Квартира гостями полна. На матери платье в горошек. И взрослые делятся на хороших и очень хороших. Звон рюмок, всеобщий восторг. У папы дымит папироса. Вот этот уедет в Нью-Йорк, а тот попадет под колеса. Осенний сгущается мрак, кончаются тосты и шутки. И будет у этого рак, а та повредится в рассудке. И в комнате гасится свет. И тьмой покрываются лица. И тридцать немыслимых лет в прихожей прощание длится. Как длится оно и теперь, покуда, сутулы, плешивы, вы в нашу выходите дверь, и счастливы все вы, и живы.

Мне сладко ощутить тех дней очарованье: там каждый выходной который год подряд они к своим родным приходят мыться в ванне — отец мой, мать моя и маленький мой брат. И ясно вижу я, как ждут они трамвая, собрав свое белье и в сетку положив. И дядя Федя рад, им двери открывая, — семнадцать долгих лет еще он будет жив. И Софа к ним спешит походкой косолапой, и тетя Муся им пижамы раздает. Там жарко, и отец, обмахиваясь шляпой, рассказывает свой еврейский анекдот. И вот они чисты, как и нельзя быть чище, как после многих вод, как после долгих бед. И омывает свет еврейское кладбище, где только Софы нет и брата Толи нет. И вновь они идут к вечернему трамваю, торопятся домой, белье свое неся. А я смотрю им вслед и глаз не отрываю, хотя на этот свет еще не родился.

Иоанн отвечает: мы ждем, — но глаза его сонной тоскою наливаются. А под Москвою снег течет вперемешку с дождем. И нельзя добудиться Петра — словно камни прижали ресницы. А во тьме подмосковной больницы я и сам в забытьи до утра. И в краю кривоногих олив Ты стоишь у меня в изголовье, смертный пот, перемешанный с кровью, на иссохшую землю пролив. Петр уснул, и уснул Иоанн. Дождь течет вперемешку со снегом. За Тобой не пойдут они следом — застилает глаза им дурман. И течет гефсиманская ночь. Ты один. И не в силах я тоже ни спасти Тебя, Господи Боже, ни бессонной любовью помочь.

Подойди ко мне, присядь на больничную кровать — я измучен и исколот. Неужели это — ты? Может быть, твои черты на окне рисует холод? Гость ночной, вернись назад в безмятежный райский сад, во блаженные селенья и у Бога моего иль у ангелов Его испроси мне исцеленья.

Глядишь с икон, со снежных смотришь туч, даруя жизнь, над смертью торжествуя. Но вновь и вновь — «Оставь меня, не мучь!» — Тебе в ночном отчаянье шепчу я. Прости за то, что я на эту роль не подхожу, что не готов терпеть я, — Ты сам страдал и что такое боль не позабыл за два тысячелетья. Прости за то, что в сердце пустота, за то, что я, как малодушный воин, хочу бежать от своего креста, Твоей пречистой жертвы недостоин.

В своем углу ты всем бывала рада, во всех мужчин была ты влюблена. Тебе таскал я плитки шоколада и наливал дешевого вина. Прости меня за то, что обещанья не смог исполнить, и в холодный лоб не целовал тебя я на прощанье, и горсть земли на твой не бросил гроб. Быть может, там и вправду жизнь вторая, и брызжет свет из-под могильных роз, и для тебя раскрыты двери рая, — я ничего не вижу из-за слез.

Телефон звонит в пустой квартире. Я уже к нему не подойду. Я уже в потустороннем мире. Я уже, наверное, в аду. Над моей больничною кроватью, как свидетель смертного конца, кто-то наделенный благодатью, но от горя нет на нем лица. Или это лишь анестезия, сон и ледяная простыня? Надо мной склонясь, Анастасия отрешенно смотрит на меня. Неужели я не умираю и в ночи февральской наяву к светлому и радостному раю на больничной койке не плыву? Боже мой, Ты дал взглянуть мне в бездну, я стоял у смерти на краю. Неужели я еще воскресну в этом мире, прежде чем в раю?..