Ты помнишь, как с тобой мы по дороге шли? Терялся край земли в сиянье и пыли, томились листья ив под тонким слоем пыли, и только облака легко по небу плыли. Одно из облаков нас, как звезда, вело по местности простой в знакомое село, где перекинут мост кирпичный через речку, где дерево стоит, напоминая свечку. Там, у оврага, — дом, а в доме — тишина. Лежит в густой пыли на чердаке икона. Я знаю, что давно закончилась война, остался только прах от стен Иерихона, и рухнула уже Берлинская стена. А мой отец-солдат через Европу шел, молилась бабушка, и рыла мать окопы… И память о былом, как светлый ореол, таинственно сквозит над картою Европы.

А мы все шли с тобой, и колосилась рожь, и поле кое-где сияло васильками, и теплый ветер дул, и пробегала дрожь по зеркалу реки, и тонкими руками касалась ива волн, взбегающих на брег, лягушки квакали в своем речном Париже, и стрелки на часах вдруг замедляли бег, но только дом родной не становился ближе. Мы шли с тобой и шли, и убыстряли шаг, и щурили глаза от солнечного блика… Вон там стоит ветла, вон там — растет овраг, вон там журчит родник и зреет земляника. Давай передохнем и спустимся к реке, умоемся и руки вытрем полотенцем… Вот-вот возникнет дом, где спит на чердаке измученная Мать с Божественным Младенцем.

Я помню, как паук висел на волоске, как утром шел народ к пустому магазину, как пахла лебеда, как, сидя на песке, мой дядя из ветвей зеленых плел корзину. Где волны той реки, где ветви гибких лоз? Увяли лепестки кроваво-красных цинний… Их запоздалый цвет уже убил мороз, и у корней волос чуть серебрится иней. На мир спустилась ночь, и в облачном кремле так тихо и светло горит луны лампада. Раб Божий Николай давно лежит в земле, оплакан и отпет, — и большего не надо.

Двух осторожных птиц я видела в окно: сиял в снегу снегирь, как девичий румянец, а в доме на стене — застывшее кино: случайный блеск стекла и фотографий глянец. Синица снег клюет и просится ко мне. В каком прекрасном сне, в какой волшебной сказке я вижу целый мир, висящий на стене: Младенец в люльке, мать, солдат в железной каске? Вот это — наш погост, а это — город Брест, здесь — стриженый малыш отважно сел на санки… У деда на груди — Георгиевский крест, а у отца — медаль и орденские планки.

Росла в лесу трава, шумел колхозный сад, скучали лопухи и пыльная крапива. Ты помнишь, как тому уж сорок лет назад ты перед сном меня святой водой кропила? Потом гасила свет, и тихо я спала, мне чудился во сне какой-то конь и всадник, невидимых церквей сияли купола, и свет лила луна на бедный палисадник.

Плачут птицы больные, вспоминают весну. Я вас, тени родные, перед сном помяну. Как рыдание арфы, птичий строится стан. Спят Димитрий и Марфа, Параскева, Иван. Никакого зазора нет в пространстве ином между ангельским хором и провидческим сном. Между сушей и морем, между ночью и днем, между будущим горем и слезами о нем. Мне как будто открыли старой хроники кадр: в безымянной могиле спит солдат Александр. Сколько воинов верных час свой смертный нашли в развороченных недрах материнской земли. Кто отпет и оплакан и Всевышним прощен, кто невидимым знаком — красной кровью — крещен. Снег ли в воздухе тает над молчащим селом, или ива читает поминальный псалом, или хочет оставить над пространством полей крест и «Вечную память» вещий клик журавлей?

Вот ребенок на мир сквозь волшебное смотрит стекло: там деревья омыты дождем, как душа покаяньем. Каждый лист — изумруд, и прекрасно кругом, и светло, мир наполнен до края каким-то нездешним сияньем. Веселится ребенок и зеркальце держит в руке, зная смысл Благодати, не ведает буквы Закона… И не видит дитя, что на пыльном лежит чердаке из разрушенной церкви спасенная дедом икона.

Мой ангел был мне дан, когда пришла весна, прилипла к сапогам кладбищенская глина, трава была нежна, вода была пресна, и набивали цвет крыжовник и малина. Мой ангел был нездешним светом осиян, он был изображен с мечом и эдельвейсом. Еще шумел в крови великий океан, и сердца стук звучал, как стук колес по рельсам. Но огнь, вода и Дух преобразили плоть, и стала вновь земля лишь бренной оболочкой. Еще я научусь слагать персты в щепоть — и сжалится Господь над капитанской дочкой.

Жизнь наша бедная — жалость и милость. Ива к холодной воде наклонилась. Плачет, голубка, а ветка одна хочет коснуться песчаного дна. В тихом сиянии, в центре вселенной молится ива в одежде смиренной, видит сияющий звездный поток, плачет, надев свой узорный платок. Плачет о тех, кто с войны не вернулся, в гибель свою с головой окунулся, в вечность ушел — и Господь их простил, Кровью Своей перед сном причастил. Как же слезам покаянья не литься, как об усопших живым не молиться, как не дарить им любовь и тоску иве-красавице, ветром колеблемой, воздуху стылому, птице серебряной, дереву, камню, речному песку?

Будет куст рябиновый пылать, дань отдав возвышенному слогу… Дорогие, что вам пожелать — Ангела-хранителя в дорогу? За земные тяжкие труды вы уже рукой коснулись неба. Вам награда — блеск речной воды и знакомый вкус ржаного хлеба.

Нам с тобою к лицу слабый отсвет любви и страданья. День подходит к концу, наступает пора увяданья. Это в келью души открывается тайная дверца… Здравствуй, тихий закат моего непокорного сердца! Я не знаю, о чем в небе птицы кричат, улетая, как листва, на деревьях сквозит красота золотая, нам ее не понять, мы еще не простились с весною, и кого мы пленять будем инеем, льдом, белизною? Нам пора хоронить то, что умерло в юности, в детстве, кто нас будет винить в незаслуженном, горьком наследстве? И сережки ольхи тихим светом горят на рассвете. За былые грехи наши бедные молятся дети. Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши. От тяжелого сна отдыхают родители наши, и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками, талым снегом, листвой, испареньями рек, облаками…