Чайка, взмывающая над землей, погружена в голубой цвет, как будто серый кабриолет, карабкающийся высокой горой. И я, наблюдая за ней, в зной понял прохладу лет. Но то ли мы стали красным вином излишне увлечены, то ли спокойствия лишены, отягощены виной — так или по причине иной, но мы не влюблены. А значит, трезвости нет как нет и прохлада лет не дает ни капли воды на горящий рот, ни оправданья бед, и, погружена в голубой цвет, чайка в горы плывет.

Женоподобные метели сносили, приносили снег на полувековые ели, на отвороты хвойных век, из-под которых вдаль глядели на берег, на слиянье рек холмы, почти как человек. А мы ходили да ходили, и наш спокойный променад ни взрывами морозной пыли, ни тресками лесных петард холмы в те дни не бередили. Лишь наст скребли автомобили да в календарь толкался март. Прислушавшись к своим капризам, поверив на слово тому, что небо небывало близко и что сидеть в своем дому, когда с холма, согнувшись книзу, ныряет лыжник! Что ему, когда метелью ум пронизан! Переступая скользких мест, выглядываемых тревожно, предательский внезапный блеск, мы тяжело и осторожно передвигались в темный лес, переминали правду ложью, перетрудили милость Божью, поставили на совесть крест, вздохнули и спаслись, возможно. Холмы устойчиво лежали, сообразуясь с облаками, под ними в белоснежной шали река, не видимая нами, струилась чистою печалью, и было сладко, как вначале, когда так пусто за плечами, без снов и вздохов спать ночами.

Шмель в цветочек залетел леший музыку запел по копытам мерина кузнец ударил нервно силу рук измерил и стал работать мерно. А по краю а по кромке мира лезли облака разговаривала громко с нами быстрая река это было лишь сначала а потом она молчала миновала мельницу зажила замедленно облака же и в начале ничего не отвечали в тишине себе ползли тенью павши до земли. Тень сгущалась шмель пугался глядь цветок осиротел закачались сосен пальцы будто взяты на прицел. Облака заговорили стали молния и гром взвились кучи водной пыли там где плавал водоем дождь пошел да и прошел а потом опять пошел. Где прозрачный легкий воздух жаром душу иссушал встал огромной стенкой грозной водяной тяжелый вал. Грозы дальние гремели грозы ближние глушили заливали в речке мели лес поили в небе жили шелк ласкался невесом мы лежали нагишом в потемневшем сразу мире на неведомой квартире.

Заповедные пределы, те, которых не прейти, — это мама, это тело, это мягкий запах мела, сад утех и вечер птиц. Огляди свои владенья, длань над ними растопырь, там сквозь пальцы дети, дети каждодневно мечут деньги, их сбирает нетопырь. Зрелость серыми кострами над страной моей взойдет, снег растает под дождями, жар, растасканный ветрами, прекратит мутить народ. И жестокость станет славной, и обида не такой. В основном, в сердечном, в главном все переместится плавно под невидимой рукой. Мы ли это? Ты ли это? Мыли лето до зимы, зиму пропили с рассветом, но пределов по заветам так и не достигли мы. Выйти бы за грань привычки, обернуться злым сморчком, вынуть трубку, вынуть спички, как права качают птички, слушать поутру молчком.