МЫ ИДЁМ К ПОЕЗДУ

Папа посмотрел на часы и говорит:

— Пожалуй, пора!

Арина скорей гольфы надела. Арина у нас всегда что-нибудь вспомнит в последний момент. Вдруг вспомнила гольфы. Белые надела.

— Песок в сандалеты налезет, — говорю я.

— Ага, — смеётся папа. — Ты уж не отстанешь!

Я тоже за гольфами побежал. У меня тоже есть. Только белых не нашёл. Ладно, пусть голубые. Голубые даже красивее. Я совсем не потому, что Арина надела. Я, может, сам по себе тоже бы надел. А папа говорит:

— Сколько можно копаться? Вот ещё — детская привычка!

Папа не понимает, когда копаются. Мой папа всё успевает, потому что всё делает быстро и в своё время. Утром он сразу вскакивает. В своё время. Вечером он засыпает мгновенно. Падает на кровать и уже спит. А я засыпать сразу не умею. Лежу, лежу, о чём-нибудь думаю. И потом уже засыпаю, постепенно.

Теперь Арина причёсывается, в последний момент. У неё волосы так блестят, жёлтым, рыжим немножко блестят.

— Может, и мне причесаться? — смеётся дядя Володя.

Дяде Володе причёсывать нечего, вот он и смеётся. Он в панамке ходит, как девочка. У дяди Володи раньше дремучие волосы были, а потом от нашего солнца пропали. У нас солнце отчаянное, все голову от него закрывают. Косынкой, тюбетейкой. Кто чем. Только папа безо всего ходит, не боится. У него волосы жёсткие, никакое солнце их не берёт.

— Пошли, пошли, — торопит всех папа.

И мы сразу пошли. Арина, мой папа, дядя Володя, Марина Ивановна в новом платье, толстый Витя, его мама тётя Наташа Сапарова, его папа дядя Мурад Сапаров, Вета с метеостанции, шофёр Боря и я.

Мы все идём московский поезд встречать.

Раньше московский поезд у нас не останавливался. Он скорый. Он мимо нас ночью шёл. А теперь он стоит целые две минуты. Это папа добился, чтобы скорый у нас останавливался.

Мы в пустыне живём. К нам учёные со всех концов едут, изучать пустыню. У нас заповедник.

Раньше нужно было вылезать на соседней станции, ночью, и ещё добираться тридцать километров, чтобы к нам попасть. А ведь мы не можем всех обеспечить машиной! Машина, например, ушла на наблюдения. Или вообще сломалась, мало ли что. Тогда к нам добирались на верблюдах. Когда верблюд садится, он сразу поджимает ноги. Мгновенно. Будто ему стукнули под коленки. А лететь с верблюда очень высоко, особенно с вещами. Приборы, если с верблюда летят, сразу теряют точность. Это научные приборы, они капризные.

Вот папа и добился, чтобы скорый у нас останавливался.

Мы до перрона быстро дошли. У нас всё рядом.

Только Витя немножко отстал, он всегда отстаёт. У нашего Вити неправильный обмен веществ, он не виноват, что он толстый. Если бы у меня был такой обмен, неизвестно, какой бы я был, папа говорит. Как бы я отставал — никому не известно. Или у Арины, например, был бы такой обмен. Но у нас с Ариной ничего нет, мы худые, нас кормить и кормить надо. А Витю не нужно кормить, он и так толстый. Витю нужно, наоборот, ограничивать. Но Витя как раз не любит, чтобы его ограничивали.

— Не беги, Виктор, — говорит папа. — Успели.

Оказывается, мы рано пришли. Скорый поезд опаздывает. Он, конечно, скорый, но что-то его в пути задержало. Приблизительно на двадцать одну минуту, сказала нам Люба — дежурная.

Она по перрону ходит. И нервничает. Даже губы кусает, так она нервничает.

— Ты чего это нервничаешь? — удивился папа.

Оказывается, у Любы кот пропал. Она кота ночью выпустила, на минутку. И вот он пропал. До сих пор нет. Люба уже всюду искала. Звала. Молоко ставила на перроне, его птицы выпили. А кота нет. Люба даже бегала по следам. Следов много, она только запуталась. Люба надеялась, что он хоть к московскому поезду придёт. Они всегда этот скорый вместе встречают. А кота нет.

— Часы, наверно, дома забыл, — шутит дядя Володя.

Но Любе не до шуток. Этот кот у неё прямо как человек. Такой преданный кот! Люба к нам с Украины приехала. И кот за ней приехал, с Украины.

Он вот как приехал. Люба на Украине в селе жила. И этого кота отняла у мальчишек. Мальчишки его мучали, загоняли в пруд. Он ещё был котёнок, а у Любы вырос. Потом Люба техникум окончила и решила ехать сюда, в пустыню. Люба чемодан собрала, попрощалась со всеми и поехала на станцию. Вдруг видит: кто-то сзади бежит по дороге. Село уже проехали, а кто-то бежит. Это Любин кот. Бежит и кричит, как человек. У Любы прямо сердце перевернулось. Машину, конечно, остановили, и Люба кота взяла с собой. Она его в корзинке везла. Как будто грибы. И он всю дорогу молчал. Никто в поезде даже не подумал, что в корзинке кот. Это такой кот!

А теперь он пропал. Люба боится, что его ежи съели.

— Твоего кота только леопард может съесть, — говорит папа. — А леопарды теперь редкость. Зря ты боишься.

Любин кот сам кого хочешь съест. У нас в заповеднике его даже собаки боятся. Кот мимо идёт, а собаки уже морды прячут. Если не спрячешь, этот кот кинуться может. Всю морду исцарапает. Кому хочется с исцарапанной мордой ходить! Собаки под крыльцо от этого кота прячутся. Вот какой Любин кот!

Но Люба всё равно боится, говорит:

— Вы его не знаете. Он бы обязательно к скорому вышел. Его, наверное, в живых уже нет.

Она это просто чувствует сердцем.

Вдруг дядя Володя говорит:

— А ведь верно! Вышел!

Кусты у перрона зашевелились. И кот из них прыгнул. Он бежит по перрону, боками дышит. Уши прижал. Хвост отставил, пушистый, как у лисы. Так бежит! Чувствует, что опоздал. Он прямо к своей Любе бежит.

У него что-то торчит изо рта.

Дядя Володя у кота на дороге стоит. Он нагнулся, а кот как на дядю Володю фуркнет! Фуррр! И изо рта пёрышко уронил. Дядя Володя посмотрел.

— Кажется, жаворонок, — говорит.

Потом папа посмотрел:

— Хохлатый жаворонок. Неплохо, бандит, время провёл.

Вот как Любин кот время провёл. Он был на охоте. Он за птицами, значит, охотился. Такой хищник! Этот кот в пустыне не пропадёт. Люба зря беспокоилась. Он себя прокормит. Подбежал к Любе и давай ей об ноги тереться. Трётся и ещё поёт. Грубым голосом. Вот, мол, я какой, котик, ласковый. Доволен, конечно, что к поезду успел. Что опять свою Любу видит. А Люба так просто счастлива, сама сказала.

У неё сразу от сердца отлегло. Теперь Люба на нас взглянула.

— Чего это вы такие нарядные? — говорит.

У Арины белые гольфы. А у меня — ещё лучше. Голубые гольфы. Резинка немножко трёт — это с непривычки. Зато гольфы! Ещё Люба увидела на Марине Ивановне новое платье. Это такое платье! Шикарное. Люба никогда такого платья не видела. Оно с красными цветами. И ещё — с белыми. И чуть-чуть с синими. Цветы на платье так перепутались, что его можно разглядывать, как ковёр.

— Разгадывать, — смеётся дядя Володя. — Как кроссворд.

— Ты, Володя, в платьях не понимаешь, — сказала тётя Наташа. — Ты человек холостой.

И дядя Володя сразу замолчал. Он не любит, когда ему говорят, что он холостой. Это его дело, что он холостой. И всё.

— Красивое платье, — сказала Люба.

Это платье Марине Ивановне дочка прислала. У неё дочка в Красноводске, она за нефтяником замужем. Муж хороший, дочку прямо на руках носит, вот какой.

Они квартиру скоро получат, и Марина Ивановна уедет к ним в Красноводск. Им уже третий год обещают квартиру, скоро дадут. Но Марина Ивановна хоть сейчас к ним может уехать, у них большая комната.

— Я бы хоть завтра уехала, — говорит Марина Ивановна.

— Но мы без вас просто погибнем, Марина Ивановна, — говорит папа. — Как же мы без вас?

Марина Ивановна смеётся. Ей нравится, когда папа так говорит, пускай он даже шутит.

— Вот брошу и уеду, — смеётся Марина Ивановна. — Попрыгаете!

— Не пустим, — смеётся папа. — На рельсы ляжем.

Поэтому Марина Ивановна пока что не едет. И дочка прислала ей это платье, в подарок.

А куда в нём идти? Клуба у нас нет. Вот Марина Ивановна и решила надеть это платье к поезду. Мы гостью встречаем, пусть гостья сразу увидит, как мы живём. И все пассажиры увидят.

— Сейчас мы их ослепим, — смеётся дядя Володя и поправляет панаму. Он её набекрень хочет надеть, пусть пассажиры увидят.

— Эх, кольцо не надела! — жалеет тётя Наташа. — У меня кольцо с изумрудом есть. Надо было надеть!

— Лучше всего галоши, — говорит папа. — Надо было галоши. Они далеко блестят. Галоши в пустыне! Это бы пассажиры запомнили.

Вдруг Арина кричит:

— Поезд!

Мы про поезд совсем забыли. Только Любин кот не забыл. Он спину выгнул и шерсть на нём дыбом встала, так он поезда ждёт. Специально с охоты вернулся! А поезд уже идёт, прямо бежит на нас. Он скорый, и ему неудобно опаздывать. Он и так опоздал, теперь догоняет.

Лязгнул и тормозит. Толстый Витя испугался, так поезд лязгнул. Витя у нас ещё маленький, ему только четыре года. А нам с Ариной скоро шесть будет.

Против нас самый первый вагон остановился.

Вдруг из него мальчик высунулся в матроске. И кричит:

— Эй, колбаса, это какая остановка?

Я думаю: кому он кричит? Разве у него тут знакомые есть?

А мальчик ещё сильнее из окошка высунулся и орёт:

— Эй, колбаса в беретке, это какая остановка?

Тут я понял, что мальчик нашему Вите кричит. Витя в беретке и как раз под тем окном стоит, где мальчик. Хулиган он, что ли? Я даже немножко растерялся.

Но Арина не растерялась.

Она как бросится к вагонной двери. А там ступеньки высокие, Арине не впрыгнуть. И на ступеньках ещё толстая проводница с флажком стоит, всю дверь закрывает. Она Арину отталкивает, а Арина всё равно не растерялась, руками вцепилась в ступеньку, лезет вверх и кричит:

— А ну повтори, что сказал!

Проводница толкает её и кричит:

— Ты куда, девочка? Это чья девочка? Заберите от меня эту девочку!

И толкает Арину. Да Арину разве отцепишь, если она уже лезет. Но одной ей не справиться.

— Арина! — кричу я. — Подожди меня, я сейчас!

И бегу к двери.

Вдвоём мы эту проводницу, конечно, подвинем.

— Это наша девочка, господи! — кричит Марина Ивановна. И бежит к Арине, ей новое платье мешает быстро бежать.

— Аринка, постой! — кричит мой папа. И тоже бежит.

— И повторю! — вопит мальчик в матроске.

Его белая тётя от окна тянет (мама, наверное), его дядя военный от окна тянет, уже много народу его от окна тянет.

А он всё равно вопит:

— Колбаса!

Наш Витя плачет. Он ногами топает и кричит:

— Я не колбаса! Ты сам колбаса!

Дядя Мурад Витю на руки схватил, а Витя на руках не хочет сидеть. Он вырывается. Дядя Мурад с ним от вагона бежит.

Тут папа Арину отодрал от ступеньки и кричит Любе:

— Отправляй этот поезд к чёрту!

Поезд сразу ушёл.

Мы все стоим. Витя уже не плачет, тётя Наташа ему конфету дала, «Белочку». Арине она тоже хотела дать. Арина головой замотала.

Я тоже не взял.

Какие сейчас конфеты!

— Уф! — говорит папа.

— Арина, я тебя сзади толкал, — говорю я. — Ты слышала?

Но Арина не отвечает. Она всё не может успокоиться, что мальчик в матроске уехал. Арина любит каждое дело довести до конца, а тут она не довела, папа ей помешал.

— Вот и одевай вас! — говорит Марина Ивановна.

Ей особенно Аринину юбку жалко, она плиссе. Там столько складок, разве теперь отмоешь. Но Марина Ивановна всё-таки хочет юбку почистить. И гольфы. Все помнят, что гольфы белые были, а теперь они чёрные.

— Послушайте, почему мы стоим? — вдруг говорит дядя Володя. — Мы же пришли встречать!

Тут мы вспомнили. Мы же Аринину тётю пришли встречать. Она из Москвы едет, чтобы с Ариной побыть. Аринины мама и папа уехали в Болгарию по путёвке. Они три года не отдыхали, а теперь вот уехали. А Аринина тётя, наоборот, едет сюда в отпуск.

— Действительно, — говорит папа, — мы же встречаем!

— А меня уже встретили, — говорит кто-то.

К нам незнакомая тётенька подходит. Нестарая вообще-то. Молодая. Она совсем молодая. У неё такие большие волосы, я таких больших никогда не видал. И главное — она в пальто. Ей так жарко! Она пальто расстегнула. А под пальто у неё ещё свитер, смешно так. И она смеётся.

— Меня Вета встретила, — говорит Аринина тётя.

Мы смотрим — правда, за ней наша Вета стоит с жёлтым чемоданом. Она двумя руками чемодан держит, улыбается и молчит. Вета всегда молчит. Папа даже думал, что Вета вообще говорить не умеет. Это папа шутит. Вета у нас работает на метеостанции, просто она очень молчаливая.

— Ай да Вета! — смеётся папа. — Вот это человек дела!

И отбирает у неё жёлтый чемодан. Он чемодан небрежно берёт, одними пальцами, как лёгкую вещь. Папа у меня сильный.

— Здравствуйте, — говорит Аринина тётя. — Надежда Георгиевна. Очень приятно.

И руку всем жмёт. Моему папе, дяде Володе, Марине Ивановне в новом платье, тёте Наташе, дяде Мураду, шофёру Боре и дежурной Любе. Вете она уже жала, конечно. А Витя ей руку не дал, спрятался за дядю Мурада. Он у нас ещё маленький, боится чужих. Вдруг Аринина тётя обиделась? Я рядом с Витей стою. Я поскорей протянул ей руку.

— Лёня, — говорю. — Здравствуйте, очень приятно.

Все засмеялись. Но Аринина тётя, конечно, не засмеялась. Она мою руку пожала. Тут смеяться нечему. Мне просто понравилось, как она говорит. Если бы всегда так здороваться. Я, например, иду умываться, а дядя Володя кричит: «Лёдик, привет!» А я ему говорю: «Доброе утро, очень приятно». И размахиваю полотенцем. А тут дядя Мурад зубы уже почистил, пускает меня к умывальнику и говорит: «Лёдик, салам!» А я ему тоже говорю: «Доброе утро, очень-очень приятно». Неплохо было бы.

 

КАКОГО ЦВЕТА МИШКИ?

Мы теперь обратно идём, к себе в заповедник. Мы прямо по шпалам идём. Всё равно поездов сегодня больше не будет, можно по шпалам.

Арининой тёте по песку неудобно идти, она приехала на каблуках. Мы-то к песку привыкли, каблуков у нас нет.

— Хорошо, что вы приехали, — говорит папа Надежде Георгиевне. — С Ариной мы бы и сами побыли, не в этом дело. Хорошо, что вы увидите пустыню весной, в самое лучшее время. Всё как раз цветёт, и ещё прохладно.

— Ничего себе — прохладно! — смеётся Аринина тётя.

Она пальто давно сняла, пальто дядя Володя несёт. Она бы и свитер сняла. Но раз недалеко, она потерпит.

— Свитер — это уж чересчур, — смеётся папа. — Мы только зимой в свитере ходим. И то не всегда.

Но Аринина тётя на Севере долго жила, три года. Только недавно вернулась в Москву. Поэтому она в свитере — никак после Севера на отвыкнет. Ей просто не верилось, что где-то бывает жарко.

— Как можно на Севере жить? — говорит Марина Ивановна. — Там же комары.

Марина Ивановна никогда бы на Севере не жила. Там комары съедят. Прямо живьём. От них на Севере не спасёшься. Как там люди живут? А у нас, в Туркмении, хорошо, комаров у нас нет. Только солнце. Солнце для человека полезно. Песок тоже полезный, он чистый. Люди за песок деньги платят, чтобы на нём лежать. А у нас лежи сколько хочешь! За так. Некоторым, наверно, деньги девать некуда, так они в Болгарию едут. Марина Ивановна ни за что не поехала бы.

— Мама с папой на золотом пляже там будут лежать, — хвастается Арина.

— А хоть и на золотом, — говорит Марина Ивановна.

— Но там же море, — говорит Надежда Георгиевна.

— А что — море?

Марина Ивановна море видела, в Красноводске. Подумаешь — море, удивили! Всю ночь шуршит, спать только мешает. Без толку катается в берегах. Зряшняя вода, вот что такое море. Если бы канал!

— У нас канал есть, — говорю я.

Море я, конечно, не видел. Но канал у нас есть, пусть Аринина тётя не думает. Конечно, не в заповеднике, но канал есть.

— А откуда вы воду берёте? — спрашивает Надежда Георгиевна.

— Нам в цистернах привозят, — говорит Марина Ивановна. — У нас вода всегда есть, не то, что раньше. В таз сколько хочешь налей и купайся. Вода у нас мягкая, от неё волос блестит. Вон у Ариночки как блестит!

У Арины, конечно, блестит, её тётя сразу согласилась. Она Арину совсем другой представляла. По письмам. Совсем маленькой. Куклу ей привезла. А Арина вон какая большая. В куклы, наверное, уже не играет.

— Играю, — говорит Арина.

— Я тоже в куклы играю, — говорит Витя. — Но лучше в танк. Ты танк мне привезла?

Танк Аринина тётя не привезла, она не знала.

— А пластилин привезла? — говорит Арина.

Пластилин Надежда Георгиевна привезла. Целых десять коробок. Она нас всех представляла себе другими. Меня, Витю, Арину. А мы вон какие! Она боялась, что вообще Арину не узнает. Ведь она её очень давно видела. Но на перроне она Арину сразу узнала. Арина так на сестру похожа! Аринина мама, оказывается, сестра Надежды Георгиевны, их даже в детстве путали. Поэтому она Арину узнала.

— Вы у меня в Москве были, когда тебе только-только год исполнился, — говорит Надежда Георгиевна. — Ты, конечно, не помнишь.

Как же Арина может помнить, если она совсем маленькая была.

— Я помню, — вдруг говорит Арина.

— Ну что ты, Аришка, помнишь? — смеётся Надежда Георгиевна. — Может, ты Красную площадь помнишь, как мы тебя в коляске везли? Или Третьяковскую галерею? Так разоралась там, что пришлось сразу уйти.

Нет, Арина Красную площадь не помнит. Никакой галереи она тоже не помнит. Она просто помнит, как они были у тёти Нади.

— Я тебя помню, — говорит Арина.

— Ничего ты не можешь помнить, — улыбается Аринина тётя. — Тебе просто кажется.

— Я помню, как ты мне мишек давала играть, — говорит Арина. — На шнурочке.

Тут Аринина тётя очень удивилась.

— Постойте, — говорит. — Это что же такое? Правда. Была у меня такая игрушка. Я её даже с собой на Север брала, потом потеряла.

Вот как Арина помнит.

А Надежда Георгиевна ей не верила.

Аринина тётя подумала, потом опять говорит:

— Нет. Это тебе, наверное, мама рассказывала. Про мишек.

Вот она какая, никак не верит.

— Я сама помню, — говорит Арина. — Три мишки на шнурочке.

— Предположим, что три, — говорит тогда Аринина тётя. — А какого цвета мишки, случайно, не помнишь? Раз уж ты всё у нас помнишь!

Вот она как сказала. И ещё смеётся.

Этого, уж конечно, Арина не помнит, я просто уверен. Разве запомнишь — какого цвета! Я как-то мячик потерял. Папа спрашивает: «Ты какой потерял — синий или красный?» Чтобы легче искать. А я и не помню какой. Потерял — и всё. Потом красный на веранде нашли, значит, я синий потерял.

Арина молчит. Я тогда говорю:

— Наверное, эти мишки красные были…

— Да нет, — смеётся Аринина тётя, — не красные.

А Арина молчит. По шпалам за папой прыгает и молчит.

— Значит, синие, — говорю я.

— Не всё ли равно, — говорит Марина Ивановна. — Совсем голову задурили ребёнку. Нашли что вспомнить.

Тут Арина остановилась и говорит:

— Ага, вспомнила! Один мишка розовый был, второй — голубой. А третий я плохо вспомнила, кажется, фиолетовый…

Аринина тётя даже руками развела.

— Верно, — говорит. — Представьте себе: верно! Именно такое нелепое сочетание было. Как она может помнить?

— Н-да… — говорит папа. — Вот это память!

Вот у Арины какая память! А никто не верил. Один я верил.

— Память вообще тёмная штука, — говорит дядя Володя. — Вон я про известного разведчика прочитал. Он будто бы ещё в коляске лежал, а рядом, на обоях, телефон был записан. И больше он этого телефона не видел. А потом, взрослый уже, вспомнил и позвонил, когда надо было… Честное слово, в серьёзном журнале читал, — смеётся дядя Володя.

— Я нашему Виктору буквы один раз показала, — говорит тётя Наташа. — Давно уже. И что вы думаете? Вчера Мурад газету читает, а Виктор подходит и сразу тычет пальцем. «Это, говорит, „дэ“, это, говорит, „ю“». С одного раза запомнил.

— Почему с одного? — говорит папа. — Может, он ежедневно все газеты просматривает. Верно, Витя?

— «Пэ» ещё, — говорит толстый Витя.

— Значит Аринка имеет шанс стать разведчиком, — говорит Надежда Георгиевна. — Будешь разведчиком, Аришка?

— Не буду! — говорит Арина.

— Зря отказываешься, Арина, — смеётся папа.

— Я буду известный художник, — говорит Арина.

— Будь, мы не возражаем, — говорит папа.

Я бы разведчиком согласился. Но у меня такой памяти нет, мне и не предлагают. Буквы я знаю, конечно, кто их не знает. Подумаешь — буквы!

— А мы ужинать будем? — спрашивает Витя.

— Безусловно, будем, — говорит папа. — Гляди, Виктор, веселей! Впереди у нас праздничный ужин.

 

КТО ЖЕ ЭТО ТАМ, У ПЛИТЫ?

У нас сегодня ужин такой — мы сома будем есть.

— Неужели сом в пустыне живёт? — удивляется Надежда Георгиевна. — Это же рыба.

Конечно, рыба! С усами. Сом пятнадцать килограммов весит. Папа его в лаборатории взвешивал, и он прыгал на весах. Я хотел за хвост подержать, так сом меня ударил хвостом. Такой сильный! Он в канале живёт. Охотится там на уток. Как утку увидит, выскочит из воды и схватит. Нам Боря рассказывал. Боря ехал мимо канала и поймал этого сома. Хорошо, что в кузове бочка была. Боря сома сразу в бочку пустил. А то бы он его живым не довёз. Мы с Ариной никогда раньше сома не видели.

— Я тоже хочу посмотреть, — говорит Надежда Георгиевна.

Но сом уже жарится, такая жалость.

— Зато будете есть, — говорит папа. — Это даже лучше.

Марина Ивановна сначала Боре сказала, что он сома зря привёз. Она рыбу не ест и готовить её не умеет. Не песчаная это еда — сом. Лучше бы Боря зайца привёз. А дядя Володя как раз мимо шёл, говорит: «Выбросить его — и дело с концом». Тогда Марина Ивановна говорит: «Пробросаешься! Ещё чего — выбросить!» Нет уж. Раз Боря этого усастого обормота привёз, придётся делать праздничный ужин.

И сделала.

— Где накрывать? — говорит Марина Ивановна. — На улице?

У нас стол перед домом стоит. У него ножки прямо в песок врыты, крепко стоит. И скамейки тоже врыты, очень удобно. Мы за этим столом все вместе обедаем. Он большой. Марина Ивановна его с мылом моет, и стол блестит. Потом она его скребёт ножом. И стол совсем уж блестит. Мы за него все сразу садимся. Арина, мой папа, дядя Володя, толстый Витя, тётя Наташа, дядя Мурад, Вета с метеостанции, шофёр Боря и я. Если кто-нибудь к нам приехал, он тоже садится. У нас ещё табуретки есть, места хватит.

В комнате мы редко обедаем. Если только дождь. Или, например, песчаная буря. Песчаные бури, конечно, у нас часто. Но ведь не каждый день. А за этим столом мы сидим каждый день.

— Где накрывать? — опять спрашивает Марина Ивановна.

— А вот мы сейчас метеостанцию спросим, где накрывать, — говорит папа. — Вета, как там насчёт дождя?

Вета покраснела и говорит:

— Нимбостратусов нет, Алексей Никитич…

Вета всегда краснеет, когда с ней разговаривают. Она самая молодая, вот почему она краснеет. Она ещё стесняется. Вета в прошлом году только школу окончила и приехала к нам на метеостанцию. Если я с Ветой разговариваю, она не краснеет. Чего ей краснеть, я ещё моложе. А вот когда с ней разговаривает мой папа, Вета краснеет. Потому что папу она уважает. Больше всех уважает.

Ещё бы! Он Вету нашёл! Если бы не папа, её бы в живых давно не было, Вета сама говорит. Она столько раз это говорила, что я уж наизусть выучил.

Папа вот как её нашёл. Вета на градиентные наблюдения пошла, а тут поднялся ветер. У нас ветер так — вдруг поднимется! Сразу. Как налетит. Ничего не видно. Вета термометр потеряла. Не знает, куда идти. Где дом, тоже не знает. Следы замело, песок крутит. Песок на зубах у Веты скрипит. В нос лезет. В уши. Ветер уже сбил Вету с ног. А язык у неё вдруг стал, как щётка. Колючий такой! И не помещается во рту. А воды у Веты нет. Ей Марина Ивановна сколько раз говорила: «Хоть в магазин идёшь, а фляжку держи при себе». Но Вета смеялась. Она думала, зачем ей эта фляжка, когда дом рядом. За домом врыт бак с водой. В кухне чайник стоит. И ещё умывальник висит на столбе, чуть тронешь — сразу брызги летят. Умывальник у нас ужасно брызгучий.

Теперь Вета поняла, что Марина Ивановна была права. Но что толку? Она это поздно поняла. Когда заблудилась в пустыне, тогда поняла. У неё всё равно сил больше нет. Вета села и плачет. И песок ей в рот сразу набился, она уже задыхается.

И тут Вету мой папа нашёл.

— Чего это ты сидишь-посиживаешь? — кричит. — А ну вставай!

Вета не встаёт, плачет. Тогда папа её на себе домой притащил.

На метеостанции сразу хватились, что Веты нет. Все бросились искать. Кричали, стреляли. Никто Вету не смог найти, а вот папа нашёл. Он её без всяких ориентиров нашёл, просто чутьём. Папа пятнадцатый год в пустыне — у него чутьё.

— А какие же стратусы есть? — смеётся папа.

Папа любит у Веты спрашивать про погоду. Ему названия особенно нравятся. Облаков и всего остального. Вета вверх посмотрела и говорит:

— Есть остатки циррусов, Алексей Никитич…

Мне тоже названия нравятся. Циррусы-то я знаю. Я тоже вверх посмотрел. А никаких циррусов нет. Небо высоко над нами стоит. Совсем чистое. Только с краю как будто белые пёрышки. Одно. Два. Разве это циррусы? Просто пёрышки. Дождя уж, во всяком случае, быть не может. У нас дождь редко бывает. Я говорю:

— Не будет дождя.

— А как насчёт снега? — говорит папа.

Снег у нас и зимой редко идёт. И на лету тает. Мы с Ариной прямо языком его ловим. А то и забудешь — какой снег.

— Значит, будем на улице ужинать, — говорит папа. — Все крупные специалисты высказались «за».

Вета, конечно, покраснела.

Дядя Володя уже сковороду несёт. Он её еле тащит, такая огромная. Сом на сковородке трещит и маслом брызгает на дядю Володю.

— Крокодилы, за стол, — говорит папа.

— Чур, я рядом с тётей Надей, — говорит Арина. Конечно, это её тётя. Но мне тоже хочется рядом:

— Чур, я рядом с Надеждой Георгиевной!

— Только не подеритесь, — говорит папа.

— Сом стынет, — говорит Марина Ивановна.

Вдруг Арина тарелку от себя отодвинула и говорит своей тёте:

— Почему Лёдик тебя «Надежда Георгиевна» зовёт?

— Как почему? — отвечает папа. — Потому что она — Надежда Георгиевна. Я её тоже так зову. И все так зовут.

— Нет, — говорит Арина. — Она тётя Надя.

— Это она тебе — тётя, — говорит мой папа, — а не Лёдику.

— Нет, и Лёдику, — говорит Арина.

— Конечно, конечно, — говорит Надежда Георгиевна. — И Лёдику тоже. Алексей Никитич, оставьте, мне только приятно.

— Он уже не маленький, — говорит папа. — Может взрослого человека называть по имени-отчеству. Пусть привыкает. А то все кругом дяди-тёти. Сосунок какой!

— Я тогда тоже буду «Надежда Георгиевна» называть, — говорит Арина. — Я тоже не маленькая! Я Лёдика на три дня старше!

— Но она тебе родная тётя, Ариночка, — говорит Марина Ивановна.

— И Лёдику родная, — говорит Арина. — Мне же Лёдик родной!

Вот как Арина им всё объяснила. Она мне родная! Мы в прошлом году ездили в Ашхабад, так все в поезде говорили: «Посмотрите, какие эти братишка с сестрёнкой дружные». Потом один дядя говорит: «Вы, наверное, близнецы?» Арина говорит: «Конечно, мы близнецы. Я только на три дня Лёдика старше». Все в поезде как засмеются!

Но Арина правду сказала — она на три дня старше. Папа пришёл, ему говорят: «Какие у вас ребята забавные». А он говорит: «Они у меня такие».

— Логично, Арина, — говорит дядя Володя.

— Вообще-то, конечно, — говорит и папа. — Тут возражать трудно. Лёдик, несомненно, тебе не чужой.

— Ага, — говорит Арина. И тарелку сразу к себе подвинула.

— Хоть бы вот так-то на всю жизнь осталось, — говорит Марина Ивановна. И смотрит на нас с Ариной. И глаза себе трёт, у неё глаза на мокром месте, она сама сказала.

— Ладно, — разрешил папа. — Зови как хочешь.

И мы сразу сома стали есть.

Зря Марина Ивановна Борю ругала. Сом вкусный. В нём костей совсем нет, одно мясо. Марина Ивановна никогда рыбу не ест, но этого сома она бы каждый день ела, только давай. Особенно печень. У сома печень по вкусу прямо, как дичь, лучше зайца. Зайцы нам уже надоели, мы их всю жизнь едим. А сом нам не надоел, особенно печень.

— Совсем белое мясо, — удивляется тётя Надя.

— Сомятина, — говорит папа, — это вещь!

— Тиной малость припахивает, — говорит дядя Володя. — Предлагал выбросить, правильно предлагал. Кто у сковородки? Подкиньте-ка мне ещё кусочек. Побольше.

— И я бы ещё попросила, — говорит дядя Мурад.

Он так про себя говорит: «Я пошла», «Я бы попросила». Потому что дядя Мурад туркмен, он русский язык уже взрослым выучил. Иногда, конечно, он ошибается. Если бы мы по-туркменски заговорили, туркмены бы прямо животы надорвали, так папа считает. У туркмен язык очень трудный. Папа, правда, с дядей Мурадом разговаривает по-туркменски. И дядя Мурад не смеётся. Он потому не смеётся, что очень деликатный, так папа думает. Мы, конечно, тоже не смеёмся, когда дядя Мурад говорит: «Я бы попросила». Чего тут смешного? Он же понятно говорит.

Все добавки взяли.

— Теперь кофейку бы, — говорит тётя Надя.

Марина Ивановна даже расстроилась.

— У меня только чай, — говорит. — Я же не знала.

Мы, в Туркмении, кофе совсем не пьём. Мы пьём чай. Мы зелёный чай пьём, он вкуснее, с чёрным его никак не сравнишь. От него сила. Мы с Ариной от зелёного чая вон как быстро растём. Надо только зелёный чай уметь заварить.

Марина Ивановна умеет его заварить. Мой папа тоже умеет. И дядя Мурад. А без зелёного чая в нашей жаре пропадёшь, мы только чаем спасаемся.

— Никогда не пила, — говорит тётя Надя.

— Если человек привык к кофе, — говорит Марина Ивановна, — значит, надо кофе сварить.

— Я с удовольствием попробую чай, — говорит тётя Надя.

Так ведь кофе одна минута сварить. У нас теперь газ. Нам газ в баллонах привозят. Такое удобство! Иногда, правда, не привозят, тогда мы на плите готовим. Как раньше. Но сейчас нам как раз привезли баллоны. Только Марина Ивановна боится, что она как-нибудь не так кофе сварит.

— Если позволите, я сама сварю, — говорит тётя Надя.

У нас кухня в сторонке, там гараж раньше был. Всякие запчасти лежат и ещё кухня. Марина Ивановна хотела тёте Наде показать, где какие кастрюльки. Но тётя Надя сказала, что сама разберётся.

— Ну, хозяйствуй, — говорит Марина Ивановна.

Она вообще-то не очень любит, когда чужие люди на кухне толкутся и всё не на место ставят. Но тёте Наде она разрешила.

И тётя Надя в кухню пошла.

Вдруг она обратно идёт. Быстро так. И говорит:

— Отличная кухня. Только кто-то там лежит у плиты.

— Как — у плиты? — удивилась Марина Ивановна.

— Как ты думаешь, Володя, — спрашивает папа, — кто бы это там мог лежать, у плиты?

— Ума не приложу, — говорит дядя Володя. И быстро идёт в кухню.

— Никто, по-моему, там не может лежать, — говорит папа. И идёт за дядей Володей, быстро так. Прямо бегом.

Мы все сразу вскочили.

У нас кухня просторная. А плита далеко стоит в углу. Дядя Володя к плите нагнулся, нам только спину видно. И говорит кому-то:

— Пригрелась, моя хорошая. Как ты возле газа пригрелась — ого-го…

Потом дядя Володя вдруг как отскочит назад.

И папа отскочил. Кричит нам:

— Ближе не подходите! Спугнёте!

Тут я слышу, будто кто-то мячик надувает: «Уфффф!» И ещё: «Уфффф!»

— Ой, — говорит тётя Надя, — это змея…

Конечно, змея. Теперь все увидели. Она у стенки лежит, голову высоко подняла и не знает, куда бежать. Мы дверь загородили, а в стенках тут щелей нет, пол бетонный.

Я её сразу узнал. Это змея эфа. Такие пёстрые штучки на ней, как цветочки. Я её сколько раз видел. Например, видел так. Мы с папой на почту пошли, он говорит: «Погоди-ка, кажется, удавчик ползёт. Он нам нужен».

Нагнулся и роет в песке руками. Вдруг отпрыгнул и мне кричит: «Стой! Не дыши!» Я слышу: где-то надувают мячик. Близко где-то. Рядом. Я не дышу. Потом у моей ноги что-то чирк! И уже нет. Она у моей ноги проскочила, я не дышал. Больше уже не могу не дышать. Ка-ак дохну! Папа говорит: «Видал? Эфа. А я за удавчика принял, вот смех-то».

Эфа вдоль стенки бежит. И на нас смотрит.

— Скорей, — говорит папа. — Мешок нужен!

— Обойдёмся, — говорит дядя Володя.

И вдруг разувается. Что это он? Босиком, что ли, удобней эфу ловить? Он кеды снял. Потом снял носок, а кеды обратно надел. Кричит:

— Давай пока в носок!

— В носке она ещё не сидела! — говорит папа.

Только она никак не хочет в носок. Ей, наверное, непривычно. Если бы в клетку. Или в мешочек! Папа её с трудом в носок запихал. И затянул шнурком от кедов.

— Совсем разула меня красавица, — сказал дядя Володя. Замахал носком, побежал в лабораторию.

— А вы чего стоите? — сказал папа. — Чай небось остыл. Мы только глянем и тоже придём.

Они, правда, быстро пришли.

Чай ещё не остыл. Тётя Надя тоже чай с нами стала пить. Ей почему-то расхотелось кофе варить.

— Не зря она к кухне жалась, — смеётся дядя Володя. — Я такой тощей змеи на воле ещё не встречал.

— Вы её не убили? — говорит тётя Надя.

— Зачем? — удивился дядя Володя. — Пускай посидит отдохнёт. Потом выпустим.

— В заповеднике никого не убивают, — говорит папа. — Сами никого не убиваем и другим не даём.

— Я почему-то думала, — говорит тётя Надя, — что на ядовитых змей это не распространяется.

Странно, почему она так думала.

Ядовитые змеи как раз очень полезные. Из яда лекарство делают, разве она не знала?

— А эта… эфа… она опасная? — спрашивает тётя Надя.

— Как вам сказать, — говорит папа. — Считается смертельной.

— А на самом деле?

— На неё наступать нельзя, — говорит Арина. — Она у нас на крыльце лежала, так я не наступила.

— А я наступлю, — говорит Витя. — А я наступлю!

— Спать уже хочет, — говорит тётя Наташа.

— Нет, а на самом деле? — спрашивает тётя Надя.

— Если качественный укус, тогда, конечно, помрёшь, — говорит папа.

— Как это — качественный?

— Ну, значит, доброкачественный! — смеётся папа. — А так — ничего, у нас шприц в холодильнике есть. Укол сделаем. Вон Володю кусала. Ничего, жив. В больнице, правда, отвалялся три недели.

— Ты же знаешь, — говорит дядя Володя. — Я там, в больнице, воспаление лёгких схватил, поэтому три недели.

— Ну ты герой, — говорит папа. — А то бы сразу вышел!

— Дядя Мурад вчера кобрёнка на перроне убил, — говорит Арина. — Тётя Надя, ты кобрёнка видала?

— Не видела, Аришка… Вот ведь всё-таки убил.

— Он на меня прыгнул, — оправдывается дядя Мурад. — Я растерялась, убила по глупости.

Нехорошо, конечно, что дядя Мурад кобрёнка убил. Но что делать!

— Совсем мы Надежду Георгиевну напугали, — улыбается папа.

Нет, мы её не напугали. Мы живём, значит, жить можно. Она понимает. Ей только немножко странно, что прямо в кухне. Или на перроне. Если бы где-нибудь в другом месте. Подальше. Не в кухне. И не на перроне. Тётя Надя с этим раньше не сталкивалась, и ей немножко странно.

Но папа сказал, что ничего странного нет. Это обычное дело для весны. Змеи недавно проснулись и всюду лезут, даже в дома. Они ещё не поняли, что человек им не друг.

— А когда поймут? — сказала тётя Надя. — Тогда что?

— Ничего, — сказал папа. — Будут человека за версту обходить.

— Глупости всё, — сказала Марина Ивановна. — Заладили — змеи да змеи. Ну, эфа в кухню зашла, подумаешь. Как зашла, так бы и ушла, страсти какие, господи! Пили бы лучше чай. Да ребятишек пора укладывать, Виктор глаза уже трёт.

Тётя Наташа Витю спать повела, он ещё маленький.

— И вы давайте-ка, — сказал папа нам с Ариной.

Я не думал, что он так скажет. Всё-таки нам с Ариной скоро шесть лет. И мы глаза не трём. Мы вполне бы могли ещё посидеть.

— Давайте, давайте, — опять сказал папа.

Тогда Арина подумала и говорит:

— Только я буду с Лёдиком в комнате спать, ладно?

— Не ладно, — говорит папа. — Ты будешь с Надеждой Георгиевной спать у себя в квартире, а Лёдик будет со мной. К тебе тётя приехала. Зачем тебе теперь у нас спать?

— Я хочу с Лёдиком, — говорит Арина. — Я у вас привыкла. Давайте тогда все у вас спать. И тётю Надю возьмём.

Мы бы тётю Надю с удовольствием взяли. Но нам её некуда положить. У папы диван стоит в кабинете, папа сам на нём спит. А в моей комнате есть кровать и кушетка, мы с Ариной вполне можем лечь. Мы всегда там спим, если Арина у нас ночует.

А тётю Надю куда? Не на раскладушку же её класть! Гостей на раскладушку не кладут, так папа считает. Тут дядя Володя вдруг говорит:

— Тише! По-моему, Мухаммед едет.

 

ТАКАЯ ТИХАЯ НОЧЬ

Мы стали слушать. Ничего не слышно. Движок тарахтит в сарае, от движка у нас свет. Зззз!.. Летучая мышь пролетела. Цикады в кустах звенят, тонко так. Они всегда у нас вечером звенят. Мы на цикад даже не обращаем внимания — привыкли. Звенят и звенят. А больше ничего не слышно.

— Слышите? — говорит дядя Володя.

Мы тоже услышали. Чоп!.. Чоп!.. И опять: чоп, чоп, чоп… Это лошадь топает по песку.

— Что-то случилось, — говорит папа. — Может, придётся вам ещё в одной комнате спать.

Вот как нам повезло с Ариной.

Слышно уже, как лошадь дышит. Бежит и дышит. А никакой лошади нет. Потом она как выскочит из темноты! Конечно, эту лошадь в темноте не увидишь. Она сама чёрная. Только хвост белый. Она обмахнулась своим белым хвостом и прижмурилась на лампу. Мухаммед с неё спрыгнул и сразу говорит:

— Алексей Никитич, в Южной долине машина ходит!

— Вот как? — говорит папа. — Очень интересно.

Мухаммед на своей лошади объезжает наш заповедник, у него такая работа. Он объездчик. Он даже без седла объезжает. Даже ночью объезжает, ему всё нипочём. С Мухаммедом мы просто горя не знаем. Мухаммед так на лошади и родился, вот он какой.

— Когда ты заметил? — говорит папа.

Мухаммед ещё утром заметил. Следы. Вроде бы вездеход. Мухаммед по следам прошёл, ничего такого ему не попалось. Ни гильз, ничего. Джейраны спокойно ходят, пасутся. Но Мухаммед всё-таки насторожился. Как стемнело, он на Большом бархане засел. С него вся долина видна как на ладони. Вдруг — это час назад было — видит: свет движется в темноте. Фары. И опять с запада, как вчера. Мухаммед сразу к нам поскакал.

— Опять, значит, они за старое, — говорит папа. — Боря, тележку готовь! Володя, где карабин?

Боря в гараж побежал, заводить.

— Карабин в кабине. Он всегда в кабине.

— Может, просто какая-нибудь экспедиция, — говорит тётя Надя.

— Вряд ли, — говорит папа. — Мы бы знали.

— Может, геологи?

— Без нашего ведома тут геологам нечего делать! У нас и для геологов заповедник.

Папа объясняет тёте Наде, а сам уже одевается. Он высокие сапоги надел. Куртку. Патроны распихивает по карманам.

— Значит, это браконьеры? — говорит тётя Надя.

— Вернее всего.

— А я думала, они только в кино, — говорит тётя Надя.

Вот тут она ошибается. Браконьеры как раз не в кино, они для нас прямо бич. В пески понаехало столько народу! Посёлки строят. Или газ добывают. Это, конечно, хорошо. Но народ этот разный, приезжий. Он пустыню не бережёт. Думает, что в пустыне всё можно.

Браконьеры всех бьют без разбору. Заяц — бьют зайца. Джейран — значит, джейрана бьют. Безоарового козла они, например, уже выбили. Где теперь этот козёл? Нет его!

Да ещё они с фарой охотятся. Это уже не охота, а настоящее убийство. Крепят в кузове сильную фару, едут и крутят своей фарой в разные стороны. Джейран, например, в темноте притаился, а на него вдруг такой свет. Если джейран в свет попал, он из него выскочить не может. Он бежит из последних сил, ничего не видит, а браконьеры за ним на машине. Так ничего не стоит джейрана загнать, убийство — даже без выстрела.

— Готово, Алексей Никитич, — говорит шофёр Боря.

Дядя Володя уже в кузове. Он бочонок с водой привязывает, чтобы бочонок не прыгал. Вдруг кузов будет трясти? Вода теперь не разольётся. Дядя Володя у нас ничего не забудет.

— Ох, и хозяйственный ты, Володя, — говорит тётя Наташа. — Твоей жене легко будет жить. Взял бы да женился.

Тётя Наташа у нас весёлая, всё шутит над дядей Володей.

— Пока нет на ком, — говорит дядя Володя. И сразу отвернулся от тёти Наташи: он этих разговоров не любит.

— Но в людей они не стреляют? — спрашивает тётя Надя.

— В людей — нет, — говорит папа. Он уже в кузов прыгнул.

— А зачем ружьё? — опять говорит тётя Надя.

— Ружьё? — засмеялся папа. — Это просто для острастки.

Боря рванул, и они уехали.

Мухаммед на своей чёрной лошади тоже ускакал. Лошадь заржала из темноты, а уже не видно.

Марина Ивановна последнюю чашку вымыла, посмотрела на свет — чисто ли? Чисто, блестит.

— Ишь, для острастки! А в самого браконьеры стреляли.

— В кого? — не поняла тётя Надя.

— В кого — в самого? — спрашиваю я.

— В твоего папу, в кого же ещё, — говорит Марина Ивановна.

— Никто в него не стрелял! Глупости какие!

Только на войне в людей стреляют. У меня дедушку на войне убили, а папа маленький был. Если бы он был большой, его бы тоже могли убить. Хорошо, что он маленький был!

— Тебя, Лёнечка, тогда ещё не было, — говорит Марина Ивановна.

— Был, — говорю я. — И в папу никто не стрелял.

— А ты бы у папы спросил, почему у него такой шрам на плече. Это ему пулю вырезали.

— Нет, — говорю я. — Это папу кошка оцарапала в детстве, а никакая не пуля, он сам говорил.

— Кошка?!

Марина Ивановна даже очки уронила под стол, так она стала смеяться. Арина за очками полезла и толкнула чайник. Нечаянно. И тоже смеётся. Чайник упал на колени к тёте Наде, весь разлился. А тётя Надя двумя руками чай с платья сгоняет и тоже смеётся.

Я тоже как засмеюсь.

Марина Ивановна отсмеялась и говорит:

— Вот ведь какой! Своему ребёнку и то про себя не расскажет. А настырный, как клещ. Теперь-то у нас в заповеднике браконьеры — редкость, новые разве какие. А до Лёши по тридцать джейранов в ночь били, хоть бы что. Он тут порядок навёл. За браконьерство тюрьма полагается, кому в тюрьму охота! Вот в него и стреляли.

— А кто? — говорит тётя Надя. — Неизвестно кто?

— Чего тут неизвестного, — говорит Марина Ивановна. — Отец вот этого Мухаммеда и стрелял.

Неужели отец Мухаммеда в папу стрелял? Я же его видал. Он к папе приезжал на рыжем верблюде. Папа с ним чай на веранде пил и говорил по-туркменски. Потом меня позвал: «Это, — говорит, — мой парень». Отец Мухаммеда закивал, закивал. У него шапка такая большая, в меховых сосульках, высокая, как дом. Он шапкой закивал. Я думал, у него голова отвалится — такой шапкой кивать. Потом он на улицу вышел, уже ехать хочет. А рыжего верблюда нигде нет! Отец Мухаммеда вдруг как цыкнет сквозь зуб! И верблюд сразу прибежал, как собака. Лёг перед ним. Отец Мухаммеда сел на верблюда, опять шапкой кивнул и уехал. Вот как я его видел.

А он в моего папу стрелял…

— Судили его? — спрашивает тётя Надя.

— Лёша не заявил, — говорит Марина Ивановна. — Посадили бы ведь как миленького, а у него детей четырнадцать штук. Мухаммед вон — младший. Это ещё когда было! Давнее дело.

— Ничего себе история, — говорит тётя Надя.

— А мы истории любим, — говорит Марина Ивановна. — Телевизора у нас нет, мы уж что сами — то и наше. Браконьеры угробят джейраниху, а мы потом маленького из соски выпаиваем, обычное дело… Теперь до утра пробегают по следам. Спать, что ли, будем?

Я за стол держусь, чтобы не упасть. Спать почему-то так хочется! Арина голову подняла, говорит:

— Только мы с Лёдиком…

А тётя Надя в папином кабинете легла.

Я сплю. Вдруг меня кто-то зовёт: «Лёдик, Лёдик!» Далеко! Это меня Арина зовёт. Я по тропинке иду, а Арина сзади кричит: «Лёдик!» Я думаю, чего она кричит! Надо бы посмотреть… Но у меня глаза закрыты. Я сплю.

Потом кто-то шёпотом говорит:

— Лёдик, проснись!

Я сразу проснулся. Темно. Тётя Надя в папином халате рядом стоит, наклонилась ко мне:

— Лёдик, ты чего плакал?

— Я не плакал, — говорю, — я спал.

— Значит, во сне, — говорит тётя Надя. — Ты во сне когда-нибудь плачешь?

— Нет… И во сне не плачу.

Я редко плачу. Только если про маму подумаю — плачу. Подумаю, что её нет. У Арины есть мама, у Вити есть. А у меня мамы нет. Зачем она умерла? Я даже не помню, какая моя мама, я маленький был. Только по карточке помню, у папы в кабинете карточка висит над столом. Там мама грустная, она сидит на песке и смотрит. Я тогда плачу, конечно.

Или вдруг что-нибудь придумаю. Вдруг так страшно придумаю, даже сам поверю. Будто орёл папу поднял. И как бросит сверху! Тогда тоже плачу. Папа говорит: «Что ты за ерунду такую придумываешь? Что я, черепаха, что орёл меня будет бросать?» А я ему говорю: «Ты меня бери с собой, тогда я не буду». Папа говорит: «Только, пожалуйста, без условий, ладно? Ты ведь не нож, в карман тебя не положишь. Когда могу — беру». Я говорю: «И когда не можешь, всё равно бери». — «Расти скорей, — говорит папа, — буду брать». Но я же быстрей не могу расти!

— Неужели Арина? — говорит тётя Надя.

Арина даже не думает плакать, она спит.

— Странно, — говорит тётя Надя. — Собственными ушами слышала, как плакал ребёнок.

Интересно. Раз собственными ушами — конечно. Неужели к нам какой-нибудь ребёнок пришёл? И плачет. Маленький. Голый, мне папа читал. За ним гиена крадётся по следу, у нас в заповеднике есть гиены. Надо скорей этого ребёнка искать, а я тут лежу.

Сразу вскочил.

— Вот, опять, — говорит тётя Надя. — Слышишь? Где-то наверху, будто на чердаке, слышишь?

Тётя Надя смешная, придумывает всякую ерунду. Придумала — будто ребёнок, я даже поверил.

— Это байгуш, — говорю я.

А тётя Надя не понимает, переспрашивает:

— Кто-кто?

Это байгуш, такая сова. Он под крышей живёт. У него родились байгушата, и он с ними так разговаривает. «Аааа! — разговаривает. — Аааа!» Папа одного байгушонка достал, он весь растопырился на ладони. У него клюв вниз загнут, и глаза как пуговицы. Круглые. Я погладил, он меня клювом — хап! А не больно, у него ещё силы нет. «Пугает», — сказал папа. И обратно положил байгушонка, пусть живёт. Байгуш дому счастье приносит, его трогать нельзя.

— И долго он будет так? — говорит тётя Надя.

Он до утра может разговаривать, у него время есть. Днём потом выспится, на работу ему не идти. Байгуш днём всегда спит. Ему можно постучать, если он тёте Наде мешает.

— Как постучать? — говорит тётя Надя.

— Палкой!

У нас вон палка стоит. Если папа ночью работает в своём кабинете, а байгуш мешает, папа ему этой палкой стучит в потолок.

Как стукнет! Байгуш заквохчет, как курица, и замолчит. У папы работа срочная, байгуш понимает.

Тётя Надя что-то не очень верит, что он замолчит.

Я палку принёс. Мне до потолка не достать, табуретку нужно. Тётя Надя без табуретки тоже не может достать, у нас потолки высокие, не то что в городе.

С табуретки тётя Надя сразу достала. Стучит.

Байгуш ещё громче стал разговаривать.

— Сильней! — говорю я. — Ему не слышно, он под самой крышей сидит.

Тётя Надя сильнее стучит.

— Ещё сильней! — говорю я.

Тут Марина Ивановна входит. В пижаме. Говорит:

— Вы меня зовёте?

Марина Ивановна у нас за стенкой живёт. Нет, мы её не зовём. Чего мы её среди ночи звать будем? Мы байгушу стучим.

— Больно много чести — ему стучать, — говорит Марина Ивановна.

Она на табуретку залезла, мы с тётей Надей табуретку всеми руками держим, на всякий случай. Марина Ивановна руки дудкой сложила и как крикнет:

— А ну замолчи, нечистая сила!

Строго так крикнула. Байгуш сразу замолк.

— Вот как с ним надо, — сказала Марина Ивановна. Слезла с табуретки, вытерла её тряпкой, поправила на Арине одеяло и пошла спать. И свет у нас выключила.

Я слышу, тётя Надя в кабинете легла.

Тихо так. Темно. Я уже засыпать стал.

Вдруг тётя Надя шёпотом говорит:

— Лёдик, тут кто-то ползёт…

Я сразу закричал:

— Стой! Не дыши!

Шкаф открыл, схватил папин носок и бегу в кабинет. Сейчас мы её прямо в носок, вот папа удивится. Скажет: «Совсем ты уже большой, можно тебя брать в пески». Я, правда, сам ещё не ловил. Но сколько раз видел. Только вот завязать носок нечем. Нигде никакой верёвочки нет…

В кабинете светло. Лампа горит. Тётя Надя на диване сидит и не дышит. В угол на стену смотрит.

— Вон, — говорит.

Зря я носок принёс. На стенке змей не бывает, у них когтей нет. Я даже немножко обрадовался, что не нужно змею ловить.

— Кто это там? — говорит тётя Надя и показывает на стенку.

Я посмотрел.

Такая чистая стенка. Голубые обои, мы с папой эти обои вместе выбирали. По обоям геккончик бежит. Вверх. До потолка добежал и обратно, по потолку он не может. Симпатичный такой, быстро вниз бежит.

— Никого нет, — говорю я. — Один геккон.

— А не змея? — говорит тётя Надя.

Я прямо захохотал. Какая это змея? С ногами! Это ящерица. Геккон. Он на охоту вышел, за мошками. А тётя Надя его испугалась. Даже не дышит! Я говорю:

— Он у нас ручной.

— Не может быть, — говорит тётя Надя. И тоже смеётся.

Она, оказывается, думала, что он дикий. Если бы она знала, что он ручной, она бы ни капельки не испугалась. Ей как-то не верится, что он ручной. Слишком быстро бегает.

— Я сейчас покажу, — говорю я. — Он муху из рук берёт.

Тётя Надя не хочет, чтоб я показывал. Она мне и так верит. Она боится, что мы Арину разбудим. Да и мух у нас нет. Не будем же мух среди ночи ловить!

Почему не будем? Это просто.

Я положил носок и сразу муху поймал. В кулак, это же просто.

Показал муху геккону.

Геккон на стенке сидит, думает. Муха ему вроде понравилась издалека. Геккон по стенке тихонько спустился к моей руке. И снова на муху смотрит. Муха вблизи ещё лучше.

— Бери, — говорю я. И мухой немножко трясу.

Геккону, конечно, хочется. Он глаза себе для смелости облизнул. Приподнялся на лапки. Раз, раз!.. И муху у меня вырвал. Съел. И опять глаза облизнул сам себе. У него язык такой длинный. Ужасно ему моя муха понравилась. Он бы ещё съел. Но у меня больше нет.

Вдруг тётя Надя говорит:

— А у меня возьмёт?

Конечно, геккон у неё возьмёт. Только тётя Надя никак не может муху поймать. Машет руками, а мухи от неё улетают.

Я ей поймал, это же просто.

— Спасибо, — говорит тётя Надя. Так обрадовалась! Муху держит за крылышки и геккона зовёт: — Иди, геккоша, иди…

Он сразу по стенке пришёл! Хвать! Тётя Надя руку отдёрнула, а мухи уже нет. Геккон сидит и глаза себе вылизывает. Наелся наших мух и теперь вылизывается. Такой чистюля. Поглядывает на нас.

— Хорошенького понемножку, — говорит тётя Надя.

Нам же спать когда-нибудь нужно. У нас так вся ночь пройдёт. Только тётя Надя ещё вот что у меня хотела спросить. Она хотела спросить, кто у нас ещё есть в квартире. Кроме нас с ней и Арины.

— Никого больше нет, — говорю я.

— Ну вот геккоша есть, — говорит тётя Надя.

— А… — говорю я. — Ещё ёж есть, он в коридоре.

— А ещё?

— Больше никого… Черепаха есть, она под вешалкой спит. Сверчок, конечно, есть, он, наверно, в столовой. Ещё жуки. Богомол, скарабей и жужелица Маннергейма. Но они не шумят. Ещё скорпионы, конечно, есть. Они сами пришли. Не знаю сколько — я не считал.

— Понятно, — говорит тётя Надя.

Ей у нас очень нравится, хоть она ещё не совсем привыкла. К геккону она, правда, уже привыкла. И ко всем другим тоже, конечно, привыкнет. Но чтобы быстрее привыкнуть, она, пожалуй, сегодня в моей комнате ляжет. На раскладушке. Она любит на раскладушке спать, и с нами ей веселей.

— Нам тоже веселей, — обрадовался я.

Вот Арина утром удивится! Мы все в одной комнате спим. И тёте Наде на раскладушке очень удобно.

 

КАКОЙ УМНЫЙ ЭТОТ ВАК

Арина у нас всегда лепит. Она из всего лепит. Из пластилина. Из глины. Из мыла. Из замазки. Сейчас она лепит из хлеба. Свой кусок уже вылепила, взяла мой. Кофе не допила, а лепит.

— Перестань хлеб мучить, — говорит Марина Ивановна.

Арина не слышит, она же лепит.

У папы в кабинете собачка сидит, ему Арина на день рождения подарила. К нам кто приезжает, скорей эту собачку щупает. «Поразительно, — говорят. — В четыре года! Просто поразительно!» Особенно их поражают уши, как они наставлены. И живот — какой это впалый живот.

Сразу говорят: «А ещё у неё что-нибудь есть?» — «Целый зоопарк», — говорит папа. «Но её же надо срочно учить!» — кричат все, кто приезжает. А никто не может Арину учить, потому что лепить никто не умеет. Ни Аринина мама, ни Аринин папа, ни Марина Ивановна, ни Вета с метеостанции, ни шофёр Боря. Даже мой папа не умеет. И все, кто приезжает. Вот к нам тётя Надя приехала. Привезла пластилин и краски, а лепить тоже не умеет. Поэтому Арину никто не учит, она сама лепит.

— Только из хлеба не надо, Ариночка, — говорит Марина Ивановна. — Хлеб надо уважать.

— Я его уважаю, — говорит Арина. — Я чёрный хлеб больше уважаю, из него крепче.

Арина лепит и спрашивает меня:

— Лёдик, кто вышел?

Зачем Арина спрашивает? Когда я леплю, тогда интересно спрашивать. Каждый по-разному говорит, никто не может угадать. А у Арины сразу видно. Она ишака сейчас лепит. У него ноги длинные и коленки торчат. Этот ишак на своих длинных ногах не может стоять. Хлебные ноги его не держат, они подгибаются. Совсем подогнулись, и ишак лёг на стол.

— Я ему сейчас крылья сделаю, — говорит вдруг Арина.

— Разве у ишака крылья бывают? — говорит Марина Ивановна. — Где ты видала ишака с крыльями! Надо по правде лепить.

— Я по правде, — говорит Арина. И лепит своему ишаку крылья.

— Это, наверное, волшебный ишак, да, Аринка? — говорит тётя Надя.

— Нет, — говорит Арина. — Просто крылатый.

— Крылатых ишаков не бывает, — говорит Марина Ивановна.

Что они все Арине мешают? Она же работает. Такой у неё ишак. Он с крыльями родился. Хочет — бежит на длинных ногах, хочет — летит на крыльях. Сам серый, а крылья у него белые. Очень красиво.

— Скульптором будешь, Аринка, — говорит тётя Надя.

— Нет, — говорит Арина. — Художником!

— Художники рисуют, а ты лепишь.

— Я, когда вырасту, тоже рисовать буду, — говорит Арина. — Сейчас мне некогда рисовать.

— Надо бы тебя в настоящий музей свести, — говорит тётя Надя.

— Мы с Лёдиком были в настоящем!

Мы в Ашхабаде были с Ариной. Папа в институт побежал, а нас в музее оставил, это рядом. «Побродите пока», — говорит.

Мы с Ариной стали бродить. Там картины висят. Страшные. Браконьеры палками гонят слона, такая картина. Они его до смерти могут загнать! Ещё такая висит — браконьеры у костра пляшут, в шкурах. Слона, наверно, убили, и в его шкуре пляшут.

С самолёта в волка стреляют, тоже картина. Волк по снегу бежит и на самолёт огрызается. Браконьеры, значит, и на самолёте летают! Но этого волка они ещё не убили. Он быстро бежит, браконьерам никак не попасть. «Он убежит?» — говорит Арина. Я думаю — убежит. Но лучше мы что-нибудь другое посмотрим.

«Вон медведь», — говорю я. «Настоящий?» — обрадовалась Арина. Мы подошли. Он не настоящий. В музее ничего настоящего нет. Чучело просто. На этом медведе нитки видно. «Ему больно», — говорит Арина. Я знаю, что больно. Я говорю: «Ничего ему не больно, он же чучело».

— В музее ничего хорошего нет, — говорит Арина.

— Это не тот музей, — говорит тётя Надя. — Вот приедете как-нибудь в Москву, я вам покажу.

— Мы с Лёдиком приедем к тебе, — говорит Арина.

— Вы потише кричите, — сдерживает нас Марина Ивановна. — Спят же ещё!

Это мой папа спит. И дядя Володя.

— Я не слышала, как они вернулись, — говорит тётя Надя шёпотом.

— Где слышать! — рассказывает Марина Ивановна. — Под утро вернулись. Побегали. Но не зря. Тут шофёр в экспедиции есть, за заповедником они стоят. Давно Лёша этого шофёра подозревал. Сегодня попался. Хитрый, а всё же не доглядел. Только архара свалил, а наши-то тут как тут. Чуть не до драки, рассказывают, а всё же поймали с поличным, никуда не денешься.

— А теперь что? — говорит тётя Надя.

— Теперь суд разберётся, — говорит Марина Ивановна.

Вдруг Вета с метеостанции к нам бежит, кричит на бегу:

— Алексей Никитич, радиограмма!

— Тише! Ну никакого покоя людям! Спят ещё. Какая такая радиограмма?

Вета себе даже рот зажала рукой. Покраснела и говорит тихо:

— Извините, Марина Ивановна. Хорошая радиограмма, из института. Алексея Никитича ВАК утвердил.

Марина Ивановна вдруг села и говорит:

— Слава богу…

Потом ещё говорит:

— А Верочка не дожила…

Это она про мою маму. Достала платок и глаза себе трёт.

Тут Боря из гаража прибежал. Он как раз лежал под машиной, у него ведущая полуось отказала. Боря прямо жизни не рад из-за этой полуоси. Но теперь он, конечно, рад. Ведь папу ВАК утвердил!

Дядя Мурад из лаборатории прибежал. Он собирался сегодня на влажность бурить. Но теперь он не будет бурить.

Разве можно в такой день бурить? Ведь папу ВАК утвердил!

Тётя Наташа все дела бросила. Она гербарий хотела пересмотреть, ей одну травку нужно найти. Никак она эту травку не определит, что за травка. Может, это вообще новый вид? Но тётя Наташа гербарий бросила и говорит:

— Как быстро Лёшу ВАК утвердил!

ВАК папу за месяц утвердил, это неслыханно. Дядю Мурада он, например, мурыжил семь месяцев, все переволновались. А папу за месяц утвердил! Аринину маму ВАК целый год держал. Её даже в Москву вызывали. Но всё-таки обошлось, утвердил. А папу ВАК утвердил за месяц.

— У Лёши работа такая, — сказал дядя Мурад. — Я, когда его диссертацию читала, завидовала хорошей завистью.

Конечно, у папы работа не какая-нибудь. На учёном совете в один голос сказали, что давно не было такой работы. У папы, можно сказать, ДОКТОРСКАЯ диссертация.

Но это всё равно ничего не значит, так Марина Ивановна считает. ВАК вполне мог в этом не разобраться. У ВАКа столько работ! Просто счастье, что ВАК всё-таки разобрался.

Тут дядя Володя пришёл. И папа за ним.

— Что за шум, а драки нету? — говорит.

Я говорю:

— Тебя ВАК утвердил, вот!

— Сорока на хвосте принесла! — смеётся папа.

— Не на хвосте, а радиограмма!

— Поздравляю, Никитич, — говорит дядя Володя. — С тебя причитается.

— Отлично, — говорит папа. — Три кандидата на заповедник — это уже сила. Пусть попробуют вычислительную машину не дать!

Папа мечтает сделать у нас в заповеднике научный центр. Для этого ему нужна вычислительная машина. А то они наблюдают, наблюдают, столько наблюдений — ужас. Как кто в пустыне живёт, кто кого ест. А обрабатывать эти наблюдения просто не успевают, физически. Только вычислительная машина может успеть, она такая. Без машины в наше время нельзя, получаются прямо кустарные выводы, как будто прошлый век.

— Теперь Володе пора защищаться, — говорит тётя Наташа.

— Пока вроде не нападает никто, — говорит дядя Володя.

— Всем сразу нельзя, — смеётся дядя Мурад. — Давка будет.

— А мне и так хорошо, — смеётся дядя Володя. — Как-нибудь потом, в свободное от работы время.

— Потом поздно будет, — говорит тётя Наташа. — Защищаться молодым нужно, пока детей нет.

— Мы, наверное, Надежду Георгиевну совсем уморили своими специальными разговорами, — говорит папа.

— Что вы? Наоборот!

Мы тётю Надю нисколько не уморили. Она всегда мечтала встретить цельных людей. На Севере она их, правда, встречала. И вот сейчас опять встретила, на Юге. Ей, наоборот, приятно.

— А мне как в голову вступило, — говорит Марина Ивановна. — Я всё думаю, какой умный этот ВАК.

— О-о! — говорит папа. — Он такой, он прямо умнющий…

— Пап, — говорю я. — А почему я его не помню? Меня, что ли, не было?

— Когда? — говорит папа.

— Когда он к нам приезжал, — говорю я. — Он ведь к нам приезжал?

— Кто?

— ВАК!

Дядя Володя даже подпрыгнул и ноги выше скамейки задрал, так ему смешно стало. Один дядя Мурад не смеётся. Он улыбнулся тихонько — и всё, потому что он деликатный. Чего тут смешного?

Папа на руки меня подхватил и щекочет щекой.

— Значит, ВАК, — щекочет, — приезжал?

— Ага, — говорю я. И сам щекочусь о папину щёку.

— И ты его забыл? — говорит папа.

— Ага, — говорю я.

— Он обидится, — говорит папа. — Если он узнает, он ужасно обидится.

— А как он узнает?

— А мы вот ему напишем…

Потом папа меня на скамейку поставил и говорит:

— ВАК, крокодил, — это он мне говорит, — это такая комиссия, в ней не один человек, а много, один другого учёней. Они все сидят в Москве, очки на носу…

— У всех? — смеюсь я.

— У всех до одного, — смеётся папа. — Они сидят и читают наши диссертации. Если им диссертация не понравится — всё, другую пиши.

— А твоя им понравилась?

— Выходит, — смеётся папа.

— Какой умный этот ВАК, — говорю я.

 

А НА ВЕРБЛЮЖЬЕМ МОЛОКЕ МОЖНО?

Говорили, что не будут сегодня работать, а все работают. Только мы не работаем: я, Арина и тётя Надя. Толстый Витя тоже не работает. Он бегает за Ариной и просит:

— Слепи ещё танк!

Арина ему один танк слепила. С пушкой. Витя играл, играл и незаметно этот танк съел. Вместе с пушкой. Теперь ещё просит.

Арина больше не хочет ему лепить. Ей уже надоели танки, честное слово.

Витя подумал и говорит:

— Тогда слепи вертолёт…

Арина вертолёт не может слепить. Она близко к вертолёту не подходила, не знает, как его лепить. Вот вертолёт прилетит, Арина тогда и слепит.

Но Витя не хочет ждать, когда вертолёт прилетит. Ему нужно сейчас. Пускай Арина какой-нибудь слепит, без крыльев.

— Я тебе из Москвы пришлю заводной вертолёт, — говорит тётя Надя. — Летать будет!

— Из хлеба! — говорит Витя.

— Пластмассовый, — говорит тётя Надя. — Заводной.

Но Витя не хочет пластмассовый. Заводной он тоже не хочет. Ему простой нужен вертолёт, хлебный.

— Не мешай, — говорит Арина. — Я черепаху пасу.

Чего черепаху пасти? Если убежит, мы другую поймаем, черепах кругом много. Но она убегать не хочет. Ленивая очень, всю зиму спала. Она сейчас траву ест. Травинку губами взяла и тихонько тянет, жуёт. Рот у черепахи зелёный. Панцирь тяжёлый, наверное…

Я на черепаху смотрел и задумался. Я иногда вдруг задумаюсь. Например, о черепахе задумаюсь. Вдруг у неё панцирь на «молнии»? Если жарко, черепаха его может снять. Дождь пойдёт, черепаха панцирь перевернёт, как таз, и дождя в него наберёт. Всем даст попить. Суслику и другим.

— А если её под танк положить, то чего? — говорит Витя.

— Ничего, — говорит Арина. — У неё панцирь.

— У неё панцирь на «молнии»!

— Где? — говорит Витя. — Покажи!

И схватил черепаху. Она голову убрала в панцирь, лапами от Вити закрылась и пыхтит. Не хочет, чтоб Витя её исследовал.

— Врёшь, — говорит Витя. — У неё «молнии» нет, она целая.

— У тебя штаны тоже целые, — говорит Арина. — А «молния» есть!

— Ага! — говорит Витя. — А то как же я в них залезу?

— А она как в панцирь залезает? — говорит Арина.

— Просто так сделано, — говорю я. — Не видно — и всё.

Всё-таки должно быть видно. Хоть чуть-чуть! Мы с Ариной стали вместе смотреть. Никакой щёлки нет. Потом стали пальцами щупать. Когда пальцами щупаешь, панцирь неровный такой, весь в бугорках, а по краям даже оттопырился. Загнулся, когда черепаха его надевала. А щёлки ну нигде нет.

— Очень тонкая «молния», — говорю я.

Может, ножиком всё же нащупаем, ножик ведь тонкий.

Мы ножик со стола взяли и по панцирю водим тихонько. Может, «молния» всё же откроется? Черепаха пыхтит, но не открывается. Такая упрямая. Витя её ножиком в панцирь ткнул. Она всё равно не открылась, только на Витю фыркнула.

— Сними панцирь, — говорит Витя. — Сними, пожалуйста, черепаха!

И опять её ножиком ткнул.

— Это уже не игра, — сказала тётя Надя.

И отняла нож у Вити.

Черепаха шмякнулась на песок. Высунула из панциря голову и пошла, загребая когтями. Вон как быстро пошла. Решила, наверное, убежать.

— Это мой нож, — сказал Витя и полез на стол. — Это моего папы нож.

— Знаете, что мы сегодня сделаем? — сказала тётя Надя. — В честь диссертации мы сделаем заварные пирожные.

— Настоящие? — спросил Витя и сразу перестал лезть.

— Конечно, — сказала тётя Надя.

— А вы умеете? — спросил я.

Тётя Надя умеет! Когда у неё в Москве собираются гости, она всегда делает заварные пирожные. Хотя в Москве их можно купить на каждом углу. Но свои вкуснее!

Вот ведь как, в Москве на каждом углу заварные пирожные. А у нас нет. Если кто-нибудь едет в командировку, то нам привозят пирожные. Дядя Володя в прошлом году привозил. Такие корзиночки, они, правда, помялись. Но свои, конечно, вкуснее, разве сравнишь. Мы своих не ели ещё. Кто нам их сделает? Аринина мама пекла пироги. Марина Ивановна делала кекс с изюмом. Тётя Наташа умеет пельмени сибирские, с мясом. Но заварных пирожных у нас никто не умеет делать. Хорошо, что тётя Надя приехала.

— А как их делать? — говорит Арина.

Их просто делать. Мука у нас, безусловно, есть. Куры возле метеостанции ходят, значит, яйца есть. Соль, сахар и прочее — тоже. А вот для крема нужно молоко. Но тётя Надя что-то коровы не видела и не знает, как у нас с молоком.

Мы коровы тоже не видели, а с молоком у нас хорошо. У нас молоко сухое. Очень вкусное молоко.

— Ну, давайте сухое, — согласилась тётя Надя. Раз коровы нет, она согласилась. Она вообще-то думала, что корова где-нибудь есть. В пустыне, думала, ходит.

Мы пошли в кухню. Там прохладно и столько банок…

— Вон молоко! — кричит Витя.

Но это оказалась гречка.

— Вон! — кричит Арина и красивую банку показывает. Но там лавровый лист.

— Вон молоко! — кричу я. Как они не видят?

Но это рис.

— Может быть, там? — говорит тётя Надя и лезет под самую крышу, на самую верхнюю полку, за самой дальней банкой.

Нет, там, оказывается, крахмал.

Ищем, ищем, а молоко на подоконнике стоит. На нём даже написано, что оно молоко. Я прочитал и говорю:

— Вот оно!

Все обрадовались. Витя банку прижал к животу и крышку отдёрнул. Банка была пустая. Только на донышке белело чуть-чуть. Но всё-таки это молоко.

— Разве это молоко? — сказала тётя Надя. — Нам же для крема надо.

— Вспомнила, — сказала Арина. — Молоко кончилось. Марина Ивановна говорила утром — молоко кончилось, опять надо идти в магазин.

— А магазин открыт? — спросила тётя Надя.

Если в магазине покупателей нету, чего он будет открытым стоять? Но можно Матвеевне в окно постучать. Она свой пасьянс соберёт, с дивана встанет, тапки наденет, пройдёт через коридор и магазин откроет.

Матвеевна нам так рада.

— С утра пасьянс разложила, — говорит. — И мне на картах всё гости. Вон, оказывается, какие гости.

— Мы по делу пришли, — говорит Арина.

— А то как раскину, всё дальняя дорога да деловой интерес. Интерес при мне, а какая дорога? Нигде никого. Помирать скоро буду.

Матвеевна у нас весёлая, всё помирать собирается.

Говорит Марине Ивановне: «Опять пиалушки не завезли, представляешь? Сколько ругалась! Помереть, что ли? Мигом завезут!» — «Ты помрёшь, как же! — смеётся Марина Ивановна. — Меня ещё сорок раз переживёшь и на моих похоронах простудишься». — «Так я потеплее оденусь», — говорит Матвеевна.

Я люблю к Матвеевне ходить в магазин. В магазине яблочным джемом пахнет. Селёдкой. Пряниками. Велосипедной мазью. Велосипед у стенки, можно колесо покрутить. Холодильник стоит. Он такой холодный! Приятно потрогать. Книжки ещё. Я уже все листал. Резиновые сапоги на полке блестят. Как они красиво блестят.

— Лёня, чего стоишь, как чужой? — кричит Матвеевна из-за прилавка, просто у неё голос такой. — Витя, бери, чего на тебя глядит!

На Витю как раз лошадь глядит. У неё чёлка и на спине красные пятна. Лошадь в углу застряла, она там запуталась в стульях.

— А ну выдёргивай! — говорит Матвеевна.

И выкатила лошадь на середину. Витя сел. У него дома такая лошадь есть. Хуже, конечно. Без пятен, и колёса не скрипят. А у этой лошади так скрипят!

— Пускай поиграет, — говорит Матвеевна тёте Наде. — Этот конь у меня уценённый, у него глаз косит. Скоро списывать буду, а пока пусть поиграет. Витя на моего Костика похож, тоже был глазастый, с саблей бегал.

— Сын? — спрашивает тётя Надя.

— Был до войны сын, — говорит Матвеевна и Арине кричит: — Вон сервиз на полке возьми!

Это как раз детский сервиз, там поварёшка есть. Матвеевна этот сервиз специально для Арины с базы взяла.

— Я заплачу, — говорит тётя Надя.

Но Матвеевна этот сервиз хочет Арине подарить. Что деньги? Саксаул, вот что! Деньги у Матвеевны есть, ей «пустынные» платят. Она бы тёте Наде весь магазин отдала, даром, если бы тётя Надя была из Ленинграда. Матвеевна же из Ленинграда. Но тётя Надя из Москвы.

В Москве таких магазинов нет! В Москве народу тьмища. А у нас товар как раз есть. Тёте Наде Матвеевна может зимнее пальто предложить. С норковым воротником. Тётя Надя наденет это пальто и будет, как кукла.

— У меня шуба, — говорит тётя Надя.

Раз шуба есть, пальто в сторону. В Москве шуба нужна — это же север. Норка быстро облезет, она неноская. Что это за пальто? Зато у Матвеевны есть болгарский ситец. Совершенно не выцветает, хоть в кипятке вари. Тётя Надя сошьёт сарафан, встанет под солнце и будет красивая, будто кукла.

— Она и так красивая, — говорю я.

— Вон чего! — удивилась Матвеевна. — Тебе рано глядеть, пусть твой папа глядит.

— А мы за молоком к вам пришли, — быстро говорит тётя Надя.

Так бы сразу и сказали. За молоком так за молоком. Матвеевна сколько угодно дала бы нам молока. Но молока как раз нет. Кончилось. Тётя Наташа Сапарова уже за молоком приходила. Матвеевна ей последнюю банку отдала, своё. Люба со станции тоже прибегала — кота своего поить, прорву эту с когтями. Этот кот прекрасно без молока проживёт, что он — ребёнок?

Матвеевна не знает, чем нам помочь. Если бы у неё хоть сгущёнка была! Но сгущёнки вторую неделю нет.

— Хотела заварные пирожные сделать, — говорит тётя Надя. — В честь диссертации. Значит, не выйдет.

Матвеевна не знала, что в честь диссертации. Так бы сразу сказали! Тогда нам на колодец нужно, вот и всё.

— Почему на колодец? — удивилась тётя Надя. — Вода у нас есть.

— Какая вода?

Просто тётя Надя не поняла. Она думает, что колодец — это колодец. Это, конечно, колодец, само собой. Но возле колодца люди живут. Чабаны. Со своими овцами. И у них молоко всегда есть, сколько хочешь нальют.

— Овечье? — говорит тётя Надя.

Очень трудно тёте Наде всё объяснять. Как только тётя Надя живёт у себя в Москве! Но Матвеевна ей объяснит. Матвеевна к моему папе очень привязана, она ради него объяснит. Овечье молоко только ягнята пьют. А на колодце ещё есть верблюды. Верблюды Матвеевне не нравятся. Двух похожих нет — вот что Матвеевне особенно у верблюдов не нравится. Они только на картинках похожи. Как закричат — будто конец света. Но молоко у них вкусное.

— А на верблюжьем молоке можно? — говорит тётя Надя.

— На нём всё можно, — сказала Матвеевна.

Коровье молоко по сравнению с нашим, верблюжьим, оказывается, просто вода.

Витя хотел с собой лошадь взять. Но она по песку не поедет на своих колёсах. Мы на колодец идём, зачем нам лошадь?

 

У НАШЕГО ДРУГА БАЙРАМЧИКА

Мы идём через пустыню. Мы по барханам идём.

— Как верблюжьи горбы, — говорит тётя Надя.

Тётя Надя думала раньше, что в пустыне один песок. Она так в книжках читала и в кино видела. А у нас деревья растут.

— Какое высокое дерево, — говорит тётя Надя. — Что это на нём чёрное? Похоже на черёмуху с ягодами.

Мы с Ариной черёмуху не видали. Может, похоже, а может, нет. Всё равно красиво. Это акация, у неё даже листья есть. Колючки на ней тоже, конечно, есть. Акация сейчас цветёт. Цветы у неё тёмные, прямо чёрные. А тётя Надя думает — ягоды.

— Ягоды на акации не бывают, — говорит Витя. — На акации только бывают плоды.

— Мне у вас учиться и учиться, — смеётся тётя Надя.

Ничего, пусть учится. Мы ей всё покажем. Вот дерево — саксаул, оно тоже у нас растёт.

— Кривое какое, — говорит тётя Надя. — Даже тени нет.

Вот как тётя Надя придумала. Это такой кривой саксаул, что он даже обманул свою тень. Тень всегда прямо падает, а саксаул растёт криво, туда-сюда. И тень не знает, куда ей падать от такого кривого саксаула. Поэтому она вообще не падает. И саксаул один стоит. Хитрый, без тени. Ему тень не нужна, он солнце любит.

— А почему так сиренью пахнет? — говорит тётя Надя.

Мы не знаем почему. Мы сирень вообще-то не нюхали. У нас сирени нет. Мы стали нюхать. Витя в куст астрагала залез, так он нюхает. Арина на четвереньки встала. Я нос кверху поднял и нюхаю.

— Будто в букете сидишь, — говорит тётя Надя.

Она тоже нюхает. Цветок сорвёт — и понюхает. Листок сорвёт — и понюхает. Всё не то. Потом вдруг села, закрыла глаза и говорит:

— Где-то вот здесь…

Мы смотрим, около чего тётя Надя села. Может, мы эту траву даже не знаем, может быть, — новый вид. Надо у тёти Наташи спросить, она посмотрит в гербарий. Но тётя Надя не под новый вид села. Она сидит под кустом.

— Это кандым, — говорю я.

Это кустарник — кандым, он белыми цветочками цветёт. Уже отцвёл. На нём сейчас пушистые шарики висят, как ежата. Мягкие такие! Красные, розовые, всякие. Мы с Ариной эти шарики жуём иногда. От них во рту немножко кисло, сразу пить расхочется.

— Чудесный запах, — говорит тётя Надя.

Как кандым у нас пахнет! Она ничего подобного не встречала. Кандым, конечно, пахнет. Мы только не знали, что он так замечательно пахнет. Теперь будем знать.

Витя разжевал шарик, говорит:

— Ого! Как сиренью пахнет!

— Не может быть, — смеётся тётя Надя. — Что ты говоришь! Кто бы мог подумать?

А ведь сама первая сказала. Взрослые часто так — скажут, забудут, а потом удивляются.

— Самой настоящей сиренью, — говорит Арина.

— Чем же ему пахнуть? — говорю я. — Это кандым!

Мы дальше по барханам идём. Как по горбам.

Тётя Надя ещё много чего не думала. Она не думала, что у нас столько ящериц. И жуков. И разных следов. Она почему-то считала, что увидит безжизненные пески. А кругом жизнь прямо кипит.

Мы с Ариной смотрим кругом. Ничего особенного, конечно, нет. Муравьи куда-то бегут.

Жук-скарабей тащит овечий катышек, сейчас прятать будет. Оса песок роет, и песок у неё летит между ног. Фонтаном. Она так работает. Черепаха лезет задом из норки. Рогатая жужелица дерётся с чёрным жуком. Они так скрипят, будто на них куртки из скриплой кожи. Это они своей скорлупой скрипят. Мы их разняли. Нечего драться.

Ящерица на ветке сидит. Лапки расставила широко и на нас глядит. Думает, что мы мимо пройдём.

Я подкрался и рукой её накрыл.

Ага, попалась! Только что была светлая, а у меня в руках живот сразу стал голубым. Хочет меня испугать. Но я не испугаюсь. У меня папа зоолог. Ящерицы у нас в кухне живут. Я всё про них знаю. Эта ящерица — агама. Она цвет может менять, мне папа показывал. Как ей что не понравится, сразу синеет.

Я показал тёте Наде.

Она пальцем агаму потрогала. Осторожно.

— Не укусит? — спрашивает.

Агама как дёрнется. И выскочила. Побежала, песком нас забрызгала. Витя хотел догнать, а она — в норку. И нет!

Тётя Надя расстроилась, что мы упустили такую великолепную агаму. Другой такой великолепной нам никогда не поймать!

— Поймаем, — говорю я.

И сразу поймал. Она как раз за тётей Надей сидела.

— Ты прямо профессор, — говорит тётя Надя. — Ты ещё диссертацию не написал?

— Как-нибудь потом… В свободное время.

Вот мы как с тётей Надей пошутили. А Витя не понял, говорит:

— Какой он профессор? Он петуха боится!

Как будто толстый Витя сам петуха не боится. Я видел, как дядя Мурад Витю тащил на руках. Витя орал на весь заповедник, а петух прыгал сзади и раздувал хвост.

Этого петуха все боятся. Дядя Володя никого не боится, никаких змей. А петуха он побаивается, петух его один раз в лицо чуть не клюнул. Из него бы давно суп сварили, но, к сожалению, этот петух имеет научную ценность. Он предсказывает песчаные бури. Ни один прибор ещё ничего не предсказывает, а петух нахохлится. Или залезет под крыльцо. Значит, будет песчаная буря. Надо закрывать окна. Ехать уже никуда нельзя. Боря однажды петуху не поверил и поехал. Чуть не пропал в песках.

С тех пор петуху все верят.

Ведь флюгер может ошибиться: ветер на него не так дунет, и флюгер, пожалуйста, ошибся.

— Я хочу на вашего петуха посмотреть, — сказала тётя Надя.

Это она сейчас хочет. А потом не захочет, когда увидит.

Мы уже на колодец пришли.

Вокруг колодца юрты стоят. Тихо. Маленькие ребята в песке играют. Они палец в рот сунули и на нас смотрят. Халат на песке сохнет. Старик в широких штанах грузит бочонки с водой на ишака и что-то ему говорит. Ишак не хочет, чтобы на него грузили. Он даже слушать об этом не хочет, отвернул уши. На солнце спит толстая собака, белая, без хвоста. А на собаке спит толстая муха, чёрная. Такой колодец.

— А где же верблюды? — говорит тётя Надя.

Мы рано пришли. Верблюдов ещё нет. Они ходят в пустыне и едят верблюжью колючку, такую траву с шипами. Больше её никто есть не хочет. Она бы совсем завяла, если бы не верблюды. А верблюдам она нравится. Они эту колючку сто раз во рту перекатывают, направо, налево. Как конфету-тянучку. Так она им нравится!

Когда стемнеет, верблюды придут ночевать на колодец.

— А сейчас что же нам придумать? — говорит тётя Надя.

— Пойдёмте в гости к Байрамчику, — сразу придумала Арина.

Байрамчик в самой крайней юрте живёт. Он наш друг. У него кто-то в юрте плачет.

Мы вошли. Сначала мы в юрте ничего не увидели. Потом видим: на ковре лежит младший брат Байрамчика. Он ржёт по-конски. На младшем брате сидит верхом ещё один младший брат Байрамчика и пятками бьёт. Он так скачет. Рядом лежит на ковре самый младший брат Байрамчика и сосёт свою ногу. Ему своя нога нравится. Он иногда вдруг бросит сосать и смеётся. А самый-самый младший брат Байрамчика на одеяле лежит. И кричит. Вот кто в юрте кричит.

Байрамчик стоит на коленках и трясёт над самым-самым младшим братом какой-то коробкой. Но самый-самый младший брат ни на что не хочет смотреть. Он глаза закрыл и кричит.

— А что в коробке? — любопытничает наш Витя.

Он уже коробку схватил. Хочет открыть. Вдруг говорит:

— Ой, что там шуршит?

— Там не шуршит, — объясняет Байрамчик. — Там фаланга щёлкает.

Он самому-самому младшему брату сделал такую погремушку. Он паука-фалангу поймал и посадил в коробку. Пусть фаланга там щёлкает своим красным клювом. Она здорово щёлкает, мы все послушали. Только самый-самый младший брат никак слушать не хочет. Кричит.

Тётя Надя его взяла на руки. Сразу замолчал. Глаза зажмурил и улыбается. Ох, хитрый!

— Заснул… — говорит тётя Надя.

— Очень много спит, — вздыхает Байрамчик. — Прямо не знаю, что делать. Всё спит. Хочешь с ним поиграть, а он уже спит.

— Пусть спит, — улыбается тётя Надя. — Что тебе? Поиграть больше не с кем? Вон у тебя сколько!

— Эти большие уже, — говорит Байрамчик. — Я маленьких люблю.

Тут самый младший брат ногу изо рта вынул и как закричит! Обиделся, что Байрамчик с ним не хочет играть.

Байрамчик самого младшего брата на спину посадил и стал с ним по юрте бегать. Юрта круглая. Столов никаких нет, одни ковры. Очень удобно бегать. Я за Байрамчиком пустился. А он быстрее побежал. Самый младший брат уже смеется. Арина тоже за мной побежала. И толстый Витя бежит, ему нас ни за что не догнать. Младший брат Байрамчика, который пятками бил, тоже вскочил. И за нами бежит. Ещё один младший брат тоже бежит. Мы все бежим и кричим. Так весело!

— Чуть-чуть бы потише, — говорит тётя Надя.

Она боится, что мы самого-самого младшего брата разбудим. Но он спит, разве его разбудишь? А мы потише не можем бежать. Мы кони. Мы бежим и топаем. Так хорошо!

Тут мама Байрамчика пришла.

Она к соседке ходила и наказала Байрамчику, чтобы дома был порядок. Теперь она очень довольна, что дома порядок. Самый-самый младший брат спит. Другой самый младший брат смеётся. Мы бегаем, не плачет никто. Значит, дома — порядок.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит мама Байрамчика.

— Мы бегаем, — говорю я.

— Бегайте, пожалуйста, — говорит мама Байрамчика.

Какая у Байрамчика мама! Она не говорит: «Прекратите бегать, в доме не бегают». Даже не говорит: «Осторожней, вы нос себе расшибёте». Она говорит: «Бегайте, пожалуйста». Вот как она сказала.

Мы бежим. Мы сколько хотим будем бегать!

— Ваши дети здоровы? — спрашивает мама Байрамчика тётю Надю.

Тётя Надя не поняла: какие дети?

Мама Байрамчика говорит, что её дети здоровы. Она спрашивает, здоровы ли тёти Надины дети.

— У меня детей нет, — говорит тётя Надя.

Мама Байрамчика ей не верит. Она смеётся. Тётя Надя, наверное, шутит. Как это — у неё нет детей? У всех есть дети. Без детей в доме пусто. У мамы Байрамчика, например, в доме не пусто. Сколько же тёте Наде лет? Она на целых два года старше мамы Байрамчика. Почему же у неё нет детей? Это ничего. У тёти Нади ещё дети будут. Пусть тётя Надя не расстраивается. У неё будут хорошие дети. Мальчики.

— Можно и девочки, — говорит тётя Надя.

— Девочки тоже можно. Но вот у меня все мальчики, я очень довольна.

— У вас прекрасные мальчики, — говорит тётя Надя.

Ей особенно самый-самый младший брат Байрамчика нравится. Он такой спокойный. Вокруг гвалт, а он спит. Тётя Надя бы его с удовольствием к себе в Москву взяла. Зачем маме Байрамчика столько мальчиков? Мама Байрамчика смеётся. Она не хочет отдавать тёте Наде самого-самого младшего брата. Он ей самой нравится. Он хорошо кушает. Может, тётя Надя кого-нибудь другого возьмёт? Тогда мама Байрамчика ещё подумает.

Тётя Надя Байрамчика взяла бы с удовольствием. Он ей тоже нравится. Он так за своими братьями смотрит.

— Надо его спросить, — смеётся мама Байрамчика.

Байрамчик даже бежать перестал. Задумался. Потом говорит:

— А пустыня в Москве есть?

Пустыни в Москве нет, это же город.

— А юрта в Москве есть?

Нет, юрты в Москве тоже нет. В доме придётся жить. На двенадцатом этаже. Тётя Надя живёт на двенадцатом этаже и весь город видит с балкона.

— А колодец в Москве есть?

И колодца в Москве нет, там водопровод.

Раз в Москве ничего нет, Байрамчик туда не поедет. Тётя Надя его уговаривает, а мама Байрамчика смеётся.

— Возьмите лучше меня, — говорит кто-то.

Это папа Байрамчика говорит. Мы и не заметили, как он пришёл. Он пригнал ночевать своих барашков. Папа Байрамчика в Москву с удовольствием поедет, это его мечта. Если тётя Надя барашков пока попасёт, он поедет. Барашков скоро стричь надо. Пусть тётя Надя стрижёт. А папа Байрамчика будет сидеть на двенадцатом этаже, пить зелёный чай и смотреть с балкона. Он так согласен.

— Не справлюсь, — смеётся тётя Надя.

Она в библиотеке работает и барашков знает только по картинкам.

— А мы сейчас покажем, — говорит папа Байрамчика. — Они все у юрты лежат, можно смотреть.

— И верблюды лежат? — говорит Арина.

Тут мы вспомнили, за чем пришли.

— Молоко сейчас будет, — говорит мама Байрамчика.

Верблюды тоже пришли, их пора доить. Мама Байрамчика длинный фартук надела, ведро себе на шею повесила и идёт доить.

— Мы хотели бы посмотреть, — говорит тётя Надя.

— Смотрите, пожалуйста, — разрешила мама Байрамчика.

Вон сколько барашков у юрты лежит! Как их только папа Байрамчика пригнал? Они всюду лежат. Тесно так! Дышат горячим и на нас смотрят. Чего мы им спать мешаем? Но нам нужно пройти. Как через барашков пройдёшь? Некуда ногу поставить. Тётя Надя висит на одной ноге. А вторую куда? Ну всюду эти барашки. И ещё на нас блеют!

Наш Витя совсем не может идти. Он боится, плачет. Барашки на Витю смотрят, чего он плачет. Тычутся в Витю. Витя ещё сильнее боится. Он так громко плачет.

Байрамчик самого младшего брата на землю поставил и взял нашего Витю. Он Витю теперь несёт. Кряхтит. Витя тяжёлый.

— Давай я понесу, — говорю я.

Я Витю ещё никогда не носил, но я его всё-таки поднял. Только мы с ним сразу упали. Барашки так испугались, что Витя на них упал. Они вскочили и от нас бегом. А мы с Витей лежим на песке и смеёмся.

— А у меня — вон! — кричит Арина.

И нам показывает. Она маленького барашка на руки взяла. Барашек весь чёрный, а на голове белая тюбетейка. Он тюбетейкой в Арину тычет. Хочет, наверное, бодаться, а рогов нет. Просто толкает Арину лбом. Наконец-то мы из этих барашков выбрались. Я думал, мы никогда не выберемся.

Вот и верблюды.

Они стоят и жуют. Некоторые уже лежат и жуют. Свою колючку, наверное. Как они её любят! Под верблюдами бегают жёлтые верблюжата. У них ноги такие тонкие! Носом в своих мам тычут. Верблюжата устали в пустыне ходить, ложатся уже. Головы своим мамам на шею кладут. Вот для чего маме-верблюду такая шея. Верблюжатам вместо подушки, очень удобно.

— Идите сюда! — кричит тётя Надя.

Мама Байрамчика стоит около своего верблюда, ведро у неё на шее висит, и верблюд прямо в ведро доится. Умный такой! Слышно, как молоко стучит. А верблюжонок подбежал сбоку и толкает ведро. Не хочет, чтобы его маму доили. Байрамчик отогнал верблюжонка. Пусть не мешает.

Вдруг наш Витя заплакал. Он устал. Он хочет домой, а идти больше не хочет. Если только его понесут.

— Мы тебя в другой раз не возьмём, — рассердилась Арина.

— Возьмёте, — сказал Витя.

Он теперь плачет, что ему так Арина сказала.

— Не капризничай, тогда возьмём, — говорит тётя Надя.

— Буду капризничать, — говорит Витя. — Всё равно возьмёте.

Что же нам делать, если Витя капризничает? Ведь тёти Наташи тут нет. И дяди Мурада нет. Тётя Надя очень неосмотрительно с нами пошла. Она теперь не знает, как Витю отвлечь.

— Пусть попьёт молока, — говорит мама Байрамчика.

Кто верблюжье молоко пьёт, тот никогда не капризничает. Это такое молоко. У неё вон мальчики никогда не капризничают, потому что они каждый день пьют верблюжье молоко. Пусть Витя попробует.

Как же Витя попробует? У нас чашки нет.

— Прямо из ведра, — говорит мама Байрамчика.

Она ведро наклонила, и Витя пьёт. Голову засунул в ведро и чмокает. Это уж он не пробует! Он пьёт. Всё, наверное, выпьет.

Я никогда не пил из ведра. Из чашки пил, из стакана. Лимонад пил из бутылки. Кисель из кастрюли пил. Это всё ерунда! Вот из ведра — это другое дело. И Арина из ведра не пила. Мы не капризничали — кто нам даст. Где же справедливость?

Витя уже пить не может. Он хочет, но не может.

— Больше не лезет, — говорит Витя.

— Поплачь, — смеётся мама Байрамчика. — Потом ещё попьёшь.

Нет, Витя плакать не будет. Чего ему плакать? Он теперь весёлый. Он сколько хочешь может теперь идти. И сам понесёт это ведро. Вот он какой! Он верблюжье молоко пил и стал сразу сильный, как верблюд.

— Я же говорила! Может, ещё кто-нибудь хочет? — предлагает мама Байрамчика.

— На всякий пожарный случай, — смеётся тётя Надя.

Мы все хотим. На всякий пожарный случай. Я, Арина, младший брат Байрамчика, ещё один младший брат. Самый младший брат, который сидит на песке и сосёт свою ногу. Сам Байрамчик. И даже незнакомая девочка с четырьмя косичками.

— Пейте, пожалуйста, — говорит мама Байрамчика.

Мы все пьём. Из ведра. По очереди. Я, Арина, младший брат, ещё один брат, самый младший, который ногу сосал, Байрамчик, незнакомая девочка с косичками. И даже тётя Надя пьёт. Из ведра. Потом Витя ещё раз пьёт, он уже отдохнул.

Ах, какое мы пьём молоко! Густое. Немножко кислое. Чуть-чуть солёное, с пеной. Такое верблюжье-верблюжье!

— Всё, — говорит мама Байрамчика. Она перевернула ведро вверх дном, ни одной капли больше нет, всё.

— А пирожные? — вдруг вспомнила Арина.

Какие пирожные? Ах, пирожные! Мы их завтра сделаем. В другой раз. Когда-нибудь. Не сегодня, во всяком случае. Зато мы побывали в гостях у Байрамчика. Он наш друг.

 

МЫ СЕГОДНЯ ГРУСТИМ

— Пойдём посидим, — говорит папа.

Я люблю, когда он так говорит. У нас с папой есть «наше место», мы там сидим. Вдвоём. Даже Арину с собой не берём. Это «наше место», мы с папой его давно выбрали. Мы его даже облюбовали. Раньше папа меня на плече нёс, теперь я сам очень хорошо иду.

— Может, поднести? — говорит папа.

— Ну вот ещё! Что я, маленький?

— Уж я бы не отказался! — смеётся папа.

А я отказался. Интересней идти. Я в папины следы наступаю. Прыгать приходится, чтобы попасть. Вон я как прыгаю! Сразу попал.

— Успеваешь? — говорит папа.

Он привык, что за ним никто не успевает в песках. Все его просят потише идти, шаг у папы широкий. Но я успеваю. Папа сейчас не очень спешит. Иногда останавливается, на песок смотрит.

— Ежик прошёл, — говорит папа. — Гляди, какой ровный след. Ежик у нас мужичок аккуратный.

Здесь ёжик, конечно, аккуратный. А дома — не очень. Папа газеты принесёт с почты, а ёжик сразу утащит. Так любит газеты! Завернётся в них и шуршит. Папа говорит: «Лёдик, зачем ты газеты взял? Я же не читал!» А я не брал, это ёжик.

— Ого, Лев Владимирович! — говорит папа.

Папа так муравьиного льва зовёт. Он никакой не лев, у него гривы нет. Это просто букашка. Но имя такое — муравьиный лев. Он в ямке сидит и ждёт, когда муравей поскользнётся и скатится ему на голову. Этот муравьиный лев такой хищник!

— Только слепой на нашем песке ничего не увидит, — говорит папа.

Я не слепой, я вижу.

— Зайчик скакал, — говорю я.

— Зайчик, — соглашается папа. — Сытый, судя по походке.

Так мы идём. Разговариваем немножко. Отдыхаем. Папа со мной всегда отдыхает. Даже когда про работу рассказывает. Он вообще-то отдыхать не умеет. Некоторые люди здорово отдыхать умеют. Но не папа. Папа только со мной отдыхает.

Мы на «наше место» пришли.

«Наше место» на рогатом бархане. Ветер надул ему такие рога, длинные, из песка. И бархан теперь так стоит, ждёт, пока ветер подует в другую сторону и надует ему другие рога. Этот бархан всё время меняется под ветром. Но мы его всё равно узнаём.

— Слышишь, как тишина звенит? — говорит папа.

Это не тишина звенит, а песок. Он с бархана тихонько сыплется. И звенит.

Но я ничего не сказал. Пусть — тишина, если папе нравится.

С «нашего места» далеко видно.

Видно железную дорогу, она блестит. По ней товарный поезд ползёт. Паровоз такой маленький! Ему, конечно, тяжело. Он пыхтит и бросает вверх дым. Платформы за собой тянет, на платформах острые куличи торчат. Мы с Ариной тоже такие делаем, из песка.

— Щебёнку повёз, — говорит папа: он всё знает, даже издалека.

Нашу платформу видно. По платформе ходит дежурная Люба в красном платочке и подметает платформу веником.

— Пустая работа, — смеётся папа.

Но Люба настойчивая. Пусть Люба свою платформу метёт, раз она такая настойчивая, это хорошо.

Ещё метеостанцию видно. Флюгер. Наш дом, крыша на нём блестит. Саксауловую рощу за домом. Дядя Мурад куда-то идёт, за ним катится Витя.

В другой стороне мы видим колодец, где Байрамчик живёт. Колодец едва-едва виден. К колодцу что-то движется из пустыни. Широкое, как туча. И чёрное. Но это не туча! Это овцы к колодцу бегут.

Солнце уже садится.

Папе особенно нравится с «нашего места» смотреть, как солнце садится. Оно тут необыкновенно садится, папа нигде таких закатов не видел. Нигде таких нет, вот он и не видел.

Только у нас такое солнце. Большое. Чистое. Оно садится в песок и сразу подпрыгивает. Ему горячо! Опять солнце забыло, что песок такой горячий. От песка брызги вверх летят. Тоже горячие. Красные, во всё небо. Солнце теперь боится закатываться. Осторожно трогает наш песок. Боком. Песок вроде немножко остыл. Тогда солнце опять начинает садиться.

Садится, садится…

— Смелее! — кричит папа. — Ещё чуть-чуть!

— Давай! — кричу я. — Давай, не бойся!

— Уф, кажется, село! — говорит папа. — Я даже вспотел… Без нас бы ему сегодня не сесть. Чувствуешь, какой песок?

Я чуть не обжёгся. Потом я песок под собой разгрёб, ничего. Папа тоже разгрёб.

— Человек должен на одном месте жить, — говорит папа.

— На этом месте? — спрашиваю я. Хорошее, конечно, место.

— На любом, — говорит папа. — На каком-нибудь Только тогда он может в землю врасти, и земля человеку прекрасна.

— Но корней же у человека нет, — говорю я.

— Ошибаешься… Только у человека и есть корни, мы просто не замечаем.

— У меня нет, — говорю я.

Я думал, что папа шутит. Он так иногда шутит, что сразу не поймёшь. Марина Ивановна говорит, что она никогда сразу не разберёт, когда папа шутит, а когда нет. Но сейчас папа говорит серьёзно. У него глаза такие, серьёзные.

Я тоже стал серьёзный…

— Ты чего надулся? — говорит папа. — Что-то мы с тобой сегодня грустим. К дождю, что ли?

Я не знал, что мы сегодня грустим. Оказывается, папа грустит. Мы на «нашем месте» сидим, а папа грустит. Значит, он опять про маму подумал. Что вот мама не сидит с нами.

— Ты лучше отдыхай, — говорю я.

— Я отдыхаю, — улыбнулся папа. — Я с тобой отдыхаю душой.

Но глаза у него всё равно серьёзные.

— Вот вы куда забрались! — вдруг говорит кто-то.

Я даже вздрогнул. Это, оказывается, тётя Надя. Папа тоже удивился:

— Как это вы нас нашли, Надежда Георгиевна?

— А вас далеко видно…

— Чуть бы пораньше, — говорит папа. — Такой был закат!

— Я видела… Действительно — зрелище. Лёдик, я посижу с вами, можно?

— Что за вопрос? — говорит папа. — Конечно, можно.

Она же не его спрашивает. Это «наше место», мы тут с папой всегда сидим. Вдвоём. Но пусть тётя Надя тоже посидит, раз пришла.

— Красиво у вас, — говорит тётя Надя. — Будто сквозь жёлтое стёклышко. Помните такую игру?

Тётя Надя, когда была маленькой, в волшебные стёклышки играла. Разных стёклышек наберёт и смотрит. В зелёное смотрит — будто кругом лес, глаза от зелени ломит. Или в красное. Будто на солнце. Или в жёлтое стёклышко. Всё вокруг такое лимонное, как сейчас. Папа, наверное, тоже эту игру помнит?

Папа смутно помнит. Это девчачья игра. Девчонки бегали с какими-то стёклами, он помнит. А папа уже тогда мух во дворе ловил и на булавки насаживал. Он слишком рано зоологом стал, так его детство прошло. Даже в футбол никогда не играл.

Тётя Надя папе завидует. Как папа рано определился! Она до сих пор не определилась. Историк, а в библиотеке работает. Книги она, правда, любит. И с читателями ей нравится. Но иногда она недовольна. То ли ехать куда-то, то ли ещё что-нибудь — сама не поймёт.

— Вот вы к нам и уехали, — говорит папа. — Правильно.

— Наверное, — смеётся тётя Надя.

Ей нужно с Ариной побыть. Она вообще-то у нас быстро привыкла. Обычно она привыкает долго. А сейчас ей кажется, что она нас давно знает.

— А мы к людям легко привыкаем, — говорит папа. — Верно, Лёдик?

— А вдруг плохой человек? — спрашивает тётя Надя.

— К нам плохие люди не ездят, — говорит папа. — У нас все хорошие. Правда, Лёдик?

Всё меня спрашивает, а сам говорит. Я даже сказать ничего не успел, папа опять говорит:

— В хорошем коллективе плохие люди не держатся. Зачем нам плохие?

Если нет настоящего дела, тогда всякие мелочи лезут и мешают жить, так папа считает. А у нас дело. Зоологу нельзя сидеть в городе. Зоолог в городе теряет чутьё, как охотничья собака без охоты.

— А чутьё — это главное, — говорит папа.

Вон как всё любопытно в природе устроено. Нет ни вредных животных, ни специально полезных — это люди придумали, чтобы им было удобней. Неправильно разделили мир — на полезных и вредных, пора от этого отказываться. В природе все друг другу нужны, только все вместе могут существовать — и это прекрасно.

— Например, скорпион! — говорит папа. — Полезный он или вредный? Или тот же волк, которым детей пугают?

— Не знаю, — говорит тётя Надя. — Я как-то не думала.

— Вот именно. А биолог об этом обязан думать, чтоб не нарушить равновесие в природе. Это разговор долгий. И дело это длинное, жизни не хватит.

— Но ведь не все так живут, — говорит тётя Надя. — Многие ещё живут просто так.

Папа не знает, как многие. Он только знает, как он. Он не говорит, что иначе нельзя. Просто он иначе не может.

— Кто как хочет, так и живёт, — смеётся папа.

Скучный какой-то разговор. Чего только папа смеётся.

— Я хочу домой, — говорю я.

— Домой? — удивился папа. — Ну, иди, если хочешь. А мы с Надеждой Георгиевной тебя догоним.

Я думал, папа со мной пойдёт. Мы с «нашего места» всегда вместе уходим. Вдвоём.

— Может, вместе пойдём? — говорит тётя Надя.

— Сейчас пойдём, — говорит папа. — Что он, один не дойдёт? Сколько раз ходил.

Мне так обидно стало. Что папа говорит? Он же перепутал. Я отсюда один никогда не ходил. Я не отсюда ходил, не с «нашего места».

— Я как раз один ходить люблю, — сказал я.

Я нарочно сказал. Думал, папа поймёт. А папа говорит:

— Ты у меня молодец!

Ладно, пусть разговаривают, если им интересно. А я домой побежал. Меня Арина там ждёт. Спрашивает у всех: «Где Лёдик? Я без него ничего не могу делать, у меня пластилин из рук валится». А Марина Ивановна говорит: «Я сама без Лёнечки не могу. Все поужинали, а его нет». И тут я прибегу.

Я так помчался, чуть рогатый бархан не свалил. Так по песку проехал. И даже не оглянулся. Только один раз оглянулся, уже потом. Папа с тётей Надей всё разговаривает, а мне рукой машет. Ладно, пусть догоняют. Я дальше бегу. По саксауловой роще. Прямо к дому.

У крыльца привязан рыжий верблюд. Интересно. Может, это не наше крыльцо? Нет, наше. А верблюд стоит и об наше крыльцо трётся своим рыжим боком. Где-то я этого верблюда видал…

Тут я вспомнил. Это же отца Мухаммеда верблюд. Рыжий. Он к нам приезжал на этом верблюде. Значит, снова приехал. Чего ему надо? Ведь он в папу стрелял…

Я открыл дверь и иду.

Вдруг вижу: у нас кто-то есть на веранде. Темно, но немножко видно. Кто-то в углу стоит, голова большая-большая.

Я выключатель нажал — чик!

Это отец Мухаммеда стоит! Я его шапку сразу узнал. Вот почему голова большая — он в шапке. А в руках у отца Мухаммеда ружьё.

Ружьё! Он ружьё так держит, прямо вцепился. И у нас на веранде стоит. В темноте. Тихо. Опять, значит, он за старое?

Я как закричу:

— Уходите отсюда!

А он шапкой кивает. Ружьё прижал. И стоит. Он даже не думает уходить. Разве он уйдёт, браконьер! А папа ведь ничего не знает. Он разговаривает с тётей Надей. Идёт. Может, он сейчас к дому подходит. Поднимается на крыльцо…

— Уйди! — закричал я.

И как брошусь к нему. Как ружьё дёрну.

Он некрепко, оказывается, держал. Считал: подумаешь — мальчик! А я вырвал. Ружьё такое тяжёлое. Я всё-таки поднял. И как брошу с веранды.

Сразу грохнуло где-то.

Со всех сторон закричали.

— Вах! Вах! — кричит сзади отец Мухаммеда.

— Кто стрелял? — кричит дядя Володя.

— Господи, что случилось? — кричит Марина Ивановна.

Я сижу на полу. Встать не могу почему-то. Все бегут. Все сюда бегут.

Дядя Володя меня схватил:

— Что такое? Лёдька, ты цел?

Тут мой папа. Он уже тут. Я вовремя успел. Папа уже тут. Отнял меня у дяди Володи, поставил почему-то на стол и за ноги держит. Даже больно, как папа держит.

— Пусти, — говорю я папе. — Я сам.

— Ага! — говорит папа. И отпустил.

Я сразу на пол спрыгнул.

Папа лоб себе потёр (он так трёт иногда, если забыл, что хотел сказать) и говорит:

— Чего это ты на людей кидаешься? Ружья бросаешь? Вроде раньше у тебя этой привычки не было. Как понимать?

Отец Мухаммеда тут же стоит.

— Вах! — говорит. — Вах!

Я говорю:

— Он тут стоял, тебя дожидался. С ружьём.

— Кто? — говорит папа. Никак не поймёт.

— Отец Мухаммеда, — говорю я. — Он же в тебя стрелял!

— Это я рассказала, Лёша, — говорит Марина Ивановна. — Я, Лёша, никак не думала! Разве я могла думать?

— Какой отец Мухаммеда? — говорит папа. — Это наш новый объездчик. Ты его до смерти напугал. Он по-русски не понимает.

— А верблюд рыжий? — спрашиваю я.

— Мало ли рыжих верблюдов?

— А шапка? Я его по шапке узнал.

— Мало ли таких шапок, — говорит папа. — Вся Туркмения носит.

— Лёдик, я к тебе бежала, — говорит Арина. — Я к тебе на помощь бежала, ты видел?

Значит, я ошибся…

— Ты эти глупости из головы выкинь, — говорит папа. — Тоже мне защитник нашёлся! Гроза браконьеров! Только на войне люди друг в друга стреляют, понял?

Вдруг наш Витя заплакал и говорит:

— Я боюсь…

Глупый какой. Кого нам бояться? Это наш новый объездчик стоит. В своей бараньей шапке. Он нам шапкой кивает. И уже смеётся. И лицо такое хорошее. Доброе. А я чего выдумал!

— Может, Лёдику пока к нам пойти, — говорит тётя Надя. — Поиграет с Ариной до ужина, успокоится…

— Спасибо, Надежда Георгиевна. Ничего не нужно. Я сам с сыном побуду.

Вот как папа тёте Наде сказал. Все ушли. А мы с папой дома остались. Вдвоём.

 

МЫ ПОЧТИ УЕХАЛИ

Наш Боря лежит под машиной. Борю не видно, а ноги, конечно, торчат. Об них все спотыкаются. Я, Арина, мой папа, дядя Володя, тётя Наташа, дядя Мурад и толстый Витя. Марина Ивановна пятый раз споткнулась.

— Тьфу! — говорит. — Это невозможно. Боря, убери ноги!

Но Боря не может ноги убрать. Он машину готовит. Иногда говорит: «Дайте ключ!» Ему дают. Кто же будет машину готовить, если не Боря? Ведь мы сегодня едем в пески. Мы родники едем чистить. Через весь заповедник, к горам.

— Дядя Лёша, можно, я глину возьму? — говорит Арина.

— Не надо. Там глина есть. Ничего не надо.

— И сапоги не надо? — говорит Арина.

— Сапоги как раз надо. Там сапог нет, там же пустыня.

— Ещё чего выдумал? — сердится Марина Ивановна. — Тащить детей в пустыню!

— А что тут такого?

Папа больше не хочет меня оставлять, он решил брать меня с собой. Я достаточно вырос. Вон Байрамчик уже сам к отцу на лошади ездит. Один. Верхом. А я что делаю? Ничего путного.

— Ариночку хоть оставь, — говорит Марина Ивановна. — Ариночку-то зачем?

— Попробуй её оставь! Ничего, Арине тоже полезно.

— Тогда и меня забирай, — говорит Марина Ивановна.

— Боря не разрешает, — смеётся папа. — Говорит, зачем лишний груз. Нам рабочая сила нужна и совковые лопаты.

Тут дядя Володя со склада идёт, говорит:

— Только три лопаты нашёл. В прошлый раз две сломали, больше нет. Заказать надо было, Никитич!

— Я заказывал, — говорит папа.

— А где же они?

— Электронный микроскоп дали…

— Причём микроскоп? Я про лопаты. Где-то старые вроде были.

— Вот-вот, — говорит папа. — Ты старые ищи.

— У меня есть лопата, — говорю я.

Папа обрадовался:

— Верно! Как я забыл! Чего же ты стоишь! Беги скорее за ней. У нас каждая лопата на счету. Только тот может ехать, у кого есть лопата.

Вот как папа решил. Если лопаты нет, нечего и ехать. Нам лишний груз не нужен. Вот у меня, например, есть лопата. Путь она тоже на счету будет. Я её вчера под кровать убрал. Я всегда свои вещи сам убираю, нельзя разбрасывать куда попало. Потом ничего не найдёшь, нянек у нас нет.

Я лопату убрал под кровать. В угол. Она, наверное, упала. Очень хорошо помню, как убрал. Я под кровать залез. Вдоль стенки прополз до угла. Я, пока под кроватью ползал, переводные картинки нашёл. Витины, с самолётами, Витя будет рад. Потом я свой мячик нашёл. Синий. Вот он, оказывается, где! А мы с папой его на бархане искали.

Но лопаты здесь почему-то нет. Странно, что её нет. Я, честное слово, даже удивился. Ага, вот её почему под кроватью нет! Я лопату в коридоре поставил. За дверью. Но там её тоже нет!

Тут я вспомнил. Я лопату вчера на метеостанции забыл, вот где. Она там лежит у крыльца. Слева. Вернее — справа. Как же я забыл? Времени совсем нет, так долго ищу.

Смотрю — Боря ещё под машиной лежит. Он ещё руки мыть будет, когда вылезет. Я успею. Без лопаты всё равно ехать нельзя, а метеостанция рядом.

Я мигом добежал.

Лопата лежит. У крыльца. Я её вижу.

И ещё я вижу — петух у крыльца стоит.

Хвост расставил и шпорой себя чешет. Потом как крикнет. Ничего себе голос. Куры к нему со всех сторон прибежали. А он даже не взглянул. Куры стоят, не знают, что делать: он их звал или так, случайно крикнул? Он опять как крикнет! Куры совсем растерялись. Крутятся. Ногами топчут на месте. Клювами друг друга толкают. А петух себя шпорой чешет, и всё.

Я знаю, зачем он своих кур собрал. Это такой подлый петух. Он всех кур собрал, чтобы они смотрели, как он меня будет есть. Клевать! Я давно заметил: он любит, чтобы на него смотрели, когда он дерётся. Ему чем больше народу, тем лучше. Такой это петух. Я про него забыл, пока лопату искал. А он вот стоит. Он про меня не забыл. Он сейчас будто меня не видит. Вроде он себе чешет ногу. А сам глазом косит. Только ждёт, когда я подойду.

Зря ждёт. Что я к нему подойду, что ли?

Вдруг слышу — машина гудит.

Это Боря сигналит. Значит, он уже вылез из-под машины, Все готовы, а меня нет. Вдруг они без меня уедут! А без лопаты я не могу вернуться.

Тогда я решил.

Вот как я решил. Добегу до крыльца, лопату схвачу и назад. А голову замотаю майкой. Он меня в ноги, конечно, клюнет. Но это же не в голову! Буду терпеть. Зато лопату схвачу. Может, на метеостанции Вета дежурит. Она услышит, как я кричу, и меня спасёт.

Я голову скорей замотал, чтобы не передумать. Майкой.

Как побегу!

Глаза на всякий случай закрыл. Они у меня сами закрылись. Бегу. Сейчас он меня как схватит! Сейчас он меня. Сейчас он. Сейчас… Сейчас… Вот сейчас…

Вдруг головой стукнулся.

Пришлось глаза открыть. Это я в крыльцо врезался. Лопату скорей схватил. Смотрю, куры летят. От меня. Во все стороны. Перья с них сыплются. А где же петух?

И тут я его увидел.

Лучше бы он меня клюнул. Больно, конечно, но я бы терпел. Вета бы выскочила и меня отняла. Он Вету уважает. На этого петуха орёл один раз хотел кинуться, а Вета как закричит, как на орла с полотенцем бросится! Орёл вздрогнул и мимо петуха сел. Улетел сразу. С тех пор петух Вету уважает, хоть он у нас и подлый. Вета бы меня отняла. А теперь что? Лопата теперь не нужна.

Петух под крыльцо залез, вот я его где увидал. Значит, всё. Будет песчаная буря. Надо закрывать окна. Приборы убирать. Прекращать всякие наблюдения. Никуда ехать нельзя.

А Боря опять сигналит.

Они же не знают ничего. Могут уехать, пропасть, если я не предупрежу.

Я скорей побежал. И лопату зачем-то держу.

Машину уже нагрузили, борт закрывают. Тётя Надя сидит наверху, на спальных мешках, говорит:

— А я не свалюсь отсюда?

Дядя Володя смеётся:

— У нас падать мягко, песок.

— И пластилин не брать? — спрашивает Арина.

— Растает твой пластилин, — говорит дядя Володя.

Папа увидел меня, сразу говорит:

— Опять копаешься? Ох, не люблю я эту детскую привычку — копаться. Лопату принёс? Хорошо. Нам бы ещё хоть одни рабочие руки!

Дядя Мурад кричит из окна:

— Если рук нет, я могла бы поехать!

— Не откажусь, — говорит папа.

Дядя Мурад сразу вышел из лаборатории и свою кружку несёт.

— Я готова, — говорит.

Витя бежит за ним и кричит:

— Я тоже в пески хочу!

Тётя Наташа за ним бежит и кричит:

— Мурад, посмотри там — эфедра цветёт или нет? В Южной долине уже цветёт, я вчера видала.

Суматоха такая, как будто мы сейчас едем. Мне даже грустно. Они же не знают. Только я знаю. Папа решил нас с Ариной в пески взять, а ехать нельзя. В другой раз папа может по-другому решить. Зачем только я за этой лопатой пошёл?

— Ты чего? — говорит вдруг папа.

Мы друг друга иногда без слов понимаем. Папа только кивнёт, а я уже понял, что надо из лаборатории выйти. Или я, например, молчу, а папа уже понял, что я кара-курта выпустил из пробирки. Нечаянно. Папа это без слов понимает. Главное, врать друг другу не надо.

— Ехать нельзя, — говорю я. — Будет песчаная буря.

— А ты что — барометр? — говорит дядя Володя.

Если бы барометр! Барометр и ошибиться может, он же прибор!

— Вета сказала? — спрашивает папа.

— Петух под крыльцо залез! — говорю я.

— Правда? — говорит тётя Надя и начинает слезать со спальных мешков. — Как интересно!

— Чепуха, — говорит дядя Володя. — Усаживайтесь скорее.

— У меня сейчас мотор закипит, — говорит шофёр Боря. — Посмотрите, какое солнце! При таком солнце я за машину не отвечаю.

— Так, — говорит папа. — Под крыльцо — это серьёзно. И нахохлился?

— Кто? — говорю я.

— Петух под крыльцом, — говорит папа.

Если он не нахохлился, это ещё ничего. Может, он просто рис под крыльцом зарыл и пошёл проверить. Или ему напекло гребень, и он спрятался от жары. Но если петух нахохлился, тогда плохо. А я и не знаю.

— Надо быть наблюдательным, — говорит папа. — Это для зоолога главное. Как же ты не заметил?

— Перестань, Лёша, — говорит Марина Ивановна. — Сам ребёнка с толку сбиваешь, а потом удивляешься.

— Я пойду посмотрю, — говорю я.

— Куда ты пойдёшь? — говорит Марина Ивановна. — К петуху? Ты его боишься до смерти.

— А мы вместе посмотрим, — говорит папа.

Папа к крыльцу нагнулся и меня зовёт. Я тоже нагнулся. Я не боюсь, коленки немножко прыгают, а так ничего. Не страшно совсем, тем более с папой, он меня спасёт.

— Видишь? — говорит папа.

Я под крыльцом песок вижу. Ещё какую-то тряпку. На тряпке петух боком сидит, и глаз у него золотой. Прямо сверкает! Петух ничуть не нахохлился, у него все перья спокойные. Он просто так под крыльцом сидит. Смотрит своим золотым глазом и отдыхает.

— Что, Петька, всё прогнозируешь? — говорит папа. — Народ пугаешь?

А петух ему говорит:

«Ккк… ккк…»

Глаз свой потушит, потом опять зажжёт. Как фонарик. Он так моргает. Совсем нестрашный петух. Я руку протянул и потрогал. Мягкий. Мне тоже говорит:

«Ккк… ккк…»

— А ты боялся, — говорит папа. — Ничего не надо бояться — это для зоолога главное.

Разве я нашего петуха боялся? Я боялся, что он нахохлился, а это другое дело.

 

СПОЁМ-КА НАШУ ЛЮБИМУЮ!

Мы уже едем. Арина мне дышит в плечо. Мы с ней в кабине сидим. Рядом с нами Боря шевелит рулём и поёт:

Он всё время одно и то же поёт. Это Боре помогает машину вести. Мы с Ариной тоже поём, мы уже выучили. Мы теперь все вместе поём:

Дядя Володя нам сзади стучит по кабине, кричит Боре:

— Это какая федра? Это которая эфедра, что ли?

Эфедру мы знаем с Ариной. Это куст. Зачем мы про куст будем петь? Мы свою песню поём, совсем другую:

Вот мы как поём.

Очень хорошо в кабине. Бензином пахнет. Прямо нечем дышать, так пахнет. Мы бензином дышим, мне нравится. Сиденье под нами блестит. Чёрное такое! Я потрогал чуть-чуть и пальцы обжёг. Арина спиной прислонилась и тоже немножко обожглась. Горячее всё. Я локоть в окно выставил, там ветер. Он мимо нас летит. Тоже горячий.

— Уже мотор греется, — говорит Боря. — Будь проклят тот час, когда я сел за руль этой керосинки!

А сам смеётся. Это он просто так говорит. Шутит так со своей машиной. Если свою машину любишь, можно, конечно, с ней пошутить. Машина не обидится, она знает, что Боря её любит. Он бы ещё больше её любил, если бы у него были к этой машине запчасти. Боря бы тогда сделал из своей машины конфетку. А запчастей нет, на саксаулах они не растут. Но Боре всё равно нравится быть шофёром. Он ещё маленький мечтал стать шофёром. И стал.

— И тебя потом научу, — говорит мне Боря.

— А меня? — говорит Арина.

— Всех научу! Я добрый. Мне только эти капли мешают. Аринка, вытри мне чем-нибудь.

У Бори на лбу, оказывается, капли. Эти капли мешают ему смотреть на приборы, они льются. А перед Борей столько приборов, глаза разбегаются. Часы например, перед ним вделаны прямо в кабину. Боря по этим часам как раз машину ведёт.

Арина платок взяла и трёт Боре лоб.

А капли опять лезут. И на щеках тоже. На подбородке.

Я смотрю — у меня капли прямо из ладони ползут.

— Не замёрзнете? — смеётся Боря.

— Нет, — говорит Арина. — У меня кофта есть. Дать?

— Носи сама на здоровье!

Тут нам опять застучали в кабину.

— Пить хотите? — кричит папа.

Оказывается, они там, в кузове, пьют. А мы тут мучаемся в кабине. Боря сразу остановился.

Папа нам резиновый шланг даёт.

— Сосите, — говорит.

Этот шланг прямо из бочки с водой идёт. Из него надо пить. Я в рот его осторожно взял. А шланг тёплый. Резиновый. Воды никакой в нём нет. Невкусный вообще-то.

— Тяни в себя, — говорит Боря.

Я потянул немножко. Всё-равно воды нет.

— Сильнее тяни! — кричит папа.

Я зубами как этот шланг зажму. Как из него вдохну. Сразу подавился. Резиновым воздухом. А воды всё нет.

— Дай-ка мне, — говорит Боря.

Губами взял и сразу у него в шланге забулькало. Уже пьёт. Даже глотает. Мы с Ариной смотрим, как Боря пьёт, и тоже вроде глотаем. Но нам глотать нечего. Только пить ещё больше хочется.

— Недотёпы, — говорит папа. — Сейчас я вам сделаю напор.

Он бочку в кузове наклонил, и вода из шланга сама пошла. Мы с Ариной рот подставляем, по очереди. Какой нам папа сделал вкусный напор! Я такой воды никогда не пил. Это такая вода. Тёплая. Сладкая. Длинная. Я бы её всю жизнь пил. Никогда бы ничего другого не пил. Ни компот. Ни какао. Даже верблюжье молоко бы не пил. Только эту воду!

Мы с Ариной пьём, пьём…

— Хватит, — говорит папа. — Много нельзя.

И шланг к себе в кузов убрал. Я ещё ничуть не напился, а папа убрал. Вдруг чувствую — я уже пить не хочу. Ни пить, ни есть. Мне так легко вдруг! Я только дальше ехать хочу. Такая это вода!

Мы сразу поехали.

Я в окно смотрю, даже высунулся. Арина мне дышит в плечо. Мы по нашей пустыне едем. Как у нас красиво! Черепахи навстречу ползут. Блестят их чистые панцири. Боря черепах объезжает. Пускай ползут. Толстый суслик выскочил и перед машиной бежит. Машет своим толстым хвостом. Боря ему сигналит. Суслик в норку нырнул, нет его. Змея-стрелка на саксауле висит. Тонкая, как поясок. Зацепилась хвостом за ветку и смотрит. Она даже не ядовитая, пусть висит. Возле своих норок усатые мышки-песчанки стоят на задних ногах. И свистят. Они друг другу свистят, что погода хорошая, травы ещё много, вон машина едет…

Это мы едем. Я, Арина, мой папа, дядя Володя, дядя Мурад, тётя Надя и шофёр Боря.

А вокруг наша пустыня. Она сейчас цветёт. Красные маки лезут нам под колёса. Лопух-ревень звенит оранжевыми серёжками. Розово вьются вьюнки. Ирисы торчат из песка жёстко и прямо. Как фиолетовые копья.

Бух! Бух! Бух! — стучат нам по кабине.

— Варан! — кричит папа.

И прыгает вниз, Боря ещё даже затормозить не успел. Папа уже бежит. Он вон какой! Сильный и ловкий мой папа. Дяде Володе его нипочём не догнать, он сзади бежит.

Мы с Ариной тоже выскакиваем.

— Где? — кричим мы.

— Кто? — спрашивает тётя Надя. Она из кузова прыгнуть не может. Привычки у неё нет, она так пока слезла.

— Вон! Вон! — кричит Боря.

Я и сам вижу. Папа за вараном бежит. Он его почти догнал. Варан обернулся и бьёт хвостом. Но папа его уже схватил. За хвост. И обратно к машине бежит. Уже с вараном.

— Крокодил… — удивляется тётя Надя.

— Крокодил в Ниле живёт, — объясняет Арина. — А это варан. Он у нас в пустыне живёт. Просто такая ящерица.

— Разве такие ящерицы бывают? — опять удивляется тётя Надя. — Он же громадный.

— Средний, — говорит папа. — Метра полтора, не больше.

Папа держит варана, и варан, конечно, сердится. Хочет папу ударить хвостом. Но папа крепко его держит! Тогда варан разевает пасть. Хочет папу своим языком испугать. Язык у варана длинный, узкий, раздвоенный на конце. Змеиный какой-то язык. Но папа всё равно не боится. Смеётся:

— Нервный какой варанчик попался!

— Молодой ещё, — говорит дядя Володя.

Конечно, этот варан молодой. Если бы старый, он бы весь тусклый был, я знаю. А этот вон какой яркий. Жёлтый. Оранжевые полосы так и блестят на спине. И глаза сердитые. Он бы папу сейчас прямо съел. Но папа его крепко держит.

— Не ядовитый? — говорит тётя Надя.

— Самую малость, — говорит папа. — Для человека не опасно. А вот разодрать руку до кости, это пожалуйста. Бульдожья хватка.

— Кусал? — говорит тётя Надя.

— Меня и муравьи кусали!

— На надувную игрушку похож, — говорит тётя Надя. — Только больно велик. Кто-то его дул-дул, так до конца и не надул. Сил не хватило у кого-то.

Это варану совсем не понравилось. Что он на игрушку похож. Он как дёрнется! И от папы выскочил. Но не побежал. Если уж варана поймали, он убегать не будет. Он гордый. Не будет он удирать как какой-нибудь суслик. Он же варан! Полный живот воздуху набрал и как зашипит.

Тётя Надя так за Борю и отскочила. А говорила — игрушка! Мы с Ариной тоже немножко отпрыгнули. Просто от неожиданности.

Но папа уже варана снова поймал.

— Подожди, — говорит. — Куда так торопишься? Ты нам всё-таки сначала скажи, что ты сегодня ел.

Смотрю: дядя Володя флягу несёт. А-а, они дадут варану попить! Молодцы! Пить он, конечно, хочет.

— Хватит? — спрашивает дядя Володя и трясёт флягой.

— С избытком, — говорит папа.

Папа держит варана за голову, а дядя Володя над ним с флягой стоит. Они его уговаривают. Варан никак не хочет рот раскрывать. Думает, наверное: что там, во фляжке? Может, гадость какая-нибудь? Открыл наконец.

— Можно я напою? — говорю я.

— Давай, — говорит папа.

Я из фляжки тихонько лью, а папа живот щупает. Чтобы варан не опился. Сразу много нельзя, папа нам говорил с Ариной. А варан лапы на животе сложил, глаза закрыл и глотает громко. Не поймёшь, нравится ему или нет.

— Гурман какой, — говорит тётя Надя.

— Я тоже буду поить, — говорит Арина.

— Когда следующего поймаем, — обещает папа.

— Всех встречных будем поить? — интересуется тётя Надя.

— Такая работа, — смеётся папа. — Всё приходится.

Живот варану ещё раз пощупал и говорит мне:

— Всё, Лёдик. Отойди.

Я думал, папа варана сейчас выпустит. А папа вдруг снова его за хвост схватил и как начал трясти. Так трясёт! Варан прямо болтается в воздухе.

— Ему больно, — говорю я.

— Скорее неприятно, — говорит папа. — Конечно, ему неприятно. Что же делать? Вот если бы я его разрезал, тогда было бы больно.

— Зачем бы разрезал? — говорю я.

— Чтобы узнать, что он сегодня ел, — говорит папа. — Я с ним как раз на эту тему сейчас беседую.

И опять варана трясёт. Такая у них беседа.

— Задушевная, — смеётся дядя Володя.

Варан уже воду обратно выплеснул, так папа трясёт.

— Да… — говорит тётя Надя.

— А вы не смотрите, Надежда Георгиевна, — говорит папа.

— Да нет… Я не об этом.

Она всё об увлечённости, вот она о чём. Ей приятно смотреть, что бы папа ни делал. Папа так увлечённо всё делает. Мне тоже приятно смотреть. И Арине. И Боре. Мы все на папу смотрим.

— Конечно! — говорит папа. — Я тут сильно увлёкся. Четырнадцать лет увлекаюсь, никак не перестану.

И сразу перестал.

Всё равно в желудке варана уже ничего больше нет, один белый живот. Папа всё вытряс. Варан теперь дышит.

— Володя, запиши, — говорит папа. — Он сегодня съел. Так. Трёх черепашек он съел. Шесть чернотелок. Два черепашьих яйца. Ага, ещё сцинка. Взрослый сцинк, запиши…

Я сцинка знаю. Ящерица, а на животе бегает, как змея. Лапы свои бережёт. На животе от варана, конечно, не убежишь.

— Ну гуляй, не сердись, — сказал папа и отпустил варана.

Но варан не хочет гулять. Он лапами упёрся в песок, голову выставил и изо всех сил теперь дуется. Такой жёлтый стал. Толстый. Прямо пузатый-пузатый. Надулся воздуху. Это варан на папу обиделся.

— Прости, — говорит ему папа. — Такая работа! Исключительно для науки. Вдруг ты голодаешь, надо было проверить.

Зря только папа ему напомнил. Еду варану, конечно, жалко. Он как зашипит и прямо на нас побежал. Растопырился и бежит.

— По коням! — кричит папа.

Мы в машину скорей вскочили. Я даже дверцу держу, Арина в меня вцепилась. Боря руль крутит. Песок из-под колёс летит во все стороны. Дядя Володя стоит в кузове и панамой машет.

А варан сзади бежит и шипит. Голову наклонил и бежит. Хочет нам в шину вцепиться. Бульдожьей хваткой. Вдруг он нам колесо прокусит, что тогда?

— Караул! — кричит Боря и жмёт на педали.

Я в окошко смотрю.

— Отстал, — говорю я.

— Видишь, какая у твоего папы работа, — говорит Боря. — А ты в пески просишься! Опасная работа.

Ну и что, что опасная? Это для науки! Мы с Ариной нисколько не испугались. Разве кто-нибудь плакал? Я фляжку папе держал. Арина подходила близко к варану, она теперь может его слепить. Подумаешь, варан! Он же не крокодил. Машину он не прокусит. Если бы прокусил вдруг, мы бы с Ариной…

— Уж вы бы с Ариной — это точно, — смеётся Боря.

Мы все смеёмся. Хорошо в кабине. Жёлтый песок навстречу летит. Синее небо сбоку летит. Бочка сзади гремит. Впереди скачет тушканчик, Боря его объезжает. Тушканчик толкнулся хвостом и как прыгнет!

— Может, перелезете в кузов? — кричит папа.

— А я как же один? — говорит Боря.

Нет, мы не перелезем. Тут лучше видно, всё ближе. В кузове мы потом поедем. Нам далеко ехать! Через весь заповедник.

— Тогда давайте споём, — говорит Боря. — Нашу. Любимую.

Конечно, споём. Мы так давно не пели. Боря уже поёт:

И мы с Ариной тоже поём:

Вот мы как поём. А наша машина прямо мчится.

 

О ЧЁМ ТРЕЩИТ ФИСТАШКА

Мы до самых гор доехали.

Боря больше руль не может держать. Тут ночевать будем. Ведь уже вечер! Солнце садиться хочет. Горы кругом, куда ему сесть? Сбоку кто-то кусок горы откусил, зубы отпечатались, как в арбузе. Солнце туда вползает. Какое умное, я бы не догадался.

Вползло. Сразу ветер подул.

Я подставил лицо, ветер меня щекочет. В щёки толкает. Брови мне шевелит. За рубашку лезет ко мне. Прохладный. Горный, конечно, ветер. Весь день в горах сидел. Где-нибудь в ущелье. В камнях. Мучился. Там же скучно! Камни друг об друга скрипят. Шакалы воют. Противно так. Теперь ветер выскочил. А тут как раз мы…

— Сморился? — говорит папа.

Это он мне, оказывается, говорит. Думает, я уже сплю. Я просто на минутку около машины присел. Нисколько я не сморился.

— Помогай тогда! — кричит папа.

И бросает из кузова спальный мешок. Ещё один спальный мешок. Опять спальный мешок. Ещё мешок. Он меня закидать хочет мешками. Сколько у нас мешков! Шлёпаются на песок, как большие лягушки. Я хохочу и хватаю. Не успеваю их хватать. Арина мне помогает. За бока хватаем мешки, за уши, прямо в охапку. Катимся с ними по песку. Тащим их в сторону.

— Что значит — все вместе, — говорит папа. — Вон как быстро разгрузились. Коллектив — всё-таки сила!

Конечно. У нас коллектив! Мы уже разгрузили машину, вот это да. Я даже не заметил, как мы её разгрузили. Боря опять под машиной лежит, и тётя Надя подаёт ему ключ. Дядя Володя разбирает ящик с посудой, папа несёт раскладушки.

Мы тут ночевать будем. Надо устраиваться!

— Первое дело — костёр, — говорит папа.

Надо за дровами идти. Мы с Ариной хотим идти. Мы в сапогах, куда хочешь можно идти. Только куда? Тётя Надя тоже хочет идти. И она не знает куда.

— Сейчас дежурного выберем, — говорит папа. — Как в пионерском отряде. Считалки знаете?

Мы с Ариной не поняли. Какие считалки?

— Обыкновенные, — говорит папа. — Подставляйте-ка лбы, сейчас всех по головам буду считать.

Папа нас всех считает по головам, только Борю он по ногам считает. Папа так нас считает:

— На! Вокзале! В чёрном! Зале! Кот! — Папа в Арину ткнул пальцем. — Сидел! — теперь ткнул в дядю Володю. — Без головы! — теперь в меня. И уже дальше считает: — Пока! Голову! Искали! Ноги! Встали! И! Ушли!

Чуть на тётю Надю не вышло. Но вышло на дядю Мурада, считалка на нём кончилась. Значит, дядя Мурад дежурный.

— Мы с вами пойдём, — говорит тётя Надя.

А дядя Мурад удивляется:

— Куда?

Идти никуда не надо. Дрова прямо рядом растут. Рядом фисташка растёт. Очень кудрявая. Орехов сейчас ещё нет, только осенью будут. Столько народу приедет их собирать! Для заповедника это просто горе. В прошлом году, например, леопарда перепугали.

Леопард под фисташкой спал. Даже не думал, что орехи поспели. Как-то забыл про это. Потом леопард проснулся. Надо, думает, ноги немножко размять. И вышел из-под фисташки. Тут народ сразу как закричит! Как сумасшедший, честное слово. Леопард прямо не знает, куда деваться. Едва вырвался.

Хорошо, что сейчас ещё нет орехов. Просто фисташка растёт. И некоторые ветки совсем сухие, они ей только мешают расти. Дядя Мурад сухие ветки отломал и сделал костёр.

Как быстро! А мы хотели в горы идти. У гор тень совсем чёрная. Лучше туда днём идти. А сейчас уже ночь. Звёзды на небе. Такое густое небо! Всё в звёздах. И мы сидим прямо под звёздами. Тётя Надя тоже сесть хочет. Боря как раз кошму расстелил, очень удобно.

— Только на скорпиона не надо садиться, — говорит папа. — Он этого не любит.

Папа скорпиона почти из-под тёти Нади вытащил и в сторону бросил. А то бы тётя Надя его раздавила. Даже не знаю, успел бы её скорпион ужалить или нет? Она тяжёлая. А скорпион совсем маленький — детёныш, что ли? Надо всё-таки осторожно садиться. Я же на скорпиона не сел. И Арина не села, она скорпиона смахнула. Дядя Мурад его сапогом отогнал, потом уж сел…

— Прямо тут будем спать? — спрашивает тётя Надя.

— На раскладушках, — говорит папа.

— А в машине нельзя?

— Кто где хочет! По-моему, на раскладушке гораздо удобнее. В машине же бочки!

Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них спать. И Арину с собой зовёт.

Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.

Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.

Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное, что она довольна. Ей нравится так ярко гореть. Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке нравится освещать наши лица:

Тёмное — дяди Мурада.

Розовое — Арины.

Белое — тёти Нади.

В каше — моё.

— Лицо-то ты всё-таки вытри, — говорит папа.

Я, конечно, вытер.

Мы сидим и в костёр смотрим.

— Какое-то настроение, сам не знаю, — говорит папа. — Давно что-то не было так хорошо. Мурад, прочитай что-нибудь!

— Чего бы ты, Лёша, хотела?

— Всё равно! Лишь бы твоё.

— Всем будет скучно, Лёша, — говорит дядя Мурад.

Он по-русски не умеет читать. Он стихи только для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад стихи на туркменском пишет.

— Я им переведу, — говорит папа. — Прочти для меня.

Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же высокое дело — стихи, какие бы они ни были.

Дядя Мурад читает и смотрит на папу.

Будто мой папа тут один. Никого больше нет. И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю. У меня что-то в горле сдавило.

Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что он так будет читать. Неужели он сам придумал такие стихи?

Печальные. Звонкие. Долгие.

Вдруг у дяди Мурада голос упал.

И сразу тихо стало. Только фисташка трещит. Трещит, трещит.

Потом тётя Надя говорит:

— Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич…

— Попробую, — сказал папа. — Сейчас. Сразу не могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.

— Не нужно мучиться, Лёша, — сказал дядя Мурад и сел на кошму. — Я сама переведу. У меня простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко стихи про пустыню. «Самая прекрасная весна на свете — это пустыня, и если кто попадает к тебе весной, то он имеет большую радость на сердце». Такие, примерно, стихи.

— Не могу перевести, — сказал папа. — Таланта нет, не могу.

— Я уже перевела, — сказал дядя Мурад. И подбросил в огонь ветку.

Костёр прямо взревел.

— Нет, ты сам не можешь понять, — сказал папа. — Разве ты понимаешь, что ты такое?

— Я туркмен, — улыбнулся дядя Мурад. Он у нас редко улыбается.

— Я только одно поняла, — говорит тётя Надя. — Я поняла, как вы всё это удивительно чувствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти звёзды…

— Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиевна, — сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный. И пошёл от костра. Шагнул — и сразу его не стало. И не слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит — неслышно.

— Ты надолго? — крикнул в темноту папа.

И темнота сразу откликнулась голосом дяди Мурада:

— Погуляю немножко, Лёша.

— Значит, до утра, — сказал папа. — На песке где-нибудь часок полежит — и выспался. Мураду много не надо.

— А я, к сожалению, так не могу, — сказала тётя Надя. — Всю ночь бы вот так с вами сидела, а глаза спят.

Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему Арину протягивает. А она даже не проснулась. У Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине ночует.

— Всё-таки ноги придётся ему подпилить, — говорит дядя Володя. — Куда не сунешься, всюду эти ноги.

— Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушубок, — говорит папа. — Всю ночь будет ветер, горы рядом.

Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит. Потом говорит:

— Стыдно признаться, но мне что-то никак не влезть…

— Куда? — говорит папа.

— В мешок… Я в мешке никогда не спала.

— Там пуговицы, — смеётся папа. — Придётся помочь.

Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах. Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя спит!

— Спасибо, — говорит тётя Надя. — Мне теперь ни за что не вылезти.

— Утром достанем!

Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю упаковал.

А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза жёлтые от огня.

А я на раскладушке лежу. И уже сплю.

Вдруг проснулся.

Я думал — утро. Но ещё черно. Звёзды в небе стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дяди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дядя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат. Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет в костре. А папа смотрит, как он шевелит.

Я даже не знаю — проснулся я или нет.

Вдруг дядя Володя говорит:

— Понимаешь, Никитич, она Мурада любит…

Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая палочка!

— Она его действительно любит, — опять говорит дядя Володя.

— Я тоже Мурада люблю, — говорит папа.

Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь дядя Мурад его папа.

— Не ожидал от себя, — говорит дядя Володя. — Для меня это, оказывается, слишком серьёзно.

— А ты как думал? — говорит папа. — Мы же с тобой люди серьёзные.

— Я так и думал, — говорит дядя Володя. — Я раньше — думал, а теперь — знаю.

Дядя Володя совсем запутался — думает он или знает? Замолчал даже. Долго молчал, я чуть не заснул. Потом говорит:

— Никитич, мне лучше, наверно, уехать…

— Куда?

— Не знаю ещё, — говорит дядя Володя.

— Ну что ж, уезжай, если тебе на дело плевать, — говорит папа, — тогда уезжай.

Я вдруг представил, что дядя Володя уже уехал.

Его комната пустая. Не нужно туда стучать. Ведь к дяде Володе всегда приходится стучать, хотя крючка на двери нет. Потому что войдёшь вдруг, а там гюрза гуляет. Гюрза — исключительно умная змея! Никогда не шипит. Она сразу кусает своим ядовитым зубом, чего она будет шипеть. Но дядю Володю она не кусает. Она его знает, живёт у него. Воду из мисочки пьёт, дядя Володя мисочку держит, чтоб ей было удобно.

А тётя Наташа сидит в сторонке на корточках. Тоже смелая. Она смотрит, как гюрза пьёт, и говорит дяде Володе: «Как только ты с ними работаешь, уму непостижимо!» — «Так и работаю», — пожимает плечами дядя Володя. «И ведь ты их любишь, вот что непостижимо», — говорит тётя Наташа задумчиво. «Люблю», — соглашается дядя Володя. «Как их можно любить? — говорит тётя Наташа. — За что?» А дядя Володя смеётся: «За то, что у них всё просто, — говорит. — Или они тебя кусают, или нет». — «Лучше — нет», — смеётся тётя Наташа. Они так хорошо друг с другом смеются, приятно смотреть. Я тоже смеюсь.

Но тётя Наташа вдруг говорит: «Вот из-за них ты никогда и не женишься». А ведь знает, что дядя Володя таких разговоров не любит! Но дядя Володя почему-то не обижается. Он говорит: «Вовсе не из-за них, сама знаешь». — «Чепуха какая», — говорит тётя Наташа. И уже не смеётся. «Выходи за меня, — медленно говорит дядя Володя. — Сразу женюсь». Как он шутит! А даже не улыбнулся. «Я уже вышла», — говорит тётя Наташа. «Верно, — говорит тогда дядя Володя. — Всегда я опаздываю». Будто он забыл, что тётя Наташа давно вышла замуж за дядю Мурада и у них родился Витя. «Значит, буду один», — говорит дядя Володя. «Один ты как раз не можешь», — говорит тётя Наташа.

Но дядя Володя ведь не один, он — с нами. Как он может от нас уехать?

Я вдруг вспомнил, как дядя Володя просил: «Никитич, сфотографируй меня с большеглазым! Старикам хочу послать». — «С ума сошёл, — удивился папа. — Они сразу умрут». А дядя Володя смеётся: «У меня старики крепкие». Папа его, конечно, сфотографировал. С большеглазым на шее. Вместо галстука. Дядя Володя всем эту карточку подарил. Папе, Арине, мне. Мне написал на карточке: «Лёдику — от папы Володи». Я, когда маленький был, так звал дядю Володю. Я же был общий сын, меня все нянчили. И я всех так звал — папа Лёша, папа Володя, папа Мурад.

Дядя Володя уедет, и никто больше не захочет с большеглазым фотографироваться. Испугаются. Большеглазый ведь полоз, тоже змея. Он совершенно не ядовитый, ни капельки. Большеглазый у дяди Володи живёт в сапоге. Он у дяди Володи сапоги, ну буквально, отнял! Вот дядя Володя опять без сапог с нами поехал, значит, большеглазый там спит. А дядя Володя ни у кого ничего не может отнять. Он слишком добрый, говорит тётя Наташа. «Как это — слишком? — смеётся дядя Володя. — Разве можно быть добрым с лишком?» — «Можно, — говорит тётя Наташа. — Ты без друзей пропадёшь. Твоё счастье, что ты с друзьями живёшь».

Куда же дядя Володя поедет? Он без нас пропадёт!

— Давай вместе уедем, Никитич, — говорит дядя Володя и всё палочкой что-то ищет в костре. — Вместе бы хорошо!

Вон что дядя Володя придумал.

— Я никуда не поеду, — говорит папа.

Конечно, сейчас это не вовремя, дядя Володя понимает. Папа хочет организовать в заповеднике научный центр. Получается, будто дядя Володя бежит. Но ведь папа тоже не будет всю жизнь тут сидеть. Мало ли как может сложиться? Я вон расту, скоро в школу. Материала у папы горы, на десять лет хватит. Когда-нибудь папу позовут в большой город, в крупный институт…

— Ну и что? — говорит папа.

— Позовут, и поедешь, — говорит дядя Володя. — И правильно сделаешь. Специалисты с опытом нужны ведь не только в заповеднике. Кому-то этот опыт надо передавать…

— Уже передавать, — говорит папа. — Очень интересно.

— Папа никуда не поедет, — вдруг говорю я, и губы у меня прыгают. — Мы никуда не поедем!

— Так, — говорит папа. — Договорились. И у маленькой кастрюльки есть ушки.

— Лёдик! Ты что, Лёдик? — говорит дядя Володя. И поднимает меня вместе с мешком.

— Вы тоже никуда не поедете, — говорю я дяде Володе, я, наверно, даже кричу. — Никто никуда не поедет!

— Конечно, — говорит дядя Володя. — Конечно, конечно.

И раскачивает меня вместе с мешком. Он к моему лицу наклонился. Близко, близко. У него глаза жёлтые от костра. Добрые такие глаза. Слишком добрые. Он как будто плачет, это от костра кажется. Сухие, конечно, глаза.

— Не поедете? — говорю я. — Правда?

— Куда я от вас поеду? — говорит дядя Володя и раскачивается вместе со мной. — Разве я отсюда уехать могу? От всех вас? Я и не собирался ехать. Это я просто так сказал. Настроение было такое, вот и сказал. Совсем в другом смысле, а ты не понял. Конечно, я никуда не уеду.

Тут я вдруг заснул. Мгновенно.

 

ИЗ ЧЕГО ТОЛЬКО ПЬЮТ ПТИЧКИ?

Какое сегодня утро! Горы блестят. Небо блестит. Блестят тёти Надины волосы. Мои мытые щёки блестят. Наша машина блестит, её Боря протёр. Лопаты блестят, каждая на счету. Вон моя, с краю. Даже миски блестят, их ночью песчанки вылизали. Лизухи такие! Тоже каши захотели. А ложки они даже погрызли чуть-чуть. И теперь в ложках блестят следы их мелких зубов.

Прямо блестящее утро!

— Скорее, — говорит папа. — По холодку обследуем родники!

Мы за этим и ехали. Солнце ещё только-только встаёт, а мы уже идём. На работу идём. Я свою лопату крепко держу.

Мы идём к роднику. Ещё далеко идти.

— Давайте-ка поиграем, — говорит папа.

Кто что видит — вот какую игру предлагает папа. Интересно, кто больше видит вокруг.

Можно, конечно, попробовать, раз папа хочет. Я Аринину спину вижу, в сарафане. И Борину, она красная. Боря вчера незаметно сгорел. Тёти Надины волосы вижу. У неё такие большие волосы, сразу в глаза бросаются. Больше, по-моему, ничего.

— Чур, гнездо поползня! — кричит папа.

— Где? — спрашивает Арина.

— Мне покажите! — говорит тётя Надя. — Мне!

Вот папа хитрый какой. Где он нашёл гнездо? Поползень над нами летает, кричит. А гнезда нет.

— Не туда смотришь, — говорит папа. И показал нам.

Конечно, я под ноги смотрел. А оно справа, на большом камне. Теперь-то мы все увидели. Круглое. Из глины. Поползень его, значит, слепил. Красная бусинка в глине торчит. Какие-то пёрышки. Синее. Розовое. Пёстрое. Прилепились к гнезду и торчат.

Тётя Надя подёргала синее, говорит:

— Крепко. Никак. Это случайно?

— Не обижайте нашего поползня, Надежда Георгиевна, — говорит папа. — Поползень у нас красивое любит. Это он свой дом так украсил.

Как он красиво украсил! Где-то бусинку взял. Что бы этому поползню подарить? У меня в кармане камень лежит, белый, блестящий. Такого камня у поползня нет. Я ему на гнездо положил. Он потом его глиной прилепит. Раз он так красивое любит.

Вдруг Арина кричит:

— Чур, муравейник!

Я муравейник раньше Арины увидел, просто не сообразил крикнуть.

— Молодец, Аринка, — говорит папа.

— Где муравейник? — спрашивает тётя Надя.

Она присела и смотрит. Никак не поймёт, где он. Арина ей показала, но тётя Надя не верит. Какой же это муравейник? Это просто вход. Муравьи туда лезут, толкаются. А сам муравейник внизу, его не видно. Муравьи тоже от солнца прячутся. Вон как спешат домой. Панамок у них нет, головы рыжие, вполне может быть солнечный удар. Солнце рыжих любит, говорит папа. У нас Арина немножко рыжая. Чуть-чуть. Её солнце очень любит, без панамки ей не выйти.

— Муравейник! — смеётся тётя Надя. — У вас всё наоборот, как нарочно.

— Азия, Надежда Георгиевна, — говорит дядя Мурад. — Я всегда говорила: Азия — дикая страна.

Тётя Надя привыкла, что муравейник — это такая высокая куча, её издалека видно. Такой конус.

— И в Москве конус? — спрашивает Арина.

— И в Москве, и на Севере, где тётя Надя работала. Всюду муравейник — это конус. Я никогда не видел конуса. Арина тоже не видела. Обязательно нужно съездить и посмотреть.

— Чур, игла дикобраза! — кричит Арина.

И хватает иглу, толстую, как ручка-самописка, но без пера.

— Чур, песчаный таракан! — кричит дядя Володя.

И хватает таракана за панцирь. Сверху у него панцирь, как у черепашки, а под панцирем тараканьи усы.

— Чур, следы джейрана! — кричит Боря. Они такие, сердечком.

— Чурь, нора тарантула! — кричит дядя Володя.

Чур, чур, чур — все наперебой кричат! Я головой не успеваю вертеть. Вон мы сколько вокруг всего видим. Какую папа придумал игру, мы теперь всегда так будем играть. Даже тётя Надя кричит:

— Чур, верблюд на горе!

Правда, там верблюд ходит. А может быть, камень? Просто лежит. Это высоко! Без бинокля не видно. У папы бинокль. Все бинокль хватают. Всем хочется посмотреть. Я ещё не успел.

— Чур, родник! — кричит папа.

Оказывается, мы уже к роднику пришли. А говорили, что далеко. Мы и не заметили, как пришли. Где же родник?

Я думал, родник, наверное, большой. Целое озеро. Вода в роднике толкается, прямо со дна бьёт, фонтаном. Утки плавают. Камыш сбоку растёт. Родник весь зарос. Даже тиной. Мы его будем чистить.

А вот он — родник. Совсем не такой!

Просто стенка в горе. Серая, из камней. Мокрая такая. А из стенки толстые капли ползут. Одна за другой. Лезут, лезут. Медленно так они вылезают. Прямо через силу. Конечно, им трудно сквозь камни. Но они всё равно лезут. Тяжёлые, мутные. Потом на стенке висят. Потом скатываются вниз, больше не могут висеть.

И внизу, под стенкой, как ванночка. Грязная, прямо чёрная грязь. Капли туда ныряют, и грязь чуть-чуть шевелится. Будто дышит. А сбоку из этой ванночки медленно сползает чёрный ручеёк. И тут же весь уходит в песок. Только грязь ещё видно в песке, на несколько шагов. А потом песок уже снова жёлтый. Чистый.

— В этом году воды много, — говорит папа.

И ладонью трогает стенку. Весь родник ладонью закрыл, капли сквозь папины пальцы лезут. Вон тут сколько воды!

— Как же бедные птички пьют? — говорит тётя Надя.

— Не только птички, — смеётся дядя Володя. — Это наш центральный родник. Тут архары пьют. Волки. Все, кто захочет.

— И даже зайцы, — говорит Арина.

— Зайцы в пустыне никогда не пьют, — говорит папа. — А то бы и они пили.

— А как же они? — говорит тётя Надя. — Разве зайцы могут не пить? Они же так бегают.

— Приспособились, — объясняет папа. — У нас трава сочная. Вполне можно не пить. Вон джейраны тоже могут не пить.

— Какая трава? — удивляется тётя Надя. — Разве это трава? Вот у нас в Подмосковье трава так трава!

Как тёте Наде вдруг всё не нравится. А говорила — привыкла. Чем же у нас не трава? Она сочная. Арина траву сорвала и жуёт. Она будет теперь, как джейран. Совсем пить не будет! Я тоже хочу, как джейран. Но почему-то горько во рту.

— Вы полынь едите, крокодилы! — смеётся папа.

Верно, полынь. Так полынью пахнет. Я поскорей выплюнул.

— Запей, — говорит тётя Надя. И в ладонь набирает капли. Хочет мне дать. — Арина, и ты запей!

Но Арина запивать не хочет. Очень вкусная полынь, она с удовольствием жуёт. Только морщится сильно.

— Тебе бы ещё варенья из верблюжьей колючки, — смеётся дядя Володя.

— Люблю полынь, — говорит Арина. Ей говорить уже трудно, так она морщится. Так любит эту полынь, прямо рот набок.

— Аринка, перестань сейчас же! — сердится тётя Надя.

Она всё-таки Арину плохо знает, хоть и родная тётя. А то бы она замолчала. Просто не обращала бы на Арину внимания. Пускай Арина скорей прожуёт. Она не может теперь перестать, раз уже начала. У Арины характер такой. Она должна каждое дело довести до конца.

Я не могу довести, а Арина может.

— Но это глупое дело, — говорит тётя Надя.

— Такой характер, — объясняет папа. — Хоть кровь из носу!

Арина наконец прожевала. Теперь она хочет пить.

— Скорей, — говорит Арина. — Как горько!

У тёти Нади уже полная ладонь, капли сверху скатываются. Она подставила Арине.

Вдруг папа тёти Надину руку толкнул. Всё вылилось.

— Эту воду нельзя, — говорит папа.

— Как? Почему?

— Эту воду человеку нельзя пить, — говорит папа. — Чистая соль.

У нас в пустыне пресных родников нет, как тётя Надя не понимает. Мы недаром с собой воду возим. А тут вся вода солёная. Только животные могут пить. А человек от такой воды заболеет.

Папа из фляжки нам дал.

Вот это вода! Тёплая. Пресная. От неё уж не заболеешь.

— Хватит, — говорит папа. — За работу!

Я скорей лопату схватил. Надо работать, пока жары нет. Мы все, конечно, в трусах. Арина давно сняла сарафан. Тётя Надя брюки засучила. Жары нет, конечно, но тени ведь тоже нет. А без тени всё равно жарко. Но терпеть пока можно.

Мы родник чистим.

Работы тут много. Всю стенку нужно очистить, чтобы блестела. Тогда каплям лезть легче. Они такие чистые будут, и всем пить приятно. Животным тоже неинтересно в грязи толкаться!

Я по стенке бью лопатой. И дядя Володя бьёт. Дядя Мурад тоже бьёт. Арина прямо колотит.

Но стенка же каменная! Это гора! Тут долго бить надо.

Мы бьём.

У меня уже плечи болят. Это здоровая боль, говорит папа. Просто работа физическая, к ней привыкнуть надо. Привыкну, и плечи пройдут.

У Арины спина болит. Но Арина дело не бросит! Что значит спина, если нужно чистить родник? Мы его так очистим: будет как новенький. Вода прямо фонтаном забьёт. Кулики прилетят на тонких ногах. Будут пить и полоскать горло чистой водой.

Вот как мы работаем.

Папа грязь лопатой выкидывает из родника. Он босиком. Ноги у него чёрные, будто папа в чёрных носках. Такая красивая грязь. Блестит.

Боря грязь в сторону уносит, ведром. У него живот чёрный. Блестит.

Тётя Надя скребёт ручеёк.

— Ой, — говорит тётя Надя, — лопата сломалась!

Она сильно нажала и сломала ручку. Тут тёте Наде нельзя помочь. У нас запасных лопат нет, каждая на счету.

Тётя Надя сидит теперь и страдает:

— Я хочу работать! Дайте мне хоть какую-нибудь лопату. Хоть маленькую!

Кто ей даст? Все хотят работать. У всех плечи болят, но это ерунда.

— Может, кое-кого уже к машине отправить? — говорит дядя Володя.

— Я тоже подумал, — говорит дядя Мурад. — Уже сильное солнце.

Кого, интересно, они могут отправить? Только тётю Надю, она без лопаты.

Папа посмотрел вверх, говорит:

— Н-да, солнце. Оно сегодня задаст. А машина, если не ошибаюсь, на самом пекле стоит. Боря, ты кузов брезентом накрыл?

— Кузов? — спрашивает Боря (пока ещё Боря сообразит). — А-а, кузов! Нет, Алексей Никитич, забыл. Не накрыл, кажется.

— Там же приборы, в кузове, — говорит дядя Володя.

— Всё сварится, — говорит папа.

— Может, мне сходить? — предлагает тётя Надя.

Нет, тётя Надя не сможет. Она гость! Ещё потеряется, чего доброго. Собьётся с пути, машину не найдёт. Машину, правда, от родника видно. Но далеко. Вон наша машина, маленькая совсем. Тёте Наде с таким делом не справиться. Нет, нет, нет!

Тётя Надя даже не знает, где у нас лежит брезент.

— А я знаю, — говорит Арина.

— Я тоже знаю, — говорю я. Я, правда, знаю. В большом ящике.

— Вам тоже не справиться, — говорит папа. — Слишком серьёзное дело.

Конечно, серьёзное. Мы понимаем. Если бы пустяки, мы бы сами не согласились.

Арина уже лопату поставила и руки вытирает сарафаном.

Я тоже лопату поставил.

— Мы справимся, — говорит Арина. — Мы с Лёдиком как раз справимся!

— Гм… — сомневается папа.

Чего только он сомневается! Там приборы могут погибнуть. Эти приборы такие чуткие, а солнце так и жарит. Надо скорее их закрыть!

— Ну как? — сомневается папа. — Доверим?

— Доверим, — говорят все. И дядя Володя, и тётя Надя, и дядя Мурад. И даже Боря сказал, хотя сам про эти приборы забыл.

— Ладно, — решил тогда папа. — Идите!

Он нам прямо к машине велит идти. Никуда не сворачивать. Сразу закрыть кузов, а самим лезть под машину. В самую жару у нас только под машиной можно дышать, там всё-таки тень. А они скоро придут. Работать всё равно уже почти невозможно, такое солнце.

Но прежде всего надо приборы спасать, это от нас зависит.

Мы понимаем. Мы с Ариной сразу пошли.

 

НАМ ПРО КУПАНЬЕ НИКТО НЕ ГОВОРИЛ

Мы с Ариной быстро идём, по сторонам не смотрим. Некогда! Мы бы ещё быстрей шли. Нам сапоги мешают, проваливаются в песок.

— Надо их снять, — говорит Арина.

— Папа велел ходить в сапогах, — говорю я.

— Дядя Лёша про сапоги ничего не сказал! Разве он про сапоги говорил? Он сказал про брезент!

— Он раньше говорил, — не соглашаюсь я.

— Эх, ты! — говорит Арина. — Там приборы гибнут! Будет дядя Лёша сейчас про какие-то сапоги говорить!

Вот как Арина сказала. Я даже покраснел. Чего я, правда? Папа про сапоги ещё когда говорил. Утром ещё. Теперь совсем другое дело. Мы идём приборы спасать, а эти сапоги нам мешают.

Мы с Ариной их сняли скорей.

Теперь можно бежать. Легко так, в одних носках. Я за Ариной бегу. Потом Арина за мной бежит. Потом Арина мне руку дала, и мы вместе бежим. Вместе ещё быстрее бежать. Можно даже закрыть глаза. А с закрытыми глазами ещё быстрее бежишь.

Мы смеёмся и сапогами размахиваем. Пяткам горячо. Песок так и жжётся через носки. Но мы быстро бежим!

Вдруг Арина поскользнулась и в нору упала. Нора широкая, наверное, лисья. Сколько лиса нарыла песку! Набросала вокруг. Ужасно неаккуратная, об такую нору можно ногу сломать.

Но Арина только чуть-чуть ушиблась.

— Мы мимо этой норы не шли, — говорю я.

— Конечно, не шли, — говорит Арина. — Я сама знаю, что не шли. Мы с тобой немножко свернули. Одним и тем же путём неинтересно идти. Мы теперь идём кратчайшим путём.

— А не заблудимся? — спрашиваю я на всякий случай.

— Машину же видно, — говорит Арина.

Машину ещё видно, хоть мы и свернули. Она теперь с другой стороны. Пока её видно, мы не заблудимся. Просто пойдём кратчайшим путём, через бархан.

Мы с Ариной на бархан лезем. Крутой! Мы прямо на четвереньках лезем, так смешно. Песок нам в нос сыплется. Мы чихаем с Ариной.

Уф, влезли!

Вот как хорошо видно нашу машину. Далеко сзади — гора, где родник. А это что? Ой, совсем рядом.

— Чур, я первая увидела! — кричит Арина.

И скатывается с бархана. Я за Ариной качусь.

— Чур, родник! — кричу я.

Мы новый родник открыли.

Не то что тот. Не какие-то капли! Мы настоящий родник открыли. Он с гор, наверно, бежит. На белой воде белая пена, как хлопья. Эта пена шуршит. Берега тоже белые. Вода совсем чистая, этот родник даже чистить не надо. Вот папа обрадуется!

— Какой снег белый, — говорю я.

Арина берег попробовала, плюнула и смеётся:

— Чистая соль!

Это не снег, как я сразу не понял. Просто наш ручей прямо в соли течёт. И шуршит о солёные берега. Тут столько соли!

— Только не пей, — говорю я.

Арина и не собирается пить. Она просто хочет купаться. Ведь ручей прозрачный! Дно видно, тут не утонешь. А купаться тут в самый раз. Мы всегда сюда будем ездить купаться. Это теперь наш ручей!

Как Арина придумала, она просто молодец. Я воду ногой потрогал. Вода прохладная, даже жжётся чуть-чуть.

Арина уже в воду залезла.

Как животом нырнёт, белые брызги полетели.

— Уф! — кричит. — Хорошо! Ты чего копаешься?

Я сейчас сапоги подальше поставлю и тоже нырну.

Вон как Арина плывёт. Руками забила. Ноги-то у неё, конечно, в дно упираются. Нам негде плавать учиться, реки у нас нет. Мы теперь в нашем ручье по-настоящему научимся плавать.

Я смотрю — Арина так сильно бьёт руками. И головой мотает. Даже глядеть завидно, как она быстро плывёт.

Я тоже в воду поскорей вошёл. По колено только ещё.

— Подожди, — говорит Арина.

Я дальше иду. К Арине.

Она кричит:

— Подожди, Лёдик! Не окунайся!

Сама плывёт, а мне — не окунайся. Почему?

Вдруг я вижу — Арина уже не плывёт. Она так машет, будто воду хочет с себя спихнуть. Глаза у Арины круглые, как у большеглазого. Неморгучие такие, совсем не моргает. Воду вокруг растолкала и уже выходит. Белую пену стряхивает с себя, прыгает, прямо скачет.

— Ты чего? — спрашиваю я. И из ручья почему-то вышел.

— Не знаю, — говорит Арина. И прыгает. — Ты лучше пока не лезь. Это вода какая-то щекотная.

— Подумаешь! — говорю я. — Я не боюсь щекотки! Она смешная.

— А в этой воде как раз не смешная, — говорит Арина. И скачет, пену с себя стряхивает. — В этой воде щекотка колючая. От неё больно.

Вечно Арина выдумывает. Я на неё смотрю и хочу смеяться. Уже начал смеяться: ха-ха! Придумала колючую щекотку! Вдруг вижу — что это с Ариной? Она у меня на глазах белеет. Только что брови тёмные были и уже белые. Теперь уши. Потом щёки, живот… Она уже вся белая. И это белое на Арине блестит.

У меня по спине вдруг холодок забегал. Будто кто ледышкой по спине водит.

— Ты блестишь, — говорю я Арине.

— Подожди, — говорит Арина.

И руками себя быстро-быстро трёт. Лицо. Шею.

— Давай я потру, — говорю я.

И к Арине иду. Вдруг чувствую, мне что-то мешает. Мне мои ноги мешают идти. Тяжёлые такие, шевелить больно. И чешутся. Так ноги чешутся! Я их друг об друга чешу. Потом уже руками. Даже ногтями. Но они только сильнее чешутся! У меня ноги белые до колен. Блестят.

Я до крови уже расчесал.

Вдруг Арина кричит:

— Лёдик, у меня спина лопнула!

Я сразу про ноги забыл. Бросился к Арине.

У неё спина в белой корке. Толстая корка, даже спину не видно. Я потрогал, корка под рукой отстаёт. Видно, как кожа на спине съёжилась. Спина красная, но не лопнула. Спина лопнуть не может. Я корку сбиваю рукой, колочу, колочу…

— Больно, — говорит Арина. Она плачет, что ли?

— Сейчас, — говорю я.

У меня в носу щиплет. Я не могу, если Арина плачет. Мы вместе плачем, если уж плачем. Но сейчас некогда. Мне Аринину спину надо из-под этой корки освободить. Корка такая колючая, руки мне колет.

Я пальцы на минуточку сунул в рот, чтобы прошло.

— Ой! — говорю.

Во рту сразу горько. Солоно во рту. Горько-солоно так! Что полынь! Полынь прямо сладкая трава, если сравнить. Это же чистая соль! Вот теперь я понял. У Арины чистая соль на спине. На щеках. И на ногах тоже соль, на шее. Этот ручей, значит, такой солёный. А Арина в нём выкупалась и всю соль из ручья достала. Вот почему она так блестит.

— У меня уши трещат, — говорит Арина. — Я ничего ушами не слышу.

— Это соль! — кричу я. — Это просто на тебе соль!

Но Арина не слышит. Она меня даже не слушает. Она плачет, ей так плакать больно. Она глазами не может пошевелить, там трещит. У Арины шея трещит, она голову не может повернуть. Пальцы вон как растопырились, тоже трещат. Это солнце на Арине соль сушит, и всё на Арине трещит. У нас такое солнце!

Мы на самом солнцепёке стоим, и я не знаю, что делать.

— Я тебя сейчас счищу, — говорю я.

Надо попробовать. Я вот как попробую. Я трусами Арину тру, они мягкие. Но соль всё равно не счищается. Крупная, правда, падает вниз с Арины, а мелкая втирается в кожу. Мне её так до завтра не оттереть.

Тени, главное, нет. Всё солнце на нас светит.

Конечно, вода нужна. Но воды нет. Только в машине вода.

— Надо к машине бежать, — говорю я.

— Не могу, — говорит Арина, ей говорить больно. У неё на лице так кожа стянулась, она ртом пошевелить не может.

— Тут близко, — говорю я.

— Я наступать не могу, — говорит Арина.

Если бы папа тут был, он бы Арину донёс. Или дядя Володя. Или дядя Мурад. Но никого нет. Они у родника остались, всё равно не услышат. На нас уже ящерицы смотрят.

— Тогда я тебя потащу, — говорю я.

— За ноги? — спрашивает Арина.

И на меня посмотрела. Хоть глазами моргнула. А то смотрит, как большеглазый, — мимо.

Мы дома иногда так играем. Когда спать не хочется, а надо тихо. Папа работает, например, у себя в кабинете. Мы тогда играем. Кто на руках дольше пройдёт, если за ноги держать. Это совсем другое дело. Сейчас-то дело серьёзное! Если солнце на Арину так будет сверкать, у неё спина, правда, лопнет, я понимаю. Эту соль надо поскорей смыть.

Я обрадовался, что она посмотрела. Опять говорю:

— Я тебя как спальный мешок потащу. За уши.

Арина улыбнулась немножко. Сразу сморщилась, говорит:

— Больно.

Я её за руку схватил. И тяну. Мы уже идём.

— А ты не улыбайся, — говорю. — Разулыбалась! Там приборы гибнут, а ты улыбаешься! Нашла время улыбаться! В кузове всё спеклось, а ты улыбаешься! Папа велел прямо к машине идти, а мы вон сколько времени потеряли. Пока открыли родник, пока что!

Я всё подряд говорю. Сам не знаю, что говорю. Я себя даже не слушаю. Я Арину тяну. Тащу её за руку. Я просто так говорю, чтобы Арина не думала. Когда говоришь, то уже не думаешь. И никто не думает.

Мы идём.

Вон машина. Близко уже. Под машиной тень. В машине вода. Как хорошо, что у нас есть машина. Это наша машина!

— Пить, — говорит Арина.

Пусть говорит. Машина уже рядом. Ещё немножко.

— Я сейчас сяду, — говорит Арина.

Но я её тяну за собой. Арина идёт. Вот наш костёр. Саксауловая палка лежит. Какая кривая! Вот наша кошма, Боря её утром сложил. Вот машина. Колесо какое огромное, выше меня.

— Холодно, — говорит Арина.

Просто её немножко трясёт.

Теперь я знаю, что делать. Я в кузов влез. Вот бочка, вот шланг. Ага, ещё пробка. Я зубами вынул. Воды почему-то нет. Как я забыл? Нужно сделать напор. Я такой напор сделал, даже не знаю, как я сумел. Вода прямо хлынула из шланга. Вниз. На Арину.

— Пей! — кричу я. — Купайся! — кричу. — Плавай!

Мне так весело. Я прыгаю в кузове и кричу.

Вода льётся. Вон сколько воды! Арина прыгает как под душем.

— Ура! — кричу я и прыгаю вниз. — Молодцы.

— Кто? — кричит Арина.

— Мы с Ариной! — кричу я.

— Мы с Лёдиком! — кричит Арина.

Потом я схватил шланг и прямо Арине в лицо. Она отпрыгнула. Сзади подкралась и у меня вырвала шланг. И на меня водой! Брызги летят во все стороны, вся машина мокрая. Я опять шланг как схвачу…

Что это? Не течёт. Трясу. Всё равно не течёт.

— Опять напора нет, — говорит Арина.

— Сейчас исправлю, — говорю я.

Влез в кузов. Нет, напор на месте. Шланг из бочки не выскочил.

— Хочу душ! — кричит Арина. — Мне жарко!

Мне самому жарко. Даже не знаю, что ещё покрутить. Может, шланг заело? Случайно бочку задел. Какая лёгкая! Папа утром сдвинуть не мог, а тут чуть сама не катится. Я в бочку заглянул, а она пустая. Вот это да! Мы всю воду вылили. Что теперь папа скажет? Главное, мы же приборы до сих пор не накрыли, вот что я вспомнил. Дяди Володин бур прямо на солнце лежит, а мы забыли совсем.

— Лёдик, душ! — кричит Арина.

— Бочка пустая, — говорю я.

— А в другой?

— В другой — не знаю! Я шланг не могу переставить.

В другой бочке вода ещё утром кончилась. Мы теперь совсем без воды остались, вот что мы с Ариной наделали. Но Арина не поняла. И я не сказал. Чего её зря расстраивать?

— Ну и не надо, — говорит Арина. — Мне этот душ надоел. У меня всё внутри промокло. А соль уже смылась!

Как хорошо, что соль смылась! Арина весёлая стоит. С волос у неё течёт. Брови у неё перепутались, прямо чёрные брови. Щёки блестят, так Арина щёки намыла. Они не от соли блестят! У Арины уже ничего не болит. Только спину немножко жжёт. И руки. Она руки себе расчесала.

У меня тоже коленку жжёт, там от соли ссадина.

— А всё-таки мы этот родник первые открыли, — говорит Арина.

Конечно, первые. Папа нам ничего не говорил. У него этого родника наверняка нет на карте, а то бы папа сказал. А раз нет на карте…

— Его надо на карту нанести, — говорю я.

Арина обрадовалась. Это серьёзное дело, и мы с ним справимся. Прямо сейчас.

— А где у дяди Лёши карты?

Папа вообще-то карту носит с собой. Но у него ещё запасная есть. Она в машине. Где-нибудь в ящике. Если из ящика всё достать, мы эту карту найдём. Тогда про воду даже не вспомнит никто. Подумаешь, бочка! Зато мы новый родник нанесём на карту.

Мы с Ариной у ящика сели. Быстро разгружаем его. Куртка сверху лежит. Достали куртку. Потом плащ. Тетрадки какие-то. Сколько лишнего! Кеды достали. А где же карта?

— Бог в помощь, — вдруг говорит кто-то.

Мы смотрим — это папа! Мы не заметили, как он подошёл. Мы с Ариной работаем, а тут папа. Мы его не ждали сейчас, мы дело ещё не сделали.

— Ваше добро? — говорит папа.

И сапоги нам в кузов бросает. Мои и Аринины. Конечно, наше. Кроме нас, в пустыне никого нет. Мы просто сапоги у ручья забыли. А папа, значит, нашёл. Выходит, он наш родник тоже видел?

— Это какой? Белый? — говорит папа. — Видел, как же!

— Мы его открыли, — говорит Арина.

— Поздравляю, прекрасный родник. Мы селёдку в нём будем солить. А как вы туда попали, вот я чего не пойму. Я же вас к машине послал.

— Мы к машине и шли, — говорю я. — Мы шли кратчайшим путём.

— Понятно, — говорит папа. — А ума у вас хватило воду не пить?

— Хватило, — говорит Арина. — Только купались.

— Ещё лучше, — говорит папа. — Я так по следам и подумал. А почему вы купались, можно спросить?

— Можно, — говорит Арина. — Потому что было жарко.

— Мы не пили, — говорю я. — А про купанье ты нам ничего не говорил. Нам никто про купанье не говорил…

— Верно, — говорит папа. — Про купанье и про многое другое. Жаль, что у нас тут ива не растёт, вот это жаль.

— Какая ива?

— Такая, с прутьями, — смеётся папа. — Очень удобно ею драть.

Папа, конечно, смеётся. Он нас с Ариной ещё не драл никогда. У нас в заповеднике и ремня-то нет, все ходят в спортивных брюках. Но всё-таки хорошо, что эта ива у нас не растёт. Без неё как-то спокойнее. Ведь папа бочку ещё не видал.

Тут он сразу увидел. Он шланг сначала увидел, как шланг висит.

— Странно как-то висит, — говорит папа.

Дёрнул. Потом толкнул бочку.

— Ничего странного, — говорит. — Всё ясно.

Я думал, папа спрашивать будет. Как да что. Может, будет нас с Ариной ругать. Марина Ивановна нас бы уж точно ругала. Сказала бы, что у неё прямо сил с нами нет. Ну никаких сил! Уедет она от нас, тогда узнаем. Потом платок бы достала. Большой, как простыня. Но он носовой. Марина Ивановна этот платок прикладывает к глазам. А уж потом бы она стала нас обнимать.

Но папа спрашивать больше не стал. Замолчал — и всё. Обратно в ящик всё складывает. Молчит. Потом засвистел, у него такая привычка. Мы с Ариной тоже складывать стали. Помогаем, вместе быстрее. Сверху ящик курткой прикрыли, как было.

— Шустрые вы ребята, однако, — говорит папа. — Я ведь почти сразу за вами пошёл. А вы вон как много успели.

Я вижу, что папа не сердится. Он просто так свистел. А теперь он просто разговаривает. Со мной и с Ариной. Уже отдыхает, наверное. Он со мной всегда отдыхает, я знаю.

— А ты меня брать в пески не хотел, — говорю я.

— Нет, тебя надо брать, — говорит папа. — Ты прав.

— Мы приборы не успели закрыть, — говорит Арина.

— Сейчас закроем, — говорит папа.

Но мы опять не успели, потому что тут как раз все наши пришли: дядя Володя, дядя Мурад, тётя Надя и Боря. Говорят сразу:

— Всё в порядке?

— Конечно, — отвечает папа. — Не считая мелких брызг.

— А я беспокоилась, — говорит тётя Надя. И волосы свои выпустила из-под косынки. Они сразу упали на плечи. Такие большие. Я таких никогда не видел.

— Какие бывают на свете волосы, — сказал папа.

Тоже заметил.

— Теперь можно помыться, — говорит дядя Мурад. — Заработали.

— Вряд ли, — говорит папа. — Очень сомневаюсь.

Дядя Мурад бочку потрогал, в шланг зачем-то подул. Другую бочку толкнул, она звенит. Потом потряс ведро. Улыбнулся.

— Поняла, — говорит.

— Но ведь столько было воды! — удивляется тётя Надя.

Как ей не надоест удивляться! Все видят, что воды нет, но никто не удивляется. В пустыне надо к любым неожиданностям быть готовым, папа сказал. Ну, была вода! Утром. А теперь неожиданность. Нету воды!

— Значит, едем домой? — говорит Боря.

— Конечно, — говорит папа. — Едем на заправку.

— Ого, — говорит дядя Володя. — Чайник-то полный!

Он хотел чайник в кузов поставить, а чайник полный. Вот, пожалуйста, ещё неожиданность. У нас полный чайник! Мы с Ариной его не заметили, чайник стоял в стороне.

— Прекрасно, — говорит папа. — Чайку попьём и поедем.

 

САМОЕ ВКУСНОЕ МЕСТО ЧАЯ

Мы все лежим под машиной.

Сверху чёрное капает. Это машинное масло, говорит Боря, нечего беспокоиться. Пусть капает. Под машиной так хорошо! Бензином пахнет, я сильно-сильно дышу. Мы тут от солнца спасаемся. Солнце под машину не может залезть, где ему. Тут же тень. Тень немножко горячая, ни до чего не дотронешься. А зачем дотрагиваться? Можно просто лежать. Зато под машиной ветер. Иногда как дунет! Ветер, конечно, горячий, но всё-таки ветер. Он нас освежает. Песком только сильно бросается. А так, конечно, он освежает.

Мы все лежим. Арина на животе лежит. Дядя Мурад лежит на боку, а дядя Володя на него голову положил, тоже лежит. Папа на спине лежит. По нему ползёт муравей. Красный. Заблудился, наверное. Думает, куда это я попал? Папа тихо лежит. А тётя Надя даже немножко сидит. Я попробовал, сразу стукнулся головой. Машина-то низкая. Нам колёса мешают. Лучше бы они пошире стояли. А так — хорошо.

— Даже не верится, что где-то есть город, — говорит тётя Надя. — Где-то люди толкаются, на подножках висят, наступают друг другу на пятки, дымом дышат. Просто не верится.

— А я совсем отвык, — откликается папа. — Подлетаю к Москве иногда. Огни, бр-р! Даже страшно. Улицу не умею переходить. Жду-жду. Перешёл — и сразу милиционер: не так перешёл, адрес. Адрес, говорю, далеко. Пустыня Каракум. Милиционер говорит: «Ах, извините». Под козырёк даже взял.

— Образованные милиционеры пошли, — смеётся тётя Надя. — Пустыню Каракум знают.

— А я в поезде еду, — говорит дядя Володя. — Гюрзу везу в Ашхабад на конференцию. Вдруг пристали — в карты сыграем. Да я не играю! Нет, сыграем. Смотрю, такая компания, никак не отстают. Пришлось чемодан на секунду открыть. Сразу в купе никого, один до самого Ашхабада ехал.

— Мы с Лёдиком в Ашхабаде были, — говорит Арина. — Мороженое на каждом углу продают. В стаканчиках, но всё равно течёт.

— Можно со стаканчиком съесть, — говорю я.

— Мороженое, конечно, хорошо, — говорит папа. — У нас тут с мороженым не налажено. Канал теперь есть, а вот мороженого по-прежнему нет.

— Я до двенадцати лет барашков с отцом пасла, — говорит дядя Мурад. — Первый раз в город попала, стою на углу и плачу. Боюсь идти. Люди смеются — такой большой мальчик, а громко плачет.

— Дядя Мурад, — удивилась Арина, — разве ты плакать умеешь?

— Давно было! Тогда умела. Теперь разучился, конечно. Витя меня учит, учит. Никак не умею плакать.

— У вас работа такая, — говорит тётя Надя. — Вы всюду дома. А вот я, например, историк. Куда же мне?

Тут тётя Надя совсем неправа, так папа считает. Историк как раз всюду нужен. А то всё интересное забывается. Мы вон всё видим, а записать ничего не можем. Только свои научные статьи можем записать! Кому это нужно? Только специалистам. Вот мы тут, например, столько видим, а кто знает про это? Про Африку больше знают, чем про нашу пустыню.

— В Африке — Нил, — говорю я.

— Там пирамиды, — говорит Арина. — Такие высокие!

— Видите? А спросите любого мальчишку в Москве, такого вот, шестилетнего, вы спросите — что есть в нашей пустыне? Он скажет: в пустыне ничего нет. Один песок.

— И в шестьдесят лет то же самое скажет, — говорит дядя Володя.

— В шестьдесят лет не бывает мальчишек, — говорит Арина.

— Как раз в заповеднике очень нужен историк, — говорит папа.

Вот нам, оказывается, кого не хватает. Историка!

У нас же такой архив. Но его некому привести в порядок, просто рук не хватает. Библиотека у нас тоже в ужасном состоянии. Папа давно думает, что надо бы составить историю заповедника. В нашем заповеднике крупные биологи когда-то работали. Папа в прошлом году даже начал кое-кому писать письма. Чтобы получить некоторые материалы по истории. Но он такие письма не умеет писать, папа не специалист. А тётя Надя как раз специалист. Вот если бы она взялась!

Вот нам, оказывается, кого не хватает. Тёти Нади!

— Честное слово, Надежда Георгиевна, — говорит дядя Володя. — Не пожалеете. Мы с Лёшей сейчас большое дело задумали.

— Но вы же не уедете! — говорю я дяде Володе.

— Ты меня неправильно понял, — говорит дядя Володя. — Я никуда не собирался, запомни. Ты меня с мысли сбил, Лёдька.

Всё-таки как хорошо, что я ночью дядю Володю неправильно понял! А что с мысли сбил — это, конечно, плохо. Он свою мысль совсем забыл. Теперь замолчал.

— Это большой разговор, Надежда Георгиевна, — говорит папа. — Мы к нему обязательно вернёмся.

— Не знаю, — говорит тётя Надя. — Так неожиданно!

— Вода кипит, — говорит Боря.

Он чайник к нам под машину несёт.

— Очень уж душно, — говорит Боря. — Даже для нас. Очень уж небо синее. Не было бы грозы.

— Разве в пустыне бывает гроза? — спрашивает тётя Надя.

— У нас всё бывает…

— В прошлом году была такая гроза, — говорит Арина. — Мы с Ветой ходили на градиентные, и вдруг гроза. Мы так от неё бежали! Меня ветер на саксаул забросил.

Я помню, Арину потом кагором поили, таким специальным вином, чтобы Арина не заболела. Такая была гроза!

— Осторожней, — говорит Боря.

Я повернуться хотел. А тут чайник! Он шипит и дёргает крышкой. Его с костра давно сняли, а он всё кипит.

— Сейчас я по всем правилам заварю, — говорит дядя Мурад.

Он лёжа заварить может, если ему кто-нибудь даст зелёный чай. А то машина его всё время по голове стукает. Я, конечно, дал. Дядя Мурад этот чай по всем правилам бросил в чайник. Чайник подпрыгнул и паром на нас пыхнул. Дядя Мурад туда много чаю бросил, в городе так не бросают. Там чай щепоткой кладут, а надо горстью. Поэтому в городе пьют не чай, а просто жёлтую воду. А чай любит, когда его много. Он только тогда настаивается. И получается чай, который не стыдно пить.

Но ещё пить нельзя. Чего это Боря свою кружку протягивает?

Ещё рано пить. Дядя Мурад этому чаю ещё кайтармак должен сделать, тогда будет чай. Уж по всем, по всем правилам.

Кайтармак нужно делать так. Немножко чаю в кружку отлить и сразу вылить обратно в чайник. Потом снова отлить. И быстро вылить обратно. Потом ещё раз отлить, опять вылить.

Тётя Надя смеётся:

— Ой, это бесконечно!

— Совсем не бесконечно, — говорит дядя Мурад. — Пять раз сделаем ему кайтармак и сразу будет конец. Мой отец так всегда делала.

— Налейте, умираю, — говорит Боря.

Он совсем от жары умирает. Мы под машиной лежали, а Боря следил за костром. Ему нужно немедленно чаю дать.

— Рано, — говорит дядя Мурад.

Он этот чай хочет по всем правилам заварить. А правила ещё не все. Ещё есть такое правило. После кайтармака чай должен пять минут постоять. Он успокоиться должен и войти в силу. Тогда его пить не стыдно. Чай терпение любит. Его такие люди придумали, которые могут песчинки в пустыне пересчитать, одну за одной, и ни один мускул у них не дрогнет, пока считают. Такие терпеливые люди!

Чай, оказывается, деды дяди Мурада придумали.

— Родные деды? — спрашивает Арина.

У неё родная тётя есть, ей интересно.

— Просто — деды, — смеётся дядя Мурад.

— Какой пышный ритуал, — говорит тётя Надя. — Никогда не думала, что чай — такое серьёзное дело.

— Поживёте у нас, научитесь, — говорит дядя Мурад.

Боря около чайника лежит и на часы смотрит.

— Пять минут прошло. Сколько ещё, Мурад Сапарович? Как в магазине — не допросишься.

— У нас таких магазинов нет, где не допросишься, — смеётся дядя Мурад. И Боре первому наливает, в большую кружку.

— Ах! — говорит Боря и хочет пить губами. — Ох! — говорит Боря и дует на кружку. — Ух ты! — говорит Боря и дует себе на пальцы. Боря губы обжёг. Руки обжёг. Чай же такой горячий!

— Чай торопливых не любит, — смеётся дядя Мурад.

Мы все лежим под машиной и пьём.

Мы не торопимся. Нужно со вкусом пить, каждый глоток отдельно. С сахаром тоже не надо пить. Кто же пьёт с сахаром? Тётя Надя по привычке хотела, но сразу руку отдёрнула. Сахар у чая только вкус отбивает. Чай сам по себе чай! С вареньем его вообще не пьют. Дома мы, конечно, пили. Раз Марина Ивановна давала, мы с Ариной пили. Но не тут! Тут варенья нет. Нужно пить просто чай. Это такой чай!

— Какое блаженство, — говорит тётя Надя. — Никогда не предполагала, что простая вода может быть так прекрасна.

Но это не вода! Это чай. Он густой, прямо дымится. От него даже слёзы текут. И сразу нежарко, есть чем дышать. Я чаем дышу.

— Хорош, кто понимает, — говорит дядя Володя. — С песочком.

Песок у нас чистый. Он вкус у чая не отбивает, это не сахар. Просто он в кружки летит.

Мы все со вкусом пьём. По глоточку. Потом отдуваемся.

Но кружка всё равно очень быстро кончается.

— Ещё! — кричит Арина.

Дядя Мурад ей ещё чаю налил. Какой вкусный чай!

— И мне! — просит тётя Надя.

Дядя Мурад ей тоже налил. Всем снова налил. По кружке. Говорит:

— Не по правилам наливаю…

— Почему? — удивляется тётя Надя. — Полные кружки!

— Вот именно! А надо чуть-чуть наливать. На дне. Чтобы вы опять просили, а я опять чуть-чуть наливала. Гостю приятно налить лишний раз, меня отец так учил.

— Это правило нам не подходит, — говорит папа. — Я пью, как верблюд. Четвёртую кружку пью! А ты мне про дно толкуешь.

— Я не тебе, Лёша, сказала! Я гостю.

— Не хочу быть гостем! — говорит тётя Надя. — Хочу быть своим!

И сама себе наливает полную кружку.

— А я как верблюд! — говорит Арина. И громко пьёт свою кружку. Она так пьёт! Чмокает. Как верблюд.

— Я тоже верблюд! — кричу я. И ещё громче пью.

— Я пять кружек выдул и то молчу! — кричит дядя Володя.

— Я шесть! — кричит Боря. — Кто больше?

— А мы, случайно, не лопнем? — спрашивает тётя Надя.

— Когда мы от чая лопались? — смеётся папа. И допивает свою кружку. Залпом.

— Чая больше нет, — говорит дядя Мурад.

Он вообще-то вовремя кончился. Я больше пить не могу. У меня стал такой живот, прямо мешает лежать.

Дядя Мурад чайником подвигал, там ещё плещется. Немножко чаю, на донышке. И уже гуща стоит, на донышке.

— Самое лучшее место чая осталось, — сказал дядя Мурад.

Вот он как сказал. Мы не то, значит, выпили. Пили, пили, а самое лучшее место осталось в чайнике. Обидно, конечно, но я больше всё равно не могу. Пусть, кто хочет, пьёт.

— У нас так говорят, — сказал дядя Мурад. — Самое лучшее место чая, говорят, другу отдай.

И всё из чайника вылил в тёти Надину кружку.

— Как у вас хорошо говорят, — сказала тётя Надя. — Спасибо.

И всё выпила. Прямо с гущей.

И мы сразу стали машину грузить

 

КТО-ТО ТАМ ТОНЕТ

Мы едем домой через весь заповедник. Не зря съездили! Мы, конечно, не все родники почистили, просто нам не хватило воды. Но уж что успели! Зато один родник мы даже открыли. Работа тяжёлая, физическая. Не каждый выдержит с непривычки. Арина заснула прямо в кабине, на ходу. Не выдержала. А я не сплю. Я стою в кузове, рядом с папой, и смотрю вперёд.

— Держись, а то вылетишь, — говорит папа.

Боря так гонит!

Дорога неровная, вылететь можно. Мы по нашей пустыне едем, тут дорог нет. Просто пески. Жёлтые, как сквозь жёлтое стёклышко. Даже оранжевые! И немножко серые. Мы напрямик едем, кратчайшим путём. Вверх на бархан, вниз — с него. Кузов вертикально встаёт, вниз. Папа бочку ногами отпихивает, бочка катается, разболталась. Дядя Володя свои научные мешочки хватает. В мешочках змеи сидят, ящерицы. Надо их до лаборатории довезти. Дядя Володя боится, что они о борта побьются.

Ещё вверх, на бархан. Снова вниз. Опять вверх полезли. Наша машина всем телом гудит. И трясётся. Ну, это ничего, тут беспокоиться нечего. Просто мотору немножко тяжело. А вообще-то наша машина — зверь. Она всюду пройдёт. Когда ей совсем не пройти, мы выскакиваем и саксаул под колеса кидаем. Ещё лучше бы — доски! Но доски у нас не растут, а саксаула много. По саксаулу машина снова идёт. Потом опять увязнет в песке. Подъём очень крутой! Машина рычит и откатывается. Боря её толкает вперёд, а машина опять откатилась. Дрожит!

Боря нам из кабины кричит:

— Не берёт! Придётся соляркой полить!

Если песок соляркой полить, машина сразу влезет. От солярки песок твердеет! Будто дорога.

— Нечего портить пустыню, — говорит папа. — У нас заповедник!

— Ну немножечко, Никитич, — просит дядя Володя. — Боюсь, живыми не довезу. Змеи же мучаются!

Папе пришлось согласиться, раз они мучаются.

Машина как вздрогнет! И на солярке живо залезла.

И сразу вниз прыгнула, с бархана.

— Надо всё-таки было прежним путём, — говорит дядя Володя и крепко держит свои мешочки.

А тётя Надя от него отодвинулась, не совсем привыкла ещё. Ничего, поживёт с нами — привыкнет.

— Зато тут быстрее, — говорит папа. — Погляди на небо!

Я поглядел. Солнца уже нет. Во всё небо лиловая туча стоит. А на неё ещё чёрная сбоку лезет. Из тучи ветер выскакивает и бьёт прямо в песок. Крепко так бьёт, даже видно. Песок взлетает и завивается, очень красиво. Как танцует! Крутится и бежит на нашу машину. А машина от него удирает во все колёса. Но песок снова бежит, хочет машину догнать. В глаза нам летит, уже нельзя смотреть. Крутится! Хочет, наверно, чтобы мы заблудились.

Но нашего Борю песок всё равно не собьёт.

Боря вслепую может до дому добраться, он такой шофёр. Боря пустыню знает. Тут много ориентиров. Вон старый колодец — ориентир. В нём давно воды нет. В этом колодце теперь дикие голуби живут. Выскочили из него и кричат, перья на нас кидают. Мы же их потревожили! Потом опять в колодец ныряют.

Ещё большая акация — ориентир. Она даже у папы на карте есть. Эта акация самая высокая в заповеднике, выше дома. Ветер на неё как набросился! Мотает акацию, к песку гнёт. Её хоть как согни, она к ветру привыкла. Она тут родилась и выросла. Ни за что не сломается. Ветер её мотает, а она цветёт — и всё.

— Бури бы не было, — говорит папа.

— Нет, — говорит дядя Володя. — Просто гроза. Слышишь, грохочет!

— Дождичек — это хорошо, — говорит папа.

— Ещё бы! — смеётся дядя Володя. — Когда это было плохо!

— У нас так говорят, — сказал дядя Мурад тёте Наде, — даже маленький дождь, говорят, делает на душе большой праздник.

Дождь, конечно, редко бывает. Но зато мы каждый дождь долго помним. Я, например, никак не могу что-нибудь вспомнить, когда это было. Арина говорит: «Мы еще за грибами ходили!» Я тогда сразу вспомню. Значит, это осенью было, после косого дождя. Осенью был как раз косой-косой дождь, очень косо падал из косой тучи. Или папа говорит: «Это в феврале было, перед мелким дождём». Все сразу вспомнят.

Потому что дождь у нас — праздник. После дождя барашки весёлые ходят у Байрамчика на колодце, каждый день пьют. После дождя грибы шампиньоны вылезают, цветы из песка растут. Быстро так, за одну ночь. Маки. Всякие. Акация снова зацвести может, так она рада. Полынь после дождя очень пахнет. Особенно пахнет. Свежей полынью. Песок от дождя прохладный, тёмный, крепко лежит под ногой. Можно на велосипеде по нему ехать. У нас с Ариной велосипед есть, шины толстые и звонок. Я нарочно перед велосипедом бегу, а Арина нарочно звонит, чтобы на меня не наехать. Так весело! Жаль, что дождь у нас редко бывает.

— Вам просто повезло, Надежда Георгиевна, — говорит папа.

— Я вообще везучая, — смеётся тётя Надя.

Чёрная туча уже на лиловую совсем налезла. И они так гремят, ссорятся так на небе. А между ними вдруг как молния жжикнет! Длинная, через всё небо. И сразу над нами грохнуло, я чуть не оглох.

Вот это действительно гром, всю жизнь будем помнить.

И капля мне сверху на нос упала. Крупная.

— Началось! — кричит папа. — Держите брезент!

А Боря машину гонит, хочет выскочить из-под тучи. Туча всё небо закрыла. Даже Боре не выскочить. Скорости не хватает.

— Может, в кабину сядешь пока? — кричит мне папа.

Нет, я в кабину не сяду. Я в кабине уже сидел. Что там хорошего? Кругом — кабина, ничего не видать.

Жжик! Молния пронеслась через небо.

Ббах! Вздрогнул песок.

И дождь вдруг на нас упал сверху.

Какой дождь! Такого дождя нигде больше нет. Мягкий дождь. Густой. Тёплый. Он прямо на нашу машину упал. Он упал на брезент. Ветер тащит брезент у меня из рук, я не отпускаю. На папино смеющееся лицо упал. Какие у папы весёлые зубы. Он так смеётся! На мешочки дяди Володи упал, дядя Володя их сам дождю подставляет. Змеям тоже приятно! И ящерицам. Упал на тёти Надины волосы. И волосы сразу ей на плечи упали, такие тяжёлые от дождя. Брезент тоже тяжёлый, но я держу.

Жжик! Опять молния.

— Добрая гроза! — кричит дядя Володя.

Пускай молния чиркает, я всё равно не боюсь. Это добрая гроза, я так и думал. И папа рядом, чего мне бояться!

Дождь падает, падает. Хоть бы он никогда не кончался. Наша машина шлёпает по дождю, как галошами. Смешно так! Арина смеётся в кабине, она уже проснулась. Нельзя проспать такой дождь.

— Где вы? — кричит папа. — Я никого не вижу!

Дождь бежит по папиному лицу. Папа закрыл глаза и смеётся.

Дождь бежит у меня по спине. Я тоже смеюсь.

Дождь бежит рядом с нашей машиной. Впереди машины. И сзади. Бежит у нас под ногами, по кузову. По брезенту бежит и слетает за борт. Такой дождь!

Добрая молния взблескивает над нами.

Добрый гром тарахтит над нами.

Как хорошо, что нас папа взял. Я под таким дождём ещё никогда не ехал!

— Он никогда не кончится, ладно? — кричу я папе.

И дождь сразу кончился.

Так тихо стало. Боря даже машину остановил. От удивления. Из кабины вылез и говорит:

— А где же туча?

Мы головы задрали.

Верно, где туча-то? По синему небу катится белое солнце. Нагревается на глазах. Краснеет. На него уже больно смотреть. А туча — вон она, с краю неба, совсем далеко. И под тучей дрожит тёмная полоса — это дождь там идёт. Даже не верится, что дождь где-то идёт. Туча быстренько уползает. Издалека нам блеснула молнией. И грохнула чуть-чуть, громом. Не может забыть, какая большая была. Толстая. А теперь совсем маленькая.

— Вот как у нас быстро, — говорит папа.

Тётя Надя волосы выжимает. Ей столько дождя в волосы набралось.

— А у меня тоже голова мокрая, — хвастается Арина. — Я из кабины высовывалась, а вы под брезентом сидели.

— Ну и что? — говорю я. — Я всё равно весь мокрый!

— Сейчас высохнем, — говорит папа. — И опять засохнем.

— Надо бы воды догадаться набрать, — вспомнил дядя Володя.

— Теперь дом близко, — говорит Боря.

— А дождя, кстати, порядочно выпало, — говорит папа.

Дядя Мурад ничего не говорит, он уже меряет песок — сколько там воды. Да, порядочно. Этот дождь очень вовремя прошёл, он пустыне поможет.

— Угу, — говорит Боря. — Поможет! Только небось теперь через такыр не пробиться. Как вы думаете?

А мы и забыли! У нас такыр впереди. Нам через него ещё предстоит ехать. По такыру вообще-то сплошное удовольствие ехать. Прямо летишь! Боря такыр больше любого асфальта любит. Асфальт, чуть пожарче, уже раскис. А такыр нет! Такыр совсем другое дело. Он от солнца только крепче становится. Как каменный! Такыр же из глины. Но вот от дождя! Дождя такыр абсолютно не переносит. Глина сразу на дожде разбухает и получается грязь. Это прямо гроб для любой машины.

— Развезло его или не очень? — думает вслух Боря.

— Лучше объехать, — говорит дядя Володя. Он завязнуть не боится. Просто он беспокоится, чтобы всех довезти живыми. В своих мешочках.

Боря сам знает, что лучше. Но ему объезжать не хочется, это два часа лишних.

— Завязнем, — говорит папа, — больше времени пропадёт.

Кто нас будет тогда из глины тащить? Это ведь не шоссе. Попутных машин тут нет, случайных — тем более. Никаких машин нигде нет, мы только на себя можем рассчитывать.

— Выпихнемся в случае чего, — смеётся Боря. — Вон у нас работничков сколько. Аринка, Лёдик.

— Мы с Лёдиком, конечно, выпихнемся, — говорит Арина.

— Только на вас и рассчитываю!

И Боря всё лазает под машиной, что-то опять щупает. Всё перещупал. Стал на шины давить: как шины? Нажмёт и послушает.

— Проскочим, — говорит Боря. — Я на свою старушку надеюсь.

Раз Боря надеется, мы поехали.

Опять прыгаем вверх-вниз. Держимся друг за друга, ничего. Арина визжит, в кабине не захотела ехать. В кузове визжит, с нами.

— Чего ты так визжишь? — спрашивает папа.

Он мне говорит. Разве я визжу? Я думал, что это Арина визжит. Значит, это я. Просто весело, вот я и визжу.

— Кажется, кто-то там уже тонет, — вдруг говорит папа.

Да, в бинокль видно. На такыре чужая машина стоит, и люди вокруг неё бегают. Быстро так! Как заводные. Машут руками.

— Кто-то влип, — говорит папа.

Кто-то влип прямо в глину, интересно — кто?

— Браконьеры, наверное, — так Арина думает.

— Средь бела дня? — сомневается папа. — Не думаю. Кто-то к нам в заповедник едет.

Кому-то повезло, что мы этой дорогой поехали. Это исключительный случай, чтобы машина машину в наших песках вдруг встретила.

— Придётся спасать, — говорит Боря.

И мы как помчимся! Песок крепкий после дождя, можно мчаться.

Но вот мы на такыр спустились.

Тут не помчишься. На такыре вода стоит. Широкая. Жёлтая. Будто озеро. Это дождь стоит, он в глину ещё уйти не успел. Но такыр уже немножко размок и плюётся в нас грязью. Мне на щёку попало. Тяжёлая грязь, глина.

Боря выбирает, куда нашей машине крепче ступить, даже из кабины высунулся — так выбирает. А машина не хочет шагом идти, дрожит. Ей непривычно. Но Боря её всё равно ведёт шагом.

— Проскочим, — говорит папа. — Я думал, хуже.

— Вполне приличный такыр, — говорит дядя Володя. — Я бы на их месте прямо сгорел со стыда. На таком приличном такыре тонуть!

— В пустыне тропический ливень, — говорит тётя Надя и загибает себе пальцы, по очереди. — В пустыне машины тонут. В пустыне малые дети ходят. Ещё что? Давно уже так не смеялась, честное слово. К чему бы это.

А сама опять смеётся.

— К дождю, — смеётся папа. — У нас всё хорошее, Надежда Георгиевна, непременно к дождю.

Не знаю, как тётя Надя, а вот папа действительно ужасно много смеётся. Что-то не помню я, чтобы папа столько смеялся.

— Чего ты смеёшься? — спрашиваю я.

— Смешно, — говорит папа. — А тебе что, не нравится?

Да нет, мне, конечно, нравится. Я так сказал.

Мы уже близко к чужой машине подъехали.

— Смейся, пожалуйста, — говорю я папе.

Но папа уже не слышит. Он на чужую машину смотрит. Эта машина ревёт и дёргается. Но с места не может стронуться, она же влипла. В глину. Кто-то длинный, в красной рубашке, лопату суёт под колёса. И отскакивает. А ещё люди сзади машину толкают. Руками, боком, кто чем, колёса так крутятся, грязь прямо на людей летит. А они толкают и кричат все вместе.

— Весёлая работа, — говорит папа.

— Возьмите в долю! — кричит наш Боря. И тормозит.

Они сразу свою весёлую работу бросили и к нам. Очень обрадовались. Все говорят вместе, друг друга перебивают.

— А мы прямо глазам не верим, что кто-то едет, — говорят. — Мы не знали, что это такой коварный такыр, — говорят. — Посмотрите, как мы красиво сели, — говорят. — Мы на собственном переднем мосту сидим, — говорят. — Это надо уметь.

Их шофёр из кабины вылез, сердитый, говорит Боре:

— Чтоб я ещё раз сюда поехал!

— А ты по курортам привык? — говорит Боря. — Трос есть?

Они стали трос доставать. Потом Боря под чужую машину полез, что-то стал там щупать. Боря без этого не может. А их шофёр не полез. Он сбоку стоит и через зуб плюёт, далеко.

Длинный, в красной рубашке, который лопату в колёса совал, на папу смотрит и вдруг говорит:

— Лёша Миронов, это ты?

И папа смотрит. На длинного. В красной рубашке.

— Постой, — говорит. — Неужели… Юрка-академик?

— Узнал наконец, — смеётся длинный.

Они с папой друг другу руки трясут. Трясут, трясут. Так руки выдернуть можно, как они трясут. Потом друг друга бьют по плечу. Бьют, бьют. Никак перестать не могут.

— Обнимемся, что ли? — говорит академик Юра.

— Поцелуемся, — говорит папа.

Тут они обнялись. Может, поцеловались, я не понял.

Сразу так начали вспоминать!

Оказывается, они в одной группе в университете учились.

«Академик» Юра никакой не академик, его так в университете прозвали. Очень серьёзный был, вот и прозвали. Они с папой вместе были на практике. Первый раз! В пустыне.

Тут папа ужасно стал хохотать.

— Значит, кандидат? — хохочет папа. — Серьёзный человек, да? Голый больше не бегаешь? А?

— Не бегаю, Лёша, — говорит «академик» Юра, — некогда.

И тоже хохочет.

Мы все на них смотрим и тоже хохочем. Сами не знаем почему.

— Нет, это надо рассказать, — говорит папа.

Вот он что рассказал. У них это на первой практике было, в пустыне. «Академик» Юра приборы на ишаке повёз, машин тогда не было, какие машины! Он ишака нагрузил и повёз. Ишак тихо идёт, ушами дёргает от жары. «Академик» Юра рубашку снял и повесил на ишака. Ишак идёт. Тогда «академик» Юра снял майку. Ему легче немножко стало. Он и брюки снял. Он постепенно всё с себя снял, кроме шляпы. И за ишаком идёт.

Вдруг ишак обернулся и увидел, что «академик» Юра голый идёт. Ишак как закричит! Он никогда голого человека не видел. Ишак же в баню не ходит. Он человека видел в халате. В пиджаке видел. В трусах. А тут голый! Ишак испугался и как закричит! И побежал от Юры, прямо вскачь. Ишак обратно побежал, на колодец, «академик» Юра за ним бежит. Тоже кричит. С ишака приборы летят. Он так скачет! Юра его никак не может догнать.

Так они в лагерь и прибежали. Ишак весь в пене, а «академик» Юра голый совсем и с прибором в руках.

— Нет, я никогда не забуду, — хохочет папа. — Девчонки визжат, с ишаком прямо истерика…

— Думаешь, я забуду? — говорит «академик» Юра. — Сказочные времена! Страна детства! А ты посмотри, кто ещё в кабине!

Папа к кабине бросился.

А из кабины уже человек спускается. Этот человек такой дедушка. Маленький, круглый. В круглых очках. И на ногах у него шлёпанцы, у нас дома такие есть. Дедушка шлёпанцами осторожно шарит песок и спускается.

— Лев Владимирович! — кричит мой папа и кидается к дедушке.

— Алексей, ты меня всенепременно задушишь, — говорит дедушка, стряхивая с себя папу, и сам уже его обнимает, даже на цыпочки встал — папа же высокий.

— А я вас раньше чем через две недели не ждал, — говорит папа. — Я вообще не надеялся, что приедете. Боялся, как бы не передумали.

— Передумывать вроде бы не в моём характере, — говорит Лев Владимирович. — Мы с Юрием Николаевичем даже раньше приехали. Решили застать врасплох.

Он таким низким басом говорит. А сам маленький.

— Это профессор Сергеев, — говорит нам папа. — Мой учитель. Я у него даже целую зиму жил, пока общежития не было.

— Такой случай действительно имел место. Жил у меня один шалопай. Разве это был ты?

— Честное слово — я!

— Никогда бы не подумал, — смеётся профессор.

Потом меня по голове потрепал, говорит папе:

— Прекрасный молодой человек. Твой?

— Мой, — улыбается папа. — Я не отказываюсь — мой.

— Ты всегда был честным, — говорит профессор Сергеев.

— Боря! — кричит папа. — Вытаскивай их скорей! Едем домой.

— Я трос привязал, — говорит Боря. — Могу тащить.

И как дёрнет эту машину. Нашей машиной. Сразу, конечно, вытащил. Мы сзади только немножко толкали.

— Подождите-ка, молодые люди, — говорит профессор Сергеев. — Кажется, небольшая погрешность в эксперименте. У меня шлёпанец к вашей глине приклеился. Ноги что-то сдают, приходится вот в шлёпанцах разъезжать.

Но шлёпанец уже отклеился.

«Академик» Юра к нам в кузов залез, а папа встал на ступеньку к профессору Сергееву. И всё ему через окошко кричит. Как он рад! Как он не надеялся! Какое мы тут дело затеяли, он прямо мечтал со Львом Владимировичем посоветоваться. И мечта теперь сбылась.

— Я всенепременно тебе посоветую, — гудит весёлый бас профессора Сергеева. — Свету не взвидишь, Алексей. Давно тебя не били?

— Давно, — смеётся папа. — Ох, давно!

И мы быстро едем домой. На двух машинах.

 

КАК ХОРОШО ДОМА!

Мы все сидим за столом.

Я, мой папа, тётя Надя, Марина Ивановна в новом платье, дядя Володя, тётя Наташа, дядя Мурад, их Витя, профессор Сергеев, «академик» Юра, наш Боря, Вета с метеостанции. Движок тарахтит. Свет мигает, но не гаснет. Летучие мыши летают со свистом, прячутся к нам на чердак. Шуршат саксаулы. Они светятся в темноте. Цикады поют. Пахнет кандымом и жареным маслом.

Как хорошо дома! Мы намылись. Потом оладьев наелись, целое блюдо. Марина Ивановна никак не нарадуется, что мы вернулись. Без нас было пусто. Она без нас просто не находила себе места. Все без нас скучали, даже петух на метеостанции. Витя очень скучал.

— Но я без вас не плакал, — говорит Витя. — Я теперь плакать не буду.

— Что я услышала, Виктор! — удивляется дядя Мурад.

— Мне твоё хозяйство понравилось, Алексей, — говорит профессор Сергеев. — Порядок есть безусловно.

— А ты знаешь, Лёша, где Пашка Дворянчиков? — спрашивает «академик» Юра. — Не догадаешься! Работает в зоопарке. Толстый такой! Бегемотов лечит. Переквалифицировался на бегемотов.

— Не может быть! Пашка же был такой…

— У нас бегемотов нет, — говорит Арина.

— А ты из оладьи танк можешь слепить? — спрашивает Витя Арину.

Нет, Арина из оладьи не может. Она завтра Вите слепит. Из хлеба. Настоящий танк, с пушкой.

— Не хочу из хлеба!

— Тогда из глины, — говорит Арина. — Мы знаешь какую глину на такыре видали! Я полный сарафан набрала.

Но Витя из глины тоже не хочет. Он из оладьи хочет. А то он сейчас плакать начнёт.

— Раз Виктор больше не плачет, можно его в следующий раз тоже взять в пески, — говорит папа. — Как ты считаешь, Мурад?

— Я тоже подумала, — улыбается дядя Мурад.

— Когда — в следующий раз? Завтра — в следующий раз? — Витя сразу про танк забыл.

— Скоро, Виктор, — смеётся папа. — Не завтра, конечно, но скоро. Году не пройдёт.

— Так привыкаешь к людям, — говорит Марина Ивановна. — Так привыкаешь! А они уезжают. Вот вы, Надюша, скоро от нас уедете, а я уже привыкла.

— Я, может, ещё вернусь, — говорит тётя Надя.

— Тётя Надя у нас будет работать, — говорю я. — Нам историк нужен, она вернётся.

— Хорошо бы, — обрадовалась Марина Ивановна. Она свой платок достала и к глазам прикладывает, опять у неё глаза на мокром месте. — Вот бы хорошо. Я бы тогда к дочке уехала со спокойной душой, у меня дочка в Красноводске.

— Прекрасный город, — говорит дядя Володя. — Я в прошлый отпуск такого полоза под Красноводском поймал. Красавца!

— Кто про что, — говорит тётя Наташа.

Но дядя Володя не слышит, он папе рассказывает. Дядя Володя вообще-то сейчас немножко расстроен. В мешочках он всех, конечно, довёз. Великолепные экземпляры! Но у него большеглазый куда-то сбежал. Сапоги стоят, а большеглазого нет.

Дядя Володя всё в комнате перерыл. Может, думал, большеглазый спит где-нибудь в одеяле. Но в кровати его тоже нет. И в стенном шкафу нет.

— Найдётся, — успокаивает папа. — Просто вышел прогуляться.

— Я дверь открытой не оставляю! Не понимаю, как он мог выйти. Может, кто-нибудь заходил и случайно выпустил?

— Случайно к тебе не зайдёшь, — смеётся папа.

— Вернётся твой большеглазый, — говорит тётя Наташа. — Не расстраивайся. Куда он от тебя денется? Все, кого ты любишь, всегда с тобой. А больше тебе никого не надо, Володя.

Дядя Володя сразу встал.

— Прости, я не то сказала, — говорит тётя Наташа. — Я совсем не то хотела сказать.

— Я знаю, — говорит дядя Володя. И обратно сел, не обиделся. Хотя он у нас всё-таки очень обидчивый.

— Что ты знаешь? — спрашивает тётя Наташа.

— Мама, — говорит Витя, — я хочу спать.

Тётя Наташа сразу пошла Витю укладывать. И дядя Мурад пошёл.

— Может быть, в этом в есть правда, — говорит «академик» Юра. — Сидеть вот так, за одним столом, одной семьёй, и чтобы твой материал, с которым работаешь, прямо тут же по тебе ползал, шлёпался к тебе в чашку, залетал в уши. И не суетиться.

— Больно много хочешь, — улыбается папа. — Чтобы твой материал залетал тебе в уши. Ты же с оленями работаешь.

— Суетиться и тут можно, — говорит профессор Сергеев. — Это от человека, уважаемый Юрий Николаевич, только от человека.

— С оленями, — соглашается «академик» Юра.

— Надо уши тогда иметь, как гараж, — говорит Арина.

— Надо, — говорит «академик» Юра.

Смешной такой. Всё соглашается. Даже не верится, что он был серьёзный и его за это «академиком» прозвали.

— Всё только от человека, — говорит профессор Сергеев. — А вот с сачком я сейчас с удовольствием пробежался бы на ночь глядя.

Ему хочется посмотреть, какие у нас жуки. Он с ними работает.

— Можно, — говорит папа. — Это на перрон надо, Лев Владимирович. Там лампы сильные, на них жуки хорошо летят. Лёдик проводит, а я пока ночлег приготовлю.

— Я тоже провожу, — говорит Арина.

Но тётя Надя её не пустила. Арина устала с дороги, ей спать нужно. А я не устал, раз папа меня отпустил.

Я сачок несу, а профессор Сергеев сумку с пробирками, он хочет жуков в пробирки набрать.

— Жуков у нас много, — говорю я.

— А какие же, если не секрет? — спрашивает профессор Сергеев, его бас так и гудит в темноте.

— Всякие… Скарабеи, златки, скариты, жужелицы, конечно, тоже есть. Зерновки ещё. Тарантулы.

— Это паук, — говорит профессор Сергеев.

— Я знаю, что паук, — говорю я. — Просто он есть.

— Порядочно знаешь для своих лет… Тоже зоологом будешь, как папа?

— Арина у нас будет художником, — говорю я.

— Это понятно. А ты?

— Не знаю…

Я правда не знаю. Я бы зоологом стал. Как папа. Но я жуков морить не могу. И ящериц не могу, никого. Мне их жалко. Пускай они бегают, летают. Мне смотреть на них нравится, а коллекцию я, например, не хочу собирать.

— Приятно побеседовать с мыслящим человеком, — говорит профессор Сергеев.

Мне тоже приятно с ним побеседовать. Он мне ещё рассказал, как поймал чёрную бабочку. Прямо на даче. И оказалось, что такой бабочки больше нигде нет. Совсем новая бабочка!

— Вы её отпустили?

— Нет. Не отпустил, извини.

А я бы отпустил.

Нам навстречу идёт по перрону Любин кот, хвост задрал. У него глаза светятся. На охоту, наверное, вышел. Увидал нас и сразу нырнул в кусты. Этого кота не погладишь, его только Люба может погладить. Такой кот.

— Местный тигр? — спрашивает профессор Сергеев.

Я ему про кота рассказал, и он не стал больше смеяться. Раз этот кот скорые поезда встречает, значит, он при деле. Конечно, ему некогда возле нас тереться. Такой серьёзный кот. Просто академик!

— Ух, сколько тут добра! — говорит профессор Сергеев.

Это он про жуков так сказал. Сачок у меня схватил и прыгает с ним. Машет сачком. Он даже залез на барьер. Хочет сачком до фонаря дотянуться. Этот фонарь так горит! На негр жуки отовсюду летят, прямо стаей.

Профессор Сергеев размахивает сачком и смеётся.

Кого-то из сачка достаёт толстыми пальцами.

Бегает по перрону.

Скачет. Он так заразительно скачет.

Я тоже скачу. У меня сачка нет, я просто так скачу. Жуки от меня отпрыгивают. Думают, я ловлю. Бабочки мне в нос лезут. Щекотные какие! Белые моли стукаются в меня. И сразу отлетают. Думают, я их ловлю.

— Ох, не могу больше! — говорит профессор Сергеев. — Силы не те.

Раньше бы он тут скакал до утра. Это такое место! А теперь не может. У него шлёпанцы падают. И сердце бьётся.

— Раз сердце бьётся, нужно идти домой.

— Ничего, — говорю я. — И у меня всегда бьётся.

— Спасибо, ты меня успокоил, — говорит профессор Сергеев. — Я уж боялся, что у одного меня.

— У всех, — говорю я. — Даже у черепахи. Только через панцирь не слышно. Всё равно бьётся.

— А ты слушал у черепахи? — спрашивает профессор Сергеев.

Так мы незаметно до дому дошли.

Наш дом уже чёрный. Света ночью нет, движок у нас старый. Мы ночью его экономим. Иногда экономим, иногда нет. Как когда.

Папа сидит на крыльце, говорит:

— Движок отказал, не обессудьте. Нашли что-нибудь любопытное, Лев Владимирович?

— Ещё бы! Славно провели время. Да ещё с таким спутником. У совок самый лёт.

— Спутник, иди спать, — говорит мне папа.

— Пусть посидит! Сейчас все уляжемся. Посмотрите, какая ночь! Впрочем, вас разве удивишь? Вы же привыкли. Вы даже не понимаете, какая над вами ночь!

Я посмотрел. Над нами чёрная ночь. Луна над нами висит, а ночь всё равно чёрная. Звёзды блестят, а ночь всё равно чёрная. Звёзд сегодня много. Но они что-то плохо держатся на небе. Падают всё. Ещё одна вон упала.

— Все не упали бы, — беспокоюсь я.

— Кто? — удивился папа.

— Звёзды, — говорю я. — Так и летят сегодня.

— Не волнуйся, — говорит папа. — Все не упадут, на наш век хватит.

— А на другой? — говорю я.

— Тоже хватит…

— А знаешь, Алексей, зачем я, собственно, приехал? — говорит профессор Сергеев. — Я ведь к тебе не просто приехал.

— Догадываюсь… Мне писали.

— Тем лучше, — говорит профессор Сергеев. — Сразу получишь лабораторию, оборудование первоклассное. Народ я сам подбирал, увидишь. Достойный народ! Да что я тебя агитирую? Возможности, можно сказать, безграничные. Сначала, конечно, общежитие, а там посмотрим.

— Это неважно, что общежитие, — говорит папа.

— Я так и думал, — обрадовался профессор Сергеев. — А уж работа будет. Мне тебя, Алексей Никитич, серьёзно не хватает последние годы. Мыслей много, а на реализацию силы уже не те.

— Мне тоже вас не хватает, Лев Владимирович, — говорит папа тихо. — Всегда не хватало, по правде сказать.

— Дело ты здесь поставил! — говорит профессор Сергеев. — Нужно отдать тебе справедливость. И планы, конечно, большие. А уезжать… что ж?.. Когда-нибудь надо. После пятнадцати лет, Алексей, уезжать не стыдно. Это достойный срок для учёного — пятнадцать лет.

— Я, Лев Владимирович, не уеду, — говорит папа тихо.

— Так… — говорит профессор Сергеев. — Так…

— Я уже думал над этим…

— Такие возможности бывают не часто, — говорит профессор Сергеев. — Я тебя прошу, Алексей Никитич, подумать ещё раз.

— Спасибо, Лев Владимирович. Вы даже не представляете, как мне грустно отказываться.

— Ты считаешь, — осторожно спрашивает профессор Сергеев, — что здесь без тебя всё разладится?

— Нет. Не считаю. Но я хочу быть здесь сам. Делать то, что мы начали.

— Хорошо, — говорит профессор Сергеев. — Допустим, ты прав. А сколько тебе ещё нужно, Алексей? Год? Мне трудно ждать, но год я ещё могу тебе дать.

Он замолчал. И папа молчит. Я не вижу, куда папа смотрит. Я просто слышу, как он молчит. Потом стал что-то свистеть. Насвистывает себе. Свистел, свистел. Вдруг говорит:

— Лев Владимирович, я всё равно не уеду. И через год. Я не могу! Не только поэтому. Я был здесь счастлив, как только может быть счастлив человек. Это теперь моя земля.

Я знаю, о чём папа думает. Он думает о моей маме. Папа был счастлив с ней, как может быть счастлив человек. Мы с папой об этом не говорим. Что говорить? Мы знаем, оба.

— Прости, Алексей, — говорит профессор Сергеев. — Я немножко устал. Я лягу. Ты где приготовил?

— В кабинете, — говорит папа.

Теперь мы с папой одни сидим на ступеньках. И молчим. Тихо так. Слышно, как наверху ходит байгуш, цепляет когтями за крышу. Но байгуш тоже молчит. Я придвигаюсь к папе поближе и беру его за руку. Рука у папы горячая.

— Что, сын? — говорит папа. И обнимает меня горячей рукой.

— Ничего, — говорю я.

Мы сидим на крыльце и молчим.

А вокруг спят наши друзья. Спит наша земля. Наша пустыня спит. И сверху на неё падают звёзды. Падают, падают. Но их всё равно хватит.