Листья узкие, как рыбки, серебристые с изнанки, глянцевые на зеленом, весь усыпали газон. Даже влажный запах прели — точно запах свежей рыбы, серебра на пестрой гальке, чешуи на сапогах. Но они уже не бьются и почти не шевелятся: яркой грудой снулой рыбы возле ивы полегли. Их серебряные души затрепещут в теплых тучах, порезвятся на просторе, соберутся в косяки — и умчат туда, где ждут их с распростертыми ветвями, где их помнят поименно, знают каждую в лицо.

Пред небесной медкомиссией стоит мой жалкий дух: Зренье дрянь, неважно с мышцами, на троечку слух. Голый, взвешенный, измеренный — дурак дураком, На него глядит сощуренный архангел-военком. Сам воинственный, таинственный святой Михаил Задает вопрос единственный: — Усердно ль служил? — Я старался… всеми силами… дудел… пробуждал… Гавриила вон спросили бы — награды не ждал… — Ты слонялся, ты повесничал, валял дурака, Дрых на травке, лоботрясничал, глазел в облака, Высоты не взял завещанной, не отнял у тьмы, — Ты опять проснешься женщиной в начале зимы.

Оказывается, можно послать молитву по факсу в Иерусалим: там ее свернут в трубочку, отнесут к Стене Плача, сунут в щель — и порядок. Если так, почему нельзя просто закрыть глаза, мысленно встать у Стены, уткнуться лбом в шершавые гладкие камни и молча сказать: Отче наш, Адонай, Наму Амида Будда, ради тьмы несмышленых и нескольких просветленных — пощади, разожми кулак!

У тебя все схвачено, милый: на запястье приручённое время, ты летишь сквозь дикое пространство — в одомашненном, на толстых колесах, прямо в уши тебе льются звуки дрессированного эфира, потому что высоко во вселенной кроткий спутник бегает по кругу. А на мне только джинсы и рубашка, из которых выросли дети, и ни музыки вокруг, ни эфира, ни штампованного железа, — две-три строчки в уме, но их не видно, даже книжку, погляди, я закрыла. У тебя все схвачено, милый, что же ты отдергиваешь руку, не коснувшись меня, и так сердито дуешь на ушибленные пальцы, будто натолкнулся на преграду?

Ох, подружки, удержите от греха: Лезет в голову такая чепуха! Огурец ли очищаешь иль морковь — Как скаженная бежит по жилам кровь. То ли правда молодой весны гонцы Как послали, так и прут во все концы, То ли жизнь, как эта зимняя пора, Не уйдет не покуражась со двора… Ох, подружки, ох, старушки, караул! Мне петрушки корешочек подмигнул. Всюду в мире небывалые дела, В холодильнике картошка родила.

Детскую книжку дарю по привычке врачу. Доктор, не думайте, это не умысел низкий: Знаю, что даром не лечат, и я заплачу По прейскуранту, а это — судьбе на ириски. Детские книжки дарили когда-то врачам, Учителям, воспитателям: песни да сказки, Что рождены не от гулкой тоски по ночам, А от нечаянной радости, транспортной тряски. Как начинали застывшие лица мягчать! И у чиновников были же малые дети: Пишешь, бывало, «От автора мальчику Пете» — Глядь, к вожделенной бумажке прижалась печать. Взятка ли хитрая, пропуск ли сквозь оборону — Яркий, как яблоко, хрусткий ее переплет? Детскую книжку подсуну при встрече Харону: Вдруг покатает за так — и домой отошлет!

Эту кружку мне когда-то В турпоездке, в час заката, Улыбаясь виновато, Подарил один поэт: Посредине герб и дата, По бокам, отдельно сняты, Принц Уэльский и Диана — Давний свадебный портрет. Купленная в год разрыва Молодой четы счастливой, Кружка выжила на диво, Прослужила много лет — И все та же, что когда-то, Только чуть поблекла дата И в живых принцессы нет. Эту кружку снявши с полки В Норидже на барахолке, Усмехнулся продавец И сказал: «Фаянс, однако, Продержался дольше брака, Проживет и дольше века», — И ведь угадал, шельмец! Эту желтенькую кружку, Венценосную старушку, Перемою после кофе, Уберу наверх, в буфет, И уже не строну с места: Пусть себе глядит с насеста Молчаливым невермором, Как сказал другой поэт.

Книжки вам всем подпишу, свой телефон припишу: буковки, цифры, слова… В переводе на взрослый это будет: ау! А на всеобщий — уа!