Журнал `Юность`, 1973-2

Журнал «Юность»

МЕДЕТБЕК СЕЙТАЛИЕВ

ДОЧЬ МЕЛЬНИКА

 

 

Повесть

Перевод с киргизского Е.КОЛЕСНИКОВА

 

1

Аил лежал в горной долине. По долине протекала река, разделенная на протоки. У одного протока, в стороне от аила, на отводном арыке, стояла старая бревенчатая мельница. Сколько лет здесь был аил, столько, наверное, стояла и эта мельница. За аилом возвышался лысый холм, на нём по вечерам собирались аильчане, встречали с дальнего пастбища свой скот — коров, телят, овец и коз. Здесь обычно шли неторопливые разговоры о разных делах — аильных и семейных, обо всех новостях.

Так было и в этот вечер. Стадо брело по редкому тугаю — смешанному лесу в речной пойме. Впереди шел колхозный бугай с короткими, но толстыми рогами; он иногда останавливался, взрывал копытами землю и ревел. А вокруг стада, среди деревьев и кустарников, гарцевала на пегой кобылке дочь мельника. Кобылка легко перемахивала через валуны и пни. Мелькала красная, как весенние маки, косынка…

Аильчане, наблюдая за этой джигитовкой, начали судачить:

— Сарыкыз!.. Ну, сумасшедшая девчонка. Разве можно так гонять кобылу? А вдруг споткнётся?..

— Боже, сохрани её!

— Не девчонка, а шайтан.

— Парни на неё уже заглядываются, а она как сорванец.

Стадо свернуло к аилу, а бугай побрел к мельнице — чем-то она ему приглянулась или, наоборот, не приглянулась. Он остановился перед мельницей, снова начал взрывать землю копытами и реветь.

Этот бугай был известен своим злым нравом. Многие, завидя его издали, сворачивали в сторону. Однажды он, рассвирепев, сбил на землю пастуха вместе с его конём, чуть совсем не растоптал. В аиле только и было разговоров об этом происшествии…

Бугай подошел к бревенчатой избушке, поддел рогом осевший угол, потом уперся в него крутым лбом и начал бодать, вертя головой, — того и гляди, избушка повалится. Девчонка на пегой кобылке заметила, «ах бугай вольничает, вскинула плеть и наметом помчалась к мельнице. Она с маху огрела бугая по хребтине. Бугай развернулся, выставил рога, выкатывая злые глаза и роняя изо рта пену. Девчонка снова на него налетела, со свистом опуская плеть. Бугай мотал головой, а она хлестала по рогам, по тупой морде, широкой, как сиденье стула.

— В своём ли она уме? — встревожились аильчане. — Бугай лютый. Как бы не стряслось беды…

— Джигиты, кто смел, бегите на помощь. А то поздно будет…

Бугай вес же не выдержал, отступил и рысцой побежал к реке. Девчонка догнала его, ухватилась левой рукой за хвост и продолжала хлестать плеткой.

— Не трогай мельницу! Не трогай мельницу!

Бугай бросился в реку, в быстрый поток, выбрался, мокрый и лоснящийся, на галечный остров, встряхнулся — во вес стороны полетели брызги, — шумно втянул ноздрями воздух и скосил глаза на свою противницу, словно пригрозил: «Ну, погоди!..»

Девчонка захохотала, откидываясь в седле, как бывалый всадник, похлопала ладонью кобылку по выгнутой горячей шее и снова пустила её наметом — по лесной поляне, среди тополей, кустов облепихи и боярышника.

— Торе! Крепче держи повод!

Это закричал мельник. Он тоже стоял среди аильчан, наблюдая за дочерью; сорвал с головы облезлый малахай и помахал. Услышала она окрик отца или не услышала, но натянула поводья, посмотрела в сторону холма, щёлкнула плетью, словно нарочно демонстрируя свою лихость, и скрылась за тугаем.

Вдруг она вынырнула из-за пригорка красным тюльпаном…

— Загонит она лошадь! Как ей не жалко!.. Вы бы хоть одернули дочь… — сказала одна женщина, обращаясь к мельнику.

— Ничего. Пусть резвится. Крепче будет, — твёрдо сказал старый мельник и пошёл с холма к своему дому.

Девчонка подскакала к отцу, осадила кобылку; её глаза сияли, как мокрые от дождя сизые сливинки.

— Дочка, поставь кобылу на выстойку, — сказал мельник.

— Нет! Зачем ей выстойка? Немного погоняла…

Это даже хорошо. — Она снова похлопала кобылку по влажной шее. — У неё вышел весь пот.

Мельник промолчал.

— Ата (Ата — отец), я попасу её ночью… Там… Ладно?

— Как хочешь, дочь моя.

Если бы их услышали аильчане, они бы догадались, о чём говорила дочь мельника. Она говорила о запретном пастбище, находившемся в местечке Кара-Таш — Чёрный камень. Там росли высокие, сочные травы. Люди, у кого были свои дойные кобылы, пасли их там тайно, только ночью. В таких местах в лунную ночь двойная благодать — и скот насытится и душа отдохнет.

Торе всю ночь пробыла на пастбище; с ней в ночном были и другие ребята. Домой она вернулась на рассвете. Мать спала во дворе под навесом. Торе разбудила её и сказала с укоризной:

— Кто же спит до таких пор!..

Мать сладко зевнула, встала, помыла руки и пошла доить кобылу, у которой за ночь вымя разбухло, как большой резиновый мяч. В стороне арыка гудела мельница; по её шуму Торе поняла, что отец уже там. По-мальчишески расторопная, она нашла лепёшку, в большую пиалу налила кумыса и, как человек, готовящийся к спешному делу, быстро — большими кусками — съела лепёшку, одним духом опорожнила пиалу.

— К отцу пойдешь? — спросила мать.

— Сначала отгоню корову в стадо.

— Корову я сама отгоню…

— Ну вот ещё! — недовольно буркнула Торе, не любившая отступать от своих намерений, и пошла отвязывать корову.

— Корова ещё не доена.

— Так быстрей подои! — сказала дочь таким тоном, как будто она была в доме хозяйкой.

Мать, звякая ведром, подсела к корове. Торе подобрала лопатой свежий навоз, перемесила его и ловко нахлопала круглых, как лепехи, кизяков.

— О, золотые мои руки! — похвалила её мать.

— Не говори так! — нахмурилась дочь. — То я какая-то рыжая… То уже и золотая…

Девчонку звали Торайым. Это имя приблизительно означает «начальница женщин». Но у неё в отличие от других аильных темнолицых и черноголовых девчонок было светлое лицо и волосы с рыжинкой, и аильчане называли дочь мельника по-своему: Сарыкыз — «рыжая девушка».

Мать подоила корову. Торайым отогнала её за аил, на широкий выгон, где всё стадо уже собралось и двинулось на пастбище. С выгона Торайым пошла на мельницу. Она всегда с радостью шла туда: на мельнице жизнь совсем другая. Мельница была старенькая, на подгнивших, замшелых сваях, вся — от нижних бревен до камышовой крыши — белая, в мучной пыли. Она особенно выделялась своей белизной по сравнению с округой, была видна издалека. Торайым казалось, что мельница создана тогда, когда появилась сама земля. Она пахла тёплым хлебом, чем-то близким, дорогим и уютным…

Торайым толкнула тяжелую скрипучую дверь. В дальнем углу, у верстака, отец, весь белый, в белой тюбетейке, сдвинутой на затылок, с белым высоким лбом, белыми мохнатыми бровями и даже белыми ресницами, строгал рубанком. Его черная, с серой проседью борода тоже была вся белая и казалась очень длинной, как у мудрого старика из сказки.

Отец был похож на байгамбара—пророка…

— Салам алейкум! — по-мужски оказала Торайым.

— Алейким салам! — так же серьезно ответил отец.

Они всегда — по утрам, на мельнице — так приветствовали друг друга. Как мужчины…

Торайым, точно барсёнок, вскочила на дощатый полок, привстала на цыпочки и заглянула в чанак(Чанак — бункер для зерна) — он был почти полон пшеницы. Перекрикивая мельничный шум, она спросила, глядя на отца:

— Чьё зерно в чанаке?

— Из Тегерека… Матая.

«Матай…» Кажется, ей знакомо это имя. «А-а… — вспомнила она. — Это тот, что ездит на тарантасе, похожем на тачанку. Чёрный такой, толстый, как карагачёвое бревно».

— Своё?

— Говорит, колхозное.

— А есть у него справка, что зерно колхозное?

— Торе!.. Хоть сегодня не спрашивай про эту справку. Матай — уважаемый человек. Да и нам он не чужой. В родстве состоим.

Торайым строго покосилась на отца — она заподозрила, что он снова нарушил придуманный ею закон о справках.

— Когда приедут из Тегерека?

— Обещали к обеду.

Отец перестал строгать, его насторожил задиристый тон дочери.

— Торе, иди домой, к матери. Я сегодня поработаю на мельнице сам.

— Нет, ата, — упрямо мотнула она головой. — Сегодня я буду на мельнице. Ты устал, иди отдохни.

Приходи к вечеру.

Отец не на шутку забеспокоился, догадываясь о тайных намерениях дочери, и, зная, что её настойчивости не сломить, да в душе и не желая этого, он осмотрел мешки, приваленные к стене, склонил голову и мягко попросил:

— Торе, приедут люди Матая, прошу тебя, не требуй у них никакой справки. Послушай меня…

— Ладно. Моё дело…

— Я пойду на ток, надо помочь веять зерно. Если не вернусь к обеду, пришлю сюда мать.

Мельник взял рубанок и оструганные дощечки, посмотрел на дочь так, словно хотел повторить свою просьбу — важную просьбу, — но она отвернулась, и он тихо сказал:

— Ну, я пошел, дочка… Будь умницей.

— Буду! — Она повернулась, сохраняя серьезность, а когда он вышел, её лицо растянулось в озорной улыбке, она захохотала и запрыгала. — Я им покажу!..

Мельник шёл и все оглядывался на избушку, покачивая головой, словно сокрушался: «Справка… Придумает же такое! Ох, упорная девчонка! И откуда она выкопала, что нужны справки — свое зерно или колхозное?.. Да оно и правильно… Вдруг ворованное?»

В свободное от работы на мельнице время старый колхозный мельник часто бывал на току — вместе со стариками — или возле пилорамы, установленной под навесом у колхозного сарая. Он был угрюмым, неразговорчивым, скупым на ласку человеком. Но стоило посмотреть на его руки и можно было представить, какую он прожил жизнь, — на его больших волосатых руках выступали толстые, темные жилы, как плетеные камчи(камчи — плеть). Этими ручищами он когда-то один легко, почти играючи, ворочал многопудовые камни и отделывал мельничные жернова.

Никто в аиле точно не знал, сколько ему лет.

Странным было то, что мельник, кряжистый и сильный, никогда не выступал в куреше — национальной борьбе, в козлодрании, в конных состязаниях. Всю свою недюжинную силу он отдавал мельнице — выбрасывал старые, стёршиеся жернова и правил новые, расчищал арык, на котором стояла мельница, ремонтировал деревянный желоб, по которому падала вода, вращая мельничное колесо, таскал тяжёлые мешки и оставался здесь даже ночами, если набиралось много зерна для помола. Когда же он уходил с мельницы, его заменяла хромая жена, а в последнее время — и подросшая дочь. Для аильчан это имело важное значение. Старик был непреклонный, несговорчивый, он молол зерно не очень крупно и не очень мелко — так, как он считал нужным; его побаивались и не смели протестовать. Дочь забияка, хотя уже годилась в невесты, мастерица на всякие выдумки, придиралась ко всему: чьё зерно, почему заплатка на мешке оторвана, откуда взялся ячмень вместо пшеницы… А начнет молоть — одно горе: кому нужно мелко смолоть, она смелет крупно, кому нужно крупно смолоть, она смелет мелко. И только жена мельника, хоть и тоже молчаливая, но добрая женщина молола так, как её просили: крупно — так крупно, мелко — так мелко. Поэтому аильчане старались молоть своё зерно в то время, когда на мельнице была она, а не её дочь.

У мельника было справное хозяйство: дом с просторным двором, сарай для скота, сарайчик поменьше — с верстаком и столярными инструментами, две коровы, пегая кобылка и десяток овец. В те времена, когда в аиле не было ни одного деревца и люди знали только дикий тугай за аилом, около мельницы зеленел уже настоящий сад. По этому саду люди отдаленных селений находили мельницу — свою кормилицу: посреди долины зеленый лесок, как оазис, а рядом белая мельница, точно какой-то богатый храм.

В саду росли ветвистые яблони и груши, между ними стояли пчелиные ульи…

Уже этим мельник отличался от остальных аильчан.

Он был связан с русскими, что жили в Таласе. Там жил и друг его юности — Григорий. Правда это или нет, но говорили, что он с Григорием в молодые годы пас свиней у некоего богача Тряпкина. Иногда в аил к мельнику приезжали русские мужики со своими полногрудыми женами и конопатыми дочерьми, которые носили платья выше колен.

Русские друзья научили его столярному делу. Он толково владел топором, ножовкой, долотом, рубанком. Мельник никому не показывал столярные инструменты и никому их не давал. Они хранились в сарайчике — его мастерской. Только однажды, когда инструменты понадобились на строительстве новой колхозной конторы, сам председатель пришел к мельнику и с большим трудом выпросил их на несколько дней.

Случалось, что кто-нибудь шутки ради, начиная перечислять всех зажиточных людей аила, непременно мельника называл первым. Даже в трудные времена — в годы басмачества, когда почти все семьи перебивались с мякинной лепешки на воду, — и тогда казан мельника не покрывался ржавчиной, а блестел жиром. Однако мельник не был скрягой. Он помогал аильчанам — от многих он слышал слова благодарности. Во время войны и в первые послевоенные — голодные — годы он особенно заботился о вдовах и сиротах. Часто он зазывал в свой дом голопузых ребятишек, копавшихся в дорожной пыли, просил жену накормить их талканом (Талкан — жареный молотый ячмень.):

— Накорми досыта!

Ребятишки жадно ели талкан, перемешанный со сметаной, а жена мельника смотрела на них задумчивыми, печальными глазами и вздыхала:

— Ох, проклятая война!..

Она шла в кладовку, выносила старые тряпки, с треском разрывала их на лоскуты и завязывала муку — по миске — в эти лоскуты.

— Нате, отнесите домой, — говорила она, протягивая каждому по узелку.

Ребятишки шумно, с радостными криками бежали по аилу.

— Дай бог им здоровья! — говорили обрадованные матери. — Все же свои люди, понимают беду…

То ли за такую щедрость, то ли вообще за твёрдую справедливость и размеренную — несуетную — жизнь все жители аила, и старый и малый, уважали и сурового мельника и его покладистую жену, а уважение — не дешевле хлеба.

Рано утром Сеил, жена Кадыра — бригадира по полеводству, — шла на мельницу. Она несла полмешка зерна — мука в доме кончилась, нужно было срочно смолоть — и всю дорогу думала: «Хоть бы на мельнице оказался сам мельник или его жена. Только бы не дочь!» Сеил родилась в этом аиле и выросла, здесь, и вся её жизнь была по-аильному однообразной, она ни разу никуда не выезжала. И самым примечательным для неё в аиле была мельница. А старый мельник казался волшебником — его не мог и не может заменить никто другой.

Сеил осторожно, с опаской приоткрыла дверь и вошла, пригибая голову, хотя дверь была высокая. Её встретил густой гул жерновов, мельница ходила ходуном. На полке, у чанака, по-мужски скрестив ноги, сидела Сарыкыз в легком мучном тумане, словно присыпанная пудрой, — белесо-рыжеватые волосы, выбившиеся из-под косынки, матовое лицо, прямой тонкий нос, брови вразлет. В этом тумане остро чернели её глаза. Грудным, намеренно грубоватым голосом она заговорила:

— Чего пришла так рано? Сегодня тебе не смелю…

Видишь, сколько мешков стоит! Все колхозные. Приходи завтра. Иди…

Сеил оторопело смотрела на дочь мельника, странно восседавшую на полке в позе оракула; она даже забыла о мешке, который оттягивал ей плечо.

— Что уставилась? Первый раз, что ли, видишь меня? Я же сказала: приходи завтра!

— Может, я оставлю мешок здесь? — растерянно попросила Сеил. — Чтобы завтра в первую очередь…

— Не будешь ждать. Сказано раз — и всё.

Сеил, обиженная, подбросила на спине мешок и повернулась к выходу.

— Эй, келин(Келин — невестка, молодая женщина.) — окликнула Торайым её у порога.

Торайым с такой напускной строгостью и бесцеремонностью обращалась с немолодой уже Сеил по той причине, что не любила бригадира — он на всех кричал в аиле, изображая из себя большого начальника. Торайым сама играла в строгого крикуна, а тут появился соперник. Поэтому, с неприязнью относясь к бригадиру, она с такой же неприязнью относилась и к бригадировой жене, называя её непочтительно — а больше ради озорства — «келин», хотя Сеил была лет на двадцать старше дочери мельника.

— Келин, ты, кажется, жена бригадира, а мешки таскаешь сама.

— А что, жена бригадира, думаешь, святая? Если надо, и мешки приходится носить. Свой хлеб, это мне не зазорно.

Сеил, видимо, по-настоящему обиделась — она быстро шагнула за порог. Торайым не изменила своей позы, только бросила вдогонку:

— Келин, что же ты не посылаешь свою дочку? Жакил…

— Ей некогда. Надо будет — пошлю… Моя дочь не такая грубиянка, как ты.

— Подумаешь!.. — Торайым вскинула руку так, будто в её руке был жезл полководца.

В аиле дочь мельника среди своих сверстников — и девчонок и мальчишек — всегда была заводилой.

Она собирала ватаги и уводила за реку, в тугай, а то и дальше — к высокой красной скале. Случалось, она заигрывалась с ребятами на лужайке в догонялки, в мяч или в чижа, забывала про мельницу, про зерно в чанаке, а потом спохватывалась и во весь дух бежала к мельнице, когда из двери уже курился дым — жернов накалялся и пережигал муку. Мальчишки, признавая её вожаком, были привязаны к ней и скучали, если она целый день не выходила из мельничной избушки. Женщины и старухи судачили о ней, склоняли её имя на все лады, но Торайым не обращала на это внимания, а может, делала вид, что пустые байки её совсем не трогают.

Иногда в аил привозили кинофильмы. Торайым важно и гордо шла к старой колхозной конторе, приспособленной для показа кино. Каждому — и тонконогой девчонке, и курносому подростку, и красующемуся джигиту — хотелось пройтись рядом с ней.

На площадке у конторы её окружала целая толпа — знали: дочь мельника расскажет что-нибудь интересное, забавное. Скажет — причем обязательно смешное, это она умела, — и все хохочут. Возле неё всегда рушилось извечное правило, по которому женщины должны быть отдельно, а мужчины тоже отдельно.

Взрослые ворчали:

— Чего она там чудит? Бесстыдница!..

Девушки ревниво косились:

— Что в ней особенного? В платье, а на девчонку не похожа. Дикая!

Торайым была у мельника единственной дочерью, которую судьба ему подарила на старости лет. Он любил её и гордился ею, хотя внешне не очень это показывал. Он не осуждал её за то, что она своим характером и повадками похожа на мальчишку. Наоборот, видя, как она носится с ребятами по лугу, кувыркается, смело расправляется с драчунами, если случалась стычка, мельник поглаживал бороду:

«Пусть и девчонка, а лучше любого мальчишки. Не хлюпик…»

Да, старому мельнику можно было гордиться своей дочерью. Она исправно орудовала на мельнице, где приходилось иметь дело с увесистыми мешками,

Она ловко развязывала тугие полосатые мешки, отсыпала половину зерна в ведра, а остальное подхватывала, подталкивая коленом, бросала на полок, потом опрокидывала, вытряхивала в чанак.

Часто Торайым оставалась на мельнице одна даже ночами, ничего не боялась. Она наполняла чанак доверху, ложилась на мешки и, закрыв глаза, прислушивалась к окружающим звукам. Шумела, плескалась вода в широком желобе и на лопастях колеса, ровно, монотонно гудели жернова, поскрипывал деревянный остов мельницы. Даже в полудрёме она чувствовала, когда кончалось в чанаке зерно и нужно было подсыпать.

Лежа на мешках, Торайым думала о своей древней мельнице — какая все же она интересная, о своем отце — какой он все-таки добрый, о самой себе — какая же она юная, но смелая и сильная. Чего ей больше всего хочется в жизни? Да, чего? Перед её глазами всегда вставала красная скала… Торайым поднимается на самую вершину — от высоты дух захватывает, она стоит, ни разу не покачнувшись, потом вскидывает руки и летит, летит над долиной, над всей землей. Люди смотрят в небо и показывают:

«Вон летит Сарыкыз! Дочь мельника. Её никогда не догонит смерть…»

Торайым не могла терпеть тех аильчан, которые говорили неправду, всякую напраслину или отлынивали от настоящего дела, бесцельно слонялись по дворам. Когда такие приходили на мельницу, начиналось представление: зерно засыпано в чанак, мука течет в чисто выскобленный ящик, и вдруг мельница, вздрагивая, останавливается.

— Что случилось, чон кыз(Чон. кыз — большая девочка.)

— Надо жернов править. Видите, не мука, а крупа идет.

— Ой, милая, пусть хоть крупа, только домели.

— Нельзя! Камни погорят.

— Да разве камни горят? Будь добра, не упрямься, домели,

— Мне мельница дороже вашей муки!

Торайым надменно вскидывала брови, со скрежетом захлопывала дверь и уходила — вроде звать отца, а сама тугаем пробиралась к небольшому, обрамлённому камышами озеру, где она почти каждый день с наслаждением купалась. Она там плавала, ныряла, и легкие волны расчесывали её густые волосы, закрывавшие всю спину. Искупавшись, сидя на берегу, в тени камышей, она, уединившись, смотрела на волны, наблюдала за солнечными зайчиками и была счастлива оттого, что появилась на этот многообразный и увлекательный белый свет.

Три вещи в долине Торайым считала кровно своими — мельницу, озеро и красную скалу.

Эта скала вошла в её жизнь давно, с той поры, когда она только начала понимать себя, землю, всю природу, встречавшуюся на пути. У предгорья, среди серых холмов, сглаженных ветрами, одиноко возвышалась скала из красного песчаника. Она четко выделялась на фоне далеких голубых горных вершин со снежными шапками, алела, прямо горела под солнцем, особенно по утрам, когда солнце всходило. Только в середине скалы, метрах в двадцати от подножия, зиял чёрный провал — то была пещера.

Со всех сторон скала была почти отвесная, и никто не осмеливался на неё подниматься. Аильчане сторонились необычной скалы с чёрной пещерой, считали, что там обитает нечистая сила.

Однажды дочь мельника исчезла из аила перед вечером, и не было её всю ночь. И сам мельник с женой и соседи думали, что она уехала в ночное на пастбище Кара-Таш, а Торайым задумала дерзкую потеху. Она встретила своего одногодка Асана, сына конюха Кудаша.

— Ты сегодня ночью погонишь свою кобылу пасти?

— Погоню, — ответил Асан.

— Поедем со мной, вдвоём.

— Почему вдвоём?

— Дело есть. Пока секрет… Умеешь держать язык за зубами?

— Умею.

— Вот и хорошо. Поедем не на Кара-Таш, а к красной скале, там, за холмами, есть луг. Там и попасём.

— Почему к красной скале? — испугался Асан.

— Потом узнаешь. Вечером расскажу…

Перед закатом солнца они выехали, но направились не в сторону пастбища, а к дальней окраине пойменного леса. В тугае они наломали четыре вязанки сушняка, навьючили на кобылиц и повезли к красной скале. У подножия скалы они свалили сушняк в кучу и стали ждать сумерек.

— Асан, ты сиди тут, внизу, а я полезу в пещеру, — сказала Торайым.

Она связала небольшую охапку сушняка длинной бечевкой, сделала лямки, перекинула охапку за спину, как рюкзак, и полезла на скалу. Как лучше добраться до пещеры — это она много раз уже разведывала днем. Хватаясь за каменные выступы, Торайым вскарабкалась на узкую площадку перед пещерой, сбросила со спины охапку, положила её у самого входа в пещеру, постояла, прислушалась к пещерной немоте, спустилась вниз и связала другую охапку. Так она перетаскала к пещере весь сушняк.

Пока перетаскивала, стемнело. В пещере было совсем темно, каждый звук гулко отдавался в тёмной глубине. Торайым — в этом она могла признаться только самой себе — было боязно, моментами охватывала даже жуть, ей вспомнились слухи, что во время войны здесь, в этой пещере, прятался дезертир. А вдруг его здесь не нашли, не вытащили отсюда, не арестовали и он живёт здесь до сих пор, сидит сейчас, притаившись, за каменным углом, весь обросший, страшный и по-звериному злой и голодный. Схватит, разгрызет горло и высосет кровь.

Да и нечистая сила… Кто знает, может, старухи правы? Но Торайым крепилась, подбадривая себя мыслью, что смерть её никогда не догонит. Она достала из-за пазухи коробок, чиркнула спичкой — вспыхнул огонек. Сушняк, потрескивая, быстро разгорался, пламя росло, ширилось, металось, отбрасывая темноту. Начали трещать и толстые палки. Жаркий свет костра падал к подножию скалы, на холмы, на реку и тугай. Торайым, ликуя, повернулась к костру спиной, широко развела руки и смотрела перед собой, в потревоженную ночь, — её качающаяся тень ложилась далеко на землю, как тень огромной летящей птицы.

В аиле заметили огонь на скале, и начался переполох. Все выбежали на улицу, сбились группами и с изумлением — а иные и со страхом — смотрели, как в пещере полыхало яркое пламя — диковинное зрелище. Над скалой качалось багровое зарево, а сама скала от подножия до вершины была кровавая.

Аильчане ахали, старики хватались за бороды, старухи бормотали молитвы — в этом зловещем пламени, чудом возникшем на красной скале, им виделось недоброе предзнаменование.

Аил не спал всю ночь…

И утром не утихали разговоры и кривотолки о ночном таинственном огне на скале. Кто-то даже поехал к дряхлому мулле, который жил в соседнем аиле.

— Огонь на скале? Я и сам его видел, — важно сказал мулла. — Божественный огонь… Значит, эта скала — священное место. Молитесь создателю, и вас минуют несчастья.

И верующие потянулись к скале — начали там молиться, оставляли у подножия, на плоских камнях, жертвоприношения — куски вяленого мяса, сыр, боорсохи(Боорсоки — лепешки, жаренные на масло,). Две женщины, никогда не рожавшие, даже остались на ночь под этой скалой и молились до утра: авось, бог даст им детей.

В ту ночь — ночь костра — Торайым предупреждала Асана:

— Никому ни слова! Если скажешь, голову откручу. Клянись…

— Клянусь!

— Лучше клянись.

— Клянусь… Никому не скажу, если даже проживу на свете сто лет,

— Смотри! — пригрозила она.

Но Асан не выдержал. Мать его тоже собралась к скале, начала жарить боорсоки. Асану стало смешно, и он сказал матери:

— Молиться пойдешь? А чего там молиться? Знаешь, кто зажёг огонь в пещере?

— Кто?

— Сарыкыз!

— О-о, не говори такое!..

— Да я же с ней был. Сам дрова в тугае собирал,

А вы: «Огонь аллаха!» Поверили мулле… А костер зажгла Сарыкыз!

Женщина понесла эту весть по аилу, но её рассказу не поверили — аильчане продолжали молиться у скалы.

Торайым не ожидала, что её забава примет такой оборот: «Вот те на, открыла священное место!» И она решила привести это дело к желательному ей концу. Она снова натаскала к пещере сушняка, и, когда в один из праздников богомольцы пришли к скале, выложили жертвоприношения, она разожгла костер, выскочила из пещеры и заплясала на узкой площадке. Вначале ошеломленные, а потом возмущённые богомольцы долго бегали вокруг скалы, потрясая кулаками. Вернувшись в аил, они пожаловались мельнику:

— Приструните свою дочь! Она что, считает нас глупыми?

— Провела вас? — смеялся мельник. — Значит, верно, считает… Вы к ней не приставайте!

С той поры пещера на красной скале стала называться «пещерой Сарыкыз».

Сеил, как и все аильчане, хорошо знала о строптивом характере Сарыкыз, поэтому она не стала с ней спорить — бесполезно, ещё хуже сделаешь. Она шла домой и думала: что же предпринять, не ждать же завтрашнего утра?.. У самого дома ей повстречалась соседка Урия, близкая приятельница.

— Что, уже смолола? Так быстро? — удивилась Урия.

— Где там смелешь! — не сдержала раздражения Сеил. — Если на мельнице эта сорвиголова…

— Тише! — засмеялась Урия и с шутливой опаской оглянулась. — Вдруг кто услышит, донесет мельнику, тогда к нему не являйся.

— И что с ней делать! — вздохнула Сеил, опуская на землю мешок.

— Хочешь, я упрошу её смолоть,

— Как бы не так! Она упряма, точно старая ишачиха.

— А я знаю её душу, — улыбалась Урия. — Одна знаю!

— Попробуй!..

Урия была известна в аиле не менее, чем Сарыкыз; только слава её была совсем иная — её уважали, считали женщиной деловитой, разумной. Старики — хотя она была в два раза моложе своего мужа — относились к ней с почтением, потому что она была женой председателя колхоза — видного и всеми уважаемого человека, а молодые ценили её за живой, веселый нрав, за отзывчивую натуру. С каждым человеком она легко находила общий язык, проявляла горячее участие — помогала советами, а иногда и делами. В аиле не было такого жениха и такой невесты, которые не обращались бы к ней за помощью. Она передавала приветы и записки, устраивала свидания и участвовала в сватовстве. Правда, не всегда её хлопоты кончались добром, но, несмотря на это, все джигиты и девушки шли к ней потолковать о своих сердечных тайнах, излить свою душу.

Урия пришла на мельницу и, оживленная, спросила с порога:

— Как дела, чон кыз?

Дочь мельника по-прежнему сидела на полке в позе оракула. Она протянула перед собой правую руку и выставила кверху большой палец: мол, дела идут отлично.

— Слезай со своего трона, — дружелюбно сказала Урия. — Я принесла тебе хорошую весть.

— Еще бы принесла плохую!

— Правда, хорошую…

Торайым легко спрыгнула на широкие — из горбылей — половицы.

— Какая весть? Говори!

Урия подмигнула ей, будто подруга, готовящаяся сообщить что-то по секрету.

— Один джигит… Он велел передать… Он из аила Тегерек.

Торайым прямо глянула в глаза Урие:

— Что передать?

— Ну, что передают девушкам…

— Чего же он сам не скажет?

— Не смеет… — Урия понизила голос до шепота.—

Он влюблен в тебя.

Торайым остро сощурила глаза, она поняла, что Урия все это придумала и, как часто подобное водится, разыгрывает ее, и выразила подчеркнутое изумление:

— Неужели правда?

— Конечно.

— Ах, джигит!..

Вдруг она звонко засмеялась и повалилась спиной на мешки; смеялась она до слез, всплескивая руками.

— Хватит, чон кыз! Я открываю тайну человека, а ты смеёшься. Давай серьезно поговорим.

— А какой он из себя? — принимая игру, спросила Торайым.

— Такой… Очень красивый… Чернявый…

— У нас все чер-ня-вые.

— Этот особенно чернявый. Месяц назад видел тебя… И голову потерял.

— Фи! Если бы рыжий!

— Можно покрасить!

— Ладно! Так ты хочешь, чтобы мы встретились?

— Для этого и пришла… А кем он работает в районе, в какой-то конторе… Вот забыла…

— Ну-у… Кого не люблю, так это конторских писак. Всю жизнь сидят на месте, как наседки.

— Такого джигита в нашей округе не найдешь!

— Не найдешь!.. — Торайым насмешливо скривила губы.

Она резко поднялась — ей надоело играть невесту, в которую влюбился таинственный жених, и она сделала суровое лицо.

— Довольно, Урия! Зачем голову морочить? Сразу бы и сказала… Пришла просить, чтобы я смолола зерно этой бригадирше.

— Откуда ты знаешь?

Урия уже надеялась, что растрогала, расположила к себе дочь мельника и та, отзываясь на добро добром, исполнит любую просьбу, но не тут-то было — вышло совсем по-другому.

— Ты что, ясновидица? Прочитала мои мысли?

— Я их прочитала, как только ты переступила порог.

— Ну, ладно… — сдалась Урия, нехотя расставаясь с прежним лукавством и игривостью. — Я обещала Сеил… Смели, прошу! Не заставляй краснеть перед ней.

— А чего она приходит сама? — тоном выговора произнесла Торайым. — У неё дочь есть.

— Хорошо, — облегченно вздохнула Урия. — Я скажу, чтобы она послала Жакил. Только ты уж не подведи меня.

— Всё. Сказано — сделано.

Урия вернулась к соседке:

— Давай мешок, Я же говорила, что всё улажу.

— Как тебе удалось?

— Секрет. Пошли на мельницу свою дочь. — Урия, глянув на солнце, спохватилась: — Ох, пора уже на поле! Зарос мак… Сегодня нужно дополоть дальнюю плантацию. Ты иди, я тоже скоро приду.

Жакил, дочь бригадирши, не смогла поднять мешок. Урие пришлось взвалить его на свои плечи. Жакил поддерживала мешок тонкой рукой, но это была не помощь, а одна видимость. Урия тревожилась: не выкинет ли чего ещё дочь мельника, хорошо, если на мельнице никого нет, а вдруг там уже посторонние люди, осрамит… Торайым встретила их снисходительной усмешкой. Урие было не по себе.

— Чон кыз, не забудь наш уговор, — дружески сказала она. — И не бери долю за помол. Не возьмёшь? Вот и хорошо… — и вышла за дверь, оставив Жакил одну с дочерью мельника.

Торайым была старше Жакил всего на один год, но казалась старше по крайней мере года на три. По сравнению с ней Жакил выглядела хрупкой девочкой — круглое, как луна, бледноватое лицо, тонкая — муравьиная, как говорили в аиле, — талия. И ростом не вышла… Торайым — выше и солиднее. Жакил была стеснительна, пуглива и трепетала перед дочерью мельника.

— Эй, Жакип, у тебя есть джигит? — внезапно спросила Тсрайым.

Жакил вздрогнула и, зардевшись, опустила глаза:

— Нету…

— Такая большая — и нету джигита, — с укором сказала Торайым.

— А у тебя есть? — робко спросила Жакил.

— Сколько хочешь! Урия сказала, что ещё один влюбился в меня с первого взгляда.

— А когда замуж выйдешь? — осмелела Жакил.

— Проверю всех по одному. Не понравятся, пошлю их к шайтану!

Торайым снова забавлялась игрой. Но эту игру пришлось прервать: в раскрытую дверь она увидела — возле колхозного клуба, который стоял ниже мельницы, остановилась телега, груженная яблоками. Её окружили дети, подростки, женщины. Торайым потянула косом воздух, будто уловила ароматный запах яблок, спрыгнула с полка и степенно, вразвалку пошла к телеге. Расталкивая людей, она пробралась к телеге, взяла одно яблоко, подбросила на ладони.

— Свешай мне два килограмма.

— У вас же есть свой сад, — сказал возница, продававший яблоки.

— У нас яблоки ещё не поспели, кислые.

— А куда тебе сыпать?

— Сюда! — и Торайым приподняла подол платья.

— Без очереди лезет… Имей совесть! — заворчали на неё стоявшие у телеги.

Торайым повернулась и так же, как делал её отец, резко вскинула брови и спокойно сказала:

— Мне некогда… У меня мельница работает.

И пошла к мельнице, неся яблоки в подоле.

— Хочешь яблоко? — спросила она у Жакил таким тоном, каким спрашивают у ребенка.

Жакил промолчала, обиженная: «Невежа… Кто хочет угостить, не спрашивает». Скрывая обиду, она расширенными глазами смотрела на Торайым, которая с хрустом, с брызгами раскусывала яблоко.

— Лови!

Торайым взяла из подола краснобокое яблоко и бросила в протянутые руки Жакил.

— Ты с кем-нибудь переписываешься?

— С кем?

— Конечно, с джигитом.

— Ой! Стыдно же это! Мне рано…

Торайым презрительно сморщилась, высыпала яблоки на порожние мешки, вспрыгнула на полок, заглянула в чанак — зерно уже кончалось.

— Ну-ка, подай мне мешок Урии, — приказала она, будто не зная, что этот мешок принадлежит семье бригадира, а Урия была всего лишь посредником.

Жакил с трудом, краснея от натуги, приподняла мешок. Торайым цепко подхватила его, опрокинула в чанак, встряхнула и бросила на пол, под ноги бригадировой неженке. Затем она зачерпнула полную плицу зерна и высыпала в пустой ящик, стоявший на полке.

«Обещала не брать за помол, а сама…» — с укором подумала Жакил, но глядела с интересом на дочь мельника — подвижную, напористую, со свободными жестами — и, не признаваясь самой себе, даже завидовала ей.

— Ты скажи Урие, что я за помол не брала, — насмешливо сощурилась Торайым. — Ладно?

Жакил согласно кивнула головой.

— Какой ты класс окончила?

— Восьмой.

Торайым присела на край ящика, потерла ладонью лоб и задумалась. Она никогда не печалилась и никому ни в чем не завидовала. И теперь было непонятно: о чем она надолго задумалась, то и дело потирая свой слегка выпуклый лоб, припудренный мукой.

…Это случилось года два назад, зимой. Корова вышла со двора; Торайым, разгоряченная — только что мылась в жарко натопленной комнате, — выскочила на улицу в одном тонком платье. Не успел отец крикнуть, чтобы накинула чапан, она была уже за порогом. Пока она гонялась за коровой и закрывала сарай, её продуло студёным ветром. К вечеру слегла в постель. Ночью металась в жару — всё тело горело. Домашнее лечение не помогло. Отец отвёз её в районную больницу, и врачи определили — воспаление легких.

В больнице она пролежала долго — после воспаления начались какие-то другие осложнения. Вышла из больницы уже весной, вышла здоровой, по-прежнему подвижной, ловкой и выносливой. Мешки на мельнице не казались потяжелевшими…

Она отстала от одноклассников. Учителя просили её: «Учись, как-нибудь переведем в следующий класс». Но она отказалась. Она была в классе самая рослая. Что же получится: самая большая будет сидеть на уроках, ничего не понимая, будет беспомощной в подготовке домашних заданий. Нет… Она не пошла учиться и на следующий год. Так школа была оставлена навсегда.

Но Торайым скучала по школе, по своим сверстникам. Когда её подружки шли с уроков, она их встречала, затевала игру в снежки, валила в сугробы сразу двух-трех девчонок и смеялась звонким смехом, чистым, как белый снег…

— Молоть тебе как — крупно или мелко?

Жакил вздрогнула. Сарыкыз так долго потирала свой лоб и переносицу, что этот вопрос прозвучал неожиданно. Растерявшись, Жакил ответила:

— Мели крупно!..

— Крупно? Ну, чудачка, первый раз слышу: мели крупно!

Жакил опомнилась, ей стало неловко за свою растерянность:

— Ой, конечно, мелко…

Торайым покрутила деревянное колесико со стертыми зубцами, натягивая шнур из сыромятной кожи, — мука стала сыпаться медленнее, зато была мелкая, словно сеяная.

— Вот ты какая! — снова осмелела Жакил. — Хорошо работаешь. Если б ты родилась мужчиной, наверное, смогла бы прокормить целый аил.

— А ты думаешь, девушка на это не способна? — серьёзно спросила Торайым. — Подожди, ты ещё увидишь на моей груди Золотую Звезду, какую носит табунщик Шаршен из Тегерека. Запомни мои слова!

Табунщик Шаршен, живший в аиле Тегерек, был первым в долине, кто стал Героем Труда. Его имя знали во всей округе. О нем говорили:

— Табунщик, а стал видным человеком.

— Звезду ему вручали в самой Москве.

— Даже райком считается с его словами.

С той поры аил Тегерек называется не иначе, как «аил, откуда вышел Герой». Этим гордились все тегерекцы, даже мальчишки задирали носы, будто они сами были героями.

Председателем там когда-то работал Матай. Он всегда разъезжал на ходке, похожем на тачанку, которую, словно ураган, носил бешеный гнедой жеребец с белой звездочкой на лбу. Теперь Матай уже не председатель, но все ещё считается важным человеком и не расстается со своей «тачанкой».

Вот эта «тачанка» и подкатила к мельнице.

Дверь с легким скрипом приоткрылась, словно её отворил не человек, а дуновение ветра. В дверь просунулся усатый джигит в белом, расшитом узорами, с чёрной окантовкой колпаке. За ним показался второй, низкорослый, с крупными бородавками на щеках.

— О-о! — протянул усатый, увидев на полке, у чанака девушку, сидевшую по-мужски — ноги калачом. — Что я вижу!..

Торайым ничего не ответила, только окинула незнакомых парней холодным взглядом.

— Эй, кыз, — требовательно сказал усатый, — скажи, смолото ли наше зерно?

— А справка у вас есть? — невозмутимо спросила Торайым, не меняя своей позы.

— Какая справка?

— Чьё зерно?

— Чье же… Матая.

— Вот и давайте справку, что зерно Матая.

— Карындаш(Карындаш — вежливое обращение к девушке, молодой женщине). — деланно смягчил голос усатый, — Вы с нами так не шутите.

— Я не шучу.

— Вот наши мешки! — обрадованно сказал низкорослый. — Я их сразу узнал, — он пощупал один мешок. — Мука… Всё готово.

— Если наши, давай грузить.

Усатый подошел к мешкам, потрогал завязки.

— Без справки вы муку не получите! — поднялась Торайым.

— Карындаш, я же сказал, не шутите так с нами… Берём этот мешок! Не разевай рот, видели мы таких… — сказал усатый своему напарнику.

Торайым спрыгнула с полка, схватила тяжелое стальное зубило, которым мельник правил жернова, оттолкнула усатого от мешков, замахнулась:

— Уходите отсюда!

— Ты чего? Спятила? — опешил усатый.

— Прочь с мельницы!

Размахивая зубилом, Торайым начала теснить парней за порог. Вытолкав их на улицу, к «тачанке», она задела колпак усатого — колпак слетел с головы, — захлопнула дверь, повесила замок и спокойно повернула два раза ключ. И так же спокойно, даже степенно, пошла к дому.

— Никто не видел? — спросил усатый, оглядываясь по сторонам и отряхивая пыль с колпака.

Напарник словно ничего не слышал, он оцепенело проговорил:

— Вот это девчонка!.. Аксакалы рассказывали…

Были сильные девушки. Как мужчины, сражались, стреляли из лука. Носили тяжелые доспехи, защищали свое племя… И вот… Я видел такую девушку своими глазами.

— Своими глазами! — рассердился усатый. — Аксакалы узнают об этом, позор нам! Они окунут нас в воду и повесят сушиться на тополе. Я спрашиваю: никто не видел?

— Вроде никто… — сказал напарник не очень уверенно.

Старый мельник пришел домой с колхозного тока к вечеру, только прилёг на кошму отдохнуть, как жена из кухни сказала:

— Отец, кто-то на улице тебя спрашивает.

— Кто? Скажи, пусть заходят в дом.

В комнату вошли двое — люди Матая, усатый и низкорослый.

— Проходите, джигиты.

Парни топтались у порога.

— Мы и здесь постоим… Если наше зерно смолото, мы бы хотели забрать муку.

Из дальней комнаты вышла Торайым. Она безразлично посмотрела на гостей, словно видела их в первый раз, и затем, независимо повернувшись, ушла в свою комнату.

Мельник по замешательству парней, по тому, как дочь вышла из комнаты и молча ушла обратно, начал догадываться о том, чего опасался утром.

— Так смолото ваше зерно?

— Кажется, смолото… Не знаем, аксакал.

Мельник нахмурился, над его глазами, в которых еще сохранился живой блеск, нависали мохнатые седые брови.

— Эй, Торе! — позвал он дочь.

Простодушный взгляд Торайым встретился с тревожным взглядом отца. Этот взгляд человека, прожившего долгую, сложную жизнь, говорил: «Дитя моё, пойди на мельницу, отдай им муку. Неловко будет перед Матаем». А взгляд дочери, которая только начинала жизнь, начинала открывать для себя большой, сложный мир, говорил: «Не пойду! Таких зазнаек надо проучить». Но, чтобы успокоить отца, она просто сказала:

— Пусть мама сходит с ними на мельницу.

Мать, сняв передник, вышла из дома. Мельник вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелый мешок.

— Передайте Матаю от меня салам. Пусть приезжает в гости.

А сам подумал: «Что с Торе?.. Да ничего… Взрослой стала дочь».

 

2

Так провела Торайым свои юные годы. Детство распрощалось с ней, спряталось в густых травах за пригорками, за красной скалой, в диком тугае — среди зарослей облепихи, боярышника и смородины. Оно, это детство, было быстротечным и шумным, как река, воды которой вращали мельничное колесо, двигали жернова. Самым ярким впечатлением юной поры для Торайым была всегда желанная ей картина, видение — её мечта: красная скала над зелёной долиной, Торайым поднимается на скалу, вскидывает руки и летит над землей, и ей открываются широкие дали, сверкающие под солнцем.

Она и не представляла, что её жизнь может круто повернуть в другую сторону — неведомую, неиспытанную…

Но это произошло. Вероятно, это неизбежно в жизни каждого.

Она купалась на озере, где редко кто бывал, кроме неё, и вдруг — она даже зажмурила глаза: верить или не верить — увидела парня… Он стоял на берегу и, прикрываясь от солнца пучком пушистого ковыля, смотрел не на озеро, а на горы. Кто он?

Откуда? В аиле не было такого. По всему видать, он издалека.

Она спряталась в камыши и, затаившись, наблюдала за незнакомцем. Парень как парень. Высокий, крепкий, жесткие волосы падают на лоб. Но чем он так сразу её встревожил? Она этого не знала. А может, не успела осознать. Он, прямой, неподвижный, смотрел на красную скалу.

Парень поднёс к губам пучок ковыля, подышал запахом степной травы и пошел к предгорьям.

А вечером она узнала… Парень приехал в гости к Урие. Он какой-то дальний родстзенник председателя. Зовут его Дулат. Года три назад он пришел из армии и поступил в институт. В политехнический.

Учится на инженера.

Каждый человек ждет восхода солнца, а не его захода. Ему хочется, чтобы всегда был день… Свою первую любовь девушки аила ждут с особым чувством. Наблюдая за жизнью взрослых, они рано начинают познавать, какое наслаждение приносят лунные ночи у берега реки, на джайлоо, где травы пахнут мёдом. Все это они знают, но прячут в себе, хранят, как сокровенную тайну. Девушка ждет своего любимого, она верит, что рано или поздно он появится, появится такой, каким ей рисовался, и она заранее готовит свое приданое — шьёт одеяло из звездного неба, занавеси из радуги, вышивает войлочный ковер розовыми нитями восхода. Девушка смотрит на дорогу и ждет — вот вдалеке покажется всадник.

Торайым при всем своем мальчишестве всё же была мечтательной девушкой. И она тайно — может, сама того не ведая — ждала свое счастье в образе волшебного молодого всадника. Иначе почему же там, на озере, у неё внезапно ёкнуло сердце и стало биться совсем не так, как билось раньше?

А утром какая-то непонятная властная сила накинула на неё лучшее платье — шёлковое, с цветами майского луга — и повела на улицу, к дому, в котором жила Урия.

И, видно, сама судьба стояла на пути. Из калитки вышла Урия. Она была возбуждена, глаза блестели.

Она словно знала, что дочь мельника будет проходить мимо дома, и вышла её встречать.

— Торайым, заходи к нам, — сказала она оживлённо. — У нас радость… Приехал гость.

И Торайым, к удивлению Урии, не говоря ни слова, без обычных каверзных шуток пошла за ней.

В комнате, у окна, стоял Дулат.

— Познакомьтесь, — сказала Урия. — Это наш племянник. А это дочь мельника.

Торайым заметила — парень скользнул по ней горячим беглым взглядом, будто блеснул кинжалом, только что вынутым из ножен при ярком свете. Что это, вызов на поединок?

Он протянул ей руку.

— А мы уже знакомы, — подчеркнуто сухо сказала Торайым.

Парень смутился. Он стоял с сиротливо протянутой рукой, словно манекен в витрине магазина. Торайым внутренне торжествовала: первая победа! Победа девушки… Но как она ни хотела быть независимой, даже надменной, на её губах проступала доброжелательная улыбка, робкая и стеснительная…

Урия, стараясь развеять неловкость, сказала:

— Знакомы, вот и хорошо!.. Вы посидите, а я сбегаю в магазин.

И Дулат и Торайым поняли, что Урия хотела оставить их вдвоём, и оценили её тактичность.

Дулат справился со смущением, ему стало легко, и он открыто посмотрел на девушку.

— Так мы знакомы? — спросил он, сдерживая покровительственную улыбку. — Но когда мы познаколись? Где?

Она застыдилась его открытого взгляда, его слов удивления и отвернулась. Что это? Она всегда была твердой и решительной, никого не боялась и не стыдилась… А тут… Кровь ударила в лицо. Ей стало неловко за свою робость, и она отошла к другому окну, глядя на улицу.

— Да, Торайым, мы знакомы. — Дулат заговорил с заметным волнением. — Я видел тебя вчера на озере. И уже всё знаю о тебе. Почти всё… Я послал Урию за тобой. А ты сама пришла…

— Я не пришла! — ещё больше вспыхнула Торайым.

— Прости. Я хотел сказать: ты шла по улице.

Парень, видимо, набрался смелости: он осторожно подошел к ней сзади и легонько коснулся рукой её плеча. Она вздрогнула, резко повернулась и, словно в беспамятстве, ударила его ладонью по щеке.

Он отступил на шаг:

— Прости…

Торайым испугалась того, что сделала. Она спрятала руку за спину, взглядом прося извинения, и снова отвернулась к окну. Что же с ней происходит?

Почему она здесь стоит, одна с парнем, в пустой комнате? Из окна была видна красная скала. Ах, да!.. Ну, конечно, сказывается то самое… Взлетая со скалы, она парила, плыла над полями, реками и рощами, но иногда плыла не одна, она ощущала когото рядом с собой, желала, чтобы рядом летел такой же крылатый джигит… Пора признаться себе в этом, пора самой себе открыть глаза.

И вот джигит явился. Кто знает, может, он и есть тот самый…

— Ты хранила аманат(Аманат — нечто ценное, что один человек поручает хранить другому для передачи третьему), — тихо проговорил Дулат. — Может, я его хозяин. Я пришёл за ним.

Он мягко взял её руку в свою, чуть сжал ладошку, которая только что прошлась по его щеке, ладошку крепкую и шершавую. Девушка не противилась. Первый раз в жизни…

— Вечером… Возле озера… — задыхаясь, прошептала она, вырвалась и метнулась из комнаты.

Вошла Урия. Она заметила бледность в лице Дулата.

— Ты влюбился?

— Не знаю… — ответил Дулат.

Все его мысли улетели за девушкой.

Торайым, как в недавнем беззаботном детстве, легко сбежала с пригорка к мельнице, вошла в полусумрак избушки и вдруг почувствовала себя так, будто не была здесь целую вечность. Отец, склонившись над верстаком, что-то мастерил, увлечённый своим делом. Через небольшое окно солнечный свет падал на его голову и спину, сгорбленную, как опрокинутый казан.

Торайым на цыпочках подкралась к нему и прикрыла ладонями его глаза.

Мельник даже не разогнулся, сказал тепло:

— Не балуй, Торе!

Он всегда радовался её детским шалостям.

— Ата, ты сегодня сам будешь на мельнице?

— Побуду сам, дочка.

Торайым по обыкновению вскочила на полок и заглянула в чанак; чанак был полон, как чаша в доме трудолюбивого, умелого хозяина.

— Ладно. — Она спрыгнула на пол. — Мне сегодня…

Она не договорила.

— Что случилось? — Отец уловил перемену в её настроении.

— Ничего. Просто покатаюсь на пегой…

— Ну иди, если хочешь покататься.

Торайым взяла в сарайчике уздечку, взвалила на плечо седло и пошла к пегой кобылке, которая паслась за аилом на клеверной отаве. Она быстро оседлала её, словно бывалый наездник, проведший всю свою жизнь среди коней.

У кобылки широкий, размашистый, но плавный бег. Даже в гору она шла, не допуская сбоя. Похоже, ей самой нравилась четкая быстрота. В природе очень много сходного. Очень важное сходство природа подарила коню и ветру—вольность и скорость.

Ведь не напрасно говорят: конь летит, как ветер. А Торайым сегодня, перед тем необычайным, неведомым, чему суждено произойти вечером, просто крайне необходим ветер, полет.

Она проскакала к озеру, придержала кобылку у берега. «Вот здесь он стоял…» — отметила она про себя. Затем направила кобылку в тугай по узкой тропе.

В этом лесу, где она, кажется, жила с незапамятных времен, ей были хорошо знакомы каждое дерево, каждый поворот, каждый брод через протоки, но сейчас всё вокруг представлялось новым, особенным, словно она ехала впервые.

О чем она думала? Может, о том, сколько её светлых весен прошло здесь, в этой долине, которую ей хотелось ещё раз всю объехать и все оглядеть, как перед вечным расставанием. А может, о том, чтобы задумчизые ивы, купающие свои длинные ветви в холодных потоках, избрали её лесной царицей и открыли ей тайну своего тихого веселья и плакучей печали.

Выехав к предгорью, она остановилась. Отсюда хорошо были видны темный тугай, вспененные извивы протоков, пестрые полосы и клинья полей, в отдалении — безмолвный аил с шиферной крышей школы. Разнотравье с луговыми цветами звенело кузнечиками и маленькими птахами; по предгорью вместе с ветром ходил свежий дух сенокоса.

«Будь счастлива, Торайым!» — словно шептали ей цветы.

«Будь счастлива!» — пели птахи.

«Пусть не стареет твое счастье!» — гудели лиловые горы — извечные свидетели первой любви.

И в ней горело пламя, которое когда-то ночью озарило красную скалу.

В стороне от аила белела мельница. Её мельница… А правее поблескивало озеро. Всего озера не было видно; из-за холма выступал только его краешек, похожий на отбитый от зеркала осколок.

Когда стемнело, вернее, наступил освещенный лишь звёздами вечер, Дулат подошел к озеру, постоял у берега, глядя на воду — ему было странно видеть эту спокойную гладь, — потом присел на травянистом взгорке. Лес, подступавший к озеру, тёмнел в глубине, как тихий омут. Темная глубина леса, темно-синяя глубина озера… Но нет, в озере, в самой бездонности, появилась луна, которая поблескивала, как начищенная серебряная чаша. Озеро засветилось, и от этого казалось, что луна — та, на небе, посылала весь свой свет только на это озеро.

На краю леса хрустнула ветка. Среди кустарника стояла девушка в белом, как тонкая свечка.

— Торайым! — тихо окликнул её Дулат.

Она качнулась, словно подуло сильным ветром.

Он медленно пошел к ней, она — к нему.

— Долго ждал? — спросила она, и голос её был низкий, незнакомый.

— Долго… Недолго… Это неважно. Хоть вечность! — Он не узнавал и свой голос, в ушах ззенело. — Уже это для меня… радость.

— Не говори так! — встрепенулась она, будто защищаясь от чего-то опасного.

— Почему? Говорю, что на сердце. И всегда буду говорить.

— Ты всё обо мне знаешь… А я о тебе — нет.

— А что обо мне знать? Я весь перед тобой…

Присядем. — Он накинул на неё свой пиджак. — Я студент. Как говорят, грызу науки. Хочешь, и тебя возьму с собой учиться?

— Ой, нет…

— Почему?

— У меня мельница.

— Это интересно?

— Ещё как!

— Все равно, учиться-то надо.

— Да, надо…

Они долго говорили. В лесу становилось все темней и таинственней. Девушка лежала на спине. Он склонился к ней, от неё пахло луговыми цветами и солнцем. Она полуприкрыла глаза, глядя в небо, и для неё все—небо, звёзды, озеро, камыши, лес, трава — превратилось в одну огромную слепящую луну. Луна качалась, туманя сознание. Ах, эта красная скала… Этот полёт…

…Они не могли понять, как все это случилось… Некоторое время сидели молча, пристыженные, подавленные. Правда, парень в глубине души был горд. А девушка, положив голову на колони, с печальной суровостью смотрела в сторону.

Дулат неожиданно хлопнул ладонью себя по шее:

— Комары, пропади они!..

Она медленно повернула к нему лицо—глаза мрачно темнели, застывшие, будто она не поняла, что он сказал в такой момент.

— Торайым! — Он коснулся её плеча.

Она мгновенно вскочила, вцепилась крепкими пальцами в его рубашку—отлетели пуговицы—и со стоном, сотрясаясь в рыдании, начала царапать ему грудь. Защищаясь, он обхватил её, прижал к себе, но она, неудержимая в припадке буйства, вырвалась, оттолкнула его, бросилась к озеру, прыгнула в воду и поплыла. Выплыла на противоположный берег, постояла в воде по колени, рванула на груди платье, как минуту назад рванула рубашку, и снова бросилась в глубину. Она плавала кругами, опускаясь в воду с головой, будто совершала омовение по давнему обычаю.

Выбравшись на берег, девушка отжала волосы. Платье прилипло к телу, и она, освещенная луной, казалась тонкой мраморной статуей, с четкими резкими складками и изгибами. Статуя двинулась к тугаю и скрылась в его сумраке.

Дулат, стоявший до этого в оцепенении, бросился за ней:

— Торайым, подожди! Зачем же так?..

Он бежал по тугаю, под ноги попадались пни и выступавшие из земли корни; он спотыкался, ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Ему чудилось, что этот вечер, озеро, травянистый берег, где произошло неожиданное, вспышка гнева у девушки, её купание и исчезновение в лесу — все было нереальным. Сумрак густого тугая, лунные пятна, пни, корни, хлёсткие ветви — это не явь, а какое-то наваждение. Он останавливался — хотя бы услышать малейшие звуки её шагов… Где-то хрустнула сухая ветка. Нет, это показалось. Тишина, безмолвие, только учащенно стучит сердце.

Где же она? Может, растворилась в белесом лунном мареве над лесом? Или взлетела в небо, превратилась в луну? Это мистика…

Ему стало страшно. Он вышел из тугая, остановился, глянул на свою тень—она тонула в траве. И та, которую он недавно держал в объятиях и целовал, представилась ему такой же бесплотной, как тень.

Но Дулат был человеком земным. «Растяпа! — Он спускался с неба на землю. — Стоишь здесь, соображаешь… Она ушла. Куда? В тугае нет. Значит, пошла домой».

И он поспешил к дому мельника. Прячась в тени сада, он стал поджидать. Торайым не появлялась. В конце улицы залаяли собаки. Идет она?.. Но псы скоро угомонились. Снова тишина… Время остановилось.

Потом его осенило: она же может пойти на мельницу!

Мельница белела в низине, как белое платье. Там было тихо. Вдруг Дулат увидел—возле мельницы сидела девушка в задумчивости, в той же позе—голова на сведенных коленях. Задыхаясь, он подошел ближе и замер: нет, померещилось. Это был старый, оголенный пень…

Тихо в аиле, тихо на мельнице. Шумит только река да посвистывают ночные птицы; чернеет, как горбатый дракон, мельничное колесо с лопастями. На двери висит черный замок. Дулат, раздосадованный, совсего маху ударил по нему кулаком, и боль отдалась в висках.

— Эй, кто там?

К мельнице подходил колхозный сторож с ружьём на плече.

— Кто, я спрашиваю! — Он снял ружье, вскинул на руку, щёлкая затвором.

— Да это я! — едва слышно отозвался Дулат.

— Аа-а, это ты? — Сторож склонился к нпму, стараясь рассмотреть парня—Чей ты сын?

— Да я племянник…

— Племянник… А я думал, кто пришел с умыслом. Ну, если ты племянник… А что ты бродишь в такое время?

— Просто так…

— Понятно, понятно. Племянник…

Дулат был совсем подавлен. Все тело ныло, будто он целый день таскал камни. На душе было тревожно, пусто, и он уныло побрел к дому Урии. Нестерпимо светила луна. Вдруг он остановился, вздрогнул: по небу, над рекой, над тугаем, над всей долиной, распластывая, как крылья, белое платье, летела Торайым. Она летела и смеялась прямо ему в лицо. Её хохоту вторили горы.

Дулат закрыл глаза и стер со лба холодный, липкий пот…

Эта ночь погасила Торайым, её живость, её жизнерадостность, как другая, давняя ночь погасила большой костер, зажженный девочкой в пещере красной скалы. Она резко изменилась: ходила подавленная, с потемневшим лицом, с угрюмым взглядом. Она больше не седлала кобылку и не скакала по долине, не любовалась зеленым нарядом земли. Стала тихая, неразговорчивая, даже походка сделалась, как у отца, — тяжёлая.

Эту перемену в девушке первыми заметили, конечно, аильные молодайки, всегда охочие посудачить.

— Смотрите, как быстро остепенилась Сарыкыз!

— Степенной ли она будет женщиной?

— Она тайно встречалась с племянником председателя.

— Такой парень!.. Из хорошей семьи,

— Говорят, он ходил в дом мельника, сватался, но она его выпроводила.

— Даже два раза… Снова уехал учиться.

Торайым словно не замечала молодаек, приходивших на речку с ведрами. Кутаясь в темный платок, который недавно появился у неё, она выходила из мельницы, не спеша проходила мимо молодаек и, занятая своими мыслями, медленно шла домой.

Аил потерял свою баловницу, говорунью и хохотунью — свою любимицу. Без неё стало даже скучновато…

С Дулатом она после того не встречалась, не говорила. Да и о чём говорить? Выпроводила со двора и все. Что он, соблазнил ее? Обманул? Нет, то был порыв безумия и с его и с её стороны. Беда для них обоих. Может, он хороший парень и у него серьёзные намерения. Хороший?.. Но как же так можно: «Комары…» Она вспоминала, что в те минуты, когда она увидела его впервые, он, стоя на берегу озера, смотрел на красную скалу…

Больше всего её угнетало исчезновение любимого видения. По ночам, лежа в постели, она поднималась на свою скалу, вскидывала руки, но полёта не было.

Она падала к подножию скалы, на камни, и больно ушибалась. Особенно больно становилось сердцу. И её снова охватывало неистовство, она в отчаянии кусала подушку, но слёз не было.

Дулат прислал из города письмо, затем второе, третье… Торайым их не читала. Приходя на мельницу, она спешила к желобу и кидала нераспечатанный конверт в поток. Быстрый поток подхватывал конверт и бросал на железные лопасти колеса. Ей казалось, что вместе с письмами сминалась и отбрасывалась её боль.

Не получив от девушки ни одного ответа, Дулат начал писать Урие. Он, не скрывая, признавался, что любит Торайым, что другой такой девушки ему не найти, что на следующее лето он обязательно приедет в аил, пойдет к мельнику и будет просить руки его дочери. Он умолял Урию сходить к Торайым, узнать, как она живет, почему не отвечает на его письма, что думает о нем, об их отношениях.

И Урия пошла на мельницу. Торайым встретила её с откровенной неприязнью. Урия заговорила о Дулате, его письмах:

— Что же ты бежишь от своего счастья? Он же тебя любит… Готов носить на руках.

— А он способен на это?

— Конечно.

— Сомневаюсь.

— Мне-то лучше знать.

— Нет, мне лучше знать!

— Он толковый парень.

— Пусть и толковый, но вместе мы быть не можем.

— Упрямая!.. — с упреком сказала Урия.

— Такая уж я, — вскинула руку Торайым. — И знай, больше не будет такого разговора!

Ничего не добившись от строптивой девушки, Урия начала тайком ходить к жене мельника, выбирая время, когда Торайым не было дома.

— Да какая власть у меня над ней? — сокрушалась мать. — Она сама себе хозяйка. Кого полюбит, за того и пойдет.

— Вы же знаете, какой парень сохнет по ней.

— Знаю.

— Вы должны повлиять на свою дочь. Ведь вы мать. Посмеет ли она вас ослушаться?

— Потолкуй с ней сама.

— Я уже пробовала… Надежда только на вас.

— Если парень деловой… Может, отец её уговорит?

— Попросим и его. Мы бы хотели с вами породниться.

Однажды Торайым, возвращаясь с мельницы, заметила, как Урия выходила с их двора. Она строго спросила у матери:

— Зачем приходила Урия?

— О господи! Приходила насчет муки. Смолоть ей надо…

— Почему же она явилась в дом, а не на мельницу?

— Откуда мне знать? Захотелось, может, увидеть нас, вот и зашла.

— Увидеть… Чтоб её духу здесь не было! — отрезала Торайым и пошла в свою комнату.

— Побойся бога, дочка!..

Мать огорчилась. Резкость дочери, её грубоватость — не та мальчишеская грубоватость, которая была раньше, похожая больше на игривость, а какая-то другая, её замкнутость — все это наводило мать на догадку, что за этим кроется нечто серьёзное.

Прошло месяца три. Как-то за ужином Торайым — прежде она всегда ела с аппетитом—сидела вялая, почти ни к чему не притрагивалась. Вдруг она побледнела, вскочила и бросилась на улицу, зажимая ладонью рот.

Мать, наблюдавшая за ней, испугалась—так девушки, молодые женщины вскакивают из-за стола, когда их начинает тошнить, «О боже! Неужели это?..

Неужели тот парень?.. Сохрани нас от позора!» Она тогда не посмела спросить у дочери, что с ней случилось.

А вскоре по аилу холодными серыми змеями поползли слухи.

— Сарыкыз в положении…

— Была такой недотрогой… Кто бы мог подумать!

— Ну и ну!

Торайым скрывала свою беременность — туго перетягивала живот длинным полотенцем, ходила о широком платье, но к весне это уже не помогало.

Она никуда не выходила из дома; мать, жалея обманутую — по её пониманию — дочь, заботливо ухаживала за ней, держалась так, будто в их семье ничего необычного не произошло, а отец угрюмо молчал, не хотел верить, что с его дочерью случилось несчастье.

Мартовским солнечным днем Торайым родила сына. В дом потянулись старухи, и это было не просто долгом вежливости — они приходили хлопотливые и радостные, словно родила не дочь мельника, а его жена, которую они давно знали и уважали. Старухи отдавали мельничихе корундук(Корундук — небольшой подарок при смотринах воворожденного.), проходили в комнату, где на белой простыне лежала Торайым, прижимая к себе крохотного сына, трогали, по обычаю, тремя пальцами носик младенца, целовали кончики своих пальцев, расхваливали малыша и подбадривали роженицу:

— Хорошая дочь приносит родителям радость…

Вот и ты, Торайым, принесла радость своим старикам. Для них счастье — увидеть в доме мальчика.

Желаем ему долгой жизни!

Торайым не прятала своего лица от гостей, она понимала, что простые люди всегда искренне радуются рождению любого ребенка — законного и незаконного, прощают всё девушке или женщине во имя того, что на свет появился новый человек. Она молчала, но была горда тем, что родила, стала матерью, пусть у неё и нет мужа. Ничто не сломит её характера, её самостоятельности, её способности всегда быть самой собой…

Пожалуй, тому, что она родила мальчика, больше всех радовалась в глубине души мельничиха, всю жизнь мечтавшая о сыне, настоящем наследнике. Она ходила оживленная, помолодевшая. А мельник, узнав, что дочь разрешилась, сразу ушел на мельницу, закрылся там и не выходил целую неделю. Жена носила ему еду, боязливо стучала в дверь; он, хмурый, не смотрел ей в глаза, отворачивался, копался у верстака.

«Торе, Торе!.. Как это могло случиться?» — Этот вопрос терзал его, не давал покоя. Теперь он, кажется, серьезно стал жалеть, что у него не родился сын:

«Дочь, сколько её ни береги, не лелей, все равно уйдет за мужем. Будет рожать детей, вертеться у чужого казана…»

В груди, под сердцем, появлялась боль, он растирал грудь жёсткой ладонью и мял бороду.

Мельник всегда верил своей дочери и твердо надеялся, что она станет в жизни порядочным человеком. Конечно, он много думал, как она вырастет и выйдет замуж, но даже и не предполагал, что всё вот так получится. Верно говорят о женщинах: волосы длинные, а ум короткий. Торе — и легкомыслие…

Нет, это несовместимо.

«Ах, дочка!.. Что же ты натворила? Разве я ожидал, что ты позволишь такое! Вот тебе и жизнь… Никогда не ведаешь, что будет завтра. Видно, её, эту жизнь, не познаешь, хоть доживи и до седин…»

Но чем больше мельник думал о себе, о прошедших годах, старости, о дочери и её младенце, тем явственней где-то вдали вспыхивала искорка надежды на благополучный исход этого дела, на успокоение. Он чувствовал себя одиноким путником в ночной степи, вдруг увидевшим далекий мерцающий огонек.

Все эти дни Торайым очень тревожилась, что отец, крайне подавленный рождением внука (казалось бы, таким желанным для него!), уединился на мельнице и не приходил домой, не беспокоился за состояние дочери и не желал даже взглянуть на внука. А может, он проклянет дочь, выгонит её из дому?..

Она кормила ребенка. Открылась дверь, и растерянная мать вдруг сказала шепотом:

— Отец идет!

Торайым торопливо укутала сына в простынку, поправила постель и откинулась на подушку, напряжённая. По её осунувшемуся лицу, по глубокому блеску расширенных глаз можно было увидеть, что она, как много переживший человек, готова ко всем неожиданностям, готова твердо принять самое худшее. А больше всего она боялась лишиться отцовского уважения.

Мельник не сразу вошел в дом. Он заглянул в сарай, затем в мастерскую, задержался там, погремел инструментами. Жена не осмелилась выйти ему навстречу, замирая, прислушивалась, ловила каждое его движение. Стало тихо… Сейчас должен войти.

На веранде — тяжёлые шаги. Отворилась дверь, появился сгорбленный мельник.

— Дай умыться!..

Жена заторопилась, схватила кумган с водой; взгляд её был виноватый и умоляющий. Она старалась во всем угодить мужу и ничем не вызвать его раздражения.

Торайым в своей комнате тоже прислушивалась, горько переживая, что причинила отцу боль.

Отец умылся, утерся полотенцем.

— Торе у себя?

— У себя…

Отец вошел в комнату, остановился у порога. Щёки его передернулись — одна, потом другая. Торайым поднялась с койки и, тихая, покорная, с опущенной головой, медленно пошла к нему.

— Отец!..

Он качнулся к ней. Она прильнула к широкой груди отца — в груди ухало его сердце.

— Отец, прости меня!..

Он осторожно провел ладонями по её плечам, весь сотрясаясь. Казалось, он беззвучно плакал, но его ввалившиеся от тяжелых дум глаза были сухи, только руки дрожали, и ему не удавалось унять дрожь. Он отстранил дочь и долго смотрел в её глаза. В них он прочел просьбу понять, пощадить её и принять внука.

— Ну, показывай своего сына!

Торайым облегченно вздохнула, торопливо откинула уголок простынки, открывая лицо ребенка, осторожно повернула его к свету. Отец внимательно, пристально осмотрел малыша, потом прогудел басом:

— Наша кровь…

В доме наступил прежний лад — мельник вставал рано, уходил на мельницу; мать управлялась по двору, со скотиной; дочь кормила, купала сына, любовно возилась с ним, ни на час его не оставляя. Мельника тревожило только одно: «Кто отец ребенка? Тот студент, который сватался?.. Бог с ним… Лишь бы не бачек(Бачек — мелкий, пошлый человек.)».

Он много раз пытался заговорить об этом с дочерью, но сдерживался, не хотел её обижать такими расспросами: «Если молчит, значит, так ей лучше».

Когда малыш окреп, Торайым начала с отцом серьёзный разговор, заботясь о своей дальнейшей судьбе.

— Отец, в Таласе живет твой русский друг… Дай мне его адрес.

Он, догадавшись о её намерениях, спросил:

— А куда денешь сына?

— Мать присмотрит… Я с ней уже говорила…

Отец надолго задумался.

— Только никому не говорите, куда я поеду. Старухи начнут молоть…

— Хорошо, Торе!..

Он подошел к детской кроватке.

— Вырастим внука. Как встанет на ноги, научу его ездить на коне. Он будет лихой наездник!

Видимо, эти слова ему самому пришлись по душе — взгляд его потеплел. Торайым поймала этот взгляд и поняла, что отец пришел к твердому решению: её сын — его кровный внук. Значит, теперь всё будет хорошо.

 

3

Дочь мельника, которая в последнее время очень редко показывалась на улице, исчезла совсем из аила. Досужие аильчане высказывали догадки:

— Наверное, уехала в другой аил.

— Она росла, как вольный ветер… Вот и улетела, куда ей захотелось.

— Стариков жалко, остались одни. Кому теперь нужен их двор?

— Да, родители — деревья, дети — их плоды. Что пользы от дерева, на котором нет плодов?

Мельник был спокоен — он знал, где его дочь, у кого она остановилась и чем занимается… Каждую ночь он мысленно разговаривал с ней, давал советы, как держать себя в незнакомом городе, как лучше учиться. Изредка к нему обращалась жена:

— Наша дочь молчит. Напиши ей, пусть пришлёт письмо… У других дочери делятся тайнами с матерями. А эта, как чужая. Будто не я её рожала, — жаловалась она.

— Какие тебе тайны! — бурчал мельник. — Учится она на трактористку. Живет у Григория. Передавали, наш друг помог ей поступить на курсы. Она занята.

— Правильно она сделала. Только бы писала…

С той поры, как Торайым уехала, но оставила им ребенка, мельник обрел прежний интерес к жизни; дышалось ему легче, свободнее, словно мир расширился перед ним, будто он сбросил со своих сутулых плеч добрый десяток лет и нашел то, что искал долгие годы. Он не слишком огорчался отсутствием дочери — её заменил внук. А мать и одобряла решение дочери начать самостоятельную жизнь и не могла смириться с тем, что она выбрала специальность трактористки: женское ли это дело, как это можно молодой девушке возиться с железом, пачкаться мазутом, пахать землю, целыми днями глотать пыль? Однако она успокаивала себя: «У неё своя голова. Раз уж решила, значит, все обдумала».

…На следующую весну Торайым возвратилась в аил. Она пошла в колхозное правление и настояла на том, чтобы ей дали трактор.

— Я окончила курсы. Вот документы.

— Знаем, ты освоила трактор. Но ты же не парень…

— А я могу получше парня.

И аильчане дивились, увидев Сарыкыз не на пегой кобылке, а на гусеничном «железном коне», который однажды утром загромыхал у дома мельника.

Весна уже начинала красоваться своей зелёной накидкой, но здесь, в горной долине, по утрам было ещё холодно, и подснежники дрожали на сыром ветру.

Рассветной ранью Торайым шла к старой, приземистой юрте на краю широкого поля. Это был полевой стан — за юртой стояли тракторы, плуги, сеялки, бочки с горючим. Торайым шла и смотрела на подснежники, и ей было жаль эти озябшие цветы. Она сорвала один подснежник, подышала на него, глядя на горы, над которыми алело небо: «Скоро солнце… И вы согреетесь…»

С тюндука — дымохода на самой макушке юрты — ещё не была стянута кошма; значит, в юрте ещё спали. Торайым резко постучала в дверь: «Спят до сих пор!» Дверь открыла худая, заспанная, со спутанными волосами женщина — стряпуха, недовольно буркнула, зевая:

— Чего так рано?

Торайым заглянула в юрту:

— Где прицепщик?

— Бригадир его забрал. Приезжал ночью…

— Кадыр?

— Да. Сказал, нужны сакманщики…

На лице Торайым проступила тень недовольства:

— Начинаем пахоту, а он людей забирает!

— Не тревожься. Кадыр сказал, что пришлет другого прицепщика. — Стряпуха пригладила волосы, накинула телогрейку, взяла два ведра и пошла к арыку, который журчал неподалеку от юрты.

Первые лучи солнца скользнули по остроконечным горным вершинам, затем солнечный свет начал заливать всю долину. Когда пригрело, поля задымились легким паром. Запахло землей, молодой травой, погожим утром. Торайым задумчиво стояла у своего трактора; она подняла ком земли, размяла его — земля была вязкая, как крутое тесто. «Жирная… Пора начинать пахоту. Где этот бригадир? Умеет лишь говорить… Задержим пахоту, земля начнет сохнуть». Она вернулась к юрте, где у казана хлопотала стряпуха. Может, она поработает за прицепщика? Но женщина была щуплая, ей под силу только два ведра воды. Где ей до прицепа? Хоть бы обед нормальный готовила… Стряпуха словно угадала мысли трактористки:

— Прицепщик и сам не хотел уходить. Говорит:

«А что Торайым скажет?» Но Кадыр мастоял на своем. Ты же знаешь, какой у него характер. Начал орать на всё поле.

Торайым, почти не слушая стряпуху, смотрела в сторону аила, глаза её строго щурились на ветру: когда же будет замена прицепщику! Вдруг из-за ближайшего холма выехал бригадир верхом на потном коне.

— Вот он и едет, — обрадованно сказала стряпуха.

Бригадир ехал один. Увидев Торайым, он притворно загорячился:

— Что же делать? С ног сбился… Голова кругом идет. Ох, время, время!.. И посевная и окот…

— Где прицепщик? — не реагируя на его причитания, спросила Торайым.

— Милая!.. С рассвета клянчу в правлении прицепщика. Людей не хватает. В колхозе мало парней.

Хоть сам разорвись на части!..

— Пусть сакманщиками пошлют школьников. Кто постарше…

— Знаем. Председатель договаривается с районом.

— Пока он договаривается, ты слезай с коня! — рассерженно сдвинув брови, будто старшая по званию, бросила Торайым.

— Пожалуйста, — не то растерялся, не то обиделся бригадир. — Могу и слезть!

Он спрыгнул с коня, отвел его к коновязи, вернулся, недоуменно глядя на трактористку. Она, усмехнувшись, пошла к своему трактору.

Заработал мотор. Торайым забралась в кабину с выбитыми стеклами, махнула рукой бригадиру, показывая: мол, занимай место прицепщика.

— А что, и сяду! — встряхнулся Кадыр. — Думаешь, не смогу?

Он вскочил на плуг, устроился на круглом железном сиденье.

— Трогай!

Трактор двинулся к полю. Кадыр опустил рукоятку, которой регулируется глубина вспашки, — лемеха с хрустом врезались в землю. Глядя через окно кабины на узкую спину Торайым, он язвительно думал, вгоняя плуг поглубже: «Посмотрим, на сколько тебя хватит. Это вначале ты так загорелась… Дашь пять кругов, остановишься и скажешь: «Ух, на сегодня хватит!»

Но Торайым не останавливала трактора, ничего не говорила. Она видела прямо, смотрела вперед и лишь на поворотах, крепко хватая рычаги, всем корпусом откидывалась назад, явно радуясь своей власти над сильной, оглушительно ревущей машиной.

Она давала круг за кругом, и бригадир не заметил, как у него прошла обида на заносчивую молодую трактористку, он уже не считал загоны, а только следил, достаточна ли глубина вспашки, смотрел, как земля за плугом ложилась крупными лоснящимися пластами, похожими на гривы гнедых коней.

С каждым кругом вспаханная полоса становилась всё шире и шире.

Кадыр много лет работал бригадиром и уже забыл, как он подростком сидел за прицепом. И теперь ему казалось, что он в первый раз покачивается на железном сиденье, сжимает рукоятку, вдыхает густой запах земли, запах нового хлеба.

И сам, как Торайым, загоревшись пахотой, он вроде впервые в своей жизни любовался, наслаждался щедростью земли, полей, которые властно овладевают сердцем человека, даруя ему радость.

— Давай, Сарыкыз! Еще круг! — кричал Кадыр. — Ещё загон!..

Торайым обернулась, увидела его запыленное, потное, с тёмными струйками лицо.

— Устал, бригадир?

Он улыбнулся:

— Жми! Вон сколько наворотили…

В том месте, где прошли первые загоны, земля уже подсохла и немного посерела.

— Хватит. Поднимай лемеха, — сказала Торайым.

— Что, на сегодня все? — В голосе бригадира даже прозвучала нотка сожаления.

— Смотри, где уже солнце. Трактору тоже надо пообедать.

Торайым направила машину к полевому стану.

Когда она выбралась из кабины, Кадыр подошёл к ней и серьезно сказал:

— Спасибо, трактористка!

— За что? Ведь устал…

— Такая усталость — радость. На душе стало легче. Продуло ветерком…

Торайым понимающе усмехнулась, Кадыр слегка смутился:

— Я сейчас же найду тебе прицепщика. Пришлю…

Он поспешил к коню, вскочил в седло, взмахнул камчой и намётом поскакал к аилу.

Пахоту закончили, отсеялись. Весна сменилась душным летом, и наступила пора сенокоса. В низинных, пойменных лугах и в тихих логах между предгорными холмами стрекотали конные сенокосилки; подсохшее сено сгребали о валки, копнили, свозили телегами к колхозному коровнику. Торайым возила сено трактором на больших санях с полозьями из толстых деревянных брусьев, окованных стальными полосами. Она работала деловито, с запалом, но со всеми держалась отчужденно, была неразговорчивой.

— Какая-то она каменная, — говорили о ней.

— Давно не видели, чтоб она веселилась.

— Гордая…

Аильчанам было неведомо, что носила в себе совсем уже повзрослевшая дочь мельника, о чём она думала, как намеревалась жить, как представляла себе свое будущее. Единственной радостью для неё стал маленький сын. Возвращаясь поздно вечером с работы, она спешила в свою комнату, где лежал круглощекий малыш, тихо посапывая; брала его на руки, прижимала к груди, целовала и шептала:

— Моя звёздочка!

Обласканный малыш, улыбаясь, хватал её пухлыми пальчиками за нос, за волосы, и она радостно смеялась. Мать, стоя в дверях, одобрительно вздыхала:

— Поласкай, поласкай сына, доченька! Будет лучше расти…

Торайым не ходила в клуб, вечерами не встречалась со своими ровесницами, а парней, молодых мужчин отпугивала ледяным, надменным взглядом.

И раньше не склонная откровенничать, шептаться о том, что переживала, теперь она и вовсе ни с кем не говорила о себе, не изливала душу и ни на что не жаловалась. Подруги наблюдали за ней, но не смели приставать с расспросами. Навсегда кануло в небытие то время, когда весь мир казался её приданым. Стремительная её юность, подобная стреле, пущенной из тугого лука, сразу приостановилась, стала тихой, как река, перекрытая в долине плотиной. И эта замедленность, тишина тяготили ее, созданную для движения, полета, фантазии…

Однажды девушки, копнившие дикий клевер на лугу между речными протоками, недалеко от озера, заговорили о приехавшем из района уполномоченном — таких уполномоченных присылали в колхоз на время посевной, окота овец, сенокоса и уборочной страды.

— Ещё молодой.

— Ходит в фетровой шляпе.

— Очень странный тип. Кажется, он наблюдает за нами.

— Может, он хочет кого-нибудь из нас завлечь?

— А что? Начальник… Холостой…

Копнильщицы посмеивались.

— Не годится, ленивый. Каждый день лежит на берегу озера под ивой.

Торайым, помогавшая копнить, слушала этот разговор без особого интереса. Её затронуло только то, что уполномоченный, которого она видела лишь издалека, любит отдыхать на берегу озера. Девушки не прекращали потешаться над уполномоченным и тогда, когда, закончив работу, шумно и весело направились к аилу. Их оживление передалось и Торайым, она шла и не чувствовала усталости.

Уполномоченный, несмотря на свою молодость, был представительным, степенным мужчиной. Он явно испытывал удовольствие от своей власти и на всех посматривал свысока. Иные молодайки не без интереса поглядывали на него. До полудня он бродил по току, объезжал на коне пшеничные поля и плантации лекарственного мака, а когда начинало жечь полуденное солнце, ехал на покос, У озера он стреноживал коня, присаживался под ивой, прикрывал лицо газетой и дремал.

Так было и в этот день. Он проехал стороной, искоса поглядывая на копнильщиц, и скрылся за деревьями. Копнильщицы как раз садились обедать, раскладывая на траве свою нехитрую снедь. Приехала на тракторе Торайым. Все сразу зашумели, замахали руками, словно пожаловала самая желанная гостья.

— Иди к нам, Торайым!

— Садись ко мне. Вот свежая лепешка!

— Нет, у меня айран(Айран — кислое молоко) вкуснее. Ко мне иди…

Торайым присела, отломила кусочек лепешки.

— А где ваш уполномоченный?

— Где же!.. Там…

Торайым поднялась и пошла к озеру. Копнильщицы переглянулись, догадываясь, что дочь мельника что-то задумала. Они пошептались и тихо, без шума последовали за ней, пригибаясь среди кустарника.

Торайым увидела — молодой мужчина, совсем ещё парень, хорошо одетый, с гладким, не очень обгорелым на солнце лицом, выражавшим немалую важность, сидел в тени ивы, привалясь к стволу спиной, и смотрел на озеро. «Тогда… Это место…» — вспыхнуло в голове Торайым, и у ней кольнуло в сердце. Уполномоченный увидел стройную девушку, встрепенулся, учтиво поклонился:

— О-о, карындаш! Вы тоже копните сено? Присаживайтесь, отдохните.

Но она не приняла его приглашения, стояла хмурая.

— Уходите отсюда…

— Что такое?

— Идёмте со мной. Рядом река, а человек томится в духоте.

— Нет уж, купайтесь сами. Вы такая молодая… — Уполномоченный попытался шутить, намекая на то, что он якобы уже в годах. — А моё тело уже остыло.

— Когда вы записались в старики?.. Вставайте.

Мужчина поднялся и пошел за девушкой.

— Давайте познакомимся. Как вас зовут?

— Рано—как зовут… Я из этого аила. Вы не знаете одного нашего обычая.

— Какого обычая? Как это я не знаю обычаев?

— А так… В нашем аиле принято: прежде чем познакомиться с джигитом, девушка купает его в холодной воде.

— Не шутите, карындаш!

Торайым подошла к реке. Мужчина придержал её за локоть, встал перед ней, заглядывая в глаза:

— Такая красивая — и вдруг несерьезные слова. Торайым и в самом деле захотелось сотворить забавную шутку, её охватила былая игривость, всплеск прежнего озорства пробудил в ней бесёнка.

Она грудью пошла на мужчину, он попятился. Торайым схватила его за плечи и толкнула с берега.

Взмахивая руками, он плюхнулся в воду, быстрый поток подхватил его, как ветер перекати-поле. Из-за кустов шумно выскочили копнильщицы, захохотали, хлопая в ладоши. Уполномоченный барахтался в воде, захлёбывался, хватаясь за скользкие валуны. Наконец течение вынесло его на мелкое место, он ухватился за корягу, вышел на пологий берег. Обиженный и рассерженный, он погрозил девушкам пальцем, потом, знобко вздрагивая, начал отжимать на себе одежду.

— Молодец, Торайым!

— Не будет кружить возле час.

— Ох, напрасно… Он человек ответственный. Еще придется нам отвечать…

Торайым, довольная своей проделкой, весело смеялась, даже слезы выступили на глазах, словно в её груди сдвинулся камень, который сдерживал, давил её живую натуру. Вдоволь насмеявшись, она ушла в прохладный тугай.

К вечеру уже весь аил знал о том, что Торайым устроила уполномоченному холодную купель. Председателя это встревожило.

— Она что, с ума сошла? Представителя района толкать в реку! Нагорит нам… А ведь так хорошо работала!.. Осенью мы хотели представить её к награде. А она что выкинула! — Потом он успокоился и сам посеселел: — А что?.. Хорошо! Может, Сарыкыз станет прежней.

По пути домой Торайым зашла на мельницу. Отец смотрел на неё строго: видно, новость дошла и до него, — но не смог сдержать усмешки.

— Скажи, Торе, ты его в шутку искупала?

Она мотнула головой:

— Нет, отец. Это была не шутка.

— Тогда зачем?

— Так… — Она крепилась, сохраняя серьезность, но радость, возникшая на покосе, вновь всколыхнула её и просветлила лицо. — Ну, конечно же, это шутка!

Старый мельник снова увидел перед собой прежнюю Торе, когда она бегала, возилась с мальчишками, не боялась вечерами одна оставаться на мельнице, седлала кобылку и носилась по долине, упоённая скачкой. Обрадованный, он, кажется, забыл обо всех своих горестях… Его задумчивые глаза застлало пеленой нежности к дочери, и он положил на её голову свою теплую руку.

— Шалунья…

— Отец, — серьезно сказала она.

— Что, дочка?

— Я поеду…

— Куда?

— В город. Хочу учиться.

Отец уловил перелом в её настроении, в её душе, и, как ему было ни тяжко вновь расставаться с ней, согласно кивнул:

— Делай, как хочешь.

— Поступлю в техникум. А может, найду работу и закончу вечернюю школу. В Таласе я встречала девчат, которые днём работали, вечером учились.

— Трудно будет…

— Это не страшно.

— Ну, ничего, мы поможем. Будет мало денег, кобылу продадим.

— Нет, кобылу не продавайте. — Она даже вздрогнула. — Никогда…

Они замолчали. Они всегда говорили кратко, только о самом важном.

В аил неожиданно приехал Дулат. Неожиданно, конечно, для кого угодно, только не для него самого… В первые дни он никуда не выходил из председательского дома, часами лежал на диване, курил и всё думал, думал… Почему Торайым его отвергла?

Как к ней подступиться?

Урия, замечая хандру своего родственника, успокаивала его:

— Не убивайся. Может, поищем другую девушку? У меня есть одна на примете. Ещё красивее…

Дулат поднимался с дивана и ходил по комнате.

— «Не убивайся»… А как иначе? Не выходит она у меня отсюда. — Он бил себя ладонью в грудь. — Я должен её видеть! Обязательно…

— Я же тебе писала… Ходила к ней, ходила к матери. Напрасно. Упрямая, никакой власти над ней нет.

Тем более теперь.

— Что же делать?

— Значит, не судьба твоя… Надо смириться.

— Не говори этого! Хочешь мне помочь, сходи еще к ней. — Дулат совсем отчаялся. — Зачем я тогда приехал в аил! Жил бы спокойно…

— Может записку…

— Нет мне нужно с ней встретиться. Сходи, — умолял Дулат. — Сведи нас!

Урия взорвалась:

— Эх, пропади она, ваша любовь! Я избегалась…

Дулат чуть ли не упал на колени:

— Ну, ради меня…

— Сведи вас бог, и уезжайте отсюда, куда хотите. Только побыстрей! Я вам не сваха.

Однако из сострадания к нему пошла. Ей очень не хотелось появляться в доме мельника, и от этого у неё на сердце стало ещё тяжелей. На счастье, ей повстречалась Торайым, вышедшая из магазина с бумажным свертком.

— Как поживаешь, чон кыз? — ласково спросила Урия, обращаясь к ней по-прежнему, называя её большой девочкой, будто она и не стала уже матерью.

— Неплохо, — Торайым держалась так, словно нашла некогда потерянный золотой клинок(Народное выражение — то, что приносит счастье).

— Давно тебя не видела, — сказала Урия и прикусила язык, испугалась: не воспримет ли девушка эти слова за намек на то, что она долгое время сторонилась людей.

— Сама знаешь, работа… Допоздна.

— Зашла бы к нам… Я купила одну вещь. Хочу показать. Понравится, тебе достану.

— Что ты хочешь мне сказать? — вдруг бросила Торайым, догадываясь, что Урия думает совсем о другом.

— Многое… — Она помолчала, думая, как бы поделикатней изложить свою просьбу, но неожиданно для себя прошептала: — Дулат приехал.

Торайым побледнела.

— Чон кыз, он любит тебя! Хочет с тобой повидаться. Не откажи. Весь извёлся.

Девушка стояла молча, опустив глаза.

— Пусть приходит туда… Он знает. В то же время.

И рванулась с места, быстро пошла по улице, не глядя по сторонам. Урие стало жарко, она развязала цветастый платок и облегченно откинула концы на плечи; кажется, дело сделано…

Дулат долго сидел у озера, на травянистом взгорке, вглядывался в окутанный сумерками подлесок, где тогда появилась она белой свечкой с тёмным пламенем, и прислушивался к каждому шороху. Он и жаждал встречи с ней и тревожился, опасался: что она ему принесет — радость или горечь? Её всё не было, и его надежда увидеться с ней висела на волоске, как звезда в небе, готовая сорваться в бездну. Какое звёздное небо огромное!.. Где его предел? Кто это постигнет?.. Время будто остановилось.

Торайым подошла сразу, но сдержанно. На ней не было прежнего платья, и от неё не пахло луговыми цветами и солнцем. О, эти запахи, вскружившие ему тогда голову!

— Что ты хотел? — Её жёсткий голос сразу его отрезвил.

— Торайым…

— Зачем эта встреча?

— Я тебе много писал… Но ты не ответила.

— Из-за этого и позвал?

— Нет, я просто хотел тебя увидеть. Ты не представляешь, что это для меня. Ты для меня…

— Кому нужны твои возвышенные речи?

— Конечно, я хотел сказать другое, я думаю только о тебе. Почему ты тогда убежала? Что с тобой случилось в ту ночь? И после…

— Ты тогда околдовал меня. Вернее, я сама себя околдовала.

— Прости меня, Торайым! За все… И прошу, будь моей женой.

— Женой?.. Нет. Твоей женой я быть не могу. Верблюдица давно ушла за перевал.

— Но ведь у нас ребёнок!

Она резко вскинула лицо:

— Ребёнок не твой!

— Как не мой?

— Что, мало мужчин?

— Неправда! Этого не может быть…

Дулат, задыхаясь, подался к ней. Она отстранилась:

— Не подходи!

— Ладно, я согласен на всё…

— На что?

— На всё!

— На то, что у меня не твой сын? Что я была с другими мужчинами?

— И на это. Я никогда тебя не упрекну. Прошу…

— Нет, уж лучше не надо!

— На всё готов… — твердил Дулат, как человек, обречённый на смерть.

— На всё готов? А если что — и на низость? Какой же ты джигит?

— Но я тебя люблю!

— Может, ты и любишь. Но не так, как могу я любить. Как хочу, как представляю… Вот и вся тайна, почему мы не можем быть вместе.

Она совсем не волновалась.

— Прощай, Дулат. Больше нам не о чем говорить. И больше не ищи меня.

Она повернулась и пошла. И то, как твердо, решительно она повернулась, пригвоздило его к земле, и он ни слова не мог ей сказать, остановить. Обессиленный, он повалился в траву, но это не было спасением. Он лежал и ничего не видел вокруг. Шаги девушки давно затихли.

Всю ночь Дулат не спал. Лишь к рассвету его одолела горячечная дрёма, и так он пролежал до полудня. Голова была тяжёлой. Всё казалось пустым и никчёмным — и три года в солдатской шинели, и пять студенческих, не очень сытых лет, и сотни проштудированных книг, и диплом инженера, и, самое главное, — его любовь и верность Торайым… Всего этого оказалось недостаточно, чтобы завоевать внимание девушки, родившейся в горном аиле. Почему? Как ни объясняла дочь мельника, он не мог понять этого до конца.

Дулат прошел на кухню. Урия возилась у стола, готовила обед.

— Дорогая джене, — подчеркнуто по-родственному обратился он к ней. — Сходи ещё… Последний раз. Хоть в правление. Узнай, где она работает. Потом я сам её найду.

— Поздно хватился. Разве она тебе не сказала?

— Что?

— Она уехала.

— Куда?

— В город.

— Куда? — Дулат как будто ослышался.

— Во Фрунзе.

— Зачем?

— Говорят, учиться. Совсем уехала. Утром мельник отвёз её в район. Оттуда самолётом…

— Когда самолёт?

— Не знаю… И чем она тебя приворожила?

Вялость Дулата как ветром сдуло. Он бросился в комнату, оделся и схватил саквояж.

— Ты куда? — встревожилась Урия.

— Поеду.

— Ох, сведет она тебя с ума!

— Будьте здоровы!

Дулат вышел на центральную дорогу, надеясь поймать попутную машину. Грузовики проносились мимо, он поднимал руку, но никто не останавливался. Он нетерпеливо ходил по обочине дороги, нервничал. Из-за поворота выскочила легковая машина; мало надежды, но Дулат поднял руку. Запыленная «Победа» притормозила.

— Куда тебе, джигит?

— В Талас.

— Садись!

Рядом с водителем сидел полный, очень низкого роста человек — из-за спинки сиденья виднелась только его голова. Дулат, занятый своими мыслями, подавшись вперед, неотрывно смотрел на спидометр. 80… 90… 100… И всё же медленно идет машина!

— Торопишься? — Короткий человек обернулся, окинул Дулата пристальным взглядом — очевидно, он был из тех людей, кому любой попутчик интересен.

— Да. К самолету…

— На Фрунзе?

— Да.

— Работаешь?

— Только что закончил политехнический.

— И куда направили?

— На Иссык-Куль.

— Неплохо.

Мужчина принял прежнюю позу, стал смотреть на маковые плантации, которые белели по обеим сторонам дороги.

Однако он не успокоился.

— Ты здешний?

— Да. Наш аил там, за Таласом.

— Чей сын?

— Бозжигита.

Мужчина снова обернулся:

— О, я знаю Бозжигита. Крепкий аксакал. Ты женат?

— Нет…

— Что так спешишь во Фрунзе?

— По делам.

Машина подкатила к аэропорту…

У входа в небольшое здание аэровокзала и в сквере перед ним было многолюдно. Пассажиры тесно сидели на скамейках, у их ног стояли чемоданы, лежали узлы, курджуны… Вдруг Дулат увидел старого мельника — тот сел на одноконку, хлестнул лошадь камчой и запылил по объездной дороге. Дулат хотел окликнуть его, остановить, но сдержался.

Он оглядел пассажиров. Нет, девушки нигде не было.

Он поспешил к билетной кассе. В тесном зале у кассы толпилась очередь. Дулат начал протискиваться к окошку, на него недовольно заворчали:

— Эй, куда без очереди?

— Мне лишь спросить…

— Что тебе?

— Самолёт на Фрунзе…

— Только что улетел.

 

Эпилог

Прошли годы…

Старый мельник распрощался с белым светом. Рано утром он правил жернов, чувствуя, что ещё есть сила в руках. Потом попытался поднять круглый окованный камень, и вдруг что-то остро кольнуло в груди… И нашли его возле мельницы, он лежал рядом с жерновом.

— Хороший человек, он и умирает хорошо… — вздыхали аксакалы.

Хоронили мельника всем аилом, Помянуть его съехались даже из отдалённых селений долины. Резали баранов, разводили очаги… Мельник лежал в юрте, поставленной во дворе по этому случаю, и там, в юрте, голосили плакальщицы. В доме, во дворе и перед двором толпились люди — похоронная суета.

— Торайым не приехала?

— Скоро должна. Послали телеграмму.

Вдали на дороге показалась легковая машина, за которой клубилась серая пыль. Люди расступились, пропуская машину к воротам. Торайым вышла из машины — в тёмном платье, уже совсем женщина, с твердым лицом, затененным скорбью. Две молодайки подхватили её под руки и провели в юрту. Она отодвинула циновку, за которой лежал отец; лицо его было прикрыто красной накидкой. Она отвернула накидку — отец словно спал. Опустившись на колени, она поцеловала его в сухой жёлтый лоб и в седую бороду, которая, казалось, ещё хранила мучную пыль и запах мельницы. На его остылое лицо упали слёзы…

После полудня мельника понесли на кладбище. За похоронной процессией, состоявшей из одних мужчин и стариков, двинулись было и женщины, но самый старый аксакал остановил их:

— Куда? Понятно, он большой человек, вы хотите проводить его в последний путь. Но не забывайте закона… Где же видано, чтобы женщина бросала горсть земли в могилу?

Торайым непреклонно сказала:

— А я пойду!

И никто не посмел ей перечить.

Вместе с мужчинами она несла отца, стояла у могилы, глядя, как его засыпали сырой землёй, и все это было для неё нереальным: она никак не могла осознать, что отца, её отца, сильного, никогда не знавшего устали и хвори, одолела смерть. Ей вспомнился один приезд в отчий дом. Был вечер, в доме горел свет. Она тихо вошла во двор, заглянула в окно и увидела: по комнате, по войлочному ширдаку, застилавшему весь пол, кружил на четвереньках отец, а внук сидел на его спине.

— Ну, пострел, погоняй деда! Не получается? Ничего, получится. Держись покрепче! Таким ещё будешь джигитом!..

Это было его последней мечтой.

Сын уже вырос, во всем помогает бабушке. Скоро и в самом деле станет джигитом.

А может, и не одно это было последней мечтой старого мельника. Может, он до последней минуты думал о богатом свадебном тое — пиршестве на весь аил. Одна родная и любимая дочь, а на её свадьбе погулять так и не пришлось…

С кладбища Торайым пошла к мельнице. Мельница, уже совсем обветшавшая, не гудела, была тихая, как ночное кладбище. Жизнь… Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, а мельница остановилась, и речная вода текла мимо неё. Пройдет время, она совсем опустеет, развалится, и здесь аильные ребятишки будут играть в прятки. Все порастет бурьяном. Да, жизнь каждого человека, точно мельничный жернов, движется, вращается и останавливается…

— Эх, мельница!.. Осиротела.

Торайым так ушла в свои мысли, что и не обернулась на чей-то посторонний голос, не посмотрела, кого это ещё привело к мельнице.

— Старая совсем стала… Снесут. Там, наверху, гидростанцию будут строить… Все на земле рушится.

Приходит время, и скалы падают в пропасть.

Торайым стиснула пальцы, глянула в сторону красной скалы. Скала стояла на месте. Нет, не всё рушится на земле. Пусть эту скалу разрушит время, сожжёт солнце, размоют дожди, развеет ветер, но она все равно будет возвышаться над долиной, пока здесь будут жить люди и их память.

г. Фрунзе.