Ангел-хранитель Мук моих зритель, Ангел-хранитель, Ты ведь устал. Сколько смятенья, Сколько сомненья, Слез наводненье — Ты их считал. Бедный мой, белый, Весь как в снегу, Ты мне поможешь. Тебе — не смогу. Скоро расстанемся. Бедный мой, что ж! Ты среди смертных За гробом пойдешь. Луна и даоский мудрец Во вдохновении пьяном Танцует в выси Луна. Пахнет она Несвежим бельем и тимьяном. Все же нежна. В болотистом мелком пруду Болеет она чесоткой, Пахнет китайской водкой, Мучима, будто в аду, Смертью короткой. Из грязи быстро идет И вешается на ветке, Над пропастью вздернутой ветке, Как покаянья плод. Пьяный мудрец: Это была не Луна, Это был перевод Луны на грубый наш план, Из водопада миров Принес ее ураган.

Тебе, Творец, Тебе, Тебе, Тебе, Земли вдовцу, Тебе — огню или воде, Птенцу или Отцу — С кем говорю я в длинном сне, Шепчу или кричу, Не знаю, как другим, а мне Сей мир не по плечу. Тебе, с кем мы всегда вдвоем, Разбившись и звеня, Скажу — укрой своим крылом, Укрой крылом меня.

И я когда бреду по граду, в нем сею то, что сердцу ближе, — горсть океана, чуть Дуная, тоска и юность, клок Парижа. Моя тоска течет в Фонтанку, и та становится темней, я вытекаю из Невы, мою сестру зовут Ижора. Вот гроб стеклянный на пути — туманный, ломкий — в красной маске высокомерный в нем студент. А солнце в волнах пишет по-арабски. Гора хрустальная возносится над Петроградом, а под ним пещеры, Синай отчаянья, Египет — в них человек неопалим — В огне льдяном Невы сгорает, в своих страданиях нетленный, меняя психогеографию Ингерманландии, Вселенной.

Эй, облака, айда, братва, — в Невы пустые рукава — насыпьтесь ватными комками, рассыпьтесь пышными грядами, как зеркала над островами. Голландию сюда тащил зеленый кот и супостат за краснокирпичные ляжки, да не донес. Она распалась по дороге, скользнет едва, лежит у врат. И Грецию сюда несли… И всякий, всякий, кто здесь жил, пространство изнутри давил, растягивал, и множество как бы матрешек почти прозрачных град вместил.

Землетрясенье поколений мне замечать и видеть лень, когда уносит пароходы в каленье солнечное день. И солнце ветром тож уносит, но в воду сыплется, звеня. Сквозь какие века опьяняешь меня, вся ломаясь, виляя, река. С мармеладной слоистой густою волной, с золотой сединой… О русалка, аорта, Фонтанка! Только больше аорта, кормящая сердце водой, и скотом своих волн в перебранке.

Как ниткой навощенною, Игрушка с елкой связана, Как смочены смолой они, Как спутаны хвоей — Так я к Тебе прикована, Приклеена навек. В глухую ночь последнюю Тускнеет шарик елочный, Закапанный свечой. И в эту ночь так жалобно Звенят игрушки смутные, Зеленой тьмой окутаны, А елка долу клонится, И грех их разлучить. На петельке игрушкиной Висит обломок хвоистый Куриной лапой, мертв. На год игрушку в гроб кладут, А елку — в серый снег. Так с сердцем разлучается И с Богом человек.

День волооких туч, Набитых синим пухом, Промчался, будто луч, Ворча громами глухо. Стремительные, синие, К цветам припадая в полях, — Как бархатные акулы С большими глазами в боках. Я, глядя в них с травы, была Жемчужиной, на дне лежащей, Из-под воздушного стекла Сияньем жалобно кричащей.

Ходит чайка вверх по горю — Ветер гонит — не кружа, И, дошедши до границы, Замирает — вся дрожа. Ходит чайка вниз по горю, До водоворота сердца, — Там и тонет, превращая Белый парус в белый мак. Хоть и тонет, но всплывает И бежит опять к границе, Чтобы там, кружась и тая, Взрезать воздух визгом птицы.

Когда с наклонной высоты Скользит, мерцая, ночь, Шепни, ужели видишь ты Свою смешную дочь? Она на ветер кинет все, Что дарит ей судьба, И волосы ее белы, Она дика, груба. Она и нищим подает, И нищий ей подаст, И в небе скошенном и злом Все ищет кроткий взгляд.

Несмачный тихий разговор, но приговор как будто в нем. В подъезде ждут кого-то двое. Взлет спички… бледные подглазья… Шпики ль, убийцы — скажешь разве. Что ж — поколенья молотьба — У нас у всех дурна судьба. Тут дворничиха из ворот Ведро несет с густым гнильем, Горят глаза пустым огнем, Прошла и смыла молодцов, Подрезала как бы жнивье, Они под мышкой у нее. Блаженная постигла участь В горячей впадине, где, мучась, Как две пиявки — волоски Висят навек, от неги корчась.

Венецианская снежинка Невзрачна, широка, легка. Платочки носовые марьонеток Зимы полощет тонкая рука, Вода текучая глотает Замерзшую — как рыба рыбу — Тленна. Зима в Венеции мгновенна, Не смерть еще — замерзшая вода, И солнце Адриатики восходит, Поеживаясь в корке изо льда. Но там, где солнце засыпает, К утру растает. А в сумерки — в окне, в глухой стене, Вздымаясь над станками мерно, Носки крутые балерин Щекочут воздух влажный, нервный. С венецианского вокзала Все поезда уходят в воду, И море плавно расступилось Как бы у ног босых народа. И, кутаясь в платок снеговый, Из-под воды глядит, жива, Льдяных колец сломав оковы, Дожа сонная вдова.

Дождь Флоренцию лупит Зимнюю, безутешную, Но над ней возвышается купол — Цвета счастья нездешнего. Битый город дрожит внизу Расколотым антрацитом. Богами и Музой, Как бабушка, нежно-забытый, Но теплится в мокрой каменоломне Фиалковое сиянье, Под терракотой ребристой фиала — Перевернутой чашею упованья.

Площадь, там, где Пантеона Лиловеет круглый бок Как гиганта мощный череп, Как мигреневый висок. Где мулаты разносили Розы мокрые и сок — Там на дельфинят лукавых Я смотрела и ушла В сумрак странный Пантеона, Прямо вглубь его чела. Неба тихое кипенье В смутном солнце января — Надо мною голубела Пантеонова дыра, Будто голый глаз циклопа, Днем он синий, вечерами Он туманится, ночами Звезд толчет седой песок. Уходила, и у входа Нищий кутался в платок. А слоненка Барберини Полдень оседлал, жесток, Будто гнал его трофеем На потеху римских зим, И в мгновенном просветленье Назвала его благим — Это равнодушье Рима Ко всему, что не есть Рим.

В золотой маске спит Франческа, Черная на ней одежда, Как будто утром карнавал, И теплится во мне надежда, Что он уже начнется скоро, Нет к празднику у нас убора. Какое ждет нас удивленье, Ведь мы не верим в Воскресенье. Златая маска испарится, И нежное лицо простое Под ней проснется, Плотью солнца Оденется и загорится. Франческа, та не удивится… Но жди — еще глухая ночь, И спи пока в своем соборе, И мы уснем. Но вскоре, вскоре…