Ермолин Евгений Анатольевич — литературный критик, историк культуры. Родился в 1959 году. Доктор педагогических наук; автор нескольких книг и многочисленных статей. Последняя публикация в «Новом мире» — о прозе Олега Павлова (2002, № 5).

Опресняют соль.

Отпевают интеллигенцию.

Кто тихонько, кто погромче, кто в полный голос. От Андраника Миграняна и Глеба Павловского до… ну хотя б Геннадия Хазанова и Камиля Мусина. В диком поле Сети какой только экзотической брани в ее адрес не найдешь.

…в России интеллигент — это человек, у которого не сложилась судьба… Поставьте крест на интеллигенции — она никогда ничего толкового не сделает… Интеллигенция — смерть всякой цивилизации: сброд малахольных, ни на что не годных и совершенно необразованных хлюпиков. Постоянно болтающие и грызущиеся друг с другом оболтусы. Я сам лично видел, как один урка зарезал себя только из-за того, что его заподозрили в предательстве. Ни один интеллигент этого не сделает… окончательно потерял осознанность, напряженность, остроту — и в сколько-нибудь ответственном смысле — вопрос об интеллигенции… пришло время Лопахиных, и судьба российской интеллигенции подходит к своему естественному концу… без зажиточных обывателей, без нормальных законов и без стабильности самая распрекрасная интеллигенция ни черта не стоит… термин «интеллигенция» уже потерял свое реальное значение и превратился в своего рода декоративный атрибут речи, не имеющий социологического смысла… спасибо и исполать надо сказать тем же интеллигентам. Они выполнили свою явно обозначенную цель — помогли народу выбраться из тьмы и рабства. Теперь интеллигент может вместе с этим народом делать то, что, собственно, и декларировалось: работать на общее благо, по специальности. Осваивать куцую пока собственность. Заведовать информацией не об управлении государством, а об управлении фирмой. И при этом гробить себя как класс (или прослойку)…

Совсем, одним словом, застращали публику. А она у нас такая впечатлительная.

Быть может, нужно мимо, мимо, чтобы не вляпаться в скандал. Пускай окаменеет это дерьмо, оставим его потомкам на игрушки. А сами пойдем себе дальше. Но мысли в голове уже волнуются в отваге. Глупо, конечно. Отвага вообще неразумна. Да, может, это и не отвага вовсе, а вздорность. Ну, тогда бросят эти листочки в корзину, и путь моих мыслей к читателю оборвется безвременной кончиной их бумажного носителя.

…Был слеплен искусно горшок — да быстро скатился он с возу; осколки сбросали в мешок — и кинули в воду… Может быть, действительно правы те, кто говорит, что интеллигенция сходит с исторической сцены (иные добавляют: туда ей и дорога…)?

А где же тут, думаешь, твое место? Ты-то тут — зачем? И, собственно, кто? И какое ты отношение имеешь ко всей этой истории с интеллигенцией?

И как только ты такое начинаешь про себя (не вслух) думать, так сразу и чувствовать себя начинаешь тем самым гнилым и презренным, малахольным и деструктивным, какому пора давно на свалку… Но уж не настолько все-таки перезревшим и прогнившим, чтобы печатать и писать плакаты про радость своего заката.

Вот этого, г-да, не дождетесь.

Не побоимся начать с самого обыкновенного вопроса. Что такое есть интеллигент? Скажут: «Сто и тысячу раз уже про это говорили — и пятьдесят, и сто лет назад. От „Вех“ и Федотова до Солженицына и Померанца. Сколько можно?» Но ХХ век все-таки прошел не зря, и последние его десятилетия. Школа неоклассики и школа постмодерна научили нас выходить в своем понимании культурных явлений напрямую к сущности. Это позволяет дать определение интеллигента, свободное от мелкоисторической связанности. Конкретно-историческое, национально-культурное теперь должно быть учтено, но не может быть абсолютизировано. Случайное и эфемерное не отвеялось (оно все — в памяти сердца), но раскрыло себя как явление или как событие второго ряда (с точки зрения вечности, глазами если не Бога, то — всего человечества, взятого как метаисторическая величина).

И вот мы снимаем с интеллигента доспехи класса и нации, конфессии и профессии, образования и партийности. Все это было, и все это ушло или может уйти. Ответ, который я готов дать, таков: интеллигент — не функция, а сущность. Не посредник, а монада. Не приводной ремень, а сам себе привод. Сначала так, и только так. (И уже потом — и функция, и медиатор.)

Интеллигент — осевая личность в том содержании этого понятия, которое сложилось в культуре по итогу освоения и переработки идей Карла Ясперса о ритме мировой истории. Воплощение тревожной и взыскательной осевой духовности, бродильный фермент ищущего духа в социальных болотах, чащобах и трущобах. Творец смыслов и идей, собеседник вечности.

Люди осевой тревоги. Люди смысложизненной идеи. Обладатели беспокойного, вечно молодого осевого сознания. Идейность — их способ существования. И не просто даже служение социальным, культурным, художественным или политическим идеям, а жизнь идеей, как жизнь Станиславского в искусстве. Они не из каприза, а по своей сути не умеют не стремиться к познанию и выражению себя, своего смысла, провиденциального замысла о себе — и потом несут эту истину как крест. Алгоритм судьбы: искать, искать до упора — в себе заключить свою истину и веру — и потом жизнью реализовать ее. (Да, именно так: бороться и искать, найти и не сдаваться. А вы как думали? Что ли — сдаться?)

Своеобразие русского интеллигента когда-то переоценили. Оно не столь разительно. И в России интеллигент суть явление этой всемировой Оси, которая уходит, чтобы вернуться, явление осевой мысли и осевой жизни, выразившееся в личности. Его предки (и современники, собеседники в духовном поиске) — Христос и Сократ, Будда и Конфуций, Заратуштра, Августин и Достоевский… («Хватило бы, — бдительно заметит кто-нибудь, — одного Христа!..» А я и не спорю, но не откажусь, пожалуй, и от разговора — поверх веков — с Исайей или Эпикуром, с Цицероном или Львом Толстым.)

И Запад тут ни при чем. (При чем, при чем, но не в первую же очередь.) Осевая личность — сама себе Запад. И сама себе Восток. Русские интеллигенты — не бастарды Екатерины. Русские интеллигенты — дети Божьи. Нищие духом — не потому, что не имеют его, а потому, что страждут и алчут.

Именно по этой своей сущностной примете интеллигенция есть самосознание общества. Но — не его функция. (Полезный смысл ХХ века для русского интеллигента, кстати, заключается в возможности окончательно преодолеть теперь эту необязательную зависимость от узко понятой партийности, прикладную ангажированность.) Она, интеллигенция, — до всякого, в сущности, общества, и никакое общество ей не указ. Личность в ее осевом состоянии важнее и вечнее всякого общества с его условностями. Она непосредственно участвует в вечности и обращается к Богу без посредников. Экзистенциально, смысложизненно мотивированная связь таких личностей важнее и вечнее социальной рутины и нормы. Личность диалогически раскрывается в персональном контакте с миром и Богом. Общество же без такой личности — просто большая куча народу. Толпа. (Хотя хай, конечно, и она покуда живе. Никто на вашу кучу всерьез еще не покушается, так что давайте без истерик. Сказал капитан.)

Осевая личность почти неизбежно бунтует против завалов неосевой архаики, против реликтов идеологии и быта. Для нее даже разномыслие, плюралистичность идейной среды в конечном счете является состоянием гораздо более комфортным, нежели прекращение идейной работы и отсутствие мыслей как таковых в тоталитарных пространствах. (А они, эти пространства и практики, тоже уже вышли за пределы исторических рамок и периодов; они представляют собой перманентное искушение для личности и общества.)

Она даже может объединяться на основе коллективистских ценностей. Она увереннее чувствует себя среди себе подобных. Ищет единомышленников, и исторически часто находила. Но это результат ее личного выбора.

Она почти все потеряла в минувшем веке (статус, влияние, комфорт…). Но это результат ее личного выбора.

Она может поступать самоубийственно. Но это результат ее личного выбора.

Она почти неизбежно обречена на поражение, по крайней мере — условиями наших среды и климата. Архетип судьбы русского интеллигента — обезъязыченный и сожженный Аввакум. (Новиков, Радищев, далее почти два века — с маленькими прогонами и частыми остановками.) Но в поражении и состоит ее победа.

Но я, в общем-то, хотел сказать и о литературе. О современной прозе. Где она находится, где, голубка, прохлаждается, когда наших бьют?

В принципе — она не всегда чрезмерно далеко. Иногда она даже рядом и вместе. Но прежде чем радоваться, займемся-ка детальным изучением ситуации.

Если мы, к примеру, собрались рассказать об интеллигенции, то какой жанр нам выбрать, чтобы он был адекватен предмету?

Роман (повесть) идей и судеб, определенных идеями, — не так ли? Роман героя с идеей. Так и было, если вспомнить. Лермонтов, Толстой, Достоевский.

Тургенев. Чехов. Булгаков. Платонов. Шаламов. Солженицын. Домбровский. Ерофеев. Битов. Окуджава. Кормер. Трифонов. Искандер.

А потом что-то ушло. Уверенность в себе, в своей миссии. Память о миссии. Знание ее. Где это началось? Может быть, еще у Чехова. А потом — в 70-е. Андрей Битов и Юрий Трифонов уже начали эту песню о деградации поколения. Юрий Милославский и Василий Аксенов.

Что-то иссякло, что-то распылилось, замучилось в судорогах, истратилось на соглашения и компромиссы. Замечательные, огненные люди, о которых рассказывал в «Наследстве» Владимир Кормер, — Таня, Хазин, Мелик, Вирхов — где они? Таких почти нет больше. При всех их недостатках, заблуждениях и т. п. О таких в 90-х можно было вспоминать, перечитывая старое или в исторической по своему материалу прозе, обращенной к давнишнему опыту (Евгений Федоров, Юрий Давыдов).

Нравственное, духовное противостояние. Может быть, интеллигент в России и способен существовать только в этом противостоянии насилию, всему, что (кто) отнимает у личности ее осевую, подаренную человеку Богом свободу, ее право на суверенитет? На самоопределение вплоть до независимости.

Как бы то ни было, и в 90-е годы, и на тусклой заре нового века, с огненными всполохами за горизонтом, литература часто и выражает этот кризис, и участвует в нем.

Начало 90-х ознаменовалось появившимися почти синхронно вещами, которые можно счесть предвестием того, что случилось далее. «Линии судьбы», «Время ночь», «Лаз». Житейский шепоток харитоновского Милашевича, шелестящего своими бумажками в углу бытия, психоз как образ жизни Анны (у Петрушевской), эскапизм маканинского героя. Они застигнуты жизнью и настигнуты ею. Но, не совпадая с бытом, страдая и загибаясь, они не могут создать нечто вопреки, нечто поперек своей убогой житейщины. В них было немало заурядно-типического, мало личностного.

Из трех этих книг время выбрало «Лаз». Маканин говорит, что он даже попал в школьную программу. Герой «Лаза» по крайней мере находит в себе ресурс свободы для последнего выбора.

Ну а дальше все шло и ехало в иную степь. Писателям полюбились, скажем, семейно-бытовые хроники из интеллигентской жизни. Чеховского «Ионыча» разворачивали в масштабное полноформатное полотно, живописуя смену поколений. «Закрытая книга» Андрея Дмитриева, «Медея и ее дети» и «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой, «Московская сага» Василия Аксенова… Книги о закате русской интеллигенции в процессе смены трех ее поколений. О ее фатальном вырождении, почти в золаистском смысле. Порча крови, истлевание (а то и растление) духа. Стремительное обмеление духовной жизни. Крах объединявших и вдохновлявших идей. Потеря ценностей.

Деды еще что-то такое знали и умели. Дети просто служили кому придется, по возможности «честно». Внуки ударились в загул. Им не во что верить, некуда стремиться.

Я опять не спорю, в жизни бывает всякое. Бывают и сыновья-гопники, и внуки-уроды. Даже не нужно ходить до третьего поколения, чтобы найти подходящие примеры. Но бывает ведь и наоборот: дед, скажем, — чекист, а внук, скажем, — анархист.

Духовная деградация как непреложный закон в истории интеллигентских родов — это произвольная догадка писателя. Возникла она не на пустом литературном месте. До интеллигентских родов подобным образом в литературе вырождались крестьяне, аристократы и (главным образом) буржуа. Есть, однако, одно НО.

В сословиях, связанных законом семейно-родовой преемственности, распад этой преемственности является действительно важнейшим предметом для осмысления. Интеллигенция, однако, — явление не семейное и не родовое.

Не нужно путать. Когда говорят «интеллигент в энном поколении», то имеют в виду только анкетные данные. На самом деле интеллигент — он всегда в первом поколении.

«Интеллигентность» как навык житейского обхождения есть предмет воспитания и усвоения, даже и с младенчества (бывают же счастливчики, которым так подфартило). Интеллигентность как духовное состояние не передается по наследству, по крайней мере автоматически. Здесь нет никакого детерминизма, особенно бытового или натуралистического. Это — личное состояние, основанное на личном выборе и личном способе жить.

Буржуазный принцип, модель буржуазного романа в наших хрониках применены к той среде, для которой они законом быть не обязаны. К идейной среде. А здесь не работает этот закон Будденброков. Здесь работает закон Волшебной горы.

Здесь Иосиф расстается с братьями и отправляется в неизведанные пространства личного бытия. Здесь Ашенбах бросает все — и едет любить и умирать в Венецию. (А меня-то куда вдруг понесло, вдаль от родной словесности? Но строк печальных не смываю. Написал о Мураками, напишу и об Уэльбеке.)

Интеллигент — ненаследственное состояние. И бессмысленно его вписывать в рамку истории рода. Интеллигентские хроники вырождения поэтому бьют мимо цели. В них есть правда, но эта правда для интеллигенции — чужая. Интеллигентский роман не может быть бытовым и родовым. Он должен быть идейным. Иначе ему придется стать пародийным (что отчасти и случилось).

Но появление этой прозы нечто говорит о писателях и об их окружении. Деликатность ситуации связана с тем, что писатель обычно считал себя интеллигентом. Тема, таким образом, почти неизбежно приобретала лирико-исповедальные акценты. Автор и герой так или иначе вступали в тесное взаимодействие. И если что-то не то происходит с героями «интеллигентской прозы», то где же тогда в это время находится автор?

Неужели действительно ушел предмет, утрачен как факт обладатель личностного самосознания — и общество превратилось в сумму технологий? Неужели там и идеи себя исчерпали, и религиозные искания пресеклись? Или, может, причина лишь в своеобразии современной писательской среды? И это сам писатель выписался из интеллигенции? Обленился. Обеднел мыслями. По-тригорински забытовел… И среда его обеднела.

Символично звучит название повести Михаила Кураева «Тихие беззлобные похороны» — про ленивых и неинтересных писателей. Они там, в повести, не прозу своего собрата хоронят, они сами себя хоронят. Тихие беззлобные люди. Не холодны и не горячи.

Жизнь богемы, наверное, не случайно в современной литературе также проходит под знаком вырождения. Анатолий Найман, Сергей Гандлевский, Валерий Попов, Николай Климонтович, вплоть до Андрея Кучаева и Владимира Соловьева, — каждый по-своему документирует процесс упадка в еще одном популярном жанре современной «интеллигентской словесности» — богемных хрониках.

Тусовка. Разборки. Литбыт и просто быт. Упадок больших целей и задач. Как сказала недавно критик И., читавшая лекцию начинающим литераторам, нет ничего более отвратительного, чем литературная среда; только театральная может с ней сравниться. Бескорыстный идейный поиск сворачивается. За невостребованностью уходит герой-идеалист. Духовное томление, осевая тревога — где оне?

…Вспомнилось, кстати, как на рубеже 90-х в существовавшем тогда журнале «Искусство Ленинграда» я разбежался с идеальными целеполаганиями для общественной элиты, и как обдал меня тогда скептическим холодом Игорь Сухих. Конечно, он и тогда, и теперь лучше знает, как это бывает в жизни. А я знаю только, как могло бы быть, и верю в чудо…

Роману как истории большой любви и большой судьбы тут места нет. Человек в этих хрониках словно развинчен, у него нет стержня. Он существует от случая к случаю. От будня к будню, в поисках конечных житейских выгод. Реликты веры воспринимаются с холодным скепсисом и разнузданным цинизмом. На фоне спокойного, беззастенчивого присвоения и потребления имеющихся благ. Плюс унылое переживание упавшего статуса. (Как писателя — инженера человеческих душ. Как интеллигента — высшей инстанции морального и социального суда.) Без попыток встать повыше самому.

Сначала советский ангажемент («нам не нужны литераторы-сверхчеловеки»). Образованщина. Потом постсоветский бесполезняк. Интеллигенция как элита перестала быть таковой. Ей некуда стало идти. И никто не ведет, и никто не знает, куда, wozu? Отсюда в лучшем случае — нелепые метания такого симпатичного, почти родного, и такого слабого героя романов Александра Мелихова. Так рождаются документы бытового вырождения, духовного упадка и позорной деградации. Интеллигенция в них становится «подлым народом».

Похожие явления фиксируешь на Западе. Тоже измельчание, обмеление. Потребительские массовые законы и вырожденческая деморализованная элита. Почти полная невозможность высоты, серьезности.

Так возникает в некоторых умах представление, что к концу века сбылась мечта идиота. Литература стала приживалкой. И не столько даже у политики, сколько у глянцевой журналистики. Разменялась на коммерческий заказ.

Неужели это последний акт той драмы, которая некогда была похожа на трагедию, а ныне смахивает скорей уже на комедию, озвученную устами мало кому интересных фигурантов? Или что-то тут не так?

Вернемся к вопросу о том, что первично. Материя или сознание? Изменился и утрачен сам предмет — или дело лишь в позиции повествователя?

Я думаю, интеллигенция бессмертна. Что бы кто бы и т. д. Как бессмертен вопрос о смысле жизни. Говорить о бессмертии осевой личности как культурно-экзистенциального типа можно даже не сверяясь с текущей словесностью. Но и акт сверки нечто дает. И много дает.

У Владимира Маканина («Андеграунд») интеллигент-писатель уходит в маргиналы. Переживается это излишне болезненно, в то время как повода так сильно страдать нет. Сверхчувствительный (иногда даже излишне) к атмосфере текущего момента Маканин тут хватил, возможно, лишку (заставив героя стать убийцей). Маргинальность для интеллигента естественна. Маргинальность по отношению к социуму, по отношению к веку. Ее не нужно так бояться. Маргиналами были булгаковский Мастер и пастернаковский Юрий Живаго. И лишь в позднесоветский период привычка к маргинальности у литератора стала вдруг пропадать.

Современный герой-интеллигент — это человек незавершенного поиска, человек обнаженных нервов, человек смятения и страсти. Он и ценен автору и читателю как товарищ по сердечным хворям и риску мысли. Рефлексеры, бого- и правдоискатели, борцы с бытом и властью… Персонажи Нины Горлановой и Александра Вяльцева, например.

И в конце концов, была же, была повесть Юрия Малецкого «Любью», которая одна, положи ее на чашу весов, перевешивает все ваши пухлые хроники распада — как документация духовного поиска, того беспокойства, остановить которое не под силу ни герою, ни автору. Хотя отлиться в звенящий на ветру металл судьбы, в твердь поступка этой жизни духа не суждено.

Был и проект Дмитрия Галковского «Бесконечный тупик», явившего уникальный личностный опыт — опыт бесстрашного самовыговаривания, самоисчерпания.

Это те актуальные явления в русской прозе, которые резонируют на самые живые поиски в восточно-западных литературах, где развиваются аналогичные процессы и в центр читательского внимания выходят книги с кризисным переживанием современности, с неутоленным героем-искателем и стоиком, у которого все внутри кричит… (О самых явных параллелях — Уэльбеке и Мураками — я уже упоминал.) Осевая личность, обращенная к вечным проблемам и проклятым вопросам бытия, остается задачей современной литературы и перспективой духовного роста для современного сочинителя.

Скажу больше: в современной литературе к интеллигенции имеет, вероятно, отношение «все, что шевелится». Включая идейных мракобесов, ультралевых анархистов, молодых провокаторов и прочих не всем симпатичных личностей. Исключая демагогов и спекулянтов. Идеализм бывает нетерпимым и редко готов к компромиссам. В конце концов, никто же ни разу еще не сказал, что интеллигенция всегда права (такая правота считается привилегией «народа»). Но даже если она почти всегда не права, это не повод ее запрещать или упразднять. Тем более, что и не получится. Ведь уж сколько раз пытались. Безрезультатно.

Ярославль.