Книга начинается так. 16 мая 1965 года четверо молодых музыкантов приехали в Комарово, чтобы играть Ахматовой квартет Шостаковича. Пока длилась музыка, пошел град, сменившийся снегом. Потом выглянуло солнце, взошла радуга. «Я только боялась, что это когда-нибудь кончится», — сказала Ахматова, выйдя на крыльцо.
А за два с половиной века до описываемых событий — и тоже 16 мая — молодым царем была, по легенде, заложена крепость на острове Заячий: Sankt Piter Bourkh.
Волков создал не просто книгу по истории города или даже его культуры. Не только разглядел и подробно исследовал двуликий петербургский миф, намеченный уже Пушкиным, — о городе-мучителе и городе-мученике, — но поступил как петербуржец: создал свой миф: — миф о мифе. Миф (мифос, повествование) ведь не есть создание некой «второй правды», миф есть прежде всего вторая парадигма. А что до легенд — легенды правдивее не-легенд уж тем, что отвечают цельному образу — человека ли, города ли. Что с того, что Петра в тот майский день, может быть, и не было на Заячьем. То есть не было ни орла, ни тесака, ни крестом выложенного дерна. Что с того, что даже точно переданная фраза Анны Андреевны (как и многие ее фразы) похожа на легенду. Из нее вытягивается нить: страха-бесстрашия-стыда-достоинства-терпения — то есть главные темы не только книги Волкова, но и самой истории Петербурга. Как отмечено В. Г. Гаршиным (из дневника Н. Пунина 25 сентября 1941 года, А. А. боялась налетов и «вообще всего», а на выражаемые ей восторги по поводу ее бесстрашия отвечала: «Я — не боюсь? Да я только и делаю, что боюсь». Эта книга еще и о том, из какого страха растут — музыка, поэзия, архитектура. Растут, еще как ведая стыд. Эта книга о чисто петербургском феномене: легче сойти с ума, чем изменить духу города — то есть самому себе. Через много лет поэт совсем другой дикции — московский поэт — скажет: «Нам, как аппендицит, / поудаляли стыд». Книга Соломона Волкова — о другом месте и другом времени: до операции.
Можно ли говорить о культуре Петербурга, не сводя повествование к архитектуре и литературе? Оказалось, что можно. Музыка, театр в целом и балет в частности, живопись, ну и, конечно, поэзия и архитектура — и все равно прежде всего музыка — в стуке топоров, в вертикалях шпилей, в страшных паузах глухоты: волнах невских наводнений, волнах разгневанных толп.
«Музыка — это ветер, и шелест, и говор, и стук, и хрустенье, и визг… Зачем нет регистра „ветер“, который интонирует десятыми тона?» (Илья Сац).
Не случайно же, что именно петербургский поэт жаловался, что не слышит больше музыки. Соломон Волков — историк культуры, но прежде всего — музыкант. От этого так интересно в книге все, так или иначе относящееся к музыке. А с нею оказываются связанными и художники «Мира искусства», напитавшиеся Чайковским, и Ахматова, слушающая Шостаковича, и Юдина, читающая с советской сцены Хлебникова и Пастернака. Ну и, конечно, балет: Петипа, Фокин, Баланчин — самое умышленное искусство в самом умышленном городе, классицизм, царство пропорций и стиля, строгие линии — кордебалет дворцов вдоль набережных — или другое: барбочная фантазия постановок, маски, маски, акварельная бесплотность воздуха, в котором парит нарисованная танцовщица, — а на улице праздник — кареты, кареты, газовые фонари. Лиза вторая, бросающаяся в Зимнюю канавку, — Лиза первая, выходящая замуж, поэзия в музыке, музыка в поэзии и город-декорация, город как вечно меняющийся, но в своей призрачности постоянный задник сцены, — все это великолепный сюжет этой великолепной книги.
Поразительна плотность этой энергии творчества, замечательно переданная автором, ибо и автор ею заворожен. Энергией замысла: от болотистого черновика и видения Города над ним — к его драматическому воплощению. Заворожен превращением черновика в беловик.
Pro specto = смотреть вдаль. Это — замысел зрения. Город не на сейчас, город на перспективу. Парадная литография «Панорама Петербурга» гравера Алексея Зубова, где уже изображены здания, которых еще нет в природе. Звуки парадов. Российский парадный подъезд: плац, плац, плац. Каллиграфия Росси.
Книга подробна, как сам город. Эта подробность изображения — не сводимая ни к «натуральной школе», ни даже к акмеизму — отразилась и в повествовании. Как обычно, читатель Волкова получает тут множество подарков — бесценные детали вроде известной, но легко забываемой фразы Анненского, присутствовавшего при пощечине Волошина Гумилеву: «Достоевский прав — звук пощечины действительно мокрый». Или — интересное и менее известное признание Ахматовой (о той же истории с Черубиной): «Очевидно, в то время (1909–1910 годы. — И. М.) открывалась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим». Забавный twist, как говорят англичане, к образу А. А. Но вот и другое о ней же: Ахматова отказалась выступать на вечере, где Блок должен был читать «Двенадцать», — и Блок назвал это в своем дневнике «поразительным известием». Неожиданное и смешное — Баланчин об Айседоре Дункан: «танцует, как свинья». Неожиданное и зябкое: «Это „всего лишь музычка“, но в ней есть яд» (Михаил Кузмин о своих музыкальных сочинениях). Казалось бы, энциклопедии невозможно читать подряд — а от этой книги не оторваться.
Если сравнить английское (первое) ее издание с русским — можно узнать многое о нас самих: сухой остаток — это мы.
Ибо больше всего — это миф о гнете и о терпении. В отличие от расползающейся под нажимом Москвы, Петербург предстает твердым кристаллом с уже заранее заданными гранями: надавишь — лишь трещины по нему, как весной по невскому льду, — и молчит.
питер-пи-тер-пи-тер-пи-терпи
Легенда: орел, взлетевший во время закладки крепости над головой Петра. Легенда: два куска дерна, вырезанные самим царем и сложенные в виде креста, — «Здесь быть городу». Легенда: Достоевский уже на эшафоте успел пересказать соседу сюжет задуманной в Петропавловской крепости повести. Эта последняя легенда, впрочем, больше всего похожа на правду оттого, что Петербург, может быть, самый рабочий город в России — и именно потому не сдавшийся.
Пятая симфония Шостаковича написана в 1937-м, Седьмая — в 1941-м. В книге есть две цитаты, которые стоит привести. В 1937-м Шостакович: «Если мне отрубят обе руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах». Прокофьев: «Теперь нужно работать. Только работать! В этом спасение…» Отзвук цветаевского, московского «в поте пишущий, в поте пашущий» — неслышное в поте плачущий. Чайковский, оплакавший город. Ахматова, оплакавшая поколение. Но симфония ли, реквием ли — пишутся, когда слез уже не остается.
Книга Волкова — гимническая ода. Несмотря на известные знатокам и незнатокам компромиссы, история культуры Петербурга предстает здесь как энциклопедия достоинства. Групповой снимок — вроде тех, что висят сейчас в «Бродячей собаке». Какие лица, какие судьбы! Софроницкий, Юдина, Пунин, Соллертинский… Юдина, неожиданно получившая от Сталина крупную сумму денег, написала ему в ответ, что жертвует деньги на церковь и будет молиться за то, чтобы Бог простил Сталину его тяжкие прегрешения перед народом. Это — не Петр, на которого в старости Юдина была похожа, — Евгений, грозивший истукану: «Ужо тебе…»
Петербург предстает у Волкова как город, избранный быть жертвенной чашей империи.
«Никто из восторгавшихся ими (этими стихами. — И. М.) в годы Первой мировой войны, ни даже их автор — не знали — не догадывались о том, с какой беспощадностью и полнотой жертва, предложенная Ахматовой, будет принята», — пишет Волков. Читатель убеждается в том, что жертва может оказаться — и оказывается — сильнее того, чему она принесена.
Петербург построен на энергии сопротивления: Всадника — болотистой косности почвы и почвы — копытам Всадника.
Читая «Историю культуры Санкт-Петербурга», мы слышим, видим и даже осязаем все происходящее с поразительной для академического по замыслу труда ясностью: окровавленный невский лед, эхо гранитных берегов, акустику набережных, дымок костра и холодок штыка. Мы видим, как ночью по улицам мчатся пожарные в шлемах, с пылающими факелами в руках, как над Невой лопается и шипит фейерверк, пораженно взираем на опустевшую и поруганную столицу, на враз поголубевшее небо.
И все эти совпадения, все неслучайные даты… Всё в этом городе недаром, и всякое событие есть отзвук другого. Оттого так хорошо тут всему, что построено на отклике и цитате. Например, музыке, например, поэзии, архитектуре, живописи, истории — культуре.
Нью-Йорк.