Я живу тяжело и открыто. Наполняется мой Колизей. Я просеял сквозь крупное сито — я отвеял неверных друзей. Я живу далеко и забыто в обаянии небытия — без Тебя, без малейшего быта — где вы, дочери и сыновья? Понимаю Вас, Анна Андревна, полной мерой этой беды. Никого — на песочке арены, только ближе и ближе — следы…

Свобода, солнышко, покой. Зеленый домик над рекой. Летит дыхание реки сквозь яблоневый сад. На белых яблонях висят мои клеветники. Под яблонями, как в раю, гуляют клеветницы, процеживая жизнь мою сквозь зубы и ресницы. Один тяжелый клеветник подвешен прямо за язык. Он принимает форму груши, он производит звуки «му», когда я говорю ему: не лезь в чужую душу. Не бди с фонариком в нощи. На мертвого не клевещи. Не прикасайся к тайне. Не делай из нее хулу. Не стой с товаром на углу. Читай Христа и Хайнэ. А на могиле у того, чьего перста не стоишь, у друга моего, — ты на колени встанешь.

По причине суицида помрачнел палач. На отвале антрацита процветает грач: иззелена-серебристым, голубым, гранатно-алым с беглым проблеском капризным — грач под солнечным обвалом! Солнце давит и печет, опаляя грачьи крылья… Это здесь, мне говорили, был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК — тупичок товарный, сорный, на окраине пустынной в сизой патине полынной, в синеве туманной, горной, в черном городе Рустави… Но глаза мои устали, и себя уже сама не выдерживает тьма.

В келье стол, топчан и стул. Каменная тишь. Снаружи два на два — раздельный стук. — Да, войдите. Да!! Да ну же… Гость стучит: кресты кладет, и без трех крестов надверных в эту келью не войдет ни один из благоверных. Дверь тесовая, с волчком, — сотка, с проймами, сплошная… Пролезает гость бочком, крестит стены, объясняя, что кропить и осенять надлежит их неустанно — неустанно изгонять призраки СЛОНа и СТОНа [1] .

Колченогие березки — доходяги, недоростки — ход понурый и кривой кромкою береговой. По-над мысом для порядку им велят плясать вприсядку, подбодряя матерком, скатываться кувырком… Из последнего терпенья, оставляя алый крап на лишайниковой пене, еле тащится этап. В Зимний берег волны бьют, и последние березки, переломаны и плоски, вжались в грунт и не встают.

Опилочная каменеет грязь, и дремлют на приколе лесовозы. В лесу свежо и тихо. Ободрясь, душа опоминается от прозы. Ломаю звонкий утренний ледок. Октябрь — ноябрь. Серебряной порою я наконец-то ничего не строю, не затеваю. Нероботь, ходок. Слежу, как льдом становится вода, торчу над замерзающею лужей, соображая битый час досужий, как трудится внутри изнанка льда, где в анкерные стяжки и прожилья воплощены разумные усилья — и черно-белый ледяной витраж Катюшке в Рим пошлю — такая блажь.

И вот — она. И с нею — он. Сошли по лестнице. Ступеней четырнадцать. Их счет сочтен. Капризы вечных совпадений: все числа, кратные семи, всегда мои — мои семиты… — А руку все-таки сними. Да, с талии. — Что?! — Да сними ты… — Да как вы сме… Вы кто такой? Моя рука с его рукой срастаются в рукопожатье. — Твой брат. Мы более чем братья, кто мы, любимая? Подъезд взгремел в семь ярусов. The rest is awful… Кровь? Как это пресно… Все это было… Неизвестно другое: что — она? онá!.. Здесь прерывается созна… — Мне жизни без тебя не надо! — кричу оттуда. Тьма и чад. А наверху молчат. Молчат. Спускаюсь по ступеням Ада. А он? Он зверь… Горят ступни. Молчат. — Спаси и сохрани!..

Серебряный тяжелый кубок похож на колокол молчащий. Кто я? Что я? Я без нее — обрубок кровоточащий. А кровь, свежа и горяча, и рвет, и рвет фибриновые путы… Кто эта женщина? Дитя минуты. Несчастная, ничья.