Умирает Пушкин, шофер такси, человек бездетный и холостой. Неказист собой, неширок в кости, удирает в Ясную граф Толстой. Улетает в Штаты на ПМЖ господин Хрущев, член ВКП(б). Царь Давид, как заяц, бежит по меже, панихиду поет самому себе. Неужели вот это и есть итог? Треск петард, шампанское из горлá, и с размаху оземь «Корнет», «Исток», все дворы в осколках, как зеркала. Что в них утром будет отражено: Божий лик? упившиеся козлы? Все равно: сегодня — разрешено всё-всё-всё, разрублены все узлы. Я перед глазами, как пациент у врача глазного, машу рукой: в полдень выступал один президент, в полночь выступает совсем другой. Истекает время, Троянский конь, фаршем человеческим, скрытым в нем. Зажигай скорей бенгальский огонь и давай не чокаясь помянем. Всё-всё-всё закончено, все-все-все с Винни-Пухом, храбрым своим вождем, в чистом поле скрылись, в густом овсе, только мы с тобою чего-то ждем, будто завтра сможем переиграть партию ф-но и по новой спеть; может быть… откуда нам точно знать… Но как в самый первый раз — не успеть. Все равно — по клавишам: блям-блям-блям, и во всю головушку: ай-люли… Ты не плачь, любимая, по нулям счет в игре, которую мы вели. Время, не имеющее цены, в три нуля, три дырочки утекло. За окном шампанское пьют пацаны. Под ногами звонко хрустит стекло.

Нерасторжимо дольнее с горним: оба единым кормятся корнем, алчут на пару, в обнимку не спят; сердце разбито — и трещина эта тянется в стороны мрака и света, плоть расщепляя с макушки до пят.

Горизонтальную линию проще вывести, чем вертикальную; рощи много трудней рисовать, чем луга; соотношение духа и праха — тяжкий топор и дубовая плаха, каждый другому царь и слуга.

Жизнь — это не киносъемка, но постриг: над головою блистание острых ножниц и свечки преломленной чад, архиерей приподнялся из кресла; и воспаленные мысли и чресла часто-пречасто, как весла, стучат.

Дым до небес восстает над дровами. В патерике есть рассказ об Иване: бес ему лоно изгрыз, и тогда в келье бедняга зарылся по горло; кровь почернела, дыхание сперло, и воспылала его борода.

Чудище обло, озорно, огромно, только и ты, в той же степени ровно, мерзок, убог, и болящ, и постыл — так колотись в испытанье жестоком в Божьей деснице лягушкой под током, прежде чем Он тебя не отпустил.

Жизнь — это ночь накануне развода: суд на пороге, зато и свобода скоро вступает в права палача; и два безумца за час до разлуки переплетают ноги и руки, в ухо друг другу проклятья шепча.

Складываю стихарь, как меня учили. К солнечному сплетенью прижав звезду — тоже и крест — на спине его, жесткий ворот стисну зубами — и в стороны разведу два рукава сиятельных: и лучи, и крестные муки. Да нет: натянув узду, скот подъяремный роет свою борозду, морду склоняя долу. Престольный город видит в окне алтарном, «Camel» куря, страшное таинство складыванья стихаря. Каждый апокриф грозит обернуться сплетней. В медном кадиле курится ладан последний. Свечи задуты. Земной положа поклон, складываю подол стихаря, как складень, и за углы поднимаю его горбе — он провисает, словно весь мир в нем скраден… Как я хорош когда-то был в стихаре, как я был молод когда-то, весел и ладен! Ныне ж в моих объятиях, безотраден, жертвенным агнцем опочивает он. Поцеловав на прощание, на гробницу я положу стихарь — и увижу вдруг, со стороны первый раз на него взглянув, как он похож сейчас на мою чаровницу, как он сейчас похож на тебя, мой друг: в точности так и ты, под утро уснув, слезы не утерев, не остыв от плача, складываешься вся, руки-ноги пряча, как эмбрион (а он — как жук скарабей). Я ухожу к тебе. Ты его слабей. Складываю стихи на пути из храма, где научился стоять со свечою прямо на панихиде — в серебряном, точно иней, и в золотом, как осень, любил ходить важно по храму с трикирием на кажденье, Днесь благовернии петь, надевая синий, в красном читать Апостола; и все это — словно мне было дадено от рожденья, чтобы однажды тень отделить от света, чтобы к тебе склониться — и разбудить.

Немота прерывается комбинацией из двух пальцев, означающей и викторию, и рога, что без разницы, потому что образ врага — место общее для «Тангейзера» и «Паяцев». Жест набыченный, предназначенный ослепить, забодать козла, что увел со двора молодку, утопает во рту, до упора уходит в глотку — и тогда сквозь рвоту ты начинаешь петь. Третий час пополуночи, дом по имени Дом, соловей в кусте бузины, имеющем сходство с переметом рыбацким, — и ты, избывая скотство, наущаешься пенью сквозь зубы, с закрытым ртом. Не рыча аки лев, не трубя по образу тура, но как тот соловей в тенетах, с ним в унисон, ты на глас шестый заливаешься: «Дура, дура…» — сорок раз подряд, как «Кирие элейсон». В простыню увит, повернут лицом к обоям — «Дура, дура, дура…» — в пятом часу утра ты поешь псалом, адресованный им обоим, но тебя одного могущий поднять с одра. И, восставши дыбом в седьмом часу, как к обедне, на крыльце, что на клиросе, но обращенный в ад, раздираешь гортань свою воплем: во всем виноват лишь один соловей в осиянном росою бредне. Это он испытует пение немотою, это он, это он — когда я, на коленях стоя, на заре обнимая раковину, блюю: «Дура, дура…» — упрямо свищет: «Люблю! Люблю!»