Каграманов Юрий Михайлович — публицист, культуролог, историк. Родился в 1934 году в Баку. Постоянный автор «Нового мира», пишущий в числе прочего на темы культуры Среднего Востока, ислама. См., напр., его предыдущую публикацию «Какое евразийство нам нужно» (2002, № 3).

«Триумф воли», явленный исламскими террористами 11 сентября 2001 года, положил начало новой исторической эпохе; такое возникло ощущение в день катастрофы, и таким оно остается год спустя. Конечно, американцы своими действиями в Афганистане в чем-то террористам помешали, но вряд ли так уж радикально. Мало кто сомневается, что за первым ударом последуют другие, такого же или еще большего масштаба. Где-то в темных уголках Земли вдохновленные первым успехом подпольщики обдумывают новые планы, о которых можно только догадываться; и прикидывают, какое количество людей им удастся на сей раз угробить.

С технической стороны происходящее поражает своей абсолютной новизной. О том, сколь хрупка современная цивилизация, мы догадывались уже довольно давно; но отмахивались от пугающих мыслей, покуда не грянул гром. Нападавшие прибегли к иродианской тактике (по имени царя Ирода), как ее называл А. Тойнби: бить враждебную цивилизацию ее же собственным оружием; только в данном случае оружием в их руках оказались вполне мирные по своему основному назначению объекты. Специалисты указывают, что в «жанре» столкновения летательных аппаратов с наземными предметами были использованы далеко не все возможности, открытые за последнее время в области аэронавтики и особенно информатики. И что они еще могут быть использованы в другой раз. Между тем на «театре» террористической войны обещают родиться другие «жанры», в частности те, что используют собственно оружие — ядерное, химическое, биологическое. И то, что еще находится только в стадии разработки, вроде, например, аппаратов, способных вызывать имитации природных катастроф. Возможно, такие аппараты сложны, но вот, например, управляемые птицы, способные доставить в нужное место химические и биологические заряды, — это, говорят, относительно доступное и высокоэффективное средство борьбы с неприятелем. И много еще задумок в подобном роде.

Пещера Али-Бабы сегодня — это кладезь новейших вооружений, при виде которых у разбойников разбегаются глаза.

Не удивительно, что прибавляют в громкости ноты «осуждения Фауста». Характерны в этом смысле высказывания живущего в США М. Эпштейна: «Все мы стремились на Запад, на Запад — и вдруг оказывается, что это Западня. В сущности, цивилизация — это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в одно здание „добра и света“, пронизанное тысячами проводов, лестниц, лифтов, огней, — чтобы подставить всех вместе одному точному и всесметающему удару». Лестница прогресса «ведет на эшафот», цивилизация — грандиозная «подстава человечеству, которое соблазнилось уютом, благополучием и т. д., а в результате сделало себя легкой добычей „злодеев“».

Что ж, евро-американская цивилизация, очевидно, следует завету Ницше: «жить рисково». Но в данном случае Ницше лишь продолжает традицию европейского демонизма (в нейтральном смысле этого понятия: даймон здесь — творческая сила), оправдание которому можно найти даже в Священном Писании: вспомним хотя бы борьбу Иакова с Ангелом. Дар преобразовательской активности (творчества), сообщенный человеку свыше, неизбежно связан с риском. И приявшие этот дар должны принимать все его неизбежные последствия. Так что выход из положения есть только один: борьба. Это любовно выношенное, многажды воспетое понятие (тот же Фауст: «Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной…») снова делается ключевым. В некотором смысле ситуация борьбы может даже пойти на пользу Западу: она избавит его от ожирения и зазнайства.

Демократия вновь вынуждена натягивать походные сапоги, от которых она, как многим казалось, навсегда избавилась с окончанием «холодной войны». Пишет автор французского журнала «Commentaire»: «Нынешняя ситуация имеет общие точки с той, что была создана большевистской революцией 1917 года: вылазка горстки активистов, организованных в секту, может вызвать планетарное эхо у двух миллиардов мусульман (в подсчете автор, видимо, несколько забежал вперед. — Ю. К.), ибо она опирается на мессианский дискурс, упрощенный и вместе эффективный, соединяющий террор с верой и делающий из Запада козла отпущения за все бедствия и неурядицы, происходящие в мире… В любом случае демократические страны должны готовиться к масштабному кризису большой продолжительности с совершенно неясным исходом». Возможна, действительно, некоторая аналогия с длительным противостоянием Запада и коммунистического мира, хотя и отличия очевидны: там был конфликт, по сути, в рамках единой цивилизации, одна часть которой противопоставила себя другой под знаком ложной идеи, а в данном случае в конфликт вступили две цивилизации, и главное, что распределение правды и неправды между ними гораздо более сложное.

И совсем другие средства борьбы. С одной стороны — террор, слово, которое кажется едва ли не эвфемизмом (если учесть, к кому оно прилагалось ранее и к кому прилагается сейчас) и употребляется просто за неимением другого. В самом деле, что общего между каким-нибудь Ж. Кадудалем (покушавшимся на Наполеона I) или В. Засулич и нынешними исламскими террористами? Сейчас — совсем другой масштаб и совсем другая мораль. И еще: впервые в истории террористы ощущают поддержку или хотя бы полуподдержку широких масс: реакция их в мусульманских странах на «акцию» 11 сентября хорошо известна. Да что массы — даже власть имущие в формально дружественных Соединенным Штатам странах, таких, например, как Египет, выражая соболезнования своим «друзьям»-американцам, не могли, по впечатлению последних, скрыть внутреннего ликования.

Борьба с исламским террором — это, если использовать знаменитую формулу Клаузевица, продолжение войны другими средствами.

Отличие от прежних войн, в частности, в том, что основным средством борьбы становится разведка. Прежде разведчики (чья роль в прошлых войнах мне кажется сильно преувеличенной) были на подхвате у военных, помогая им воевать, сейчас скорее наоборот: военные выполняют (как за последний год в Афганистане) лишь видимую и наиболее «грубую» часть работы, основная же ее часть приходится на долю разведчиков. Недаром американцы озаботились увеличением и без того неисчислимых штатов своих разведывательных служб и объединением их в одну централизованную систему. Работа предстоит — искать иголки в стогах сена.

Найти можно. Мы теперь знаем, что даже о показавшемся таким неожиданным теракте 11 сентября спецслужбам заранее было известно многое, но это многое состояло из деталей, которые не сложились в общую картину, между прочим, по причине рассогласованности действий спецслужб. Сейчас ведется большая «игра в темной комнате на опережение», которую, как утверждают специалисты, выиграть можно. Американцы рассчитывают покончить с «Аль Каидой» в течение двух-трех лет. Но всех алькаидовцев извести так, чтобы никого на семена не оставить, все равно не получится. Исламский терроризм будет давать новые и новые всходы — пока есть для него питательная почва.

Американцы и это понимают: администрация Буша определяет главную свою, по линии борьбы с терроризмом, задачу как «борьбу за умы и сердца» мусульманского мира. Успех на этом фронте, не говоря о том, что он расчистил бы горизонт, существенно облегчил бы текущую войну с террористами. Известно, что наиболее эффективным средством ведения такой войны являются осведомители, притом не столько платные, сколько «идейные». Мы помним об этом и по опыту советской разведки. Дуболомное ежовско-бериевское НКВД могло что угодно творить в границах СССР (а потом и стран «социалистического содружества»), но было бы совершенно бессильно в мировом масштабе, если бы не было мощного встречного движения со стороны тех, чьи умы и сердца полонила коммунистическая идея. И ведь какие умы на эту наживку шли!

Вот с этим дела у американцев обстоят не лучшим образом. Найти сколько-нибудь ценных осведомителей в мусульманской среде (точнее, в среде воинствующих исламистов) оказывается чрезвычайно трудно. И наоборот, у «Аль Каиды» есть на Западе своя мощная агентурная сеть, и она состоит не только из арабов или иных людей Востока, способных навести на себя подозрение своей внешностью, но и местных европеоидов, перешедших в ислам. И таких становится все больше. «Борьба за умы и сердца» пока никаких осязаемых результатов не дает.

Чего они хотят

Чего добиваются исламские террористы?

Есть такая распространенная точка зрения, что они ударили по Америке, руководствуясь главным образом тактическими соображениями, что настоящая их цель — свалить «коллаборационистские» режимы в мусульманских странах, в первую очередь таких, как Саудовская Аравия и Пакистан. Защищаясь, Америка, как выразился один дипломат, неизбежно поставит себя в положение комического охотника, стреляющего в муху из ружья; муха вряд ли будет поражена, зато пули будут ложиться по мусульманским городам и весям. В ответ поднимется волна «народного гнева», которая смоет саудовских принцев, пакистанских военачальников и иных прочих «коллаборационистов».

Определенный резон здесь есть. В большинстве мусульманских стран, в том числе самых крупных (кроме названных выше это Египет, Индонезия), между народными массами и элитами разверзлась пропасть. Элиты в той или иной степени приобщены к западной культуре и с нею к западной морали (насколько можно усреднить это понятие); ислам в их самоидентификации реально не играет большой роли. Это относится даже к саудовской королевской семье, занимающей положение хранительницы Двух Священных Городов: некоторые саудовские принцы, когда они ограждены от посторонних взглядов, позволяют себе вести образ жизни западных плейбоев. Напротив, массы, и вместе с ними значительная часть интеллигенции, настроены антизападнически и особенно неприязненно относятся к Соединенным Штатам; они демонстрируют верность исламу и выше всего прочего ставят «мусульманскую солидарность».

По сути, мы наблюдаем здесь такое же вторжение масс в политическую жизнь, как и на Западе, только с иными смыслами. В мусульманских странах воля масс в большой мере направляется низовыми религиозно-культурными учреждениями, в первую очередь такими, как мечеть и медресе. Надо, однако, учитывать, что сами эти учреждения возникают или держатся на волне массового движения, то есть такого движения, источником которого являются слабо структурированные массы. И, однажды возникнув, они не складываются в какую-то жесткую структуру — в силу особенностей ислама, не знающего Церкви как таковой (речь сейчас идет о суннитском большинстве; у шиитов некоторое подобие Церкви существует). Поэтому, что здесь первично и что вторично, массы или названные учреждения, и кто кого в большей степени направляет, сказать трудно.

Недаром настоящим питомником для воинствующего исламизма становятся стремительно выросшие мегаполисы, такие, как Карачи или Каир, — гигантские скопления населения, не так давно или даже совсем недавно оторванного от своих корней и в значительной части заново формирующего свои религиозные и иные взгляды. Законы массового сознания здесь диктуют по меньшей мере недоверие к внешним силам, прежде других к американцам, о которых думают, например, что они намеренно распространяют свои фильмы, чтобы навести порчу на мусульман. Впрочем, во многих мусульманских странах демонстрация американских фильмов или вовсе запрещена, или ограничена. В Саудовской Аравии недавно даже запретили ввоз американских брючных поясов по той же причине: будто бы они наводят порчу на мусульманских мужчин, снижая их сугубо мужские возможности. То ли американцы хотят таким образом снизить численность мусульманского населения, то ли опасаются за собственных женщин.

Может быть, и вправду опасаются: помнится, еще Дон Кихот полагал, что его Дульсинея только потому осталась непорочной, что ни один живой мавр не попался ей на глаза.

Хотя воинствующие исламисты представляют собою довольно тонкий слой в массе мусульманского населения, они постоянно ощущают за собою ее поддержку. Особенно со стороны молодежи, которая хочет иметь своих героев и находит их в лице террористов-самоубийц; и поставляет для них свежие кадры. Но главный враг, «владычествующая над горизонтами» (воспользуемся средневековым титулованием халифов) Америка, — далеко и высоко, поэтому в определенных обстоятельствах вся ненависть может обернуться против ее местной «агентуры», иначе говоря, против туземных элит. Чего, несомненно, добиваются «Аль Каида» и подобные ей организации.

Но только ли этого они добиваются? Из схемы тактически рассчитывающего свои шаги террористического подполья выпадают, между прочим, мусульмане, проживающие в странах Запада, а их сейчас ни много ни мало пятнадцать — двадцать миллионов, и большинство не собирается возвращаться на родину. Следовательно, им мало дела до смены режима в той или иной мусульманской стране. Тем не менее воинствующих исламистов и здесь пруд пруди. Более того, исламисты Запада как раз и образуют передний край борьбы с этим самым Западом. Собственно террористов и здесь горстка, но их существование и все их поведение питается ситуацией противостояния, которую создают исламисты в целом.

Пожалуй, именно здесь противостояние демонстрирует себя в наиболее «чистом», не замутненном политикой виде. Исламисты на Западе с головой погружены в западную культуру, и поэтому их отчуждение от нее выглядит особенно вызывающе. И то, что они ей противопоставляют, — не другая культура, но вера. Так как отрыв от корней здесь максимальный, то их вера, как правило, склоняется к ваххабизму, то есть сугубо законническому и наиболее «свободному» от культуры варианту ислама. Ваххабизм даже у себя на родине, в Саудовской Аравии, отрясает от ног своих едва ли не большую часть своего же, аравийского, культурного наследия, а на Западе он тем более превращается в голый ритуализм и буквализм. Молиться пять раз на дню, читать Коран, никогда не смеяться, носить бороду определенной длины и т. д. и при этом не участвовать в жизни «неверных», насколько это вообще возможно, — вот примерный набор заповедей, которым следуют исламисты.

Отчасти они напоминают английских пуритан времен последних Тюдоров и первых Стюартов. Те тоже жили совершенно наособицу, по-своему воспитывали детей, не посещали позорищ (зрелищ) и даже внешне выделялись среди соотечественников длинными волосами и твердыми шляпами с широкими полями. Только в данном случае выделенность еще большая, так как речь идет о людях, как правило, иного этнического корня (хотя есть уже немало западных людей, перешедших в ислам), верящих в «другого» Бога.

Версия, объясняющая поведение террористов целеполаганиями тактического характера, — чересчур утешительная. Есть в их действиях нечто такое, что выше расчета. Наивно думать, что они могут удовольствоваться какими бы то ни было переменами в мусульманских странах; внутренне они уже разогнали себя на борьбу с Западом (куда они включают и Россию) и не остановятся ни при каких условиях; если, конечно, их не остановить. Возможно, далеко не все из них сами отдают себе отчет в том, чего они хотят от Запада. Но можно не сомневаться, что наиболее решительные сознательно поставили целью для начала ввергнуть западный мир в хаос — во имя Аллаха, милостивого и справедливого.

При чем тут ислам? Говорят, что психологию террористов можно определить формулой «сначала ненависть, потом ислам». Но и в этом случае необходимо разобраться, каким образом конкретно «задействован» ислам в этом сочетании.

О пользе «глубокой разведки»

Что на разведку сейчас ложится основная нагрузка в борьбе с терроризмом, я уже говорил. Пора сказать и о том, какую важность приобретает в этом плане «глубокая разведка» — академические исследования мусульманского мира.

В некоторых языках близость разведки и «разведки» отражена терминологически. Так, латинское слово explorator означает сразу и «разведчик», и «исследователь». И в английском языке: intelligence — «интеллект» и «разведка». Терминологическая близость отражает близость предметную. Научные исследования, относящиеся к различным сторонам жизни других народов, объективно могут быть использованы как разведданные. Не случайно многие исследователи, работавшие и работающие в чужедальних странах, связаны с разведывательными службами. Ничего заведомо дурного в этом нет: добываемые ими сведения могут быть использованы в корыстных интересах пославшей их страны, но могут и послужить во благо страны принимающей.

После 11 сентября американцы спохватились, что они плохо знают мусульманский мир. Естественно, что ответственность за это несут в первую очередь академические круги. Известный ориенталист Мартин Крамер написал покаянную книгу, в которой признает, что американские ученые, специализирующиеся по Ближнему и Среднему Востоку, «способствовали настроениям благодушия, распространившимся в обществе, отчего оно оказалось совершенно неподготовленным к „неожиданному“ нападению исламистов». Америка, пишет Крамер, едва ли не единственная в мире страна, где можно считаться хорошо образованным человеком и при этом не владеть ни одним иностранным языком. Отсутствие интереса к изучению иностранных, паче всего незападных, языков сказывается и в том, что редкий американец посвящает себя изучению восточных стран. В частности и в особенности это относится к изучению мусульманского мира; в этой области американцам остается только завидовать достижениям немцев XIX и французов XX столетия. (Насчет XIX столетия, мне кажется, Крамер не вполне прав: англичане и те же французы отличились тогда на этом поприще едва ли меньше немцев.)

Крамеру вторит директор Института войны и мира при Колумбийском университете Ричард Беттс: Соединенные Штаты сильно отстали в части изучения мусульманского мира. Если мы хотим успешно бороться с террористами, «нам надо излечиться от нашей культурной болезни — полагать, что наше первенство в мире делает для нас необязательным широкое и глубокое знание внешнего мира, особенно незападных обществ». Самодовольство, указывает Беттс, превращает в невежд даже ученых мужей: в американских научных и образовательных учреждениях есть великое множество профессоров, выстраивающих модели, которые, как они наивно полагают, остальной мир жаждет принять из их рук, и совсем мало специалистов, действительно хорошо знакомых с мусульманскими странами.

Кстати говоря, аналогичным образом и нам следовало бы озаботиться состоянием нашей ориенталистики: самодовольство (на иной лад), правда, у нас испарилось, и с языками, кажется, не так плохо, но в остальном положение дел с изучением по крайней мере мусульманских стран оставляет желать лучшего.

Если разведка без кавычек обращает взоры к уже сложившимся «авторам», действующим на исторической арене, прослеживая их реальное поведение, то научная «разведка» — это попытка войти в чужую душу, «в ум и в лицо поглядеть» (как говорит Пенелопа у Гомера), дабы понять мотивы поступков, а не просто констатировать их. По-своему это тоже «рисковое» занятие: однажды войдя в чужую душу, можно, так сказать, обратно из нее не выйти. Как раз среди исследователей мусульманского мира насчитывается немало «перебежчиков», которые в результате собственных штудий сами перешли в ислам. Наиболее известный случай — Рене Генон, он же Абдель Вахед Яхья (хотя Генон известен не столько исследованиями мусульманского мира, сколько попыткой выстроить некую обобщенную в мировом масштабе концепцию «традиционного общества»).

Есть среди них и «двойные агенты», как бы частично перевербованные другой стороной. Только, не в пример «рыцарям плаща и кинжала», «двойные агенты» от науки — как раз наиболее полезные в данной области люди. Это ученые, которые обжили чужую территорию как родную, не утрачивая своей изначальной укорененности. Диалог цивилизаций становится у них диалогом с самими собой; естественно, что в подобных случаях опасность быть неуслышанным и непонятым автоматически отпадает. Случается, что работы таких ученых занимают достойное место в рамках не только своей, но и исследуемой ими культуры. Известно, например, что в истекшем веке работы выдающихся французских ориенталистов Луи Массиньона и Анри Корбена оказали заметное влияние на интеллигенцию ряда мусульманских стран (первого — преимущественно на суннитскую, второго — на шиитскую их часть), а через нее и на заново формирующееся самосознание их народов.

Впрочем, и «перебежчики» по-своему бывают полезны: они вынуждают задуматься над тем, что побудило их стать таковыми.

Урок Аламута

Самое значительное, что было достигнуто в исследовании мусульманского мира на протяжении XX века, — «открытие» шиизма, позволившее по-новому взглянуть на ислам в целом. Честь этого «открытия» (пришедшегося на вторую треть XX века) принадлежит главным образом А. Корбену и его школе (к которой причисляют себя ученые не только Франции и других западных стран, но также Ирана и Ирака).

Длительное время суннитское большинство «загораживало» в глазах европейцев шиизм. Подобным же образом хорошо изученная «арабская философия» «загораживала» шиитскую мысль, гораздо более сложную и разнообразную, чем это было принято думать. Отличие между ними и в том, что «арабская философия» фактически сказала свое последнее слово под пером Аверроэса (XII век) — и потому расценивалась европейцами, не без некоторого основания, как «перекидной мост» от эллинского наследия к европейской схоластике (мавр сделал свое дело и должен был уйти); тогда как огонек шиитской мысли продолжает гореть ровным, пусть и не слишком ярким, светом вплоть до нашего времени.

Главное отличие шиизма от суннизма состоит в его имамологии; вообще-то это целая наука, но нас здесь интересует самая ее суть. Сунниты и шииты согласны в том, что пророчества кончились со смертью Мухаммеда; но шииты верят, что Мухаммеда в его отсутствие заменяет Скрытый Имам — фигура нездешнего мира, которая будет явлена человечеству лишь в конце времен. Скрытый Имам таится в сердце каждого доброго мусульманина, и, если прислушаться к нему, он всегда подскажет истину, не ту, что дана раз и навсегда, но ее «транскрипцию» в данных конкретных обстоятельствах, приноровленную к уровню восприятия данного конкретного человека. Есть, однако, люди, которые лучше других различают его голос, — это имамы с маленькой буквы. Скрытый Имам — теофаническая Личность, а эмпирические имамы представляют каждый его частичное и несовершенное воплощение.

Сунниты считают шариат необходимым и достаточным для верующего; максимум, что они могут себе позволить, это различные его толкования. Шииты считают столь же необходимым и хакикат, «преследование истины» (от хакика — «истина»), — под водительством имама; хотя в принципе каждый шиит может самолично прислушаться к голосу Скрытого Имама, если он его слышит. Арабист Л. Массиньон находит, что эта черта шиизма более всего соответствует особенностям иранского (арийского) мышления. «Иранский темперамент, — пишет Массиньон, — проникает в самую суть Божественного Слова, произнесенного на арабском, литургическом языке ислама… в то время как семиты, испытывая благоговейный страх перед Богом, продолжают считать Его совершенно недоступным».

Со стороны представляется, что шиизм, это «прибежище духовной отваги», по выражению Корбена, имеет несомненные преимущества перед суннизмом. В рамках шиизма возможна такая свобода духа и такая терпимость, какие, по крайней мере в прошлом, немыслимы были у суннитов. Историки, например, считают, что шиитское государство Фатимидов, существовавшее в Египте и Сирии с 909 по 1171 год, было самым «либеральным» государством за всю историю Средних веков не только в Азии, но и в Европе; и там «либерализм» шиитской верхушки постоянно вызывал ропот со стороны остававшегося суннитским большинства.

Но так часто бывает, что определенные достоинства имеют продолжение в виде недостатков. Чтобы убедиться в этом, обратимся к исмаилизму, который называют крайним шиизмом, потому что баланс между шариатом и хакикатом там изначально был еще больше смещен в сторону последнего. Ирония истории в том, что исмаилиты в продолжение уже многих веков представляют собою секту, распространенную в самых глухих районах Азии (в том числе на бывшем «нашем» Памире) среди наиболее отсталых племен. А ведь так было не всегда: в XI–XIII веках исмаилизм (распространенный тогда на территории государства Фатимидов, Ирака и Персии) привлек к себе цвет интеллектуальной и художественной элиты мусульманского мира. Сейчас нас особенно интересует аламутская версия исмаилизма (по названию крепости Аламут в Иране, служившей ей центром) — наиболее радикальная и строго эзотерическая.

Аламутские исмаилиты вообще презрели шариат, посчитав его раковиной, из которой вышел «зрелый» ислам, более в нем не нуждающийся. Но вот что интересно и что делает их уникальным явлением в истории ислама: они повели в широких масштабах террористическую войну, засылая добровольцев-смертников к своим политическим противникам, а также к крестоносным вождям. «Восстание Духа против любых видов рабства» (Корбен), которое знаменовал Аламут, обернулось увлечением оккультными науками, из которых были сделаны вполне практические выводы: аламутские исмаилиты посчитали самих себя сверхчеловеками, предназначенными для ангелической жизни, а всех остальных, включая мусульман, к ним не присоединившихся, — «неверными», для кого «Разрушительница наслаждений и Разлучница страданий» (как в сказках «Тысячи и одной ночи» именуется смерть) является единственно доступным благом.

Урок Аламута: шариат выполняет для мусульманина по-своему благую роль. Для европейцев шариат — «слово дико», ассоциирующееся с побиванием камнями неверных жен и отсечением конечностей у грабителей. Но знатоки вопроса говорят, что подобные варварские действия привнесены в него исторически, изначально же шариат — Божий закон; в его основу положен декалог, сообщенный Богом Моисею, одинаково признаваемый тремя авраамическими религиями. Дух, восстающий против закона, свидетельствует, что ислам есть великая религия; но обретаемая таким образом свобода может увлечь на неправедные пути — антиномия, общая для ислама и христианства. Шариат — это, так сказать, благая тяжесть в ногах, способная уберечь от многих ошибок.

Вернемся к тому, что болит. Ислам, особенно ваххабитского толка, ныне выставляет шариат против западной свободы и плодов ее. Но возникающие на волне исламизма террористические группы сами отравлены дурной свободой; самозваные «амиры», «имамы», «шейхи», апеллируя к чисто умозрительной умме (мировому сообществу мусульман) и ни с кем фактически не сверяясь, сами решают, что можно и чего нельзя. И в итоге совершаются действия, абсолютно несовместимые с Божьим законом. Они не «выше шариата», что может быть оправдано в определенных обстоятельствах; они — ниже его. «Хранилища» (библейский термин, между прочим), повязанные вокруг лба, сами по себе не превращают людей в праведников. Ифриты (злые духи) радостно хлопают своими перепончатыми крыльями как раз тогда, когда преступления совершаются во имя Божье.

«Что кинул он в краю родном»

Исследования шиизма — по утверждению Корбена, «радикально меняющие условия диалога между исламом и христианством», — весьма интересны и с другой стороны: они позволяют судить не только о том, что исследователи открывают, но и о том, что они более или менее сознательно ищут. А ищут они, естественно, что-то, чего не находят у себя дома.

Такое часто случается с ориенталистами, вообще учеными, изучающими чужие культуры. Скажем, Фридрих Шлегель, прославившийся исследованиями индийского мира, твердо знал, чем его привлекает Восток: «естественностью». С точки зрения Шлегеля, в европейской культуре слишком много «искусственного», порожденного требованиями рационализма и постоянно меняющимися запросами текущей истории, а Восток остается как бы вне истории и ближе к космическим началам и этим выгодно отличается от Европы. Сходное настроение находим у Гёте, в «Западно-Восточном диване»:

И так далее.

Или вот французский иранист М. Дюшен-Гийман был совершенно уверен, что изучаемый им зороастризм представляет собою предмет первой необходимости для Европы. «Нетрудно заметить, — писал он, — что Зороастр дает именно то, чего нам, европейцам, более всего не хватает». Эту дорожку, впрочем, уже Ницше протоптал. Конечно, Ницше не был ученым-ориенталистом и его Заратустра совсем не то же самое, что персидский Зердушт. Но импульс (по крайней мере в главной его книге) дал ему «трагический перс», и никто другой. Ницше взял у него идею вечного возвращения и с ее помощью попытался разрушить идею нравственного мирового порядка, которую вынашивала Европа и в которой он уловил излишне формализованный, уводящий прочь от «вечных» вопросов уклон.

Интересен путь, которым Анри Корбен пришел к изучению шиизма. Он начинал как ученик Этьена Жильсона, которому научный мир обязан возрождением интереса к схоластике. В числе других своих современников Жильсон констатировал глубокий кризис мысли, ввергнувший Европу, по его выражению, в «интеллектуальный хаос». Возникало ощущение, что «нечто утеряно и потерю необходимо восполнить», для чего надо подняться «вверх по течению» — вернуться во времена столь дискредитированной в европейских глазах схоластики. Жильсону удалось показать, что схоластическая мысль — это великая мысль, что метафизика у схоластов лучше разработана и глубже обоснована, нежели у Декарта и всех последующих европейских философов. Заслуживает также внимания убеждение Жильсона, что ученый, обратившийся к изучению схоластики, не должен ограничивать себя академическими рамками. У него есть сверхзадача: «необходимо обратиться к человеческому знанию, чтобы вывести народы на путь веры и спасения».

Корбен разошелся с учителем в важном пункте: он посчитал, что на основном направлении схоластики изначально существовал уклон, который неизбежно вел к Декарту. Отсюда был сделан вывод, что необходимо подняться еще выше по течению — к мусульманской философии, из которой непосредственно «вытекла» схоластика. Вот здесь существовали две равно влиятельные линии развития: одна из них, рационалистическая, представлена главным образом фигурой Аверроэса, вторая, мистическая, — фигурами Ибн Араби (Абенараби в латинской транскрипции) и Авиценны. К сожалению, Европа приняла Аверроэса с его толкованием Аристотеля, ведшим, по мнению Корбена, в исторический тупик, и более или менее пренебрегла мистической линией.

Или, точнее, мистическая линия оказала заметное влияние на европейскую поэзию, но очень слабо отразилась на европейской философии.

Раздвоение духовного пути в самом мусульманском мире обозначилось географически: Запад, особенно мавританская Испания, тяготел к рационализму, шиитский Восток — к мистицизму. Примечательно, что Ибн Араби, родившийся в Мурсии и преподававший некоторое время в Кордове, позднее переселился на Восток, в Ирак и Персию, где нашел cвою духовную родину.

Что привлекает современных исследователей в шиизме? Если коротко, то отношение между апофатической (отрицательной) и катафатической (положительной) его частью и вытекающий отсюда взгляд на историю. Основная идея апофатики: Бог НЕ есть то, что о Нем можно сказать или хотя бы только подумать. В исламе вообще (в суннизме, как и в шиизме) апофатическая сторона нарочито выпячена. Показателен в этом смысле Черный Камень Каабы, занимающий центральное место в исламском ритуале, — это «Говорящий Молчальник»: он «говорит», что надо молчать, что немота есть первая необходимая реакция перед лицом Всеведущего. Плюс он еще окутан покровом, как если бы без покрова в него можно было проникнуть взглядом. Покров, или завеса, играет чрезвычайно важную роль у мусульман, скрывая не только Высшую тайну, но и все, так сказать, щели в бытии, сквозь которые она может светиться. В этом ключе надо понимать призыв Низами (в «Сокровищнице тайн»):

В христианстве отрицание есть диалектический момент богопознания. НЕТ — этап на пути к ДА. Живая религия, пишет о. С. Булгаков, стремится «не к минимуму, но к максимуму содержания». В шиизме (в отличие от суннизма) тоже есть развитая катафатика, но в отличие от христианства она в меньшей степени опирается на догматику и в большей степени на воображение, которое сродни художественному.

В христианстве есть традиция, до некоторой степени близкая шиизму своим упором на апофатику и обращением к визионерству, но это традиция явно маргинальная: она представлена такими именами, как Ангелус Силезиус, Мейстер Экхарт или Якоб Бёме.

Некоторый разрыв между отрицательным и положительным богопониманием в шиизме отражает (вообще характерный для ислама) разрыв между абсолютным (потусторонним) и относительным (посюсторонним) бытием. В христианстве связь между ними осуществляет Христос. Но в исламе нет Христа как Богочеловека, как Сына Бога; Аллах — «бездетен». И вот этот, с христианской точки зрения, недостаток в глазах исследователей шиизма превращается в достоинство. Нет связи — значит, вышний мир не «запятнан» вовлечением в дела человеческие. Есть Иисус-человек, пророк, который слышал голос Бога, но не более того. И есть «другой Иисус», которого можно увидеть на средневековых персидских миниатюрах, — юноша-пастырь, явление ангелического мира; этого Иисуса невозможно представить «опустившимся» до участия в «грубых» событиях истории.

С другой стороны, человеческая история, говорят нам, только проигрывает оттого, что Бог оказался слишком к ней приближен. «Воплощение (Бога. — Ю. К.) оказалось до такой степени лаицизированным, — пишет Корбен, — что стало общественным явлением и породило различные философии истории с их мифологиями, которые преследуют нас своим „чувством истории“». В итоге будто бы возникает путаница, с которой человечество никогда не сумеет разобраться. Корбену вторит швейцарский исследователь Жильбер Дюран: «Сакрализация истории посредством историзации керигмы (возвещения веры. — Ю. К.) сразу оборачивается для Запада исторической профанацией сакрального», отчего западное человечество утрачивает чувство сакрального, что в свою очередь не может не отразиться на ходе истории самым негативным образом.

Явление Христа во плоти, говорят нам, лишает значения воображение. В шиизме существует воображаемый мир или, точнее, междумирье (между вышним и земным), населенное ангелическими сущностями, — онтологически столь же реальное, как и чувственный мир. Французский исследователь Пьер Галле: «…Mundus imaginalis (шиизма. — Ю. К.), доступный каждому, кто в него стучался, не имел ничего общего с тем, чем стало (в западном мире. — Ю. К.) воображаемое, с миром фантастического, в котором блудит воображение, утратившее свою настоящую функцию, свою ось и свой смысл». В шиизме воображение возвышает душу, устремляя навстречу ангелическим образам, сквозь которые человек видит Бога.

Корбен считает, что шиитское междумирье может приютить некоторые образы, созданные европейским воображением, но не укорененные в христианстве. К числу их он относит, например, Вечную женственность (заметим, что Корбен читал не только Гёте, но и В. С. Соловьева). У шиитов она зовется «небесной Фатимой» (вариант: «небесная Зухра»).

Не отрицая оригинальности шиизма, нельзя, однако, не сказать, что основные его темы разработаны еще в дохристианские и раннехристианские времена — неоплатонизмом и гностицизмом. Это оттуда идет абсолютное противопоставление бесконечного-небесного и конечного-земного. С гностической точки зрения, в жизни человечества эти два начала образуют различные случайные сочетания, но никогда не смешиваются, как не смешиваются вода и масло. Высшее не проникает в низшее в страдальческом порыве кеносиса ради спасения его; оно просто возвращается на свое «верхнее место» в конце времен без каких бы то ни было приобретений. Человеческая история, таким образом, лишается всякого смысла: два противоположных начала зачем-то касаются друг друга, но их касания оказываются совершенно бесцельными и ни к чему не ведущими.

Особое внимание, уделяемое ангелическому междумирью (тоже идущее, насколько я знаю, от Плотина), не смягчает противопоставления двух миров; даже, пожалуй, усугубляет его. Тоска по ангелической жизни усиливает отвращение к жизни мирской и плотской. Между тем, с точки зрения христианства, тот факт, что человек погружен в чувственное бытие, дает ему определенное преимущество перед ангелами, ибо ставит перед ним двоякую задачу: познавать и творить.

Как видим, то, что привлекает современных исследователей у шиитов, в богословском смысле христианством преодолено давным-давно.

Вернуться к «вечным» темам

Говоря так, я отнюдь не изменяю избранному мною в настоящей статье «хвалебному» жанру.

Заслуга Корбена и других исследователей шиизма уже в том, что они остро чувствуют кризис, в который погружена западная цивилизация, — «приводящие в отчаяние трудности текущего часа», по выражению Корбена. Такого рода трудности лишают их уверенности в себе (как «представителях» Запада), но разве было бы лучше, если бы они их не чувствовали?

Запад все поставил на историю, а она — так по крайней мере дело выглядит под тем или иным углом зрения — сыграла с ним злую шутку. Свидетельство Эмиля Чорана, одно из многих: «Человек делает историю, история же разделывается с человеком… Единственное, что еще может представлять интерес, — это наблюдать за тем, как, прижатый к стенке, он агонизирует, и гадать, скоро ли задохнется совсем». Конечно, в описании сегодняшней ситуации это только момент, но момент очень существенный, который никак нельзя игнорировать.

Бурное неостановимое движение привело к тому, что все таинственным образом сместилось относительно друг друга — отсюда липкое, всеприсутствующее чувство абсурда. По-настоящему «никто больше не понимает, как надо жить» (Мишель Уэльбек). Разумеется, стратеги от политики, экономики и т. д. «твердо знают», какими путями-дорогами следует двигаться, но экзистенциальное чувство не разделяет или, во всяком случае, далеко не всегда разделяет демонстрируемую ими «уверенность в будущем».

Наиболее успешное движение по-прежнему осуществляется в научно-технической сфере, но человеческая мысль, когда-то давшая ему начало, не способна угнаться за ним, чтобы привести его в некоторое соответствие с человеческим опытом. И вслед за успехами и в рост им следует опасность техногенных катастроф, которые без всяких террористов могут когда-нибудь ввергнуть нас в хаос.

Участвуя в диалоге цивилизаций от имени Запада, нечестно было бы делать вид, что «за спиной» у вас все в порядке.

Другая заслуга Корбена и его коллег в том, что они смотрят в самый корень того, что ныне разделяет две цивилизации. Или, иначе говоря, они правильно ставят вопросы — независимо от того, как сами на них отвечают.

Центральный в плане диалога цивилизаций вопрос: о смысле истории с точки зрения вечности. Постановка этого вопроса возвращает нас к интеллектуальным баталиям былых веков, в их числе тем, что велись непосредственно между представителями ислама и христианства. Чтобы «два мира, — говоря словами Корбена, — вновь попытались понять друг друга, как это было в продолжение короткого периода в XII веке», надо вернуться к «вечным» темам, изначально волновавшим обе стороны.

Надо суметь защитить — словом и делом — историю и историзм, что в настоящих условиях совсем не просто. Порою кажется, что христианство проигрывает на этом поле, которое оно считало своим. Где нынче ретроспективно-проспективная уверенность западного христианства? Западный человек продолжает покорять мир, но теряет самого себя и с собою смысл истории. Как может проявиться радостный космизм, характерный для православия, в условиях, когда мир искорежен и замусорен в результате неуемной деятельности человека? Сегодня как раз легче всего проникнуться отвращением к реальной жизни, к текущей истории, отлучить их от высшего, абсолютного (если вообще не утрачено чувство абсолютного). И тут ислам предлагает как будто готовые решения.

Что «ищет мечта в далеке голубом / Персидских прибрежий» (В. Брюсов)? Не в последнюю очередь — Бога, соблюдающего строгую дистанцию по отношению к человеку и не поощряющего его преобразовательскую активность.

Это вызов, который нуждается в продуманном ответе, в том смысле, какой вкладывает в это понятие А. Тойнби, то есть в определенной внутренней перестройке. Включающей в себя отказ от некоторых сохраняющих силу утопических иллюзий; в частности, следовало бы смириться с мыслью, как ни трудно это сделать, что научно-техническая эпопея человечества вряд ли может иметь какое-то однозначно благополучное разрешение. Попытаться принять точку зрения вечности — значит отказаться от привычных, бытовых, «теплых» коннотаций, сопровождающих различные виды человеческой деятельности. Что может быть «интересно» Богу? Уж наверное, не те штучки-дрючки (включая «чудеса» науки и техники), которыми человек себя окружил. Богу должны быть «интересны» усилия, предпринимаемые человеком в том или ином направлении. Плоды этих усилий тоже не сгинут без следа, но опять же в перспективе вечности, где они будут иметь какое-то непостижимое уму продолжение. Здесь — тайна христианского преображения. Которую ислам не чувствует и чувствовать не хочет.

С другой стороны, пора перестать искать на мусульманском Востоке антитезу западному историзму. Это относится к обеим его основным частям — арабскому миру и «большому Ирану».

Хорошо известно, что арабский мир до времени развивался более интенсивно, чем Европа. В области науки и техники, например, арабские страны первенствовали до XII или даже XIII века. Исследовательский дух, как и в Европе, сочетался с коммерческим духом. Уникальная в своем роде книга «Синдбад-мореход» показывает, в каком направлении работало воображение. Густобородые арабские купцы, тогдашние «агенты глобализма», уходили в плавание по хребту неверного моря, основывая фактории аж на берегах Китая и Южной Африки, а за ними спешили исследователи, оставлявшие описания неведомых земель, набрасывавшие первые карты и т. д. В портовых городах процветали — о ужас! — ростовщики (ростки пробивавшего себе дорогу банковского дела), формально (как и в христианском мире) порицаемые. Тем, кто сегодня видит во Всемирном торговом центре воплощение мирового зла и гремит против «еврейских финансов», следовало бы помнить, что арабская цивилизация была преимущественно торговой цивилизацией, а евреи в этом смысле были скорее учениками арабов. Напомню, что сам пророк Мухаммед по роду занятий был торговцем.

«Большой Иран», где тон жизни задавала родовая аристократия, на первый взгляд больше отвечает представлениям о мусульманском консерватизме. Но здесь сходство с Европой обнаруживается по другой линии: у персов существовала и развивалась сложная культура, как и всякая сложная культура, среди прочих зелий вырабатывавшая яды (это то, в чем нынче упрекают Запад мусульмане). Впрочем, и подвижность торговой цивилизации не была им чужда. Вообще базар на мусульманском Востоке — особенно бойкое и в некотором смысле космополитическое место. Нелишне вспомнить, какую роль сыграли базар б и, рыночные торговцы, в Иранской революции 1979 года — тоже революции, хоть и консервативной, знаменовавшей отказ от традиционного квиетизма и переход на позицию активного делания истории.

Все это, конечно, не значит, что мусульманский Восток, если бы он не задержался в своем развитии, следовал бы тем же путем, что и Запад. Это не значит также, что Запад следовал единственно возможным путем.

Позитивная сторона исламского вызова в том, что он возвращает Запад к «вечным» вопросам и к переосмысливанию пройденного им пути. Что имеет не только умозрительную, но в какой-то мере также и практическую ценность. Бешено мчащуюся колесницу истории невозможно вернуть в один из пройденных ею пунктов, но можно попытаться как-то скорректировать ее движение, дабы уменьшить возможность катастрофы.

Даже ваххабизм, эта самая примитивная и самая агрессивная реакция в исламе, заключает в себе эвристический момент. «Дикий сын пустыни, серьезный, как сама смерть и жизнь» (Т. Карлейль), напоминает христианскому, или бывшему христианскому, миру об общем «авраамическом» прошлом, которое в определенном своем аспекте есть не только прошлое, но также и вечное.

Другое дело, что ваххабиты обманывают сами себя, пытаясь отгородиться от истории. Все умное, что есть в мусульманском мире, понимает, что он слишком захвачен движением, инициированным Западом, так что не стоит даже мечтать, чтобы дать задний ход. И если вообще способен мусульманский мир выработать свой особый путь, последний должен пролегать на пересечениях с западным путем, а не в стороне от него. Видный шиитский богослов (ныне президент Ирана) Мохаммад Хатами признает «огромные достижения» Запада, без усвоения которых немыслимо двигаться дальше. Задача, пишет Хатами, состоит не в том, чтобы отрицать эти достижения, а в том, чтобы «определить правильный путь столкновения с Западом и обдуманно пройти по нему».

Другая сторона могла бы зеркально повторить эти слова: надо определить правильный путь столкновения с мусульманским Востоком и обдуманно пройти по нему. С терроризмом надо бороться всеми возможными средствами — чтобы защитить христианский «дом», сколь бы ни были подчас недостойны живущие в нем люди. В то же время надо избегать косых и тем более предвзято враждебных взглядов на мусульманский «дом» и на то, что в нем происходит. Равным образом надо преодолевать высокомерное равнодушие к внутренней жизни мусульманского мира. Если судить по тем обрывкам, которые до нас доходят, там сегодня есть немало интересного. Я имею в виду прежде всего явления духовного порядка. К сожалению, их МДЭ (международный демонстрационный эффект) крайне мал (где можно посмотреть, например, иранские фильмы, даже те, что премированы на международных кинофестивалях?).

Запад (включая в данном отношении Россию) готов к «войне умов» (технических, какие требует разведка), но совершенно не готов к «борьбе за умы (понятно, нетехнические) и сердца». Потому что слышит только самого себя. Корабль идет однажды взятым курсом: под ним струя темнее ночи, над ним тяжелые, набегающие одна на другую тучи, кое-где он уже дает течь, а капитан, весь в белом, повторяет в рупор затверженные слова о правах человека, женском равноправии и т. д. — в определенном смысловом объеме вполне разумные, но явно недостаточные при существующих обстоятельствах. Надо искать и находить другие слова, более соответствующие мировой ситуации и способные реально отвратить мусульман от террористических групп и от идеи джихада как таковой.

возможность, которую допускал еще Байрон в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» (отнеся ее к неопределенному «когда-нибудь») и которая вполне может реализоваться в наступившем веке.

* * *