Багряным окроплен вином, снежком январским оторочен — шиповник замер за окном, склонивши ветки у обочин. И странно-беспокойный свет от ягод лег в снегах окрестных, как будто кровянится след твоих, Господь, мучений крестных.

гуляет, мельтеша. Глядишь, еще шевелится, болит еще душа. Заблудшая? пропащая? — прохожим невдомек, на самом дне таящая небесный огонек, что с силою нездешнею несет бессмертный свет сквозь плоть окоченевшую и жизни этой бред, чтоб совесть в ярком пламени сияла, горяча, — в пустой и зябкой храмине последняя свеча.

Опять зима, зима, зима. И снег сырой и грязноватый укрыл озябшие дома, как елки, прошлогодней ватой. Опять друзья ушли в запой, пичуги в гнездах притаились, замысловатою резьбой опять катки засеребрились. Ну что ж! И ты себя уважь, достань заветную заначку, непозволительную блажь осуществи, махнув на дачку пустую…                                        Канет за лесок грохочущая электричка (так чиркает о коробок последняя средь ночи спичка), а здесь такие терема возвел мороз — аж стынет в глотке, и кажется — сойдешь с ума от неба, звезд, любви и водки.

Уже ты, брат, заматерел: легко и просто глядишь на Божий мир в прицел креста — с погоста. Друзья и недруги лежат в могилах рядом. И птицы черные кружат над гиблым садом. Но не возьмешь нас на испуг, мы терты, биты. Вот здесь лежит мой лучший друг, травой увитый, а там лежит мой лучший враг под толщей глины — соединил один овраг две половины. Настанет день, настанет час, подам им руку… Ну а пока, ну а сейчас стерплю разлуку, налью горчайшего вина в стакан до края и повторю их имена, с них пыль стирая.

Ты сбросишь платье, словно кокон, прильнешь, забыв о суете, — так бабочка у чьих-то окон, быть может, бьется в темноте. Ее страшат заботы утра, ей нужен свет запретных свеч, чтоб крылья цвета перламутра на том огне беспечно сжечь.

Блаженна калеки улыбка — он рад приближенью весны, — рыдай, одинокая скрипка, на злом пепелище страны, рыдай в подворотнях московских и на площадях городских и вместо курантов кремлевских рыдай в наших душах пустых. Пусть робко, и жалко, и хрипло играет калека-скрипач, рыдай, одинокая скрипка, по нищенке-родине плачь!

Сшивай небесное-земное своими нитями, снежок, воображение ночное и тот, из детства, бережок, где в синеве маячил парус и обещал не то чтоб рай — волны разбившейся стеклярус, Тавриды богоданный край; латай, затягивай потуже все то, что сб`ылось — не сбылóсь, кольцом январской лютой стужи скрепляй, что сшить не удалось — и обретенья, и утраты, надежд цветные лоскуты, накладывай зимы заплаты поверх зловещей пустоты, баюкай музыкой сознанье, прикосновением лечи… …Ложится снег, как подаянье, в беззвездной нищенской ночи, и под немое это пенье все мается, едва дыша, наивной верой в Воскресенье заледеневшая душа.