Я никто, и звать меня никак, для себя умна и знаменита, а для вас темна, полуоткрыта, словно дверь в подвал, где мрак.                                                                Итак, мрак, морока, скука и обман, от страстей не выметенный мусор, сумма крупных минусов и плюсов и прекрасный капельный туман, в каждой капле океанский глаз, пристальная камера-обскура, смотрит уходящая натура, не мелеет чудных сил запас повернуть фонарное стекло, удлинить фитиль волшебной лампы и пройти сквозь крыши, стены, дамбы, в свет преобразившись и тепло. Я останусь, узнана иль нет, озареньем, трепетом и пылом присоединясь к другим, мне милым, отчего на свете этот свет.

Спаси моих детей, о Господи, трагична картинка, что идет и вхожа в каждый дом. Спаси ее детей, сегодня смерть привычна, как воздух и вода, мы дышим ей и пьем. Спаси его детей, пусть землю населяет не гибель, а живых людей живая жизнь. Я знаю, Кто на нас несчастье насылает, и ведаю, за что, без слез и укоризн. Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен, играет на низах бесплодно и темно, и каждый негодяй убийственно активен, а добрый человек молчит, глядит в окно. Спаси!..

Жили-были Алеша и Никита, любили своих баб и пап примерно равно, но один делал все шито-крыто, открыто — другой и своенравно. А папа был один в сынка — хитрый и во всем участный, и второй в сынка — вопросами озадаченный, один прислонялся к власти всеми местами страстно, а второй — местами, и не всегда удачно. Один был гимнюк, а другой — не то, что помыслили, один скоро сгорел, а другой — долгожитель, сирота художник горючими заряжен искрами, сынок-умелец удачно вписался в события. Один любил искусство в себе, а другой — себя в искусстве, а еще власть в себе и себя во власти, оба поскользнулись на чистом чувстве, вот напасти. Ловкач использовал клаку-клоаку, чтобы художника посильнее умыли, а художник, как пацан, почти что плакал, такие подлые времена были.

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье, эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем, и пробиты на раз ложно краеугольные камни, а помстилось, что выстроен — выстрадан — был ряд отличных систем. Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке, и похож на людей, и, как люди, одет и обут, ночью видно, что это игра, это детские прятки, впрочем, и остальные играют в нее наобум. За обманом обман, не других, а себя, горемычных, за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь. Мы вернемся в Итаку, к истоку, к началам привычным, ложь, как кожу, сдерем и умрем, если нас не сумели сберечь. 18 октября 2002. Доктор Ложкин Доктор Ложкин по коленке никогда не стучал, глаз не выдавливал и не кричал, а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа, спокойно ждал моего вопроса (как избавиться от страха смерти). Доктор Ложкин на вопрос не отвечал, а, взглядывая косенько, все отмечал и продолжал высокопарно вещать чудное, поправляя очки и увлекаясь мною (хотите — верьте, хотите — не верьте). Да, да, если не верите — то не верьте, но однажды я проснулась, свободная от страха смерти, и мир протянул мне ножки целиком по одежке, и я подумала: ай да доктор Ложкин. Он был толстенький и лысоватый, и речь его была радостной и витиеватой, он говорил: ваш дар не ниже Толстого, пишите романы, право слово. Он видел, что я страдаю недооценкой, прижата к пространству сжатым воздухом легких,                                                                                          словно тяжелой стенкой, и, любя меня и меня жалея, он внушал мне, как манию, ахинею. Прошло двадцать лет. Я написала роман, один и другой, и за словом в карман я больше не лезу, а сосредоточенна и весела, потому что знаю, как талантлива я была. Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше, будучи на сорок лет ее старше, почесывая крылья и шмыгая носом, он, точно, владел гипнозом. Он уходил к себе в подсознанье, как в поднебесье, доставая оттуда тайны с чудесами вместе, а потом вкладывал нам в подсознанье как дар случайный. Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный, я б вам почитала свои романы!.. Но он, вероятно, встал на крыло и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.

Мужчины и женщины тонкая связь, до гибельной дрожи и чудного срама, века пронеслись, как она началась, а длится все так же, сильна и упряма. Поездка на рынок, вчерашний обед, случайная ссора, все жестко и плоско, но пола и пола начальный завет все преобразит с озареньем подростка. Любовным стихом обделила судьба, был скован молчаньем в том возрасте пылком, когда господина вминало в раба и било о стену то лбом, то затылком. Прекрасно-тяжелый был опыт испит, от сходов трясло и трясло от разрывов, а немотный разум болеет и спит, и любящих Бог усмехается криво. Теперь развязался язык. Я скажу, что близость с обоими производит: ты служишь мне всем, тебе верно служу, пусть жизнь как дыханье, как крик на исходе.

Замирает какой-то во мне человечек, мотылек, или бабочка, или кузнечик, летом бархатным и летним ливнем вспоенный, до последних сезонов не утоленный. Замирает мой маленький, замирает, замерзает и пылью морозной мерцает, властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная, я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

В отеле на столе стояли синие розы. Распахнута дверь на балкон, шум улицы в комнату втянут, и синие розы не вянут в отеле, завернутом в сон. Неоновой буквы луна так выбелила подушку, что светятся пальцы под ушком, уложены пястью для сна. А сна ни в едином глазу, и жалко на сон прерываться, ведь самое тайное, братцы, нас пробует ночью на зуб. И вдруг как обвал — ничего. Такой тишины оглашенной от века не знать отрешенно, в какую впадать для того, чтоб вычерпать чувство до дна любви и конечности жизни и так приготовиться к тризне своей за пределами сна.