Что-то такое витает в российском воздухе, какие-то странные миазмы, вынуждающие писателей искать пути для излияния своих вдохновений на поле, так или иначе связанном с тематикой религиозного шарлатанства и массового подчинения сознания — или, если брать еще шире, — с «персонифицированным» в той или иной мере заговором сил мирового зла. Роман Александра Сегеня не является, таким образом, исключением — напротив, он легко вписывается в типовой ряд, лишний раз подтверждая тенденцию, набирающую обороты в современной литературе.

Сегень строит свой роман по классическому авантюрному образцу: быстрая смена «кадров», лихо разворачивающиеся события, погони, похищения, любовные страсти, предельное невнимание не только к внутреннему миру, но даже к психологической мотивации поступков персонажей убедительно свидетельствуют о том, что мы имеем дело с литературой, рассчитанной прежде всего на аудиторию, не слишком отягченную навыками «культурного» чтения.

В романе заявлены три разных «духовных» силы — то самое, заглавное, «Общество сознания Ч», секта «жаворонков», и противостоящая им Православная церковь. «Общество сознания Ч» имеет, разумеется, своего мессию, который постиг, что в звуке «ч» содержится имя бога, которое человечество тщетно искало тысячи лет, и звук этот, соответственно, несет в себе всю вселенскую мистику.

«Жаворонки» ставят своей целью достижение мировой гармонии, для чего встают непременно до рассвета, встречают восход солнца, поклоняются ему и ходят босиком. У них организовано целое «княжество» в поместье «нового русского», где блудят с сакральными целями и без оных.

С этими «жаворонками» вроде все понятно — имеется некая неразличимая в лицах масса адептов, принимающих на веру учение (смахивающее, кстати, в отдельных своих чертах на учение «русского йога» Иванова), которое сам гуру отнюдь не разделяет, пользуясь им как инструментом для удовлетворения и личных амбиций, и личных потребностей. Это ловкий коммерческий ход, который и позволил бывшему неудачнику взлететь на недостижимую ранее высоту, где он может и властвовать и наслаждаться обожанием поклоняющихся ему ничтожеств.

Сложнее с «Обществом Ч», поскольку автор не проясняет до конца целей, преследуемых его духовным водителем. С одной стороны, глупости, которые тот проповедует на подробно описанном собрании секты, должны настраивать читателя на сугубо иронический лад. С другой — на этом собрании должно «что-то» произойти с ребенком, и вот этого «что-то» автор нам не показывает и никак в дальнейшем не объясняет. И понятно почему. Если бы это «что-то» должно было стать ужасным, нарисованный автором балаган сразу переменил бы краски, превратившись в царство мрака и адского пламени. Если бы, напротив, «слезинка ребенка» оказалась недостаточно веской, вся последующая романная интрига обернулась бы чистым фарсом, чего Сегень, кажется, все-таки не хотел.

С этой «слезинкой» Сегень, однако, перемудрил. Заставив сюжет раскручиваться из этой точки со скоростью и качественной глубиной второсортного кинобоевика, Сегень прямо-таки расписался в творческой неспособности освоения вроде бы заявленной им темы. Один из главных героев оказывается на пресловутом собрании случайно — привела возлюбленная. Случайно же став свидетелем обряжения ребенка в маскарадный костюм и заподозрив неладное, он его похищает и везет к отцу, другому главному герою, который успел к тому времени скоропалительно ответить на безумно вспыхнувшую страсть жены третьего. Далее герои мечутся, спасаясь от возможной погони (которой, кажется, вовсе нет), посещают «княжество жаворонков» и в конце концов собираются всей компанией в православном приходе, куда поехал третий герой, он же обманутый муж, и где отец ребенка (к слову, главный редактор почвеннической газеты) вдруг ни с того ни с сего умирает от инфаркта, а все остальные разбредаются по домам. Надо ли добавлять, что все происходит на Страстной неделе, а инфаркт — аккурат после Пасхальной службы, когда глубоко верующий муж и верующий, но поддающийся соблазнам редактор собрались стреляться на дуэли…

Заметим, что «Общество сознания Ч» в повествовании далее не возникает. Да и спасенный (от чего?) ребенок все менее и менее волнует автора — к концу тот попросту о нем забывает, как будто он был только пружиной, призванной дать действию необходимый толчок, — мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Нам так никогда и не узнать, что это было: зловещая тоталитарная секта, раскинувшая свои щупальца сквозь все мыслимые материки и пространства, за спиной которой прячутся хитрые и корыстные манипуляторы, или невинное собрание, насчитывающее четыре десятка невежд, возглавляемых распираемым от сознания своей значительности дураком.

Когда Александр Бородыня в романе «Бесы…» (М., «Локид», 1997) описывает мировой заговор каких-то темных сил, зомбирующих всех и всюду — в массажном кабинете, в сумасшедшем доме, в садоводческом товариществе, на курсах кройки и шитья — с одной только целью: заложить в подсознание программу на самоуничтожение, поскольку «наша планета не в силах прокормить пять миллиардов ртов и дети наши погибнут от голодной смерти», — все это, конечно, глупость незаурядная, но по крайней мере ясно, на чем строится сюжет.

Когда в романе Анатолия Афанасьева «Зона номер три» («Наш современник», 1998, № 6, 7) по огороженной бетонным забором с колючкой территории лупят из всех видов огнестрельных орудий — понятно, ради чего идет бой, — окопавшееся зло названо и охарактеризовано. (Мистики в «Зоне» нет, но общая бредовость затеи с устройством особого места для отдохновения и развлечения избранных, где основная масса живет на положении рабов, которых можно и нужно не только истязать, но и казнить самыми изощренными способами, — роднит ее с текстами «сектантско»-обличительного толка.)

Когда, наконец, Александр Проханов в романе «Красно-коричневый» («Наш современник», 1999, № 1–8) выписывает приснившуюся ему химеру с сатанинскими кознями против России, когда бесы, воплотившиеся в современных политиков и других известных личностей с неприятными Проханову политическими взглядами, при помощи разных колдовских ухищрений и подвластных им паранормальных явлений удобным для себя образом влияют на ход мировой истории, — очевидно, чт б о он хочет этим сказать.

Но чего ради написан роман «Общество сознания Ч», если оно и фигурирует-то всего в двух главах, а во второй части его даже и вовсе нет? И зачем вынесено в название — ради звучности и привлекательности для массового слуха?

Если Сегень ставил своей задачей слегка высмеять людское невежество, с готовностью покупающееся на всякого рода обманки в виде «духовных откровений» самого дешевого пошиба, то замах на роман никак не тянет. Слегка пишутся юморески объемом до десяти страниц — и то если уж Бог дал толику незаурядного остроумия. И что, в таком случае, делает в этом веселом хороводе Православная церковь в лице сельского батюшки — очень правильного, но коримого и уличаемого чрезмерно ревностным прихожанином (переметнувшимся, правда, одно время к «жаворонкам», но не стерпевшим их языческого срама) за то, что делает себе какие-то послабления (прихожанин в итоге оказывается посрамлен)?

В текст, рассматривающий проблему лжеучений, христианство может быть введено лишь с одной целью — как противопоставление лжи (если, конечно, автор не антихристианин, полагающий вслед за Ницше и христианство ложью). Но для того, чтобы эта оппозиция не выглядела комичной, члены ее должны быть хотя бы относительно сомасштабны, в противном случае получится стрельба из пушки по воробьям. И хуже того: ничтожный предмет, поставленный рядом с большим и значительным, по закону сообщающихся сосудов как бы вбирает в себя не свойственные ему качества и смыслы, но и тот, другой, соотнесенный с ничтожеством, теряет в этом унижающем сопоставлении часть своего величия, опошляясь и уничижаясь в этом непрошеном соседстве.

Бедная Православная церковь! В какие только двусмысленные ситуации не вовлекают ее наши «правоверные» писатели, для собственных нужд используя ее точно крапленую карту в нечестной игре. Тот же Проханов понуждает своих «служителей культа» произносить кощунственную околесицу вроде той, что произносит на смертном одре монах: дескать, не я тебя должен крестить, а ты меня, а тебе и креститься не обязательно (эта речь обращена к главному герою «Красно-коричневого», чья заслуга только в беспримерной ненависти к фигурам российской власти и тайном намерении убить президента — видимо, это скрытое от всех, кроме святого старца, намерение и внушает последнему еретические мысли).

И что это вообще за дикость — устраивать из Пасхи какой-то удобный писателям полигон для разрешения дурацких проблем выдуманных из головы персонажей? То у Владимира Крупина наделенная всеми возможными добродетелями и оттого нежизнеспособная героиня отправляется в мир иной со станции Светлое Воскресенье («Люби меня, как я тебя» — «Москва», 1998, № 9), то теперь у Сегеня находим что-то вроде «мытарств на Страстной седмице», настоящий цирк у алтаря, до неприличия нелепые сцены среди самой пасхальной службы — когда замужняя женщина вдруг начинает с воплями требовать обвенчать ее с другим человеком, еще какая-то гадость, да к тому же эта непревзойденная по пошлости «пасхальная» дуэль…

Наверное, мало обладать одной только дерзостью, чтобы из таких описаний вышло что-нибудь кроме срамоты. И даже одного таланта, видимо, недостаточно. Необходима какая-то глубочайшая идея, скорее всего трагическая, чтобы придать «низкому» материалу иные качества, перевоплотить его в высокозначимую художественную ткань…

Когда Николай Переяслов в статье «Оправдание постмодернизма» («Наш современник», 1999, № 5) утверждал, что принципы модернистского письма освоены теперь традиционными для «Нашего современника» авторами — в чем ему виделось завоевание новых рубежей «почвеннической» литературой, которая сильна содержанием, но слабовата по части формы, — тексты, приведенные им в качестве наглядных примеров, скорее опровергали, чем подтверждали выдвинутые им тезисы. Ему следовало только немного обождать со своей статьей — и Александр Сегень сдал бы ему недостающего до «стрита» джокера.

В «Обществе сознания Ч» действительно легко обнаружить многие из черт, свойственных постмодернистскому видению мира. Сегень иронизирует надо всем — в том числе и над своими братьями по оружию, только тут его улыбка добрая, снисходительная, а в других случаях — саркастическая и злая. Сегень бросает завязанные было сюжетные линии на полдороге, нимало не заботясь о логическом завершении, — мозаики постмодернизма «линейной» логике не подчиняются. Психологическая подоплека — зачем? Там, где «все возможно из всего», психология и мотивация — убийственный анахронизм. Жизнеподобие? Да кому оно нужно, оно источает скуку.

Однако наибольшее сходство «Общество сознания Ч» обнаруживает не с настоящей постмодернистской, а с настоящей бульварной литературой, с ее «остросюжетными» наворотами и истерическими страстями. То, что писатели, которые заявляли себя как «проблемные», начинают понемногу натягивать на себя желтый кафтан, говорит о подступающем «кризисе жанра». У Владислава Артемова (одного из тех авторов, которых Переяслов приводит в качестве примера «новой» литературы) в рассказе «Пошлость жизни» («Наш современник» 1999, № 9) хороший писатель в погоне за длинным рублем подписывает договор с дьяволом на изготовление коммерческой литературы (далее следует осовремененный пересказ гоголевского «Портрета», только без разоблачительного финала). Ничем особенно плохим это для персонажа не кончается — он просто входит в некое гармоническое равновесие с окружающей его пошлостью. Этот рассказ избавляет от необходимости вслух произносить диагноз…