Солнцев Роман Харисович родился в Прикамье в 1939 году. Окончил физмат Казанского университета. Поэт, прозаик, драматург; главный редактор литературного журнала «День и ночь», аывтор книг, вышедших в Москве и Сибири. Живет в Красноярске.

Воспоминание. 1963 год

В пляшущем кузове старой машины, плюхаясь в реки, влетая в дожди, мы проносились через осинник, дикий малинник… нет, погоди. Ветром и кепки и шапки сдирало и надувало, как парус, пальто. Сердце орало про козни тирана… Нет, все не то. Просто запомнились сумерки, свечи, двор постоялый, горящая печь, добрых хозяев невнятные речи, хоть и казалось, что русская речь. Это поляки… а эти вот — венгры… Как занесло их в Сибирь, в глухомань? Кто-то бормочет, что нету им веры. Ты уж молчи, душу не рань. Хоть мы ни в чем не виновны с тобою, но согласимся, обжегшись слезою, все впереди, все впереди: ненависть грянет еще, погоди. Люди родные уедут… Но вряд ли с радостью встретят тебя вдалеке, как привечали, когда мы озябли на грузовике. Здесь по единым мы жили законам, лагерным, дружеским… Но ведь не век мучиться должен в краю удаленном чужой человек.

* * *

Уняв на сердце боль, исчезнуть, раствориться в покое сладостном средь клевера и пчел… Увидев, как висит недвижно в небе птица, — улечься в тень ее, как будто в дом зашел… И, молнию поймав над речкою, согреться… и льдом со лба стереть всех горестей следы… Все можно. Только лоб железным стал, а сердце — кочует там, где ты…

В дверях

Пыль месил я на дороге и теперь вот здесь стою, чтоб, споткнувшись на пороге, рассказать вам жизнь свою. Ничего-то мне не надо — ни воды, ни сухаря. Все блаженство, вся награда — ваша местная заря. Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной… Жить хотел я ради славы — глупый парень, что со мной? Слава — красная заплата, как сказал большой поэт. Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет. Я пришел, чтобы проститься с тягою волшебных стран, откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан… Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке. Здесь дремал я средь сорожек в лодке звонкой, на реке. Здесь я пел — и вместе с тучей, вместе с молнией летел. Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел! Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет, а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ… Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести. Ведь не зря мне на чужбине, в электрической пустыне, снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости!

* * *

Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте, грехи вспоминаю свои… ощущенья морозны… Но я говорю про себя: прегрешения те простительны и несерьезны! И вновь засыпаю… и вновь пробуждаюсь в тиши… И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно. Ах, кто же упорствует это в глубинах души? И все-то ему непонятно, неясно…

* * *

Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость. Вдруг споткнулся, спички смяв в руке. Что ты там увидел? Это парус, Господи, белеет вдалеке! Средь баржей под сизой крышей дыма и военных серых кораблей все же это так непостижимо — белый парус милых детских дней. Или то волна стоит седая? Вот обрушилась — и нет ее… И клокочет, сладко замирая, сердце проясневшее твое.

* * *

Давай держаться на борту, держаться страстно, хоть ветер валит в темноту, гнетет ужасно. Давай держаться в облаках, на гибких крыльях. И в тесных зябких рудниках, почти в могилах. Легко и сдаться, и упасть, в слезах излиться. Но пусть над шеей волчья пасть напрасно злится! Себя совместно сохранят любовь и воля. Безверье — смерть, унынье — яд. Держись средь поля! Держись на бешеном ветру, в морозном мраке. Ты не умрешь, я не умру — напрасны враки. Есть сладкий труд, сад на заре, есть тяжесть долга. Давай держаться на земле, вдвоем и — долго.

* * *

Свечек кривые огарки. Окаменевший хлеб. Жалкие наши подарки — так был наш мир нелеп. Но мы горели глазами, но мы любили метель, но мы стояли часами, глядя на высшую цель — то ль на звезду-невидимку, то ли вдали города, то ли в кулак, в дырку, сами не зная куда…

Поэт

А. Пчелкину.

В чем нам каяться? Мы же не каины, братьев рбодных не убивали. Разве лишь муравьев нечаянно, да и то, признаться, едва ли. В чем нам каяться? В том, что верили и второму вождю, и шестому… А в итоге в очках, как Берия, сами ходим бочком по дому. Наши первые строчки туманные о строителях, о дорогах были радостно приняты мамами на истертых, как седла, порогах. Только где они нынче, те радуги, села детства и чистые речки? Вера в правду была взаправду ли? Иль была — как записка у печки. А вот если б мы все, сочинители, все полтыщи поэтов русских, закричали: уйдите, мучители, вы, Дантесы, свиные ушки, — посадили бы нас, наверное. Но народ всколыхнулся бы — точно. И страна засияла бы вербная. И явилось бы счастье досрочно. Ну а мы, осененные славою, под плитой в километр возлегли бы… Но молчали поэты державные, вот и живы, как древние рыбы. Так что каяться глупо, не правда ли, стоя в мире холодном и каменном? Мы — себя убившие Авели, тень свою назвавшие Каином…

Возвращение

Ты уехал далёко, прославлен теперь и высок. И народ удивленно простил: победитель, он прав. Но приедешь пройтись по полям — и ржаной колосок, оторвавшись, пролезет, как в детстве, в твой быстрый рукав. Ты мурлычешь, спешишь, ты руками размахивать рад, ну а колос крадется, на остья свои опершись, он под мышку прошел… вот немного качнулся назад — и ударил вдруг в самое сердце. Проклятая жизнь! И руками врачи разведут: непонятная смерть. От простого, от мягкого желтого колоса ржи? Или как посмотреть? От забвенья и лжи?

* * *

М. Саввиных.

Ударит ветр осенний, пронесет листву над крышами, и птицы мигом под крыши спрячутся, тайком толкуя о предстоящем перелете… провод, оторванный от старого столба, ударится в другой и обовьет. И отчего-то станет в шуме этом тоскливо сердцу, хоть и мы с тобою здесь остаемся, не летим далёко, но свет мигает, телефон молчит, и потерялась записная книжка. Да, впрочем, адреса моих друзей — их двое на земле еще осталось — я помню…                                    Напишу сегодня снова, что под пером не слушается слово, как ртуть бежит, сгорает вдруг, как спичка, подмигивает, как в окне синичка. Коль сказано — в начале было Слово, то и в конце не избежать иного. Оно уже не наше — Боже правый, мы счастливы Твоей единой славой. Напоены Твоей рекою млечной, разведены Твоей любовью вечной…

* * *

Наш самолет кружился три часа, как коршун, накренясь над темным полем. Про совесть я подумал — нечиста… Что происходит, я мгновенно понял. Но летчики, спалив свой керосин, стальную дуру посадить сумели. И вот стою в слезах среди равнин. Так сладко жить безгрешным средь метели.

Внуково.

23.11.2000.