В Лионе или Лилле под ливнем я шла и смотрела вниз: в черных лодочках белые ноги мои плыли… Я не сразу тебя заметила. …В серебристом «пежо» ты присохшие брызги стираешь с моей голени, а я ничего не чувствую — как будто ты ластиком трешь бумагу. Зачем? И дождь уже вроде бы кончился… Щекотно! Целуешь мне кончики пальцев: сухие леденцы ногтей скользнули по твоим губам; на язык, на зубок не попали — еще не успел распробовать. А ну-ка отниму руку! Ты не в глаза, а на глаза смотришь. Я для тебя — совсем не я, а части тела в одном наборе — все включено! Грудь, ноги, шея, губы, волосы — все пункты списка комплиментами перечисляешь и прицениваешься. Какая денежная мелочность! Как будто ты на распродаже: успеть бы быстро нахватать побольше! По дешевке! Даже имя свое — Франк, как монетку, мне бросил ты. Ты уверен во мне — заплачено: целый день провозил по городу, угощал, говорил приятности этой глупенькой русской девочке… А я — ускользну, обману. …Никогда бы тебе не пришло на ум простую нежность — такую мелочь! — ни за что, словно милостыню, подать: просто положить поцелуй на дно моей ладони — в протянутую руку… Недо — Вряд ли каждый из нас был задуман отдельно. Просто кто-то занудно пытается сделать человека. Далеко не всегда получается. Вокруг — черновые лица.

Погибла. Убита. Как температура, сбита — холодно в классе, где поминают ее. На доске: фото; старательно имя написано мелом; две белые розы прилеплены скотчем белым, на пластырь похожим. Розы устали — будто стрелки обратно идущих часов, на полседьмого почти упали; внезапно — задолго до полночи — время нулей настало — часы встали. Сорваны стрелки, как розы, — страшен пустой циферблат! По-английски стрелки — это руки, и циферблат безрукий — даже не калека, а пятно без конечностей, без лица, без движенья, без начал, продолжений и концов; плоская дыра, в которой нету ничего — даже глубины. Неужели по ту сторону жизни и времени такая же пустота?

Отрезвляли нас всякие-разные — по семь раз отмеряя, отрезали резоны при свете разума, заверяя: общество не организм, а механизм. Нам-то какая разница?! Не припугнешь неживым и мертвенным: боимся мертвого — того, что жило. В нервную полночь сова Минервина доложила: ваш мир умер. Страшно, зябко себя заставлять понять, что стручки побуревшие — это рыбки засохшие (из стеклянного ящика — прыг! — и в щель); что свернулась не шина клубком вон там — это тушка собачья в грязи лежит; что тряпица пернатая по асфальту размазана и т. п. Древним спокойнее было верить, что все в мире дышит. Мы же покоимся с миром, видя кругом только вещи, чуждые жизни и смерти. Дети боятся, что вещи — живые. Мы же боимся, что вещи — мертвы. Увы, это так.

Прохожая — престарелая дурочка: лицо сдвинутое, как ящик стола, выдвинуто; сверху туда украдкой смахивают всяческий хлам, дабы всем Божьим рабам был виден один порядок. А мы? Нам тоже — только бы прибрать, порядок навести: не я ведь и не ты, а тот ist tot. Кто помер — ничего с собой не заберет, а ведь добру, поди, негоже пропадать — так почему бы нам бесхозное не взять?..

Давным-давно, жила-была, так получилось: лаборантка Сим-Сима открылась — и правда речь о золоте. О том колечке именном на пальце безымянном: — А это муж с войны привез! И надпись на колечке есть: «Генрих und Гретхен. Дата». — Да ты что же, Сима, чужое носишь? — Ну и что? Мне какое дело? Сколько зим, сколько лет! — Не свою ты судьбу надела, оттого тебе счастья нет! Вор наказан, хотя и не пойман: муж твой, Сима, — специалист запойный, а чадо — исчадие: с 13 лет — все пьянь, мужики… …Разве это, Сима, твоя жизнь? Молчи и спи — не надо отвечать.

Лишь дикари считают явью даже сон; мы приучились даже в жизни спать и не трудиться понимать, что к чему нам снится, не надеясь добудиться себя.