Гляди, как нежится в недрах сот иллюзий медок блажной! Но где же, книжица, адресат, достойный хотя б одной! О ком не совестно, вопия ко Господу, рук воздеть. В сиротской люльке небытия лежащего — углядеть. Как перл из раковины изъять. Водою живой облить. Во тьме беспамятства — отстоять. Именем наделить. У здешней немочи, немоты оспорив его курсив. В созвездье Взгляда, в созвучье «Ты» — свои же собственные черты, как в зеркале, воскресив.

…А я живу — ослепшею улиткой судьбы, ее заблудшею подлодкой (и там уже немерено — воды)… А ты живешь — как редкостная рыба, плывущая по линии отрыва в глубины Леты, лексики во льды. А я живу — как реквием играю. Красноречиво шествую по краю. Но все еще не падаю — стою, — взята за горло собственною песней. Она — сильней. Но я ее — телесней. И ей меня — не сбыть небытию.

Шутки — в сторону: время — не терпит. Но — напротив — уходит. И попутно — утопии топит. Упования хитит. Рвет, как ровницу, узы плотские. Ниже талии грабит. То есть, радость моя, — опуская комментарии — гробит. Чтобы в спальню ночного кошмара из его коридора доносились не шорохи мира, а шаги Командора. Чтобы тело ушло, как улика, с головой — в одеяло. И ничто — до последнего всхлипа — ни на что не влияло.

До ста считаешь, свечой чадишь. С тоски словеса плодишь. А то и радуешься — сидишь — незнамо чему. Глядишь — а поступь у жизни — уже строга. А в склянице взгляда — лед. А то — сшибавшее берега, питавшее столько лет, как прорву, стойкий ее порок и крови сорочий крик словесное млеко — уже творог. А сверстник — уже старик. И нароешь номер, и видишь: стерт. И лопаешь люминал. И шепчешь: это еще фальстарт. А это — уже финал.

Неуловимо. Неощутимо. Неизреченно. Неотвратимо. Непостижимо. Неизмеримо. Недостоверно. Неоспоримо. Несокрушимо. Неодолимо. Ненасытимо. Неутолимо. Неукротимо. Неугасимо. Немилосердно. Невыносимо. Недолговечно. Неудержимо. Невозвратимо. Недостижимо. Неизгладимо. Невосполнимо. И что это было — необъяснимо.

В челне печали, в миру которому имя — amour, минуя артериальный Стикс и венозный Коцит, живою плотью грели гранит, обнимали мрамор… А если жажда одолевала — вкушали оцет… Целили раны, сгрызали узы, срывали цепи… Сводя просодию просто счастья до просто текста. Тремя перстами крестили спины, стелили степи наивных прописей, каждою буквою благословляя бегство. А после, чопорно примеряя одёжу вдовью, дряхлея в омуте зазеркалья (а были — девы!), теряли годы и это звали земной любовью. (А были — девы. А будто вдовы — рыдали: где вы!) И — Боже правый, какою дрожью, какою дрожью, какою болью неизреченной, какою болью платили смерти — ее безвременью, бездорожью, ее безлюбью, ее надгробью, ее подполью!.. Но — Боже правый, какою кровью, какою кровью все ж созерцали — какие крины, какие кроны, врата какие, какие стены, какую кровлю, в каком чертоге нерукотворном —                                                                 за эти раны! — в ладье победы, в легчайшей лодке очарованья уже без боли минуя зримое и земное, минуя мнимое, незабвенное, плотяное, имея явное и иное, чему названья…