У книги Стейси Шифф «Вера» начало хорошее. Захватывающее даже. Обещает — и с первых же страниц обещание это выполняет: внятное последовательное описание жизни Набокова с начала 20-х годов. То, что книгу «Вера» мы читаем как книгу о Набокове, в данном случае естественно: Вера интересна нам в первую очередь как жена Набокова; ну а с другой стороны, частная жизнь Набокова — это, можно сказать, и есть Вера Евсеевна. «Они были неразлучны, как сиамские близнецы. „Более тесных отношений между супругами я в жизни не встречал“, — вспоминает, отражая мнение огромного большинства, Уильям Максуэлл», «…Набоковы „превратили свой союз в произведение искусства“. Благодаря ему они прошли вместе богатейший творческий путь. Эти уникальные отношения охватывают и берлинский период 20-х, и их жизнь в американской провинции 50-х, и швейцарский период 70-х годов».
Обращение к частной жизни Набокова, да еще в такой интимной сфере, как семья, ставит автора перед одной из самых скользких для биографа проблем — проблемой внутренних мотивов. Зачем пишут и зачем читают биографии писателей? Что дает нам право входить туда, куда при жизни героев этих книг нас никто бы не пригласил? В последнее время мы все чаще сталкиваемся с ситуацией, когда изначальной интенцией биографа (не всегда им осознаваемой) становится попытка изжить подсознательный комплекс неполноценности — скрытый пафос такого рода сочинений: он такой же, как мы, если не хуже. Этот подход как бы противостоит другому, иконописному, когда пишущий, кроме своего благоговения перед объектом, не видит ничего и в первую очередь — самого портретируемого. Но оба этих варианта тупиковые, оба наглухо закрывают подходы к реалиям жизни художника и к их внутреннему наполнению.
В случае с книгой Стейси Шифф мы имеем иную систему мотивировок. Естественную. Предполагающую у читателя (и исследователя) потребность в продолжении самого процесса «чтения Набокова», каковым, по сути, и является изучение его биографии. Соотнесение созданного художником мира с реалиями, этот мир породившими. Слежение за сюжетом превращения хаоса биографических, психологических, исторических и проч. обстоятельств в художественную гармонию, бытового — в бытийное. Нас ведь на самом деле интересует не столько сама по себе биография писателя, сколько история рождения и вызревания его художественного мира.
Именно на это и ориентируется Стейси Шифф. Ей свойственно ощущение внутренней значимости всего, что происходило с Набоковыми. Это ощущение значимости присутствует не только в ее описаниях душевной и интеллектуальной близости супругов, в описаниях рабочего режима Набокова-писателя, но и в изображении повседневного, «скучного»: скитания с квартиры на квартиру, семейный быт, болезни родственников, поиски работы, языковые проблемы, финансовое положение (очень долго бывшее на грани абсолютного краха) и т. д. Шифф хорошо знает подлинную ценность этому «бытовому мусору». Биография писателя — это всегда еще и бытовой подстрочник созданного им мира, и здесь чем конкретнее и «бытовее», тем драгоценнее повествование.
И еще одно достоинство книги — увлекательность повествования. Это при том, что автор не позволяет себе не только каких-либо элементов беллетризации, но и того как бы респектабельного внешне подхода (а фактически — формы оживляжа), который в последнее время становится бичом биографического литературоведения. Я имею в виду приемы своего рода интеллектуального детектива, когда сочинения писателя привлекаются исключительно в качестве исходного материала для расследования непроясненных сторон его жизни. А своеобразие его художественного мышления неизбежно уплощается и опошляется из-за подхода к нему как некоему особому шифру автобиографического повествования. Искушение пуститься в такого рода штудии у Шифф было, надо полагать, особенно сильно — она исследует личную жизнь писателя, в которой далеко не все было открыто даже самым близким людям. Но автор не пытается отождествить реальную жизнь с художественным миром. Разумеется, она ищет следы реальных обстоятельств в создаваемой Набоковым прозе, но делает это, на мой взгляд, достаточно корректно, не нарушая границ между одним и другим.
Увлекает же Шифф — информативностью, фактурностью и умением выстраивать сложные, многомерные и развивающиеся в процессе повествования образы — образы Владимира Владимировича и Веры, образ их семейной жизни, образ писательской судьбы Набокова. При этом автор выступает исключительно как историк и в известной степени психолог (психолог в широком смысле этого слова, когда речь идет о характере взаимоотношений супругов, и в более узком — как специалист в проблемах психологии художественного творчества).
Сам выбор Веры как героини книги позволяет автору затронуть чуть ли не все стороны жизни писателя — от сугубо бытовых до сложнейших и тончайших тем творческого поведения и самоощущения. Вера была не только человеком, на котором лежала бытовая сторона жизни Набоковых, и она не только его машинистка, секретарь, ассистент на лекциях в университете. В первую очередь для Набокова, жившего достаточно уединенно и внешне и внутренне, она была Первым и Главным Читателем. Аудиторией, на которую он подсознательно ориентировался как художник («…без того воздуха, который исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать — ничего не могу»). В определенном смысле Набоков писал для Веры. Трактовка роли Веры Евсеевны в жизни Набокова заставляет вспомнить высказывание Виктора Шкловского о феномене русской литературы середины ХIХ века: взлету своему она обязана появлению в России конгениального читателя.
…Вот этим перечислением достоинств книги и рекомендацией читателю не пропустить это исследование я бы здесь с удовольствием и ограничился, если б по каким-либо причинам чтение мое прервалось где-то на ее середине. Точнее, на страницах, описывающих первоначальные мытарства рукописи «Лолиты» в издательствах. Но я прочитал книгу до конца и должен сказать, что дочитывал с тягостным недоумением. Тональность повествования, как казалось, с самого начала определившегося в своем содержании, в своем основном сюжете, ощутимо меняется на страницах, описывающих триумф «Лолиты». Поначалу — чересчур подробными кажутся описания того, как стремительно росли тиражи и соответственно гонорары, с каким почетом встречали Набоковых на приемах в их честь, как и во что была одета Вера, что писали о ней заинтригованные журналисты и проч., и проч. А ликующая нота, взятая здесь повествовательницей, — непомерно затянувшейся. Однако дальнейшее чтение наводит на мысль, что это подход, так сказать, концептуальный. Что с самого начала автор имел свой собственный сюжет литературной судьбы Набокова: малоизвестный, с глухой для широкого читателя славой писатель, дважды эмигрант (из России, а потом — из Европы) начинает жить заново — учится писать на новом для себя языке, терпит лишения и непонимание, но — проявляет упорство, мужество, целеустремленность, и вот в конце концов ему воздается заслуженное: книга его становится супербестселлером, а он — суперзвездой. Жизнь состоялась. (То есть автор как бы последовал советам мистера Гудмена из «Подлинной жизни Себастьяна Найта»: «…тонкий художник и прочее, но обыкновенную публику этим не возьмешь. Я не хочу сказать, что про него нельзя написать книгу. Написать-то можно. Но тогда уж надо ее писать под особым углом зрения, чтобы сделать предмет привлекательным. Иначе она непременно провалится…») Не хотелось бы думать, что вот эта простенькая схемка полностью исчерпывает представления самой Шифф о содержании жизни Набокова — слишком обширную и серьезную работу она проделала, собирая и изучая материал, слишком долго общалась с его текстами, слишком часто показывала себя в книге тонким, да и просто умным человеком и исследователем. Но — никуда не денешься — выбор этого сюжета как опорного предлагает читателю исходить из того, что главным оправданием тернистой жизни художника является Успех. Успех по-американски, то есть измеряемый количеством издательских предложений, суммами гонораров, фотографиями на обложках популярных еженедельников, количеством интервью и местом этих интервью на газетной полосе. Здесь нет и следа понимания того, что Набоков полностью состоялся задолго до своего американского успеха. Что в Америку он приехал не гадким утенком, а великим писателем, к тому ж отдававшим себе отчет в том, что созданное им в «Защите Лужина», «Даре», «Приглашении на казнь» — уже неотъемлемая составная не только русской, но и мировой литературы. Так что сюжетная схема книги Шифф, видимо, соответствует авторской концепции. Во всяком случае, в книге достаточно подробно прослеживается процесс работы над американскими романами Набокова и очень обрывисто, бегло упоминается работа над европейскими, которые для Шифф, видимо, относятся к инкубационному периоду гения, и только «…с „Себастьяна Найта“ началось высвобождение Набокова из сиринской куколки».
Следуя за логикой биографа, поневоле задумываешься — а может, действительно Набоков, переехав в Америку, решил избавить себя от всего европейского и начать жизнь «по-американски». Может, правы его недоброжелатели, считавшие, что он надломился внутренне и, скажем, выбор сюжета для «Лолиты» определялся не внутренней творческой логикой, а ориентацией на некий стандарт литературного поведения: для успеха книги необходим скандал. Деловито и бестрепетно описывает, например, Шифф достаточно конфузную для Набокова-художника ситуацию — то, как остро переживалось им в течение нескольких месяцев соперничество «Лолиты» и «Доктора Живаго» в списках бестселлеров, как удручен был мастер тем, что пастернаковский роман «обошел „Лолиту“», с каким пренебрежением отзывался он о Пастернаке. И т. д. Так, наверно, оно и было — великим ничего человеческое не чуждо. Но автор, похоже, не испытывает неловкости за Набокова. Здесь возникает другая система ориентиров, так сказать, рыночно-состязательная: кто из этих двух авторов гениальнее, то есть кто точнее угадал, какой имидж на этом рынке самый выигрышный — имидж изощренного, внутренне раскованного художника или имидж борца с тоталитаризмом.
Единственный способ разрешить возникающие сомнения — это открыть книги самого Набокова. И тогда все встает на свои места. Да, разумеется, приятно, что слава и благосостояние пусть поздно, но пришли к Набоковым, что мастер получил наконец возможность жить, не имея никаких других забот, кроме творческих. Тут я с Шифф абсолютно солидарен. Набоковы этому тоже были очень рады. Но главным для них по-прежнему оставалось то, что определяло и выстраивало их жизнь с самого начала, — состоятельность в творчестве.
И все же несмотря на сказанное выше я бы не советовал заинтересованному читателю проходить мимо книги Шифф. У нее свои неоспоримые достоинства — повторю: достоинства достаточно полно и квалифицированно составленной биографии супругов, достоинство бытового подстрочника к творчеству Набокова. Я бы добавил к этому проницательность автора в изображении супружеских и творческих взаимоотношений Набоковых, а также хорошо прописанный контекст — исторический, психологический, социальный и проч., — в котором и которым разворачивалась творческая работа Набокова. Книгу можно читать еще и, так сказать, в независимой позиции, делая по ходу чтения собственные усилия для выстраивания творческой биографии Набокова. Возможности для такого читательского усилия книга Стейси Шифф дает очень большие, и это главный комплимент автору.