Неужели кто-то на самом деле верит в эти фальшивые сцены, ненатуральные разговоры, непрошеные исповеди, подстроенные встречи? Ну, приехал из-за границы молодой князь, ведет себя как порядочный, интеллигентный человек… Почему все принимают его то за святого, то за юродивого, называют идиотом? Вываливают подробности интимной жизни, втягивают в сомнительные истории? Почему его-то влечет к этим людям, людишкам? Это во-первых. А кроме того — назойливый один и тот же прием: поцелует и тут же плюнет; плюнет, а потом поцелует, и так — все! — в припадке гордости, в истерике безобразной и жалкой. А эти понятия о «чистоте»! Женщина живет на содержании у покровителя, но его к себе не подпускает. Это честно? И если прибавить к этому стилевое неряшество, торопливую неразборчивость: «…не выскакивая слишком эксцентрично из мерки» (ч. 1, гл. 4), «…он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя» (там же)… И непростительное невнимание к растительному миру, вообще к обстановке — одни разговоры и рассуждения! Не догадывается даже усадить героя, вошедшего, как всегда, внезапно… Читатели, вы — как дети. Детское, в сущности, восприятие. Слова-концепты не соотносятся с жизненным опытом. Странное, знаете ли, простодушие — поистине, хуже воровства! «Язык порождает в уме, — говорит ученый, — огромное количество дифференцированных моделей (особенно в детстве), однако глубокое понимание этих моделей наступает лишь после их адаптации к личному жизненному опыту». Но вот что замечено: тот, кого легко обмануть в искусстве, в быту проявляет недюжинную смекалку, знает свою выгоду, не упустит, а тот, кого не проведет даже Федор Михайлович, наделен рискованным бескорыстием, беззащитен, и обмануть его нетрудно — он сам обманываться рад!

Он выглядел молодым человеком, а она — стареющая, толстая, маленькая, сильно накрашенная, глупо хохочущая собственным словам, в мятом, до пят, коричневом платье. Нас было четверо за длинным столом в огромной столовой. Ножи и вилки обменивались тихими блестящими репликами с фарфоровыми тарелками. Он помалкивал и с прилизанными волосами на косой пробор походил на Молчалина. Я подумала: деньги? Но оказалось, что она на пенсии, а он — преуспевающий физик и занят в престижной фирме. Когда мы уходили, в прихожей она стала совать мне в руки старый мохеровый шарф и клеенчатую потертую сумку. Но не успела я открыть рот — только подняла брови, как он подскочил, шепча: «Возьмите, возьмите!» — и выражение лица было такое, как будто жизнь зависела от того, приму ли я эти непрошеные дары… Мы вышли на светлую еще улицу, чудное облако неподвижно висело. Вдруг показалось… кто-то смотрит неизвестно откуда: впалые щеки, борода и глубоко посаженные маленькие, печальные два уголька в темноте… Достоевский!

Жизнь, скажи мне, что же ты такое? Теплый сумрак комнаты спрошу, Снежный саван за окном, левкои В вазочке, глаза на них скошу — Что-то знают, прячут… Не довольно ль Этого молчанья в полутьме? Жарко, зябко, радостно и больно, Мышью стих копается в уме. Чтобы видеть — мало, мало зренья, Португальцем сказано одним, — Философские предрассужденья Надо отменить, рассеять в дым, Перепутать слух и обонянье («Слышать запах» — верно говорят), Осязанье, нежность, упованье, Горечь, радость, страх поставить в ряд Неразрывный… Смысл — в неразберихе, В суффиксах, в сугробах, в облаках, В расплывающемся блике, В капле меда на губах.

Отзывчивости вид, верховной тишины! Будь я священником — католиком, допустим, Я знала б, как внушить смирение: нужны Морская рябь, рассвет и под балконом кустик. Как называются те красные цветы? Такие круглые, огромные, как блюдца, Краснознаменный хор: они раскрыли рты. «Собачьи розы» — так у нас они зовутся. И в затаенный час рассвета из-за гор, Найдя в их контуре удобную ложбинку, Как будто плавится и льется (до сих пор С картиной той живу сияющей в обнимку)… Разоблаченное, без бахромы лучей — Самсон остриженный! — в ребристые бороздки Морской поверхности зарылось славой всей И нежной кротости разбрасывает блестки. На крышах хвойные иголки, а не мох. И тень узорная то упадет, то встанет. Не знаю, любит ли и помнит ли нас Бог — Он тенью на стене танцующею занят. Не мы, понурые, а пляшущая тень! Не мысли бедные, а лепет, бормотанье, Блаженства признаки — смотреть бы целый день, — И нет сомнения в Его существованье!

Отель на берегу, на пляже, белопенной Волнистой линией очерчен и лежит Как высший замысел, жемчужина вселенной, Узорной шапочкой солярия накрыт. Проходим холл — диван и греческие вазы, В кадушках деревца с двуцветною листвой, И пятнышки на ней, как счастья метастазы, Живучей зелени и жизни отпускной. Ступени мраморные, красные колонны, Бассейны хлюпают в двуместных номерах… Здесь роскошь лишняя живой, одушевленной, Смотри, становится при свете и впотьмах: И эти лестницы, и эти коридоры — Не часть обители, а словно бы жильцы, Фантомы прошлого, в компанию которых Мы чудом приняты, как ниши и торцы. Чтоб, может быть, в краю, где правил некто Минос (А Минотавр был сын — побочный, говорят), Мы коммунальный быт забыли бы и примус, И неолитовое племя октябрят.

Все происходило, как в печальной Сказке андерсеновской известной В день, когда он к берегу причалил Этой жизни, времени и места. Пожелали мужества и силы, Приходя по очереди, феи Новорожденному — спящий, милый, Запредельным сном еще овеян. Пожелали разума и чести, Подарили доблестную память, Рисовали этот облик вместе, Словно приготовились обрамить. Снарядили конницу-удачу… Но одна (ее не приглашали) Пожелала ко всему в придачу Слезы, беспричинные печали. И осталась выморочной тенью Жизнь — согласно каверзной поправке, Маленькому как бы добавленью, Превращенью страшному, по Кафке.

Ползет по мокрому стеклу Осенняя слепая муха, И тень ее снует в углу, По занавеске — там, где сухо. Ее двойник размытый от Цветка к цветку переползает Так аккуратно, словно шьет, Как Андромаха вышивает. Казалось бы, не может быть Ни символом, ни сообщеньем, Ни образом — лишь удивить, Привлечь внимание движеньем. Но мне — мне эта тень и ряд На полках книг моих согласно Сквозь пыльный бортик говорят, Что будет жизнь еще прекрасна: Я прочитаю, я пойму, Увижу, получу, поеду, Проснусь, услышу, обниму, Во вторник обниму и в среду… Смешной для месседжа предмет? Но тем вернее, чем ничтожней, Способен отразить весь свет, И тот — с надеждой внеположной!