Крым как эстетическая ось мира. Клех-эссеист. Заметки о «русско-украинском вопросе» в культуре. «Рекреации» Юрия Андруховича — идеолог против художника.

В этом обзоре я продолжаю темы «национального» в культуре. Как и было обещано в предыдущем обзоре, речь пойдет о русско-украинском сайте «Крымский клуб» (http://www.liter.net/), перенесшем в Интернет деятельность одноименного литературного клуба.

Уже сам проект сайта, его архитектура делают несущественным вопрос о том, русский это сайт или украинский. Для авторов «Крымского клуба» оба языка родные, как и создаваемая на них литература. Не особенно волнует держателей сайта и напряженность «крымского вопроса» в, так сказать, «лужковско-кучмовском» варианте. Для них Крым — это прежде всего явление культуры, а подлинная культура принадлежит всем уже по определению. Девиз сайта: «Axis aestheticus mundi Tauricam transit» («Эстетическая ось мира проходит через Крым»).

Знакомство с сайтом лучше начинать со страницы с устрашающим названием «Правда о „Крымском клубе“» (http://www.liter.net/club/index.html). Держатели сайта вывернули наизнанку излюбленное идеологами разоблачительное клише, поставив под ним абсолютно правдивую, чуть сдобренную самоиронией информацию:

«Осенью 1995 года в Москве был создан… Крымский геопоэтический клуб. Куратор клуба — Игорь Сид, почетный президент — Василий Аксенов, культурный герой-основоположник — Максимилиан Кириенко-Волошин (участвует в виде бронзового бюста).

За четыре года бурной деятельности клуб выродился из традиционного салона (авторские вечера, „круглые столы“, семинары etc.) в Клуб литературного хеппенинга. Фирменная акция — „круглый стУл“. На нем уже вращались Всеволод Некрасов, Виктор Куллэ, Сергей Летов, Николай Байтов, Сергей Бирюков, Герман Лукомников (Бонифаций), Александр Гаврилов, Дмитрий Воденников и другие недостаточно раскрученные персоны современности.

…В гуманитарном плане „Крымский клуб“ является проводником в славяно-тюркском и — шире — христиано-исламском геополитическом „нервном узле“ идей геопоэтики — доктрины, выдвинутой парижским культурологом Кеннетом Уайтом. Ее „крымская“ версия — практическая геопоэтика — утверждает переход человечества от эпохи амбиций власти к эпохе творческих амбиций: гр. poietikos — „творческий“».

Как и всякая глобальная эстетическая программа, «крымская» программа объединила далеких друг от друга в эстетическом отношении писателей — вот обладатели персональных страниц на сайте «Крымского клуба»: Василий АКСЕНОВ (Вашингтон — Москва), Юрий АНДРУХОВИЧ (Ивано-Франковск), Андрей БИТОВ (СПб. — Москва), Котик ВЕРБЛЮДОВ и товарищи (Москва), Дмитрий ГАЙДУК (Полтава — Москва), Сергей ЖАДАН (Харьков), Сергей ЗАВЬЯЛОВ (СПб.), Даур ЗАНТАРИЯ (Сухуми — Москва), Тимур КИБИРОВ (Москва), Игорь КЛЕХ (Львов — Москва), Виктор КУЛЛЭ (СПб. — Москва), Андрей ПОЛЯКОВ (Симферополь), Виктор РАЙКИН (Нью-Йорк-на-Дону), Александр ХУРГИН (Днепропетровск), Ежи ЧЕХ (Познань, Польша) и другие.

…Кто ж спорит, было б замечательно забыть «амбиции власти» в культуре как дурной сон и проснуться в «эпохе творческих амбиций». Но, увы, рад бы в рай… И потому тезис о смене эпох и девиз «Эстетическая ось мира проходит через Крым» смотрятся на сайте отнюдь не как констатация достигнутого, но как некий ориентир. Держатели сайта при всем своем «эстетстве» играют, конечно, но не заигрываются: «Крымский клуб отличают склонность к псевдонаучности, некоторая невменяемость дискуссии (патологически неагрессивный куратор потворствует любым вторжениям в сюжет), дурной глобализм замыслов при высокой, однако, степени их реализации». По-настоящему же интересным этот сайт делает серьезная, нужная работа, которой занимаются его авторы в сфере «русско-украинских культурных связей» — сфере, предельно загаженной сегодня политиками и идеологами.

Наиболее близкой духу этого сайта мне представляется выставленная здесь культурологическая эссеистика Игоря Клеха. С нее и начнем.

Эссе «живущего в Московии львовянина» «Письмо в Украину» (http://www.liter.net/=/Klekh/lyst.htm) имеет вполне прикладной на первый взгляд характер: Клех ратует за возобновление прерванного в восьмидесятые годы издания семитомного «Этимологического словаря украинского языка», а также предлагает учредить украинскую литературную премию. Но для нас в данном случае принципиально важны исходные посылки писателя.

Делая массу оговорок («Нелепо давать какие-либо рекомендации целым культурам… прошу читателя поверить, что не преследую политических или геополитических целей, ничего не желаю навязывать украинцам» и т. д.), Клех тем не менее рискнул предложить свою концепцию места и роли украинской культуры в ряду других национальных культур:

«Украина, то растворявшаяся в России, то максимально с ней расподоблявшаяся (что поочередно воодушевляет и удручает националистов с обеих сторон), походит на нее больше, чем на какую-либо другую страну. Речь не идет о навязывании пресловутого „братства“ (оно — неоспоримый исторический факт, предполагающий даже при самом тесном родстве соперничество, а временами и недоброжелательство в отношениях между братьями). За тысячу без малого лет накопились и различия, в том числе этнические (упрощенно говоря, русские заключали браки с чудью и татарскими племенами, а украинцы женились на половчанках, черкешенках и турчанках)». «Поглотившая печенегов и половцев Украина — более „оседлая“ страна (что отмечено было названием Малороссия, то есть — малая родина, место, откуда все произошло, пошло и разошлось), и расстраивалась она, насколько позволяли обстоятельства и соседи, внутрь себя самой. Отсюда эстетизм крестьянских подворий и хат, непередаваемая меланхолия песен и многие другие характерно украинские черты…вкусу к приволью и великодушию россиян отвечает более приватный и восприимчивый к влиянию западных соседей образ жизни украинцев».

И здесь автор подходит к своей главной мысли: «…Украина сможет осуществиться в мире только как отличный от русского вариант восточнославянской цивилизации, как еще одна попытка и ответ на вызов цивилизаций западноевропейского и магометанского типов…я просто не вижу другого смысла существования Украины на протяжении, скажем, следующей тысячи лет вне попытки создания образа жизни в Украине не только удовлетворительного для этнических украинцев, но и привлекательного для представителей других народов. Малочисленные народы нередко чересчур озабочены проблемами собственного выживания, что до определенной степени обуживает их существование и делает его эгоистичным. Грандиозные цели преследовал Третий рейх, но содержанием их было, увы, гиперболизированное малодушие. Народы, не умеющие отдавать и стремиться к осуществлению универсальных целей, не имеющие сверхзадачи, проходят, процитируем древнерусскую летопись, „аки обры“».

Разделяет ли предлагаемая Клехом идея наши народы и культуры или объединяет? На мой взгляд, да, разумеется, разделяет, но не в большей степени, чем они разделены уже сегодня. Я, например, не вижу в позиции Клеха никаких элементов национально-культурного экстремизма. Предложенный им вариант разделения создает условия для объединения наших культур на другом, более высоком и необходимом нам уровне. Национально-политическим экстремизмом был пропитан как раз прежний, советский вариант «братского сосуществования» наших культур — предполагавший полную ассимиляцию украинской культуры в русской.

Положение украинской культуры к началу перестройки мне кажется более драматичным, чем, скажем, положение грузинской культуры или эстонской. Здесь я просто констатирую: за украинской творческой интеллигенцией пригляд был гораздо жестче. Скажем, было грузинское кино, было прибалтийское, украинского фактически не было. Самую точную формулировку положения украинского писателя, пишущего на родном языке, мне популярно и доступно объяснили в семидесятые годы киевские коллеги: «Когда у вас в Москве писателям подстригают ногти, у нас отрубают пальцы». Нет, писать украинцам конечно же разрешали, но — в рамках. И очень даже в рамках. Я помню, скольких трудов стоило издательству «Молодая гвардия» сломить сопротивление украинских идеологических чиновников, чтобы напечатать на русском языке повесть Владимира Дрозда «Ирий», вещь в идеологическом отношении достаточно невинную (особенно рядом с тогдашними переводами армянской или литовской литературы). Единственным ее грехом была талантливость этой озорной лиричной «химеричной» прозы. На живое в украинской литературе у «присматривающих» нюх был особый. Нет, вполне можно было издавать украинскую классику, можно было переводить (и гораздо свободнее, чем в России) современную зарубежную литературу — это было. Украинские интеллектуалы отводили душу в чтении журнала «Всесвiт» (аналог нашей «Иностранки»). Возможно, в этих украинских переводах и выживала «найкраща укра п нська проза» тех лет (забавная параллель: в шестидесятые годы на вопрос Веры Пановой, кто сейчас пишет лучшую русскую прозу, Довлатов был вынужден ответить: «Рита Райт-Ковалева в переводах Сэлинджера»).

Горько говорить, но, скажем, в семидесятые — начале восьмидесятых подцензурная (другой мы не знаем до сих пор) украинская литература не смогла предложить нам событий, равных, скажем, прозе Гранта Матевосяна, Чабуа Амирэджиби, Тимура Пулатова (в молодости) или Мати Унта.

Но внешний гнет — это только половина проблемы. Вторая половина, на мой взгляд более сложная и серьезная, — это характер внутренних глубинных взаимосвязей украинской и русской литератур. Русскую литературу всегда питала и питает «украинская ментальность», и наоборот. Попробуйте выделить украинскую составляющую из художнического мироощущения Гоголя или Короленко. Или перечитайте пушкинскую «Полтаву», — думаю, вы согласитесь, что по характеру обращения автора с реалиями украинской истории, культуры, быта, обращения интимного, почти домашнего, эта поэма гораздо ближе к «Капитанской дочке», нежели к «маленьким трагедиям».

Да, грустно, что начатое Тарасом Шевченко и блистательно продолженное Лесей Украинкой было насильственно прервано. Что на протяжении чуть ли не всего нашего века вместо украинской культуры разрешалось и поощрялось властями некое бутафорское, кукольное действо, украшенное украинскими национальными орнаментами. Но это вовсе не отменяет того факта, что русская культура, в частности литература, во многом выросла и из украинской культуры.

Украинский вопрос для России — это вопрос самой России. Лично мне, как воспитаннику Российской империи, хоть и в ее позднейшем советском изводе, близка формулировка философа В. В. Зеньковского: «Собственно Россия в Новом времени и началась после объединения Московского царства с Украиной. И так было до конца этого тысячелетия. Россия и Украина — две половины одного целого. Во всех отношениях, а в культурном — особо».

То, о чем говорит в своем эссе Клех, не предполагает, что на смену насильственной ассимиляции должно прийти некое противостояние. Есть другой путь, органичный и плодотворный. Путь взаимного культурного обогащения через свободное развитие всего, что заложено в культурных ментальностях наших народов. Это путь к полноте, полнокровности, универсальности нашей — во многом общей — культуры.

Вот такое сравнение (именно сравнение — не противопоставление): в советские времена прозу и стихи киргизов, азербайджанцев, узбеков, эстонцев мы читали еще и как свою прозу. Как «свою переводную». Хотя и Мар Байджиев, и Нодар Думбадзе, и Энн Ветемаа формально могли оказаться в нашем читательском восприятии в одном ряду с переводной прозой Ежи Ставиньского, Андре Моруа или Кобо Абэ. Оказалось же, что общность исторической судьбы играет гораздо большую роль, чем нам виделось, и, соответственно, меньшую, чем принято считать, роль играют собственно национальные различия. А теперь вставьте в этот контекст украинскую или белорусскую литературу, которые изначально — наше «культурное подсознание», наш язык, наша национальная психология. Украинская культура никогда не была отростком русской, она всегда была одним из корней русской литературы.

Я уверен, что ставить украинский вопрос только как национальный, только как вопрос взаимоотношений с другим государством, другой культурой бесперспективно, это значит недопонимать его сложность. И главное достоинство эссеистики Клеха я вижу в осознании им сложности и многомерности ситуации.

Другой (и как я понимаю, более популярный сегодня у украинской интеллигенции) подход к этой проблеме демонстрирует коллега Клеха, его сосед по «Крымскому клубу» Юрий Андрухович (http//www.liter.net/=/Andrukhovich/index.htm). Имя пока еще мало знакомое нашему читателю, поэтому краткая справка: Юрий Андрухович — один из лидеров «новой волны» в украинской литературе; поэт, прозаик, эссеист; автор романа «Рекреации», воспринятого критикой как манифест нового литературного поколения Украины. На сайте отмечается десятилетие со времени выхода этого романа в свет. Дата совпала с переводом романа на русский язык. Текст «Рекреаций» доступен теперь и нашему «бумажному» читателю («Дружба народов», 2000, № 4); адрес романа в Интернете: /magazine/druzhba/n4-20/andr.htm.

Это действительно яркая, талантливая, острая, но отчасти и больная, на мой взгляд, вещь. Несмотря на «молодежную оснастку», сказавшуюся и в выборе сюжета и материала и в стилистике, совмещающей приемы лирико-исповедального, ироничного и фантасмагоричного повествования, роман обращает читателя к серьезнейшим вопросам нынешнего становления Украины и места новой украинской интеллигенции в этом становлении.

В романе описывается некий праздник Возрождающегося Духа, на который со всей Украины съезжается ее творческая элита и новая украинская молодежь. Герои романа — четверо молодых, но уже знаменитых на родине поэтов, пятый персонаж — жена одного из них. Повествование представляет собой хронику праздника — день и вечер накануне, пронизанные атмосферой ожидания чего-то грандиозного, затем — переживаемая героями врозь пьяная, разгульная, с массой приключений ночь. И наконец, утро: рассвет и некая «праздничная» акция (о ней — чуть ниже), описание которой становится финалом повести. В способах изображения праздника, его карнавальной атмосферы очень многое отсылает нас и к «Фиесте» Хемингуэя, и к культурному мифу о Вудстоке. Повествование ведется в виде прямых монологов и в форме не собственно прямой речи от лица основных персонажей. С первых же абзацев в их голосах звучит некая ликующая нота упоения самим фактом:

а) возрождения украинского языка и украинской культуры (Возрождающегося национального Духа),

б) тем обстоятельством, что именно им, четырем молодым, но уже прославленным поэтам, выпала судьба как бы персонифицировать собой не только этот праздник, но чуть ли и не сам Возрождающийся Дух. «Да, Хомский, именно так, — длинный и широкий серый плащ, недельная щетина на подбородке (бродвейский стиль), волосы на затылке убраны в хвост, темные очки образца 65-го года, шляпа, да-да, путешественник, рок-звезда, поэт и музыкант Хомский, для друзей просто Хома, неунывающий сукин сын собственной персоной осчастливливает провинциальный Чертополь своим визитом», — так во внутреннем монологе представляется первый из героев.

А вот второй: «Надежда украинской поэзии, Мартофляк Ростислав, тридцатилетний безработный, отец двоих детей… склонный к полноте и алкоголю, пьяница и бабник, любящий отец. Популярный общественный деятель…»

И так далее. «…ребята они талантливые, честные. Непродажные, цвет нации, дети нового времени, тридцатилетние поэты».

Вот эта некая доля самоупоения героев своей славой и своей «украинскостью», эта игра в национальное, сразу же отодвигает читателя от непосредственного проживания праздника, погружая его в авторскую рефлексию по поводу праздника. А это не одно и то же. Сам «Возрождающийся Дух» (дух национальной украинской культуры) дан здесь в качестве объекта, а не субъекта повествования и уже поэтому неизбежно вступает в противоречие с декларируемым автором национальным пафосом повести.

Перед нами праздник «украинского Духа», как бы увиденный и пережитый не изнутри, а извне, с точки зрения некоего «усредненного европейца», с точки зрения неких «общеевропейских культурных стандартов». В «Рекреациях» нет того идеального совмещения, которое было в гоголевской «Ночи перед Рождеством», густо, почти украинским орнаментом написанной и при этом передающей сам дух карнавала. Я сейчас сравниваю не таланты Андруховича и Гоголя, я говорю о выборе точек обзора: Гоголь изначально писал украинскую деревню, украинскую легенду изнутри, самим духом этой легенды, явленной в повести характером чувствования и ее героев, и самого автора. Здесь-то и живет украинский дух повести, а не только и не столько в изображении черевичек и галушек. У Андруховича же — взгляд из, если можно так выразиться, «общеевропейской» литературной традиции, и потому так явно грешит его проза некой внутренней отстраненностью, а иногда и естествоиспытательским, чуть ли не этнографическим пафосом при изображении собственно «украинского духа». Спасает автора только задор, с которым он лепит свой вариант украинского европейца, вот тут, в этом запале, его простодушии и истовости, как ни странно, есть и сила, и художественная убедительность. Только, боюсь, такой эффект автором не просчитывался.

Ну и уж неизбежно, просто по логике выбранного автором «национального дискурса» появляется в романе, точнее, распирает его изнутри вполне предсказуемая идеологическая схема. Праздник Возрождающегося Духа, который изображает автор, — это праздник не только во имя объединения и созидания, но и праздник как некий акт противостояния. Противостояния «системе». Но если один член оппозиции фактически назван (Возрождающийся национальный Дух Украины), то второй в этом ряду неизбежно просчитывается не просто как «советский тоталитаризм», но как подразумеваемый «мир советских москалей», то есть русских. Правомерно ли вот это противопоставление? На первый взгляд, то есть если пользоваться инструментарием Андруховича, да, разумеется — «национальный дискурс» как раз и предполагает перенесение всей сложности исторических вопросов в незатейливую схемку национальных противостояний (как бы ни надували щеки идеологи национализма, мистическая емкость их метафор остается вполне дебильной). А в ситуации с Украиной искус пойти этим путем особенно велик — уж тут советская власть постаралась: сознательное трехлетнее вымаривание Украины голодом при Сталине — исторический факт. Так же как и планомерный отстрел украинской интеллигенции в тридцатые годы именно как «украинской» (власть этого и не скрывала, называя вину репрессируемых «украинским национализмом»). Список подобных преступлений можно продолжать еще очень долго. Страшные исторические реалии стоят за эпизодом ночного паломничества одного из героев романа на родину своих дедов, в западноукраинское местечко, уничтоженное советскими карателями, — героя в его путешествии сопровождает голос деда: «Два года, ну, может, немного меньше, год или полтора, они возили по старой дороге людей из Чертопольской тюрьмы. Там, Гриц, если не соврать, под каждым деревом убитые лежали. Такого леса, другого, нет, наверно, в целом мире».

Забывать подобные вещи мы не имеем права. Так же как не имеем права отворачиваться от поиска подлинных причин этих событий, сводя их содержание к вопросам национальных противостояний. Я понимаю, что так проще, так удобнее. И есть железная закономерность в появлении националистической «патриотической» риторики у политических движений и партий, как раз и унаследовавших «советский дух»… Вслед за Андруховичем, вступив в этот «национально-политический дискурс» его романа, я, например, должен был бы признавать свою вину, вину русского за совершенные преступления против Украины и украинской культуры. Но видит Бог, нет на нас этой вины. Русскую или еврейскую интеллигенцию отстреливали точно так же. Для тех сил, которые глумились над украинской культурой, точно таким же врагом была любая национальная культура.

Энергия, которую придает повествованию романа выбранная автором идеологическая схема, — энергия очень коварная. Она «съедает» художественную универсальность, смысловую объемность образа и уровень мысли, к которому стремится Андрухович-художник. Она опускает художника до уровня идеолога. И праздник Возрождающегося Духа в повести постепенно становится Праздником Объединения Для Защиты Духа. То есть становится не праздником, а противопраздником. Не карнавалом, а воинской пляской.

В финале романа по выбранным автором «законам карнавала» должно было произойти снятие индивидуации, акт объединения героев в неком исконно родовом теле, акт объединения с миром, с людьми, с бытием. Однако высшей точкой праздника в романе стало вот такое действо: ранним утром в номера гостиниц, где остановились гости, врываются солдаты, участников праздника выводят на улицу и выстраивают. И вот она — интеллектуальная элита новой Украины, ее молодежь, ее будущее, ее возрождение — уже стоит под автоматами. История повторяется… Изобразив отрезвляющий ужас происходящего, автор выводит на сцену режиссера-устроителя праздника, который объявляет, что все происходящее — всего лишь художественная акция, хеппенинг, и что солдаты — это статисты, оружие — бутафория и т. д. Возрождающемуся Духу больше ничто не грозит. Описание восторга, охватившего участников праздника, и становится финальной сценой романа.

Иными словами: и в радости помни о враге своем — художественный образ карнавала, традиционно обладающий в литературе огромной смысловой и символической емкостью, уплощается здесь до уровня идеологической формулы противостояния. До знака закрытости.

(Забавно, как во времени сошлось: появление «Рекреаций» Андруховича на русском языке совпало с выходом на экраны «народного киношлягера» «Брат-2», в котором роль исконного врага русского человека выполняет уже не зловещий жидомасон, а продавшиеся американцам «громилы-хохлы». Как бы ни эстетствовали оба автора, но исходная идеологическая схема у обоих предполагает в финале неизбежное этническое разделение людей на «наших» и «не наших».)

Эта же идеологическая схема разрабатывается Андруховичем и в его эссеистике, только — парадоксальная особенность — здесь Андрухович не так одномерен, не так категоричен и размашист, несмотря на внешнюю энергичность формулировок:

«Вот уже скоро восемь лет, как ко мне отовсюду доносится надрывный плач о „прерванных связях“. Создается впечатление, как будто нас и Россию жестоко и болезненно разделили какой-то непреодолимой стеной или, чего доброго, разбросали по самым отдаленным цивилизационным океанам. И нет от этого спасения. На самом деле достаточно обратиться к газетам, радио, телевидению или просто взглянуть на сограждан, послушать вместе с ними их любимую музыку, вспомнить имена любимых актеров, телеведущих, даже поэтов („ай да Пушкин!“) — и все становится на свои места. Разорванные связи? И кто-то хочет, чтобы я в это поверил?..

Безусловно, стоит говорить о другом: связей как таковых никогда и не было. Было многолетнее существование Украины в силовом поле русской культуры, причем всех без исключения регионов, ибо даже Галичина после близкого с ней знакомства оказывается расположенной значительно восточнее, нежели о ней принято думать. Для того чтобы существовали связи, должна быть взаимность. В России же никогда не относились к украинской культуре по крайней мере как к равной. Конечно, где-то и как-то пели наши песни. Или, скажем, издавали в переводе каких-то наших писателей — самых орденоносных, как правило. Но Стуса не издавали, и Калинца не издавали, несмотря на все столичное свободомыслие» («С южным акцентом-2», http://www.day.kiev.ua/rus/1999/106/culture/cul2.htm).

Констатация точная. Я абсолютно согласен с Андруховичем: тех акций, которые еще вчера должны были обозначать межнациональные культурные связи (разного рода «декады», «фестивали», «недели культур» и проч.), нет. И слава богу. Слишком много было в них бутафории, прикрывающей драматичную, если не сказать трагическую, ситуацию скрытого противостояния. Внешний нажим, регламентация украинской культурной жизни из идеологических центров (и не из Кремля только — пан Кравчук, один из отцов нынешней самостийности и нэзалэжности, в бытность свою «товарищем» был, думаю, покруче иного кремлевского чиновника), — так вот, внешний нажим этот, насильственная русификация (параллельно с — никуда не денешься — естественной русификацией) вызывали обратную, не менее «упэртую» реакцию. Но не думаю, что при всем своем патриотизме Андрухович согласился бы признать равными культурными явлениями, скажем, прозу Стельмаха или Олейника, объявлявшуюся тогда визитной карточкой украинской литературы, и прозу Битова, Маканина или Искандера.

Ну и кто виноват? Русская культура?

О «силовом поле», в котором находилась украинская литература, говорить можно и нужно. Но только определиться надо. Силовое поле чего? Силовое поле культуры? Или — антикультуры, поле собственно силы, силовое поле политиков-идеологов? Это далеко не одно и то же. Конечно, есть искус проигнорировать эти «оттенки», так проще все объяснить. Но только чего будут стоить такие объяснения… Силовое поле культуры — поле благодатное, самое плодородное, какое только можно представить. Именно силовое поле европейской культуры оплодотворило творчески и дало возможность встать в полный рост и Пушкину, и Лермонтову, и Толстому, и Достоевскому. Именно силовое поле украинской культуры дало русской литературе Гоголя. И именно о «силовом поле культуры» говорит Клех в процитированном выше эссе, обращаясь к необходимости (повторю) «создания образа жизни в Украине не только удовлетворительного для этнических украинцев, но и привлекательного для представителей других народов…». Культура способна на воздействие, но никак не на «силовое» в смысле: насильственное.

Ну а в заключение я хотел бы выписать еще одно высказывание Андруховича из того же эссе — слова, под которыми я бы подписался обеими руками:

«Так, может быть, именно сейчас эти связи, над которыми столько воплей, только начинают создаваться? Может, это и есть начало украинско-российских — наконец! — культурных связей? Может, в этом и заключалась суть „южного акцента“ — показать, что есть такая южная страна, такая „волога мова“ (совсем не то, что „влажный язык“), иная литература?»

Возможно, сайт «Крымского клуба», его эстетика, дух и уровень русско-украинского диалога, пусть не всегда ровный, со срывами, но открытый, живой, заинтересованный, и есть одна из форм восстановления в новом виде русско-украинских культурных связей, одна из форм нормального функционирования и того общего, что присуще нашим культурам, и их свободного нестесненного развития. То, что само существование сайта — шаг в этом направлении, для меня несомненно.

Составитель Сергей Костырко.