себя! – На что Хуттер сверкнул пенсне и сказал весело:

– Не будем переходить на личности, Юрий Павлыч! Это ниже наших возможностей.

И опять все орали, путая главное с пустяками, как всегда бывает в запале. И даже пустяки выглядели внушительно, ибо произносились они отлично поставленными голосами, по всем правилам сценической речи.

Это Гуляев потом особо отметил. И все очень смеялись, когда он потом говорил: «Больше всего люблю за кулисами всякие глупости слушать. Ух, люблю! Смысл убог, но какое звучание, какая шикарная оркестровка! Театр!»

Он полчаса мог торчать возле телефона, пока Юрий разговаривал, и чмокать губами на каждую интонацию. Пока уж Юрия не забирало: «Слушай, иди к черту! Я же иначе не могу говорить!» – «Конечно, не можешь, – смеялся Гуляев. – Дай получить эстетическое наслаждение, ну, что тебе стоит?!»

– Я вас, знаешь, за что люблю? – объяснял позднее Гуляев. – За классическую нервную обнаженность. Другим в автобусе наступают на пятки, а вам, актерам, прямо на голые нервы. Ты чего вчера со мной в автобусе не поехал? После спектакля? Можешь не говорить, я и так знаю. Тот, в толстых очках, на остановке не так на тебя посмотрел. Один зритель не так на тебя посмотрел, и ты уже скис. Ты сразу поверил, что все плохо. И спектакль – дрянь. И ты скверно работал. И театр твой не уважают. И тебе так стыдно, что ты потащился пешком.

– Ну, зачем же так прямо, – морщился Юрий. – Чего ты из нас неврастеников делаешь?

Хотя после провального спектакля так оно и бывало. Когда хочется лицо шарфом закутать и в каждом прохожем подозреваешь вчерашнего зрителя. И каждый его смех принимаешь на свой счет.

– А это у вас профессиональная неврастения, – весело объяснял Гуляев. – Это не медицинское. Вам, по-моему, иначе нельзя. Вы же все копите, копите, чего-то там растите в себе. А потом – раз и в дамки. И нам, простым смертным, только ахать, глядя на сцену из зала. Правильно я понимаю сложный творческий процесс?

– Просто удивительно: вот ведь рядом стоишь, и ничего ты не понимаешь, – смеялся Юрий. И тут же мстил, невинно так у Гуляева спрашивал: – А вот ты как пишешь?

– Как это «как»? – ловился Гуляев на крючок.

– Ну, прямо из головы, да? Вот так прямо садишься и пишешь? Или ты сперва копишь, копишь…

Но это было потом, когда Гуляев уже стал своим.

А тогда на собрании все только отмечали краем глаза, что сутулый сотрудник, обняв себя длинными руками, раскачивается в углу на стуле. И даже улыбается. И не стыдно ему, еще улыбается! И уже хотелось сказать что-нибудь резкое лично ему, а не просто газете в целом. И мешало обычное актерское опасение применительно к газетчикам. Он, конечно, наврал. Может, еще сто раз наврет. Но писать-то он все-таки будет и впредь, куда денется? Будет! И куда от него денешься? Выбора нет. Лучше бы как-то поладить. Все-таки печатное слово. Которое все прочтут и увидят. И сам, может, вырежешь, чтоб хоть такая память осталась. Но очень уж он тогда улыбался. И все туже обнимал себя длинными руками. В конце концов дядя Миша не выдержал:

– Вот вы, молодой человек, улыбаетесь! Вот вы так легко беретесь писать об актерском труде. Вам кажется, это тьфу! А я вас, между прочим, даже ни разу не видал за кулисами. И товарищи мои не видали. Вы даже не сочли нужным с нами поговорить, прежде чем писать. Вы даже с главным режиссером не поговорили!

Тогда сутулый сотрудник встал, уронив длинные руки, казалось, они упадут до пола. Он помялся и сказал, улыбнувшись всем:

– Так я же только вчера приехал, граждане…

– Как? – удивился даже Хуттер. – Что же вы молчали?

– Ишь какой хитрый! – засмеялся Гуляев. – Вы бы тогда ничего не сказали. А мне у вас так понравилось! А газета, конечно, дура, я за нее извиняюсь. Хотя только с завтрашнего дня приступаю к работе. Практикант, который писал, уже дал деру, так я просто пришел извиниться и познакомиться…

Тут Хуттер сразу сказал, у него нюх:

– Зачем вам эта газета? Идите лучше к нам, заведующим литературной частью. Место пока пустует. А все пустотелые просятся. Не хотим брать. Идите. Не пожалеете.

Гуляев замотал длинными руками:

– Спасибо. У вас хорошо, но газету не променяю.

Работал в газете и все вечера пропадал за кулисами.

Ритм его особенно вдохновлял, театральный. Перед премьерой костюмы, как всегда, не готовы, станок недокрашен, заслуженный артист Витимский забывает слова, глухой парикмахер куда-то засунул нужную лысину, репетиции идут до двух ночи, все валятся с ног и, очнувшись, неинтересно лаются друг с другом. А Гуляев обнимает бабу Софу, вахтершу, длинными своими руками и завистливо стонет на весь вестибюль:

– Как у вас хорошо! Какой у вас ритм прекрасный! Как в настоящей газете! У нас на Камчатке такая газета была!

И баба Софа лениво отмахивается от него бандитским голосом:

– Ладно, не висни, чего там. – Гуляев нравится даже бабе Софе.

– Пойми, – говорил ему Хуттер, – ты же нам по характеру нужен. Ты же в этой газете совсем заснешь.

– А я, может, уеду, – говорил Гуляев. – Как приехал, так и уеду. Я жадный, мне надо весь Союз посмотреть. Тем более мне еще даже комнату редактор не выбил.

– Нет, ты нас не бросишь, – говорил Хуттер. – Тебя же всю жизнь будет совесть есть. Иди, я тебе свою квартиру отдам. Хочешь, ключи в карман положу? Держи ключи.

Гуляев отскакивал от Хуттера, зажимал карман и смешно тряс длинными руками. Около года тряс. Потом пришел к Хуттеру в кабинет и сказал:

– Бери, если не передумал. Надоело. Хватит.

– Что надоело? – спросил любознательный Хуттер.

– Редактор, – объяснил Гуляев. Все молчал о производственных тайнах, теперь накипело. – Как критический материал идет, хоть совсем не ложись и сиди у него под дверью. Кто-нибудь ему что-нибудь обязательно скажет, он обязательно сдрейфит и снимет из полосы. В типографию не поленится сбегать, сам дырку заткнет, но снимет. Если его за руку не схватишь. Вовремя схватишь, можно уговорить. Прямо не верится, что ровесник. Можно подумать, головой все время рискует. Как же люди раньше работали! Все «тише, тише, согласуем, узнаем», сам уже шепотом говорит. Нет, я так не могу!

– А ты о нем фельетон напиши, – посоветовал мстительный Хуттер. – В столичную прессу.

Месяца через три Гуляеву уже дали комнату в театральном доме, через дорогу от Лены. Гуляев, конечно, свой парень и безотказный, но форточкой все-таки глупо обременять, неудобно. Дрова им для ванны Юрий пилил вместе с Гуляевым, подвернулся тогда Гуляев в помощники. Длинная рука провисала и мешала Гуляеву пилить, он сам над собой смеялся. Лена, уж на что сдержанная с чужими, тоже смеялась. И потом Гуляев хвалился, что помогает им иногда по хозяйству: забить, расколоть. «Жадный я на хозяйственные работы», – смеялся Гуляев.

Юрий даже как-то сказал Лене:

– Вы не очень на Гуляеве ездите. Неудобно все-таки эксплуатировать человека.

– Гуляева? – не сразу даже вспомнила Лена. – Я уж его месяца полтора не видала. Он, кажется, Боре как-то картошку помог тащить.

Трепло газетное, называется, помогает.

Когда Гуляев впервые увидел Борьку, он сказал Юрию:

– А я как-то боюсь заводить. Все кажется, кого-то родить – значит вроде уже расписаться и поставить на себя крест…

– Холостяцкий психоз, – усмехнулся Юрий.

Но Гуляев, тесно облапив себя очень длинными руками и медленно, как всегда, раскачиваясь вместе со стулом, вдруг сказал:

– Вот это мне тоже у нас в театре ужасно нравится. За пазуху друг другу не лезем. У меня жена на Камчатке осталась…

Он как будто не докончил, поэтому Юрий спросил:

– Совсем?

– Пока совсем, – ответил Гуляев и снова закачался.

Борька между тем перебрал на столе все книжки, сдул всю пыль и нашел подходящую тему для разговора, так это Юрий понял.

– Мы в поход летом пойдем, – сказал Борька.

– Кто это «мы»?

– Со школой, – сказал Борька. – Надолго, на две недели.

– На лодках? – быстро спросил Юрий. Куда, спрашивается, на лодках: река тут куриная, и кто их пустит?

– Почему на лодках? – И Борька удивился. – Мы пешком. С рюкзаками. Будем в палатках спать, нам родительский комитет обещал палатки. И рыбу ловить. У нас маршрут разработан. Мама компас обещала купить.

– Когда пойдете?

– В июле…

– Не знаю, как в этом году гастроли. Может, удастся, я бы тоже пошел. Хоть отдохнуть с вами. Только вряд ли…

Юрий говорил и следил за Борькиным лицом. Не очень приятно следить за собственным сыном, а что остается… Борька слушал спокойно, и ничто на его лице не отразилось.

– Чего тебе идти? – сказал он. – Других, что ли, родителей нет? Там уже куча родителей записалась.

Юрий почувствовал облегчение, что еще причислен к этому сонму. Как это Гуляев тогда сказал: «Нет, все-таки боюсь заводить. Родителей уважать нужно. А тут я в себе не уверен. Как-то я до этого еще не дорос. – Он еще покачался на стуле, потер длинные руки, будто замерз, и добавил: – Если уж заведу, так сразу детсад. Я жадный». – «С меня вроде хватит», – честно сказал Юрий.

Опять сгустилось молчание. Потом Борька откровенно взглянул на часы, неумело свистнул и что-то сказал Юрию, вскинув подбородок. Впервые за все это время Юрий узнал свой жест, только у Борьки это было смешно: при его росте, будто пони взглянул.

– …Ты, что ли, меня не слышишь?

– Нет. А что? – сказал Юрий. – Прости, я задумался.

– Мне надо в аптеку бежать, – повторил Борька.

– Сбегаем вместе, – улыбнулся Юрий.

– Я лучше один, – замялся Борька. – Я быстро сбегаю, правда.

– Кому-нибудь? – понял Юрий.

– Вовчик болеет, – быстро объяснил Борька. – У него мама на работе, а врач выписал. И температура. Я заказал после школы в аптеке, теперь уже готово.

Опять Вовчик!

– А через час будет поздно? – сказал Юрий, хотя это было глупо.

– Я же быстро, – сказал Борька. – Я прямо вернусь через пятнадцать минут. Вовчик в соседнем доме живет.

– Может, все-таки возьмешь и меня? Окажем помощь…

Это было еще глупее, но вырвалось.

Борька совсем замялся.

– Иди. Я шучу. – Юрий даже засмеялся. Как он весело шутит!

– Я через пятнадцать минут…

Как заторопился, рад до смерти. Юрий смотрел, как он одевается. Пальто Борьке длинно, каких-нибудь десять сантиметров, а сразу – мужичок. Лена, конечно, не видит. Глаза слишком глубоки для маленького лица и кажутся сейчас черными от шапки. Это их еще заглубляет. Подбородок торчит. «Некрасивый какой, – подумал вдруг Юрий, даже сердце сжалось. – Хорошо, что не девка».

– Я бегом, – сказал Борька.

Слышно было, как он покатился по лестнице. Стихло. Юрий сделал усилие и к окну не подошел, нежности! Жили бы вместе, небось и ремнем влетало бы. Спину бы ему мылил, мылить там – одни ребра. Небось еще верещит, когда в глаз попадет. Маленький зажимал веки туго и молотил ногами по ванне, первое было его сознательное движение – ногами по ванне, окатил их с Леной, очень они тогда радовались. Никто его пальцем не трогал, и он, видишь, не может человека отдуть. Человека из «вэ». А уже дорос до пощечины. Это серьезно.

Через пятнадцать минут Борька не появился. Через полчаса тоже. В коридоре играли в прятки, что-то летело с вешалки. Кто-то летел, был рев. Потеряли Светлану, мокроносую. Долго картаво выкрикивали по коридору: «Светвана!» Нашлась. Сорок минут натикало, хватит.

Высокий, острый голос завел на прощанье ту же считалку. Как по заказу. Только куплет другой, тоже подходит.

Юрий шагнул, повинуясь ритму. Дверь за ним сама защелкнулась. Борька-то хоть с ключом ли? На площадке слепо мигала серая лампочка. Пока курил, прошло еще пять минут. Спускался тоже небыстро.

Когда вышел на улицу, вдруг зашагал широко, торопясь.

Мыслей не было. Вместо них бессмысленно мотались кусочки из пьес, чужой смех, чужие слова, чужая хрестоматийная мудрость. «И когда-нибудь я сыграю твое ничтожество». Чужие слова иногда цепляются, как репей, вязнут, мешают появиться своим. «Уйти – мне жить; остаться – умереть». Умирая, все равно будем запоминать, вторым планом – как рука дрожит о стакан, как тяжелеют ноги, как близкие входят в комнату. Вдруг пригодится для роли – привычка, рефлекс. Въелось.

Вот прождал сорок минут и все-таки перед уходом заглянул в зеркало, запомнил помимо воли. Тоскливую прозелень при общей свежести щек. Брошенный папа, который сам бросил.

Сгодится. Для неизвестной пьесы.