Мне говорила одна золотая старуха: «Жизнь на земле есть блаженство для зренья и слуха, если снаряды поблизости не завывают и никого не калечат и не убивают». Зренье да слух — ну чего еще, кажется, надо? Зренье да слух — вот великая наша армада. Все остальное излишне темно и громоздко. Видишь, с морозного неба за блесткою блестка. Слышишь, скрипит под ногой, грановит и игольчат, и голосок на морозе звонит в колокольчик… В радужке свет да небесная музыка в ухе — разве не так обитают бесплотные духи? Разве не чудо метель, запуржившая крышу, если представить, что я только вижу и слышу?

Мы уже не видимся годами: незачем, ни к месту, ни к чему. Розовое облако над нами уплыло в сверкающую тьму. И о том, что кончилось кочевье, а оседлость — мир совсем иной, плачут монастырские деревья за высокой каменной стеной. И к другим счастливцам, может статься, что рифмуют, глядя в небосвод: «Жить — любить, расстаться — разрыдаться», — розовое облако плывет.

Может, узел еще разрубят, обойдет мировое зло: две вороны друг друга любят и надеются свить гнездо. В клюве голую ветку крутят молодая и молодой, и налит золотистый прутик изумрудной живой водой.

Господи, время, куда ты? Горсткой, обвалом, гуртом! Я ведь не ставила даты, думала, это потом. Думала, все еще будет. Думала, ну времена! Думала, время рассудит. Ан уж и вечность видна. Что она, впрочем, такое? Туго налеплен сургуч. Листья опавшие? Хвоя? Белый с пылинками луч? Карцер? Симпозиум умный? Банька? Бескрайняя даль? Или веселый и шумный пионерлагерь «Печаль», тот, где, о папе и маме вдруг загрустив у ворот, девочка в мятой панаме пишет в намокший блокнот…

Неба вдосталь и воли в избытке, все сбывается — только скажи! Самолетик на сдвоенной нитке заплетает вверху виражи… Все осталось как есть, невредимо. Все прошло, и упал за рекой самолетик на ниточке дыма, управляемый детской рукой.

Жизнь — сплошной суетливый глагол — не всегда удается возвысить, часто смысл унизительно гол: гнать, держать, не дышать и зависеть. Смерть не знает глагольной возни, синь бездонна, и море безбрежно, и витают наречья одни: пусто, сыро, легко, безмятежно.

Краткий путь, золотая мера — думал, вверх, оказалось, вниз. Закатилась звезда Венера за кладбищенский кипарис. Но по всходам студеных лестниц, по ступеням фонтанных блюд чудный гость, золотистый месяц, посещает людской уют. Всем родной, всему посторонний, он выскальзывает в дымок, словно лодочка из ладоней, из неловкой руки челнок. Подплывает к ручным гераням, к диким яблоням невдали, серебрится морозцем ранним на подшерстке седой земли, на литом кипарисном стержне, где поют, заклиная высь, сладкогласые, как и прежде, птица-юность и птица-жизнь.

В ночи обнажаются мели, и звезды лежат на мели, как все, чего мы не успели, хотели, да вот не смогли. А небо еще по привычке былой исполняет урок, и чиркают звездные спички о синий его коробок.

У кого-то вечная забота — кто-то жить не может без кого-то. Кто-то, обуздавший свой полет, жить не может, плачет, а живет. А иной бы жил да жил — все мало, да судьба его переломала — полистала, начала скучать и, зевнув, захлопнула тетрадь. И, блуждая мыслью в этой теме, я брожу меж этими и теми: все надеюсь хоть когда-нибудь тех и этих словом помянуть.