Распластана на двух ладонях выставленных — утра и вечера — Москва. — Егор со змием пышнотелым сражается. — Я выбираю небо для прогулки! — Склониться ли над ароматной чашей? — Мимолетный по случаю такому подвиг совершить ли? — Мне же успеть бы лишь ко сбору винограда. — Сверху вижу отчетливо: внизу мелькают пряничные крыши, лимонные соборов купола, пятиуголки клубничного желе; из карамели литы пушка и колокол. — Все башни шоколадные и стены бисквитною гордятся почвой под собой, черепьев орешками прослоенной. — Палатами любуюсь цукатными. — Какой роскошный торт, обильный кремом! Сплошь сахарной посыпан пудрой, пастилой устелен. — Так вот из-за чего Егор сражается со змием! — Склониться ли над ароматной чашей? — Мимолетный по случаю такому подвиг совершить ли? — Мне же успеть бы лишь ко сбору винограда. — Не успею.

В августе звезды сквозь воздух ночной падают наземь одна за одной: тесно в обителях неба, — зеркалом вод обманув, заманив ширью просторов и золотом нив, не отпускает обратно тяга земная — тугая сума. В августе мухи слетают с ума в неописуемом страхе от приближающихся холодов. В августе тот, кто еще не готов, спешно ведет подготовку к смерти, к ничтожеству, к небытию, припоминая поденно свою юность, и зрелость, и старость, — им равномерно подвержен любой возраст, упругие губы мольбой, зрением глаз утруждая: что там виднеется? дуб или клен? — Тело изношено, дух утомлен, разум на части расколот, целого больше из них не собрать. Старая кончится скоро тетрадь, новая скоро начнется. В августе солнце затмилось, и сей знак во вселенной губителен всей переживающей твари, только прожорливая саранча, крыл и копыт оселками звуча, видит немалую в этом пользу. — Четыре неполных стопы дактиля, парные рифмы тупы, каждая третья — сестрица сводная и не похожа ничуть. В августе гуще становится путь и аппетитнее млечный. Не поворачивается язык то, что пишу, обругать. — Я привык жить за троих или больше с помощью Божьей. Пора — не пора: «Кем бы ты был, если б умер вчера?» — сам у себя вопрошая, сам отвечаю себе, что никем, невразумительных автор поэм, путаных стихотворений. В августе страшного нет ничего: свой день рождения на Рождество встретить надеюсь тридцатый.

Из Коломенского в Нагатино переехал через дорогу: было — золото, стала — платина, — только к лучшему, слава Богу! что ни делается. — Мигрирую с одного на другое место со своей антикварной лирою беспрепятственно в знак протеста против косности, — польза разная в переменах. — Ужели вскую одного лишь покоя, празднуя жизнь торжественно, я взыскую? Будь какая ни будет всячина, — у меня же на лбу веселье несказанное обозначено: «Приглашаю на новоселье!»

Поспешим стол небогатый украсить помидорами алыми, петрушкой кучерявой и укропом, чесноком, перцем душистым и луком, огурцами в пупырышках и дольками арбузными. — В янтарном пузырьке масло подсолнечно блещет ослепительно. — Черного пора нарезать хлеба, белой соли, не скупясь, выставить целую склянку. — Виноградного полная бутыль не помешает. — Коль приятно утолять голод и жажду со вкусом! — Наступающей осени на милость не сдадимся, не сдадимся ни за что. — Всесотворившему Богу озорные любовники угрюмых ненавистников любезней.

До срока жизнь окончена. Долги земле и небу отданы с лихвою. Потерян след, и не видать ни зги. Шевелит ветер выцветшую хвою. Что ж остается? — Стол и стопки книг, тропа в глубь облетающего сада — и только-то. И больше никаких свидетелей. А больше и не надо. Мала людская память и слаба. Пожалуйста, не осуждай жестоко, принявши душу Твоего раба, и упокой, о Господи! до срока.

В начале — проба нового пера: не будет завтра, не было вчера, сей день — и первый и последний, — ныне напрасно я от мысли ухожу, что зримый мир подобен миражу, скитаясь одиноко по пустыне. Урании холодная рука пространство гнет; столетий облака, ликуя, Клио в чашу золотую ту выжимает, — выстроившись в ряд, безмолвно вниз созвездия глядят, средь точек замечая запятую. На — «Есть ли вдохновение?» — в ответ я ставлю прочерк вместо да и нет, — мне память ум и чувства заменила; сознание — прозрачное насквозь — за-через край, вскипев, перелилось; бумага — плоть, а кровь моя — чернила. Ушли в песок и солнце и вода; не принесли сторичного плода старательно подобранные зерна; не всколосились бурные моря широких нив, — труды пропали зря, прикладываемые столь упорно. Я буду жить, насколько хватит сил, во что бы то ни стало, не сносил пока до дыр вместительного тела; весна оденет, осень оборвет и бор и дол, меня — наоборот — сковала осень, а весна раздела. Как мертвым не завидовать? — Они прохладой наслаждаются в тени вечнозеленых, не старея, кущей, — не плавятся в июле на жаре и стужи не боятся в январе, им смерти нет, повсюду стерегущей. А мне, как ни меняй порядок строк, не налюбиться, не напиться впрок, и нет на свете — никого не слушай! — границы постояннее, чем та изменчивая, зыбкая черта, меж морем проведенная и сушей. В какие бы зима ни завлекла чертоги из бетона и стекла — подобия добротного, но гроба, наружу лето выгонит и вновь расковыряет плоть и пустит кровь: в конце — пера испорченного проба.

Долго ты пролежала в земле, праздная, бесполезная, и наконец пробил час, — очнулась от сна, подняла голову тяжкую, распрямила хребет косный, затрещали, хрустя, позвонки — молнии разновидные, смертному гром страшный грянул, гордые вдруг небеса дрогнули, крупный град рассыпая камней облых, превращающихся на лету в острые вытянутые капли, сродни зернам, жаждущим прорасти все равно, чем бы ни прорастать: изумрудной травой или карим лесом, еще ли какой порослью частой. — Ты пролежала в земле долго, праздная, бесполезная, но — вот оно, честно коего ты дождалась, время, — ибо лучше проспать, суетой брезгуя, беспробудно, недвижно свой век краткий, чем шагами во тьме заблуждать мелкими по ребристой поверхности на ощупь, изредка спотыкаться, смеясь весело, проповедуя: «Все хорошо, славно!» — потому-то тебя и зовут, имени подлинного не зная, рекой — речью.