Так вот во что — створожилась любовь: сначала ела, пела, говорила, потом, как рыба снулая, застыла, а раньше — как животное рвалось. А кто-нибудь — проснется поутру, как яблоня — в неистовом цветенье, с одним сплошным, цветным стихотвореньем, с огромным стихтворением — во рту. И мы — проснемся, на чужих руках, и быть желанными друг другу поклянемся, и — как влюбленные — в последний раз упремся — цветочным ржаньем — в собственных гробах. И я — проснусь, я все ж таки проснусь, цветным чудовищем, конем твоим железным, и даже там, где рваться бесполезно, я все равно — в который раз — рванусь. Как все, как все — неоспоримой кровью, как все — своих не зная берегов, сырой землею и земной любовью, как яблоня — набитый до краев.

За нестерпимый блеск чужого бытия, за кость мою, не ставшую сиренью, из силы — славы — слабости — забвенья, за вас за всех — я голосую: за. Так пусть же будет жизнь благословенна: как свежемытая рубашка — на ветру, как эта девочка — которая нетленна, как эти мальчики, которые — в цвету. Когда мы все — как школьники вставали в восторге, в дружбе, в бешенстве, в любви, мы тоже ничего не обещали и тоже дали больше, чем могли. Из всех смертей, от всех земных насилий, двумя подошвами, сведенными в одну, мы были — этим бешенством, мы — были сырой сиренью, прыгнувшей — в весну. О, знал бы я, как жизнь самозабвенно всей свежевымытой рубашкой на плацу, всей этой веткой — с переполненной сиренью, меня — за все это — ударит по лицу. Но я хочу, я требую — чтоб следом за мной, наевшимся, мной, благодарным, — шли, вы, сделавшие нас — своей победой, вы — даже не хлебнувшие — земли. Из всех смертей, от всех земных насилий, двумя подошвами, цветущими во тьму, одним неопытным, одним мужским усильем вы тоже, тоже — прыгнете — в весну. И пусть тогда — как все, нарядным тленом я стану сам — в сиреневом ряду, но эта девочка останется — нетленна, а эти мальчики — живыми — и в цвету.

Эти ягоды слаще, чем все поцелуи твои, и твои, и твои, и твои. Ну и хватит об этом, Дай мне ягоду эту — в твоей и моей крови. Слаще ягоды этой — поганой — на свете нету. Я с детства сладок был настолько, что меня от самого себя, как от вина, тошнило, а это — просто бог кусал меня, а это — просто жизнь со мной дружила. Уже — всей сладостью, всей горечью — тогда я понимал, что я никем не буду, а этой мелочью, снимаемой с куста, а этой формой самого куста, а этой ягодой блаженной — буду, буду. Цветочным грузом — в чьих-нибудь руках, отягощенный нежностью и силой, я утром просыпался в синяках, но это бог — жевал меня впотьмах, но это просто — жизнь меня любила. Так — в лихорадках каждого куста, обсыпанного розоватой сыпью, я узнавал и вспоминал себя: ты — заразил меня, ты — наказал меня, ты — этой мелочью бессмысленной — рассыпал. Я знаю, что я временно живу, но ради этих — белых, синих, алых, так мало давших сердцу и уму, — о нет, пожалуйста, не начинай сначала. Пусть эта книга, пусть — она — стоит, вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства, смотри, смотри — она сейчас прольется прощальным ливнем ягод и обид. О, дай же мне — таким же светлым днем всей этой сладостью и горечью напиться, стать этой гущей ягод — а потом перевалиться на твою страницу цветочным ливнем, ягодным дождем. И больше — никогда — не повторится. Нигде — ни с кем — никак — не повторится, ни там, ни здесь, ни дальше — ни потом. Прощаясь — грубо, длительно, с любовью Ну что — опять? (в последний раз?) — цветком горячим в мыле, как лошадь загнанная, вздрагивать во сне? — да все всё поняли уже, всё — уяснили, а ты — всё о себе да о себе. Будь — навсегда — цветком горячим в мыле, будь — этой лошадью, запрыгнувшей в себя, тогда своей рукой, своей ладонью сильной мне легче будет вытянуть — тебя. Да, сладко жить, да, страшно жить, да, трудно, но ты зажмуришься: в прощальной синеве сирень и яблоня, обнявшиеся крупно, как я, заступятся за младшего — в тебе. И родина придет с тобой прощаться, цветочным запахом нахлынув на тебя. Я столько раз не мог с земли подняться, что, разумеется, она уже — моя. Я говорю — а мне никто не верит, так сколько — остается — нам вдвоем еще стоять — в моем — тупом сиротстве, в благоуханном одиночестве — твоем? Прощаясь — грубо, с нежностью, с любовью, я не унижу, Господи, Тебя ни этим «всё», ни этим «нет — довольно». Я — тот цветок, которому не больно. Я — эта лошадь, Господи, Твоя. Я обязательно оставлю все, как было, чтобы Тебе — в конце — на склоне дня — Тебе — твоей рукой, твоей ладонью — мыльной — сподручней было бы вытягивать — меня. И очень может быть — не письменным и устным — но, может быть, ты вытянешь меня совсем другим — не ярким и не вкусным, и все поверят мне, и все — простят меня. А может быть (при всем моем желанье), всем корнем — зацепившийся опять — я захлебнусь — своим прощальным ржаньем, я тоже — не умею — умирать. Но в этот краткий миг, за этот взрыв минутный (так одинок, что некому отдать все прозвища, названья, клички, буквы) — я все скажу, что я хотел сказать. Спасибо, Господи, за яблоню — уверен: из всех стихотворений и людей (ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) — меня никто не прижимал сильней. Зато — с другим рывком, в блаженном издыханье, все потеряв, что можно потерять: пол, имя, возраст, родину, сознанье, — я все — забыл, что я хотел сказать. И мне не нужно знать (но за какие муки, но за какие силы и слова!) — откуда — этот свет, летящий прямо в руки, весь этот свет — летящий прямо в руки, вся эта яблоня, вся эта — синева…