…и поди догадайся, пойми попробуй, отчего то шарфик на мне скрестит, то свои ладони; и впрямь, с чего бы порешила мучить меня до гроба — и стишки, и душу мою скрести; то щадит, то милует… — не за то ли, что — Ея Величества поставщик муры — я водился с небом, якшался с полем — подалась в укротительницы запоев, нанялась в усмирительницы хандры; разберись попробуй, где сушь, где море, что картавит ворон, что — соловей и кому — на радость или на горе — я пишу об этом, будучи в ссоре… мне казалось — с миром, а вышло — с ней…

Только подумаю, что со мной сталось, — разом полынь на губах: все, чем я мыслил себя, пораспалось в урночках или в гробах. Комья на крышках, звезды на крышах — вот вам и весь матерьял жизни, что трогал, правды, что слышал, радости, что растерял…

В розовой тьме немоты Моисея, у Аароновых уст старый мичуринец юной Расеи ладит ракитовый куст; в алое горло Давидовой дудки, полной Ионовых слез, черные ангелы лагерной будки тычут сережки берез… Родина, родичи, посох и плаха — по истечении бед явится вам из Адамова праха Авелев голос и свет.

Одни уводили меня в моря, другие вели в молву, а ты — река, по которой я полжизни своей плыву, и берег невидим, но коль ему приспичит мелькнуть на миг, я наше теченье с себя сниму, как осенью — дождевик, собью ракушки с колен, с груди — лодки и якорьки. Так ты с колечек сняла бигуди, колечко сняла с руки…

Оглядишься: тоска да забота… Отмахнешься, и вспыхнет, свежа, разноцветная спелость полета пережившего юность стрижа; вспомнишь Блока — столкнешься со сплином, кликнешь Баха — и чуть не собьет представлявшийся днесь муравьиным соловьиный горячечный пот. Выбьешь двери, отбросишь калитку, и ударит из карих рябин зримый реквием — нитка на нитку, зрячий реквием — пытка на пытку — переделкинских паутин…

Здравствуй, моя дорога в крылышках и лесах: листья в гостях у Бога, птицы — в Его часах, шепот и кукованье облака и травы, складное волхвованье месяца и молвы. Там, где темно, — сиянье; там, где светло, — волхвы…

Могли бы и не жить. Ты представляешь: я — выкидыш послевоенной ночи, ты — недоносок брежневского сплина, я к облаку лечу, подтолкнут воплем «Да здравствует Иосиф Виссарьоныч!», ты к облаку спешишь, подтолкнут всхлипом лица социализма развитого, и вот сидит на краешке союза из социалистических республик Евгений (но уже не Боратынский, а тот уже, который Евтушенко) — сидит и шумным перышком сверкает, и складывает строки «Недоноска», тебя расслышав и меня приметив…

…ну и что с того, что башка твоя в моих поцелуях, да и плечи — тоже, и те же руки, и та же попа, ну и что с того, что спрашиваешь, почему я о себе подумал при том, что тебя прохлопал, ну и что с того, что ты семя мое, а плачешь, и моя надежда, а маешься без надежды на мою поддержку, и ломку никак не спрячешь, и она, как ветр, сотрясает твои одежды, ну и что с того, что ты вышел из дома, горю подставляя щеки, на слово мое притопнув. Если встретишь Йорика, вспомни: отец твой — Йорик, прикоснешься к тополю, думай: отец твой — тополь… Ну и что с того, что знобит нас, шатает, клонит, что — летучий прах — мы то солнце, то счастье застим, и при том, что не ждут нас, а, дверь приоткрывши, гонят, мы с тобою пороги кровавим: здрасьте! Вот с тобой мы какие: опять огорчаем маму да, на радость соседям, таскаем себя, как гири, от болотца — к морю, да от часовенки — к храму, да от горя к горю, от горя к горю, от горя к горю.

Все, сложенное за ночь, на столе лучится инеем; в смирительных рубахах Марс и Венера; дева — на земле, солдатик — на посту; ночные страхи опять на кладбище: жестяная звезда и холм всклокоченный — не далее ограды; и верится, что мертвым никуда не хочется и никуда не надо — ни птица их не выкликнет, ни лист, ни город не аукнет, ни поселок. Лишь где-то, всем невидим, тракторист — с заботой о грядущих новоселах, перемоловши корочку дерна, из глины выковыривает глыбы и смачно матерится;                                   тишина в могилку убегает, и Господь, чтоб ей не испугаться, серебристо высвечивает впившуюся в плоть распавшуюся                                   горечь тракториста…

Вечерние огни, скукоженные стужей, — действительность, что ни просторнее, ни уже того, что мог бы взгляд перевести в понятье увеличенья трат на перемены в платье к зиме… Уж не вчера ль мы превратили дали и в шапочку, и в шарф, и в треушок для Дарьи, и в лыжи для Петра, и в наши растабары про то, чтобы пора сапожки для Варвары… Заплачь, мой друг, ударь возжегшего жестоко под окнами фонарь, сворованный у Блока, за страх, а не стихи, за чад, а не горенье, за перебег строки, а не сердцебиенье! Хоть жизнь перепиши, хоть строчку переделай — действительность души не дале чем в пределах отпущенного ей сумеет развернуться, и дудочке моей вернее задохнуться…

От песенки отталкиваясь, от ее припева — над городом очнувшимся плывет ночная дева: плечо крылатится, и мелодрамой из тьмы халатика то мрак, то мрамор… Снам не обученный, в сатиновых трусах, в штанах на вате в девицей прибранных крахмальных небесах спешит солдатик. Как хорошо им: встретятся, найдут друг дружки руки и медленно в друг дружку потекут, как реки — в реки и горы — в горы…                                   Жаль, что из-за нас, зачем-то к ним летящим торопливо, ночная дева вскрикнет «не сейчас!» и мятым облаком прикроется стыдливо…