Я немного устал от приключений, от мужчин и даже от женщин, ибо какая женщина могла бы заставить меня позабыть мою Пентесилею? Ведь она нарушила законы своего племени, сообщив мне свое имя, сказав при этом, что, преступая строгие законы, она делает это для того, чтобы я лучше запомнил жар ее объятий.

Но сам факт того, что я начал отдавать предпочтение не событиям, а воспоминаниям о событиях, имевших место в прошлом, был знаком приближения старости. Кстати, признаки старения уже проявились в моем внешнем облике: на висках показалась седина, лоб мой пересекли некрасивые морщины, кожа на руках стала сохнуть и напоминать пергамент. Одно колено причиняло мне боль, когда мне приходилось становиться на колени. Мало того, происходило со мной и нечто худшее… Да, я отдавал себе отчет в том, что женщины уже не смотрели на меня так, как смотрели раньше, а у меня не возникало никакого желания к ним приближаться и добиваться их благосклонности, и в данной ситуации я был вынужден согласиться с предположением, что объяснением сему факту не может служить лишь наличие у меня сладостных воспоминаний о прекрасных амазонках. Порой я начинал горько сожалеть о том, чего мне не довелось испытать в моей жизни: о женщинах, которых я не сжимал в объятиях, о детях, которых у меня не было, о книгах, не прочитанных мной и мною не написанных… Я даже сожалел о некоторых странах, пределов которых не смог достичь, это я-то, человек столь искушенный в данной области, что уж должен был бы пресытиться! Но я сознавал, что мне уже не успеть… Было, увы, уже слишком поздно… Если рассуждать здраво, то приходится признать, что никогда человеческой жизни не хватит на то, чтобы все увидеть, все познать, все испытать и все пережить, и что желание все сделать и все пережить есть самый верный способ ничего не делать и испытать в своей жизни лишь самую малость. Должен также признать то, что меня в тот момент охватило страстное желание начать вести самый спокойный, самый размеренный образ жизни, то есть жить жизнью обыкновенной, насколько это окажется возможно. До той поры мои приключения и странствия так захватывали меня, что я не ощущал течения времени и не заметил, как пролетели годы, и вот я, совершенно растерянный и бесконечно усталый, оказался у врат старости; смерть, о которой я прежде никогда не думал, представлялась мне загадкой, тайной, которую мне вскоре предстояло разгадать, но эта тайна возбуждала мое любопытство, она манила и дразнила меня тем паче, что я чувствовал, что не смогу раскрыть эту тайну, не смогу разгадать эту загадку при жизни. Возможно, именно поэтому я вознамерился найти такое место, где я бы мог влачить размеренное и скучное существование, где каждая секунда казалась бы мне вечностью, чтобы наконец ощутить тяжкий груз времени, того небольшого отрезка времени, что мне еще оставалось прожить.

В одном из крупных городов страны, чье название не имеет значения, я нашел для себя место в конторе, занимавшейся выяснением кредитоспособности граждан и обеспечением уплаты долгов; работа эта требовала лишь исполнительности, что мне подходило распрекраснейшим образом. Я снял квартиру неподалеку от места службы, приспособился к местным нравам и обычаям, привел в соответствие с ними свой внешний облик и стал медленно и тихо стариться, то есть учиться умирать. Я бы так там и завершил свой жизненный путь, если бы однажды мой взгляд не приковала к себе витрина антикварной лавчонки.

В этой витрине был выставлен престранный предмет мебели, очень вычурный, но не сказать, чтобы красивый, скорее – диковинный, вызывающий непонятное раздражение, как и те безделушки, которые его окружали; казалось, эти вещицы, привезенные матросами чуть ли не с другого края земли, покачавшиеся на волнах всех морей и испытавшие на себе силу прибоя у всех берегов, утратили именно по этой причине нечто, что позволило бы точно определить место, откуда их привезли, и теперь казалось, что они привезены как бы «ниоткуда».

Итак, прежде всего мое внимание привлек не то шкафчик, не то кофр, не то сундук, довольно уродливый, со множеством ящичков, с петлями, крючками и запорами из потемневшего и потускневшего от времени металла. Приглядевшись к сему предмету получше, можно было заметить специально приделанные крючки, к которым были прицеплены широкие кожаные ремни, чтобы носить его на спине, а также можно было рассмотреть и прикрепленную особую подушечку, чтобы тяжелый ящик не бил по спине во время ходьбы; при ближайшем рассмотрении становилось видно, что потемневшее дерево было со всех сторон изукрашено резьбой; эта резьба, со всех сторон опоясывавшая сей предмет, делала его похожим на некое подобие здания, потому что там острый взор мог различить нечто вроде ниш, балкончиков, выступов, консолей, колоннад, карнизов, украшавших это сооружение, вернее, макет сооружения, вроде одного из подобных шедевров мебельного искусства, сотворенного руками прославленного мастера, до которых антиквары бывают столь падки и которые они так высоко ценят. Но следует заметить, что резные украшения оставляли впечатление чего-то незавершенного, каких-то набросков,.сделанных резцом опытного ремесленника, но не доведенных до совершенства; к тому же форма не то сундука, не то кофра, приспособленного к ношению за спиной, как бы начисто исключала саму идею возможности возведения подобного здания или сооружения, ведь оно, даже будучи построенным, мгновенно бы рухнуло и рассыпалось в прах. Кстати, чтобы поставить сей предмет на землю или на пол, да так, чтобы он не повалился набок, требовалось раскрыть или развернуть два боковых угловых кронштейна (или две консоли), также служивших для того, чтобы поддерживать на должном месте два особых панно, которые открывались подобно панно, составляющим средневековые складные триптихи, – но об этом я узнал только после того, как приобрел сей любопытный экземпляр, с чем я и должен был себя поздравлять, ведь не соверши я эту покупку, я так бы никогда и не попал в Сгурр, на мою истинную родину.

Как определить, что собой представляло здание, неумело сделанным макетом которого, казалось, и был приобретенный мной сундук? Очень приблизительно и очень отдаленно оно напоминало миниатюрный храм, вплоть до того, что на нем в виде барельефов виднелись едва заметные лесенки, соединявшие между собой многочисленные ящички и отделения. Антиквар, владелец лавчонки, доставил себе большое удовольствие, раскрыв мне секреты выставленного на продажу товара (должен заметить, что я потом обнаружил множество других секретов, которые, вероятно, были ему неведомы); так, он показал мне раздвижную раму, скрывавшую глубокую нишу, затем продемонстрировал несколько вращающихся вокруг своей оси плоскостей, при движении которых из потайных ниш появлялись крохотные фигурки, а также несколько комнаток (или, скорее, часовенок или церковных приделов), скрытых перегородками… И повсюду острый взгляд мог обнаружить силуэты людей, вернее, крошечных куколок, облаченных в невероятно пышные и роскошные одежды, куколок, которых можно было бы принять за живых человечков, за карликов, если бы не их неподвижность и немота.

Могу сказать одно: когда все ящички были открыты и все панно развернуты для обозрения, передо мной предстало более шестисот «персонажей»! И однако же, когда сей предмет аккуратно складывался, он был размером не более обычного чемодана или сундука, и благодаря наличию двух крепких ремней его легко можно было нести за плечами, ибо, клянусь честью, он весил не больше, чем вещевой мешок, с которым я странствовал.

Разумеется (и это вполне естественно), антиквар принялся обхаживать возможного покупателя, то есть меня, он стал заговаривать мне зубы, на все лады расхваливая свой товар. Он утверждал, что передо мной предстали изображения не то богов, не то героев далекой страны, затерянной где-то в горном массиве под названием Сгурр; по его словам, некий житель тех мест, прибывший оттуда, передал ему сей сундук по той причине, что оказался совсем без денег; сей чужеземец якобы поведал антиквару, что в тех краях бродячие поэты использовали этот «переносной кукольный театр» для того, чтобы при исполнении своих эпических поэм и баллад в нужный момент показывать слушателям соответствующие сценки. Более антиквар ничего не знал. Я сделал вид, что поверил ему на слово.

Само собой разумеется, в то время я ведать не ведал, что речь идет о моих предках, изображавших благородные, возвышенные деяния моего рода, однако я купил сей любопытный экземпляр (нет никакой нужды говорить о каких-то предчувствиях), купил просто потому, что он мне понравился, и отнес к себе, водрузив, как и положено, на спину.

Оказавшись дома, я принялся тщательно изучать свое приобретение. До той поры сундук просто интриговал своей таинственностью и необычностью, теперь же я постепенно прозревал, открывая для себя поразительную его красоту, которую грязь и патина времени прежде от меня скрывали и мешали мне им восторгаться. Могу сказать, что я провел долгие часы, склонившись над сундуком и внимательно изучая «населявших» его персонажей и их жизнь во всех подробностях, которые можно было разглядеть либо угадать, прежде чем понял, что имею дело с целым мирком, где было место и своим трагедиям, и своим маленьким и большим радостям. Но постепенно я все смог постичь. Сказать по правде, на то, чтобы все осознать, мне потребовалось довольно много времени, я проводил за изучением загадочного сундучка ночи напролет; едва я успевал вернуться с работы, как тотчас же бросался к нему, забывая о пище и покое. Я начал понимать, что между персонажами существуют определенные связи и отношения: например, оказалось, что человечек в островерхом колпачке был сыном женщины, возлежавшей на ложе этажом выше; я понял, что прародитель рода восседал на самом верху (что было вполне естественно), что внизу располагались представители последних поколений; по мере движения взгляда сверху вниз можно было догадаться о смене эпох по изменениям в костюмах, по эволюции моды в одежде и предметах быта (например, мебели), даже по изменениям, происходившим в языке (о чем можно было судить по многочисленным надписям, каковые я с великим тщанием переписал, потому что не мог их еще расшифровать). Я разглядел, например, что на четвертом ярусе или этаже загадочного сооружения зубы у женщин в соответствии с модой были выкрашены в черный цвет, и что на шестом этаже у всех мужчин на левой руке был отрублен мизинец. Разумеется, я ничего не знал о том, какой смысл имеют все эти мелкие детали и тысячи и тысячи иных подробностей, но я по крайней мере понимал, что все эти детали не случайны, и я чувствовал, что за всем этим скрывается какая-то мне еще непонятная, но подлинная жизнь, гораздо более подлинная, чем мое жалкое существование, которое я влачил в большом городе, пришедшее на смену жизни, полной приключений, существование, которое я мог променять на какое-то иное, если на то будет моя воля.

Должен признать, что вскоре процесс изучения сундучка стал для меня настоятельной потребностью; ежедневно по утрам и по вечерам я посвящал долгие часы «посещению храма» (я не знал, каким еще словом можно было бы назвать это сооружение); и ежедневно я совершал все новые и новые открытия, сведения о которых я заносил в специально купленную для этой цели тетрадь; тетрадочка эта, несмотря на все превратности судьбы и все несчастья нынешней моей жизни, до сих пор цела, и я храню ее как большую ценность.

Должен признать, что долгое время я не понимал самого главного… Однажды я (на беду или к счастью, как знать?) предпринял попытку при помощи зеркала рассмотреть спину одного из персонажей, который, как мне казалось, что-то нес на спине. И вот тут-то маленькая фигурка отделилась от того места, где она стояла, и упала на пол. Чтобы вернуть персонаж на прежнее место, мне пришлось поднять его с пола, и, конечно же, мне захотелось его получше рассмотреть. Я никак не мог понять, что заставляло фигурку стоять прямо; я предположил, что этому способствовал крючочек, спрятанный в складках одеяния (следует сказать, что размером статуэтка была не больше фаланги пальца на руке). Итак, при помощи пинцета я снял с того, что я считал статуэткой или куколкой, всю одежду: передо мной предстало изображение совершенно голого человечка, похоже, почтенного старца. Я взял сильную лупу и принялся сквозь нее рассматривать фигурку… Как ни странно, видны были все складки кожи, все морщины; я заметил, что старый, давно заживший шрам змеился по левой ноге, что ногти на ноге были черны от грязи. Я, признаюсь, обомлел, потому что обнаружил, что передо мной вовсе не статуэтка, а настоящая мумия, каким-то непостижимым образом уменьшенная до столь малых размеров. Мне понадобилось совсем немного времени для того, чтобы понять, что точно такими же мумиями являются в большинстве своем и другие персонажи; лишь немногие из них, самые старинные, то есть те, что находились на верхних этажах сооружения, имели, как бы это поточнее выразиться, более грубую фактуру, то есть более искусственную форму, короче говоря, было совершенно очевидно, что они были сделаны человеческими руками из какого-то материала.

Я задавался вопросом, каким образом им (я еще ничего не знал о «них») удалось добиться такого результата. Мне было прекрасно известно, что процесс мумификации был достаточно широко распространен у многих народов, во многих цивилизациях, но в той же мере, в какой этот процесс казался мне естественным, в той же мере мне представлялся абсолютно невозможным процесс такого уменьшения тел. Однако «они» сумели достичь желаемого, иначе оставалось лишь предполагать, как им удалось придать этим микростатуэткам невообразимо реалистический и «нечеловеческий» характер.

Но на этом сюрпризы и открытия не закончились! Я увидел, что у одного из персонажей череп был гладко выбрит, и в затылочной части можно было рассмотреть плохо скрытую не то вмятину, не то дыру… Мне удалось извлечь из этого углубления крохотный рулончик бумаги, весь покрытый какими-то знаками. Разумеется, при ближайшем рассмотрении оказалось, что у каждого персонажа имелось точно такое же углубление, искусно скрытое под волосами (у мумий были настоящие волосы, несмотря на их малые размеры).

Я не стану подробно останавливаться на том, сколько времени и усилий мне потребовалось для того, чтобы расшифровать эти письмена и постичь этот язык. Скажу только, что спустя два года я имел полное представление об истории своих предков. Я был очарован и полагал, что переносной храм отнюдь не случайно попал ко мне. Нет, совсем не случайно! Это мои предки прислали его мне, чтобы вернуть меня на предназначенную судьбой дорогу. История, прежде мне неведомая, история, все повороты и изгибы которой я теперь понимал все лучше и лучше, была моей собственной историей, я это знал теперь твердо. Ну что в том было невероятного и невозможного? Разве я не был сиротой? Не говорили ли мне в приюте, где я вырос, что какой-то мужчина, говоривший с сильным чужеземным акцентом, принес меня туда завернутым в пеленки? Было это около пятидесяти лет назад… С той поры я влачил бремя своих дней, я перемещался с места на место, из города в город, я жил в мире, который не узнавал и не признавал за свой. Разумеется, я искренне, всем сердцем полюбил тот край, где вырос, и я бы ни за что на свете не снял бы жилета, знаменитого жилета из шерсти фландрина, который был своеобразным символом этого края. Но не был ли мне дан знак свыше, когда я вдруг возомнил, что должен покинуть якобы родные края для того, чтобы долгое время скитаться по свету, попадая то в одну переделку, то в другую? И не был ли мне дан еще один знак свыше, когда у меня украли мой любимый жилет, и я довольно спокойно пережил это происшествие?

Но теперь со всем этим было покончено, ибо я обладал достаточным количеством сведений для того, чтобы я смог вновь обрести мою настоящую родину.

Чем я и не замедлил заняться…

На протяжении нескольких месяцев я путешествовал, пересекая разные, но, на мой взгляд, почти одинаковые страны (отличающиеся только теми незначительными деталями, что приводят в изумление праздных путешественников), и наконец добрался до центра местности под названием Сгурр. На тамошнем наречии это название означает «кладбище», я это понял, но я еще не знал, почему этот край носит столь странное название.

Приблизившись к границам этой местности, я нанял проводника (найдя его не без труда, ибо путешественники посещали сей край редко, а слава за ним закрепилась недобрая, и путешествие туда слыло предприятием опасным), но вопреки опасениям путешествие наше проходило на диво спокойно, без каких-либо инцидентов. В течение долгих дней мы ехали на спинах мулов, то поднимаясь вверх по склонам невысоких холмов, то спускаясь вниз и следуя вдоль берега тихой реки, медленно и лениво катившей свои воды по равнине. Мой проводник оказался человеком молчаливым, а о Сгурре он вообще отказывался говорить, кстати, как выяснилось, в самом Сгурре он никогда не бывал. Единственным событием, достойным упоминания, как я полагаю, было то, что, когда мы оказались в долине, где протекала вышеупомянутая река, он сказал, что надо бы подстегнуть мулов, чтобы покинуть долину до наступления ночи. Как он мне объяснил, пещеры, находившиеся у подножия возвышавшихся неподалеку скал, служили пристанищем разбойникам, грабившим путников. Но подобное, по его словам, случалось здесь лишь по ночам, ибо местные разбойники поклонялись луне и ненавидели дневной свет, потому что свято верили в то, что умрут под лучами дневного светила. Проводник добавил, что некоторые знатоки этих мест утверждают, что слухи о ночных разбойниках являются всего лишь легендой, и эти слухи распространяют обитатели Сгурра для того, чтобы устрашить чужеземцев и отбить у них охоту посещать их страну; но, как сказал мне проводник, ни один из этих знатоков не осмелился ради доказательства ложности этих слухов обследовать те самые пещеры, где могли находить себе убежище разбойники.

Едва завидев впереди то, что именовалось границей Сгурра (шлагбаум, жалкая хижина и несколько стражников), мой спутник повернул назад и поспешно удалился, даже не пожелав мне на прощание удачи.

Я предстал перед таможенниками, и они спросили меня, кто я такой, откуда прибыл… Засим последовал странный вопрос, живой я или мертвый… Я счел это за шутку; природная склонность к тому, чтобы отвечать вызовом на вызов (а может быть, и просто интуитивное чувство), заставила меня ответить, что я – мертвый; стражники пали передо мной на колени и распростерлись ниц. Должен заметить, что говорили мы на языке сопредельной страны, так как я тогда еще не владел устной речью на языке Сгурра, ибо был знаком с ним только по письменным источникам. Выказав мне таким образом почтение, стражники в чрезвычайно вежливой форме попросили меня представить мою генеалогию. Вероятно, и в данном случае на меня снизошло не то вдохновение, не то озарение, и именно оно руководило моими действиями. Не говоря ни слова, я поставил на стол сундучок, который нес на спине, и раскрыл его так, чтобы стали видны все панно. Стражники приблизились к столу, довольно внимательно осмотрели мой переносной храм, и хотя и были изумлены тем, что какой-то чужеземец оказался владельцем предмета, по их понятиям, являвшегося достоянием рода мертвых нищих Сгурра, они позволили мне проникнуть в их страну.

После нескольких часов ходьбы (мулов проводник увел с собой) по пыльной пустынной дороге, где я не встретил ни души, я прибыл в Сгурр. В действительности я оказался в самом центре города, но осознал это немного позже. Все дело в том, что столица Сгурра не похожа ни на один город в мире. Жилища там не построены из камня или из дерева, а выдолблены или выкопаны в земле, и над каждым из них возвышается небольшой холмик со странноватой на первый взгляд наклонной дверью, за которой находится ведущая вниз лестница. Над жилищем не располагается никакая постройка, а разбит цветник, чьи размеры в точности совпадают с размерами подземного жилища; у самых богатых этот цветник огорожен небольшой оградой, так что создается впечатление, что перед тобой нечто вроде испанского патио. Вот почему город выглядит весьма приятно, улицы в нем довольно широки, к тому же многие из них обсажены деревьями, так что можно даже подумать, что находишься в деревне, а не в городе, если только не брать в расчет суету и сутолоку (впрочем, весьма относительную) на улицах. Прежде всего меня изумило обилие похоронных дрог. Неужто в городе эпидемия? Но нет, люди не выказывали ни малейших признаков тревоги и спокойно прогуливались по улицам или шли по своим делам; позднее я узнал, что у высокородных мертвецов выработалась привычка после полудня «прогуливаться» по центральной аллее города в своих лучших катафалках и в сопровождении слуг.

После того как я сам совершил небольшую ознакомительную прогулку по городу, чтобы представить себе, каков он, я выбрал небольшую скромную таверну, чья вывеска привлекла меня своей простотой и приятным внешним видом; я вошел и увидел, что там собрались завсегдатаи, что они там пьют и болтают, как во всех тавернах мира.

* * *

Разумеется, мой сундучок-храм по-прежнему находился у меня на спине. Войдя в таверну, я снял его, поставил на ближайший стол, а сам уселся рядом. Вокруг меня сразу же собралась толпа. Я не понимал, что послужило тому причиной. Так как я еще не говорил на местном наречии, то не мог сойти за настоящего сгуррянина, соответственно, я боялся, что меня могут принять за вражеского лазутчика или за вора, а потому делал вид, что глух и нем. С помощью жестов мне дали понять, что я должен представить моих предков местному «обществу», то есть всем присутствующим, расположившимся возле меня полукругом, чтобы лучше рассмотреть все детали моего переносного храма. Я толком не мог понять, чего от меня ждут, и потому ограничился тем, что поочередно стал открывать все ящички, разворачивать панно, показывать одного за другим персонажей, сопровождая показ мимикой и жестикуляцией, когда мне казалось, что я кое-что знаю о том или другом из них… История моих предков, которую я с таким трудом сумел изучить, расшифровывая имена, похоже, во многих деталях была известна зрителям, комментировавшим то со смехом, то со слезами на глазах разворачивавшиеся перед ними сцены. Когда я закончил демонстрацию своей родовой реликвии, присутствующие стали бросать мне монеты, а хозяин заведения не взял с меня платы ни за ужин, ни за ночлег.

Вот так, не ведая того, я занялся ремеслом, которое стало моим основным занятием: ремеслом благородного мертвого нищего. Представителей этого почтенного ремесла в Сгурре довольно мало, но именно поэтому они там в таком почете. Обычно они посещают таверны и прочие публичные места, где воспевают подвиги своих предков, сопровождая рассказы игрой на маленьких скрипочках; я не умел играть на скрипке, но, приглядевшись к жизни в Сгурре и освоившись с ней, начал применять для сопровождения тамбурин, что подошло как нельзя лучше, ибо тамбурин издает более ритмичные и громкие звуки, что позволяет особо подчеркнуть роль того или иного персонажа в тех или иных событиях. Кстати, должен заметить, что зрители своими замечаниями помогали мне постичь значение некоторых деталей в моем переносном храме, которые до сей поры оставались мне непонятны, так как я с каждым днем все лучше и лучше понимал местный язык. Я уже сейчас не помню, когда и при каких обстоятельствах кто-то из обитателей Сгурра объяснил мне, что слово «мумия» представляет собой всего лишь искаженное слово «монета». Действительно, мне рассказывали, что в стародавние времена сами мертвецы служили в этой стране разменной монетой. Сгуррянин считался тем богаче, чем большее число своих предков он мог «предъявить» в качестве доказательства древности и благородства своего рода; в те стародавние времена, о которых мне рассказывали, случалось, что благородное происхождение покупалось, по крайней мере это не считалось ни зазорным, ни необычным. Сначала мертвецов выставляли на всеобщее обозрение в жилищах, но вскоре законы рынка и торговли потребовали, чтобы богатевшие и множившиеся представители класса торговцев обрели право перемещать мертвецов по своей воле куда им было нужно. Так как техника мумифицирования делала большие успехи, в конце концов мастерам этого дела удалось научиться уменьшать мумии до столь «удобных» размеров, что вскоре всего один слуга мог носить в сундучке со множеством ящичков все генеалогическое древо своего хозяина. С течением времени этот слуга превратился в бродячего поэта, воспевавшего деяния рода, которому служили его собственные предки; одновременно с повествованием он поочередно открывал ящички сундука, в каждом из которых был представлен один из персонажей, причем запечатлен он был в одном из самых важных, самых значительных эпизодов своей жизни. Искусство исполнения подобных хвалебных песнопений постепенно исчезало, и только одни лишь нищие сохранили эту благородную традицию. Большинство жителей Сгурра полагало, что мертвецы доставляют довольно много хлопот и таскать их с собой – дело хлопотное и неудобное, а потому от собственных мумий стали отказываться и начали запечатлевать образы предков на бронзовых или золотых медальонах, которые носили на шее или на круглых кусочках металла, хранимых в мешочках, позднее ставших именоваться кошельками. Вот так, говорят сгурряне, и были изобретены монеты.

Однажды один мертвый нищий поведал мне мифическую историю Сгурра в том виде, в котором она была изложена в устных преданиях. Несмотря на то что в его повествовании было много неясностей, как говорится, «темных мест», я постарался воспроизвести его рассказ предельно точно. Итак, вот как он начал:

«Наши предки во всем любили порядок и всегда всему возвращали прежний вид, какой любая местность, скажем, имела до их прихода. Они вели кочевой образ жизни, вечно перемещались со стадами с одного пастбища на другое, но никогда нигде не оставляли после себя никаких следов своего пребывания: после их ухода трава должна была стать такой же густой и зеленой, какой была прежде, а степь – такой же девственно-нетронутой, какой она была в первый день Сотворения мира. Если же им доводилось оказаться в местности или долине, где они уже побывали несколькими годами раньше (по самым незначительным деталям они абсолютно точно опознавали любое место, несмотря на крайнее однообразие пейзажа, например, по произраставшим там растениям, по контурам горных склонов, чего мы теперь не можем, ибо наши взоры утратили прежнюю остроту и не отмечают таких отличий), так вот они считали, что должны вновь увидеть места, в которых уже когда-то побывали, абсолютно нетронутыми, такими, какими их увидели во глубине веков их собственные предки.

Итак, все свое имущество они возили с собой на особых волокушах, влекомых вьючными животными; сказать по правде, сегодня никто уже не знает, что это были за животные: не то яки, не то ламы, но только не лошади, это уж точно. Полозья волокуш оставляли на траве глубокие борозды, но они быстро зарастали и скрывались под порослью молодых побегов. Наши предки заботились о том, чтобы никогда не проходить по одному и тому же месту несколько раз, вот почему волокуши племени двигались в ряд, чтобы не образовывалась колея. Даже если они преодолевали горный перевал, то и тогда старались не оставлять никаких следов, всячески избегали протаптывать тропинки; но вообще-то они предпочитали обходить стороной горные массивы, потому что на перевалах, даже на тех, где условия были наиболее благоприятны для передвижения, волокуши тащить было довольно трудно. Следует заметить, что наши предки не знали колеса.

И вот пришло время, когда наши предки перестали кочевать, они стали обрабатывать землю, строить дома и деревни, чеканить монеты, наносить на пергамент различные знаки. Так, говорят, родилась цивилизация, родилась культура.

Люди ограниченные усматривают основную причину этой революции в том, что наши предки стали заниматься сельским хозяйством, но они начисто забывают о том, что для того, чтобы заниматься сельским хозяйством, надо сначала прекратить кочевать и осесть в определенном месте. В действительности наши предки отказались от кочевого образа жизни по причине чрезвычайно простой: они уже не могли возить с собой все свои пожитки. И дело было вовсе не в том, что у них было так уж много вещей, ибо они всегда жили очень бедно и скудно в своих больших шатрах, покрытых войлоком, который они валяли из шерсти не то яков, не то лам. Чем они обладали? У них и было-то всего-навсего, что переносная медная печка, одежда, хранившаяся в сундуке, кое-какие амулеты вроде пучка стрел, украшенного грубо обработанным алмазом, медальона в виде солнца из тусклого золота или крестика из самшита, в зависимости от моды; была у них и кое-какая посуда: кастрюли, котелки, сосуды, тарелки, ложки, а также орудия труда, позволявшие заниматься скотоводством и обрабатывать шкуры и шерсть животных, вот и все. Жизнь кочевников, даже богатых, трудна и скудна.

Но с течением времени число предков, наших предков, значительно возросло. И они тоже ничего не оставляли после себя!… И у них тоже были шатры, предметы обихода, даже рабы. Долг почитания умерших предков был возведен в абсолют. По прибытии на новое место стоянки прежде всего там все нужно было обустроить для умерших предков, сей процесс отнимал много времени, сначала на это уходили дни, потом – недели и даже месяцы. Это означало, что в течение нескольких дней, а потом и недель люди, живые люди, оставались под открытым небом, без убежища от непогоды, они почти ничего не ели и не спали, к тому же у них не было времени для того, чтобы присматривать за стадами, и животные, предоставленные самим себе, разбредались на большие расстояния, и потом долгие дни и недели уходили на то, чтобы их опять согнать в стадо; но несмотря на все эти неудобства, в соответствии с очень строгими законами иерархии, мертвецы были на первом месте. Однако люди не роптали, ибо каждый был преисполнен таким великим чувством почтения к предкам, что никто не осмеливался возвысить свой голос и подвергнуть критике происходящее.

Все дело было в том, что, как я уже сказал, наши предки ничего нигде не оставляли после себя, а соответственно, возили с собой и всех мертвецов. И вот настали такие времена, когда они уже не могли выполнять свой долг перед умершими, потому что постоянно их число увеличивалось настолько, что возить с собой всех стало просто невозможно. Процесс этот был долгим и медленным, но с каждым новым поколением проблема все обострялась и обострялась.

По прибытии на новое место стоянки прежде всего возводили шатер главного, первого предка, прародителя племени, ведшего свой род от богов, являвшегося богом, предка, от которого вело свой род все человечество. Его почитали как истинного и вечного вождя племени. Но постепенно его мумия усыхала, уменьшалась в размерах, портилась; в ходе переездов с места на место от нее что-то отваливалось и терялось: куда-то пропали волосы, отвалилась и затерялась ступня… И хотя потомки относились к этой мумии с великим почтением и всячески заботились о ее сохранности, она постепенно превратилась в бесформенную кучку праха, среди которой с трудом можно было различить одну челюсть с единственным зубом. Все, что осталось от прародителя, поместили на небольшой алтарь, установленный в его шатре, а вокруг разместили урны с прахом его жен, и каждый из членов племени, проходя мимо шатра или приближаясь к алтарю, низко кланялся или падал ниц. Прародитель рода, возлежа на алтаре, руководил Советом старейшин племени; когда вставал вопрос о необходимости сняться с места, именно он принимал решение; разумеется, от его имени и его голосом говорил впадавший в транс шаман, и каждый член племени узнавал его голос по особому акценту и по употребляемым старинным, уже забытым оборотам речи. Следует сказать, что шатер прародителя служил местом для торжественных сборов племени, именно там устраивались празднества в честь молодоженов, именно там совершались различные обряды и ритуалы, ибо считалось, что предки очень любят зрелища и церемонии. Но ведь, кроме прародителя, имелось еще огромное количество прочих предков, требовавших не меньшего почитания и не меньшей заботы. Их число превосходило число живых, верой и правдой служивших им; большое численное превосходство мертвых над живыми было знаком неблагополучия для племени, ибо предки требовали к себе слишком много внимания, на уход за ними тратились все силы живых, исполнявших при мертвых роли слуг. Женщины были принуждены рожать все большее число детей, чтобы восстановить равновесие и чтобы с должным почтением обслуживать предков. Но ведь это было очень труднодостижимым делом, потому что время от времени старики уходили из жизни, присоединяясь к сонму мертвых; к тому же увеличение численности племени требовало и увеличения численности домашних животных, а более многочисленные стада требовали все новых и новых пастбищ.

Прародитель племени, то есть Главный Предок, это понимал, и он решил исправить положение дел. Однажды, говоря голосом шамана, он созвал членов племени на Большой Совет. Старейшины уселись в первом ряду лицом к алтарю в его шатре, за ними разместились другие уважаемые члены племени, те же, кому не хватило места, стояли снаружи. Другие предки предпочли остаться в своих палатках в тепле и покое, но в любом случае они должны были все слышать, потому что считалось, что предки вообще все слышат и видят.

Прародитель заговорил… То, что он сказал, было так непривычно, так неожиданно… Он попросил своих дорогих потомков построить для него и для других предков город. Он объяснил, что предки очень устали от бесконечных перемещений и жаждали отдыха. Они полагали, что настало время им предаться созерцанию и размышлению. Что до живых, то они, возведя город мертвых, могут продолжать кочевать либо обосноваться в окрестностях этого города, это уж как они пожелают. Так рек Прародитель.

Взял слово самый старый из старейшин: «Мы повинуемся вашей воле. Где должны мы возвести город предков?» «На вершине холма», – ответил Прародитель. Разумеется, все члены племени знали, что такое холм, но вот что такое город? Не только живые не имели о том ни малейшего понятия, но и никто из предков ведать не ведал, каким должен быть город, вот почему город и получился не похожим ни на какой другой. До сих пор в Сгурре с великим почтением относятся к предкам и тщательно выполняют их волю. Многие, очень многие переместились из мира живых в мир мертвых и поселились в священном городе. Нашей страной до сих пор правят предки…»

Должен сознаться, я был поражен, когда услышал эти странные речи, но это было в самом начале моего пребывания в Сгурре, а затем я постепенно постиг возвышенную философию обитателей Сгурра, столь отличную от тех верований, в духе которых я был воспитан, и познал их нравы и обычаи, которые в иных краях и странах сочли бы абсурдными, просто безумными, но на самом деле эти нравы и обычаи проистекают из верований сгуррян и представляют собой более чем логичное их воплощение. Чтобы понять их смысл, надо предать забвению некоторое количество языковых «привычек», которые в странах, где правят живые люди, считаются абсолютными истинами, но которые на самом деле являются чистыми условностями, существующими только благодаря всеобщему согласию на сей счет. Обитателям Сгурра до подобных условностей дела нет, потому что они продолжают преданно и верно исполнять долг, который почитают для себя священным: воздавать должные почести мертвым. Вся энергия жителей Сгурра направлена на выполнение этой бесконечной работы, и затрачивается она до такой степени, что при осмотре города не видишь перед собой ничего, кроме странного поселения, все жилища которого представляют собой либо пещеры, либо землянки. Чужеземцам было очень трудно понять происходящее в Сгурре. Ну как они могли постичь, что тот, кого они почитали за «короля» Сгурра, отправился в мир иной много веков назад и что от него, единственного монарха, когда-либо правившего Сгурром, теперь остался один лишь указ, который он подписал после того, как установил в Сгурре власть мертвых в результате продолжительной и ожесточенной борьбы? Редкие письменные рассказы путешественников, посещавших Сгурр, изобилуют ошибками, проистекающими из полнейшего непонимания и неведения тамошних обычаев и нравов. Так, в одном из рассказов, причем из числа тех, что можно отнести к разряду не самых худших, отмечено, что особую, главенствующую роль в местном обществе играет благородное сословие, местное дворянство, к представителям которого нельзя обращаться иначе, кроме как употребляя особую частицу, выражающую почтение, частицу, по смыслу сходную с французским выражением «ваша светлость». Но подобная трактовка не точна, ибо частица на самом деле означает «усопший» и таким образом всего лишь свидетельствует о том, что тот, к кому изволят обратиться, уже умер.

По прибытии в Сгурр я понял, почему я всегда так любил кладбища. Со дней моего далекого детства я в отличие от других детей, только и мечтавших поиграть в мяч или классики, предпочитал не участвовать в их шумных и веселых играх, а бродить в одиночестве среди могил, с трудом расшифровывая надписи на поросших мхом камнях мавзолеев и на надгробных плитах; иногда я даже принимался ухаживать за какой-нибудь могилой: выпалывал сорняки, поливал несчастную иссохшую герань… Частенько, когда никого поблизости не было и меня никто не мог увидеть, я припадал ухом к могильному камню и прислушивался… Я очень дивился тому, что не слышу ни звука, я разговаривал с мертвыми, я умолял их ответить мне и сетовал на то, что они оставались глухи и немы к моим мольбам, ибо я уже тогда ощущал их присутствие, которого другие не чувствовали.

С возрастом эта природная склонность, оказавшая огромное влияние на мой внутренний мир и заставлявшая меня отдаляться от людей и искать одиночества, не только не исчезла, а напротив, принимала все более ярко выраженный характер. Теперь, после того как я оказался в Сгурре, я могу предаться ей без остатка.

Более всего я люблю воскресенья, когда жизнь (если так можно выразиться), мертвых становится в Сгурре очень заметной, зримой, ибо по улицам города друг за другом следуют катафалки с восседающими на козлах печальными возницами, а воздух наполняется тихим перешептыванием покойников. Все дело в том, что, хотя слух мой по причине преклонного возраста и ослабел, шум, производимый голосами множества мертвых, находящихся вокруг нас и почти везде (кроме Сгурра) возмущающихся несправедливостью, проявляемой по отношению к ним, я сейчас различаю великолепно. Я слышу, как они ведут бесконечные разговоры, правда, говорят они столь тихо, что я могу уловить лишь смысл отрывочных высказываний; но с каждым днем я слышу и понимаю их все лучше и лучше, что является знаком того, что с каждым днем я все более и более становлюсь достоин звания благородного усопшего, дарованного мне обществом Сгурра по прибытии.

Я прекратил показывать своих предков в тавернах или на площадях, ибо настало время, когда я должен подумать о будущем. Разумеется, в Сгурре относятся весьма терпимо к тому, что благородные усопшие после смерти на протяжении нескольких лет передвигаются больше, чем это принято, что они, если уж говорить прямо (чего настоящие сгурряне никогда бы себе не позволили), сохраняют некоторую видимость принадлежности к миру живых; кстати, могу смело утверждать на основе собственных наблюдений, что различия между двумя «состояниями» гораздо менее определенны и ярко выражены, чем принято считать. Но наступает такой момент, когда покойник осознает себя окончательно умершим и уже не соглашается покидать свою могилу (если только на то не будет особых причин); для меня сей момент уже близок. Увы! Увы! Я должен был бы радоваться, но нет, я пребываю в тревоге, ибо будущее страшит меня. Хотя Сгурр довольно велик, но следует признать, что он уже перенаселен, там царит суета, там беспрестанно случаются какие-то неприятности, ибо живые вечно все усложняют, вмешиваясь в ход событий со своими злосчастными предложениями и начинаниями, а также со своими наглыми требованиями. Несомненно, многие из них не ставят перед собой иных целей и не имеют иных чаяний, кроме как наилучшим образом служить мертвым в ожидании того момента, как их самих допустят в их ряды; я уверен, что в большинстве своем они и не помышляют, вероятно, о том, чтобы требовать какого-то равенства; только горстка буйных агитаторов осмеливается открыто требовать осуществления так называемого «права на смерть», которого, как они считают, лишено большое число живых, что является вопиющей несправедливостью, хотя они и признают, что многие ныне живущие в отличие от благородных мертвецов лишены того спокойствия духа и той сдержанности, что свойственны умершим, но эти различия кажутся им несущественными при решении вопроса о всеобщем равенстве.

Должен сказать, что вскоре после того, как я начал свою успешную карьеру мертвого нищего, мне очень повезло, так как я смог найти себе жилище близко от центра города, не слишком дорогое; в особенности же мне эта квартира нравилась потому, что находилась она неподалеку от тех богатых кварталов, которые часто посещали аристократы и высшие чиновники из правительства мертвых, и вот теперь я нередко могу видеть, как по улицам в катафалках, украшенных гербами Сгурра, следуют члены кабинета министров. Быть мертвым нищим – дело довольно выгодное, ибо ремесло это достаточно престижное и имеет свои преимущества; если взяться за него всерьез и проявить не только усердие, но и кое-какие способности (полагаю, в данном случае я продемонстрировал наличие у меня истинного таланта), то можно на этом поприще обзавестись высокопоставленными друзьями и покровителями, что со мной и произошло, и именно это обстоятельство во многом облегчило мне задачу, в особенности когда речь зашла о том, чтобы внести ясность в вопрос о моем положении в местном обществе, ибо положение было крайне неопределенно и необычно, так как я был чужеземцем и должен был перейти в мир мертвых посредством вполне законных похорон. Как я уже сказал, Сгурр чрезвычайно перенаселен; так вот живые вынуждены долгие часы ожидать попутного транспорта (то есть похоронных дрог), чтобы попасть из пригорода в центр и приступить к исполнению своего служебного долга в какой-нибудь могиле, либо выпрашивать подаяние у богатых покойников; и они будут считать себя счастливцами, если в результате жизни, полной лишений и самоограничений, в конце концов обретут право на успокоение где-нибудь в уголочке на тридцать шестом уровне могилы, расположенной в квартале, где обитает простонародье, в глубине заросшей аллеи, куда никто никогда не заглядывает и не приносит цветов. Но самой ужасной считается в Сгурре участь живого, не имеющего возможности умереть из-за отсутствия денег; подобной участи сгурряне страшатся, но она выпадает на их долю все чаще и чаще. Подобной судьбы я не пожелал бы своему наихудшему, злейшему врагу; даже те завистники, что попусту растрачивали свое время на плетение заговоров против того явления, которое они именуют «диктатурой мертвецов», без особых оснований сетуют на то, что якобы не имеют возможности в соответствующий момент разделить участь этих мертвецов. Но это так, к слову…

Так вот я сумел обзавестись в Сгурре друзьями, и первым из них был представитель мира живых (ну да грех невелик, ибо один раз не считается), он работал в службе по ведению записей в книге усопших с указанием времени заупокойной обедни. Он сделал там достойную карьеру, и его, как хорошего служащего, высоко ценили его начальники; разумеется, он не имел чести быть представленным Главному управляющему, благородному усопшему господину Обмару, чьему катафалку он низко кланялся ежедневно, когда приходил на службу в свою контору, но секретарь сего высокопоставленного чиновника много раз говорил ему, что тот очень ценит труд и старание моего приятеля. Вот таким образом ценой долготерпения и великих усилий мой новый друг сумел, несмотря на нужду и нехватку средств, обеспечить себе достойную смерть и вполне приличное местечко, где он сможет покоиться после похорон. О, далось ему это нелегко, очень нелегко! В наши дни в Сгурре человек, желающий умереть достойно, может достичь исполнения своего заветного желания только в том случае, если осуществление этого желания станет целью всей его жизни. Если он не будет постоянно думать об одном: о том, как добиться того, чтобы его смерть была обставлена достойным образом, вероятно, ему придется довольствоваться той пародией на похороны, которой вынуждены ограничиваться самые бедные из сгуррян. Эти несчастные воображают, что даже таким образом они смогут достичь благословенного царства теней, но они жестоко заблуждаются, ибо их жалкие останки будут разлагаться в их убогих лачугах под аккомпанемент стенаний и сетований их близких, у которых не будет ни единого шанса на получение разрешения на захоронение тела, каковое одно только и превращает умершего в настоящего достойного покойника!

После того как мой друг был допущен в ряды благородного сословия, я еще больше стал ценить его дружбу и возможность проводить время в его обществе. У смерти есть особый дар: лишать людей их слишком явных (я едва не написал «слишком живых») недостатков и придавать человеческому общению и возникающим между людьми связям некую высшую благостность, некую очистительную мягкость (не знаю, как точнее назвать это свойство); каждый в Сгурре может заметить, сколь благотворны контакты с умершими, как обогащают они духовный мир, словно величие смерти озаряет и просвещает тех, кто относится к ней с должным почтением. Общаясь с живыми, человек способен решать только сиюминутные материальные проблемы, он старается быть исполнительным, точным, быстрым, полезным; люди отдают друг другу приказы и преследуют одну лишь цель: не потерять в этой ежедневной гонке время и деньги; они избегают затрагивать личные вопросы и касаться неприятных тем. И сколь же велико различие между мимолетными контактами живых и между продолжительными доверительными беседами, что происходят в тиши могил, там, где кажется, будто время остановилось!

Сегодня мои дела в полном порядке. Разумеется, я никогда не смог бы обзавестись, подобно высокопоставленным особам, целой армией прислуги. Нищий может претендовать на то, что к концу жизни будет обладать хорошей репутацией и небольшим состоянием, но он не может добиться богатства и славы. Я должен был смотреть правде в глаза, а потому отказался от затраты тщетных усилий на достижение невозможного, чтобы позаботиться о том, чтобы обеспечить себя всем необходимым. Все вроде бы предусмотрено: служащие особой службы будут поддерживать в приличном виде место моего будущего упокоения, то есть мое жилище, и ухаживать за мной. Представители этой службы будут иметь законное право представлять меня во всех делах, которые будут касаться меня или моих потомков, в том случае, если я сам не соизволю лично присутствовать в суде при рассмотрении этих дел (ибо смерть, как известно, проявляется прежде всего в утрате интереса к событиям повседневной, обыденной жизни). Представим себе, что некий сосед посягнул на целостность моих владений или что некие планы, касающиеся осуществления строительства, грозят потревожить мой покой. В любом из подобных случаев мой поверенный будет защищать мои интересы, а мне не надо будет ни о чем беспокоиться. Его компетенция распространяется и на другие сферы существования местного общества, ибо я в качестве усопшего, то есть представителя благородного сословия, располагаю правом голоса, присвоенным мне навечно.

Однако, насколько я понимаю, дела обстоят далеко не лучшим образом, и будущее для благородных сгуррян омрачено дурными предзнаменованиями. Экономическое положение и политическая обстановка день ото дня ухудшаются, и причиной этого ухудшения является брожение умов, уже заметно смущающее рассудок живых. Мое официальное свидетельство о смерти не будет иметь практически никакого значения, если в Сгурре произойдет восстание живых, и они захватят власть. Правда, на данный момент правительство мертвых крепко держит власть в своих руках и, надеюсь, сумеет в случае необходимости защитить наши законные права и наказать зачинщиков народных волнений, но я очень боюсь, что может произойти нечто ужасное.

Причины моих сомнений и страхов я уже пытался объяснить выше: все дело в том, что в наши дни умереть достойно становится все труднее и труднее, настоящие похороны стали роскошью, все более недоступной и все более вожделенной. Однако среди аристократов бытует мнение, что возможность ухода в мир иной является милостью, которой сейчас одаривают слишком многих; послушать их, так получается, что право на смерть должно передаваться по наследству и только представителям благородного сословия, то есть их детям и внукам, в соответствии с законом крови, они полагают, что сама возможность того, что кто-то из живых сможет присоединиться к их сонму, является покушением на их привилегии.

Разумеется, я не могу согласиться с такой трактовкой и с такими ограничениями, не могу я этого сделать прежде всего потому, что всем достоверно известно, что с незапамятных времен, задолго до того, как у власти утвердилось правительство мертвых, живые умирали совершенно естественным образом, и никто не находил поводов против сего процесса возражать и ему препятствовать; я, много странствовавший и долгое время проживший за границей могу также засвидетельствовать, что такой обычай существует в большей части стран, где я бывал. Лишить живых этого права окончательно и бесповоротно, лишить их возможности это право обрести как награду за труды и заслуги было бы большой несправедливостью, тем паче что исключения из правил вообще-то очень редки и сейчас уже представляются неким чудом, к тому же даже представители самых старинных родов мертвых в Сгурре вынуждены признавать, что среди их прародителей были живые. В среде аристократии мертвых не любят распространяться на столь скользкие, неприятные темы, но ради справедливости все же следует констатировать, что в большинстве своем нынешние мертвые не всегда были таковыми; нашим аристократам претит признать очевидным тот факт, что мертвые, умершие в далеком прошлом, все, вплоть до самых прославленных, в стародавние времена сначала были горластыми и озорными мальчишками, потом – прыщавыми подростками, затем – похотливыми юнцами, а в конце жизненного пути – дряхлыми старикашками, что они влачили свое жалкое существование, посвящая его поглощению пищи и знаний, усваивая одно и отвергая другое, в зависимости от качества того, что им представлялось возможность поглотить, и в зависимости от личных вкусов и склонностей, порой весьма противоречивых, то есть предаваясь усладам, бренность, мимолетность и ничтожность которых вызывает у мертвых лишь усмешку. Нравы живых вызывают у мертвых недоумение, ибо живые предпочитают остаться наедине, да еще и запереться, чтобы осуществить процесс выделения из организма одних субстанций, считающихся отвратительными, но объединяются в пары, чтобы совершить процесс выделения других субстанций; второй процесс столь же непристоен, сколь и первый, но почему-то воодушевляет их, наполняет их души восторгом… Они собираются вместе, чтобы жадно пожирать твердую пищу, и такое совместное обжорство доставляет им удовольствие, но однако же они часто предпочитают уединиться, чтобы проглотить некие жидкости… Одна только смерть извлекает из этих низменных жизненных сгустков материи, из этих отбросов, составляющих формы реальной жизни, некую квинтэссенцию, что представляет собой высокую благородную суть тела и души, и это осознает каждый, живой он или мертвый. Вот почему многим, в том числе и мне, представляется совершенно естественным оставить живым надежду на возможность возвыситься, на возможность достичь уровня, который намного выше их нынешнего положения. Если их лишить этой надежды и этой возможности, следует опасаться (и серьезно опасаться), что произойдет революция, которая изгонит мертвых из их могил.

В действительности правительство, находящееся у власти и управляющее нами, должно было бы приложить большие усилия, чтобы исправить некие ошибки, устранить недочеты, допущенные в прошлом, и не совершать их впредь, потому что они могут стать причиной его падения. Все дело в том, что в народе членов этого правительства в насмешку наградили презрительным прозвищем живых мертвецов. И не без оснований! Ведь сколь бы высокородными усопшими они ни были по происхождению, все эти благородные младенцы, набитые по горло собственным дерьмом, все эти безрассудные желторотые взбалмошные юнцы и даже вполне почтенные государственные чиновники, – все они так далеки от невозмутимого величия, проявления которого мы ожидаем от настоящего покойника. Разумеется, они по закону считаются умершими, потому что они и в самом деле умерли в соответствии с законом, и было бы большим оскорблением и даже преступлением считать их живыми и обращаться с ними как с живыми. Однако же, если бы можно было втайне от всех понаблюдать за ними, как за живыми, то, возможно, можно было бы обнаружить, что они едят, испражняются, писают, совокупляются, короче говоря, живут… Несмотря на то что я обрел право носить сие высокое звание, не должен ли я признать, что и сам поступаю точно так же? Несомненно, по большей части я об этом не думаю, ибо это небольшое отклонение от строгих правил поведения, определяющих мое положение, кажется мне вполне безобидным и неопасным, и я бы воспринял как оскорбление, если бы кто-нибудь вздумал сказать, что я – живой. Но я нередко бываю в тавернах, и мне доводилось там слышать разные речи… Мне приходилось слышать, как некоторые Завсегдатаи без всяких колебаний и сомнений, правда, не называя имен, распространяли слухи, что многие мертвые получают свои высокие звания преждевременно и незаконно; некоторые посетители доходят до того, что осмеливаются утверждать, будто все привилегии аристократии усопших не имеют под собой никаких оснований и дарованы незаконно, а вернее сказать, присвоены. Услышать подобные суждения и слухи я смог потому, что бывал в общественных местах и там сталкивался бок о бок с самыми разными людьми, вплоть до представителей самых низших слоев, и я выслушал там немало ужасных историй о столь страшных подробностях местной жизни, о которых в высших сферах благородных политиков даже не подозревают. Я пришел к выводу, что эти лишние, брошенные на произвол судьбы люди, утратившие надежду на достойную смерть, готовы на все, ибо им нечего терять. Нет ничего удивительного в том, что в Сгурре постоянно множится количество преступлений, связанных с процессом перехода из мира живых в мир умерших: оформляются и продаются фальшивые свидетельства о смерти, осуществляется бойкая торговля разрешениями на захоронение, происходят самовольные захваты склепов и участков подземелий. Самые богатые упорно стараются придерживаться установленных правил и стремятся поступать в соответствии с законом, но все чаще и чаще происходят большие неприятности и случаются громкие скандалы, когда сам факт смерти вроде бы респектабельных усопших подвергается сомнению и опровергается из-за умышленно допущенных нарушений; могу сказать одно: вероятно, участь, которая ожидает того, кого в результате подобных разоблачений после объявленной смерти во всеуслышание вновь зачисляют в ряды живых, является самой незавидной, ведь его с позором изгоняют из его могилы, все от него отворачиваются и отрекаются, к тому же ему очень и очень затруднительно защитить свое доброе имя. Несчастный оказывается воистину в безвыходном положении, потому что ему в буквальном смысле слова негде преклонить голову в том случае, если его оставляют влачить свое существование на свободе, ведь не являясь лицом, официально признанным умершим, он не может найти места даже в могиле-гостинице. Так что такому бедняге даже было бы предпочтительнее, чтобы его отправили в тюрьму, ведь там его бренные останки, по закону признаваемые телом живого человека, будут храниться вполне благопристойным образом. Да, для того, с кем приключается подобное несчастье, вновь обретенная жизнь превращается в ад! Вот почему те, кто располагает некоторыми средствами и возможностями, прилагают все свои силы и затрачивают все свое состояние на то, чтобы обеспечить себе пристойные и полностью соответствующие законам похороны, а также обзаводятся законным поверенным в делах, способ-, ным представлять интересы клиента в судебных инстанциях без ограничения полномочий определенным сроком, то есть вечно. Короче говоря, покой после смерти покупается по очень высокой цене, но он того стоит, и начинать хлопотать об обеспечении себе этого покоя следует как можно раньше.

Что касается бедняков, то они могут умереть, только пойдя на обман, на мошенничество, даже если сами похороны и будут просто иллюзией. Надо признать, что если в результате внесения изменений в законодательство и было сделано так, что смерть стала труднодостижимой мечтой, то сделано это было лишь для того, чтобы как-то ограничить рост численности «населения» в мире мертвых и ограничить убыль «населения» в мире живых, которых явно недостаточно для обслуживания усопших. Но в данном случае расчет оказался неверен. Все дело в том, что те из живых, кто не имеет шансов когда-нибудь оказаться причисленным к сонму мертвых, мало заботятся о том, чтобы должным образом служить покойникам; те же, кто сможет добиться этой высокой чести, в результате лишь будут ухудшать ситуацию, увеличивая дисбаланс между двумя мирами. Я долго-долго предавался размышлениям, но сколько ни бился над разрешением этой проблемы, все мои потуги оказались тщетны; увы, я не вижу никакого выхода из создавшегося положения и недавно стал задаваться вопросом, не зашли ли в Сгурре слишком далеко в требовании почитания мертвых. Следует, правда, заметить, что это преувеличенное почитание само является реакцией на неприятие смерти как явления, на нежелание его понимать, что в далеком прошлом было характерно для Сгурра, как, впрочем, и для многих других стран.

Мне стало известно, что до того, как мертвые пришли в Сгурре к власти, живые оставляли их тела на произвол судьбы и нисколько о них не заботились. Если же останки и предавали земле, то траур оставался всего лишь лицемерной уловкой, позволявшей забыть об умерших, но соблюсти приличия. Траур обычно длился год, и этого времени оказывалось достаточно, чтобы тело превратилось в горсть праха. После окончания траура живые возвращались к повседневной жизни и не проявляли более никакого интереса к тем, про кого они говорили, что они «ушли в мир иной», «исчезли»; можно сказать, что в этих словах содержалась разоблачительная истина, ибо редки были случаи, когда умершие оставляли какие-то следы в памяти живых; воспоминания о них мало-помалу стирались, так что в конце концов от усопшего оставались лишь запись в книге регистрации смертей, урна с прахом или могила, но никто уже не знал, что там продолжает храниться выкристаллизованная сущность когда-то бывавшего живым существа. И то это было исключение! Ибо, как это ни покажется непостижимым, но о большинстве мертвых никто уже не знал ничего: ни их имен, ни историй их жизни, ни даже их количества! И дело было даже не в том, что они уже не жили, что их уже не существовало, нет, дело было в том, что в мире живых все происходило так, как если бы они вообще никогда не жили, как если бы их вообще не существовало! Так вот в Сгурре стараются исправить эту чудовищную ошибку, преодолеть и отринуть забвение, которому предаются мертвые в других странах, там стараются увековечить как можно больше имен на скрижалях Великого Кенотафа. Когда к имени представляется возможность присовокупить биографические сведения, фото и несколько строк, повествующих о жизненном пути, то это просто прекрасно… Но прежде всего в Сгурре пекутся о том, чтобы были зафиксированы имена, чтобы ни одно из них не было утрачено! Увы, однако для большинства все уже потеряно… Время упущено… Слишком поздно… И именно во имя этих неизвестных и забытых, от имени этой анонимной и безымянной массы мертвых, насчитывающей примерно восемьдесят миллиардов представителей рода человеческого, из которых едва ли тысячная часть была подвергнута переписи и учету, именно ради них и во имя их правительство Сгурра сегодня принимает важные решения и разрабатывает законы. Вероятно, долгий период всеобщего упадка был неотвратим. Можно сказать, что человечество находилось на пути к полнейшему варварству, к состоянию дикости, выражавшемуся в полном забвении мертвых и даже самой смерти, что было равнозначно не просто возвращению к состоянию дикости, а возвращению в животное состояние! Заупокойные службы, оплакивания усопших, тризны, праздники в честь умерших, ежегодные поминовения были преданы забвению как обряды устаревшие, отжившие свой век. Многие выражения, связанные с погребальным обрядом, тоже вышли из употребления и утратили свой первоначальный смысл. Вероятно, человечество в своем падении достигло дна, когда было решено, что в случае смерти кого-то из великих людей будет соблюдаться минута молчания в знак скорби… Всего одна минута! Перейти от годичного траура к одной минуте, от скорби по каждому к показной скорби по некоторым избранным – в этом движении вспять можно было четко, как на математической кривой, прочесть и вычислить всю величину разрушительного бедствия. Кстати, следует заметить, что находились люди (и таковых было немало), считавшие, что оказание почестей умершим (сколь бы ни были жалки эти почести) – обычай устарелый и смешной.

Все происходившее впоследствии можно рассматривать с двух точек зрения в зависимости от того, как оценивать опыт Сгурра и опыт других стран, то есть что считать прошлым, а что – будущим всего человечества. С тех пор как смерть перестала быть тем значительным событием, каким она является, с тех пор как в ее честь перестали устраивать празднества, ее достойные, она стала представляться чем-то неприятным, ненормальным, непристойным, скандальным. А потом следствием подобного отношения к смерти стало и подобное отношение к мертвым. Вскоре сам их уход из жизни стал чем-то окончательным и бесповоротным: о них никогда не вспоминали и не говорили, мест их упокоения не посещали, могилы и кладбища предали забвению, а потом на тех местах стали возводить заводы, конторы, фабрики по переработке отбросов. Мертвые сами превратились в отбросы, которые следовало подвергать переработке, чтобы они, пройдя определенный цикл внешнего воздействия, начали приносить пользу; постепенно все большее и большее одобрение встречал процесс кремации, он приветствовался, потому что в результате мертвое тело становилось менее «обременительным» предметом и занимало меньше места, а смерть представлялась явлением более «гигиенически чистым». После своего перехода в мир иной даже самые великие, самые прославленные представители рода человеческого утрачивали право на проявление малейшего внимания со стороны живых. Короче говоря, живые захватили власть, захватили окончательно, как они полагали.

Смерть стала явлением запретным, на само слово было наложено табу, а так как табу обычно налагалось на слова, связанные с определенными предрассудками, то смерть как явление стала представляться чем-то крайне противоречивым и сомнительным, а затем замутненное народное сознание стало даже отрицать сам факт существования смерти как явления. Для доказательства того, что смерть всего лишь миф, всего лишь «отзвук» отживших свой век и преодоленных верований, вроде веры в существование чертенят из ада или во влияние планет на человеческую судьбу, люди, наделенные недюжинным умом, прибегали к различным, весьма убедительным аргументам, и недостатка в таковых не ощущалось. Прежде всего они вопрошали: «Кто на собственном опыте убедился в существовании смерти?» Никто! И на этом основании они делали вывод, что смерть – явление столь же иллюзорное, как и солнце, опускающееся за линию горизонта, то есть как явление, существующее только для человеческого глаза.

Люди сочли, что бороться со смертью и одолеть ее будет гораздо проще, если изгнать мысли о ней из умов, если запретить размышлять на столь гибельную для человека тему. Чтобы не травмировать детей, были разработаны очень строгие законы, гласившие, что ребенка следует защищать от мыслей о смерти так, чтобы он ничего не знал об этом явлении, а так как сам ребенок просто не способен вообразить столь невероятное несуществующее явление, то чем дольше он будет оставаться в неведении, тем лучше. Когда болезнь или несчастный случай вырывали кого-либо из рядов живых, все окружающие просто выражали удивление по поводу того, что он «ушел» неведомо куда и не подает о себе вестей… Куда он ушел? Без сомнения, в другие края, чтобы там начать жизнь заново… Только представители некоторых «корпораций», объединявших людей одной профессии – врачи, служащие похоронных бюро, гробовщики и могильщики, – были в курсе того, что происходило на самом деле, но они по сему поводу хранили полнейшее молчание, а потому в большинстве своем люди верили, что благодаря успехам науки смерти более нет, ибо она искоренена, уничтожена. Старость с присущими ей признаками упадка сил и дряхления организма теперь считалась постыдной болезнью, с которой люди боролись при помощи пилюль и операций, а следы этих операций скрывали с большим или наименьшим успехом. Когда же близость конца становилась слишком явной, человека тайно препровождали в убежище, где такие, как он, приготовлялись к смерти. И вот там-то главная реальность человеческой жизни, хотя и очень поздно, становилась для человека очевидна: после недолгих лет жизни его ожидает вечность смерти.

Однако живые «несли» в себе некое противоречие, которое неминуемо должно было привести их к падению с вершины захваченной власти. Ибо они, хотели они того или нет, продолжали исчезать; иногда они это делали добровольно… Чем более они отрицали само существование смерти как явления, тем больше среди них находилось тех, кто желал изведать, что же это такое. В ту далекую эпоху происходили первые манифестации ярых приверженцев смерти, влекшие за собой волны массовых коллективных самоубийств. Я полагаю, что именно таким образом сообщество живых отвечало на глухие удары, доносившиеся из-под земли, удары, в которых выражались требования преданных забвению мертвецов. Движение сторонников смерти было движением людей, потерявших всякую надежду и смотревших в бездонный колодец безысходности, но именно благодаря ему каждый смог взглянуть в лицо ужасной реальности. Уже тогда люди, наделенные острым проницательным умом, могли бы предугадать, как мне кажется, приход мертвых к власти, могли бы предугадать, что наступит эра их владычества. Но живым присущи недостатки, и один из главных их недостатков состоит в том, что им всегда не хватает способности мыслить и рассуждать здраво…

Однако как бы там ни было, революцию, приведшую мертвых к власти, совершил человек, принадлежавший миру живых; в Сгурре он стал национальным героем и до сих пор, то есть по прошествии многих столетий, правит страной. Итак, сей человек, дойдя до врат старости, пришел к мысли, что гораздо лучше знает мертвых, чем живых. Сначала эта мысль возмутила его, заставила его внутренне вознегодовать, ведь она как бы свидетельствовала о том, что он уже одной ногой стоит в могиле. Затем он предался размышлениям и понял, что всегда жил среди мертвых, что все люди, несмотря на отрицание смерти как явления, больше времени проводят среди мертвых, чем среди живых. Ведь его сформировали, обучили, воспитали мертвые, такие, как Платон, Шекспир, Ньютон или Эйнштейн; его помыслы были обращены к мертвым; именно к мертвым он обращался, когда искал отдохновения или развлечения, именно их произведения составляли его ежедневную пищу для ума. Он отметил про себя, что читает также и живых авторов и слушает музыку живых композиторов. Да, но он тотчас же возразил сам себе, что все же особенно много он читает произведений тех авторов, что уже умерли, ибо ему было приятно сознавать, что он уже никогда не ощутит их дыхания, не коснется их кожи, не испытает на себе силу их гнева; если он и читал произведения живых авторов, то делал это только для того, чтобы найти единомышленников и людей, похожих на него и на других людей; он ощущал, что законченное, завершенное произведение мертвого автора само становилось мертвым, возвышало, возвеличивало этого автора, выходило за пределы человеческого знания. Слова, образы и записанные звуки давали всего лишь иллюзию жизни, ибо их особо ценили только тогда, когда они служили способом «передачи» голоса или воспроизведения облика усопшего, для которого они были своеобразным современным саваном. Если различные технические средства, способствовавшие сохранению памяти об усопших, и действовали на живых столь завораживающе, то происходило это потому, что они помогали в какой-то мере (пусть совсем немного) преодолеть преграду, прежде казавшуюся непреодолимой, а именно границу между миром живых и миром мертвых, и по мере развития науки и техники становилось все более и более очевидно, сколь эта граница была произвольна, нереальна и нелепа.

Итак, взяться за перо, вообще писать означало встать на сторону мертвых и выступить вместе с ними против живых. «Что значит «жить»?» – думал он, и это слово в тот момент уже обретало для него иной, новый смысл, но он не отдавал себе в том отчета. «Чтобы жить, мы нуждаемся в ничтожно малом количестве живых и в бесконечно большом количестве мертвых; только мертвые позволяют нам существовать, позволяют нам жить; смерть есть тайный двигатель жизни». Различия, которые делали его современники между живыми и мертвыми, были (по его мнению) в действительности искусственными, иллюзорными, вернее – лживыми, ибо никакая настоящая граница не отделяет живых от мира мертвых, а отделяет их друг от друга лишь условная граница. Теперь он понял, что речь идет о двух различных формах существования; совершенно очевидно, что смерть приводит к тому, что некоторые функции человеческого организма исполняются хуже, чем до нее, а иные и вовсе отмирают, но для него было совершенно очевидно и то, что именно несправедливость, непоследовательность, недомыслие и эгоизм живых мешают мертвым продолжать жить, если угодно, более «полным» образом; он считал, что это ясно и понятно каждому.

Он понял, что единственной целью жизни должны быть усилия, направленные на преодоление, на уничтожение этой мнимой границы, что только слияние этих двух миров и восстановление разорванных родственных связей может придать смысл и прочную основу существованию человечества, может привести к обновлению человеческих существ и таким образом увести человечество от той бездонной пропасти, к которой оно стремилось, впав в заблуждение и сбившись с пути истинного. По его мнению, именно в результате подобного слияния человечество достигнет расцвета и, так сказать, полноты, ибо два его полюса, две антагонистические половины придут к примирению. И вот когда человечество достигнет такого единения, тогда рухнет, исчезнет и та единственная реальная преграда, которую не может преодолеть и уничтожить наука: время.

Утопия, созданная им, была прекрасна и показалась сначала столь невероятной, столь парадоксальной, что имела оглушительный успех с привкусом скандала. Однако она пробила себе дорогу в общественном мнении и утвердилась в нем гораздо быстрее, чем можно было бы себе вообразить при ее появлении. Я не стану подробно останавливаться на описании событий, сотрясавших страну на протяжении нескольких лет, не стану рассказывать о бунтах, жестоких бойнях, бесчинствах, творившихся представителями обеих противоборствующих сторон – скажу лишь только, что несколько лет спустя был объявлен всеобщий траур. Для преданных забвению умерших был возведен Великий Кенотаф, и из архивов были извлечены горы документов, дабы найти и увековечить их имена. Результатом этих трудов стало создание биографического свода, который является по сей день основой основ Великой Ведомости усопших; ходят слухи, что работа эта все еще не завершена и что многие обитатели Сгурра и сегодня втайне трудятся на этой ниве. Быть может, один из них, испытывая жестокую нужду в деньгах, и продал сундучок с моими предками тому антиквару, у которого я его в конце концов нашел, а меня самого бросил на чужбине…

Когда Великий Биографический Свод начал создаваться и приобретать тот вид, в котором он существует сегодня, жители Сгурра пришли к осознанию того, что перед лицом огромной массы мертвых мир живых был чем-то вроде недолговечной пены, принесенной гигантской волной, вырвавшейся из пучины. Человечество хотя и было чем-то зримым, ясным, осязаемым, производило лишь мертвых, и одни они, эти мертвецы, придавали ему устойчивость, вес, плотность, вещественность, суть, если угодно. Без них человечество было всего лишь абстракцией, оптическим эффектом, обманом зрения, своеобразным представлением, понятием, существующим только в качестве результата определенного мнения, сформировавшегося в мозгу отдельного человека, а весь процесс взаимообмена, составлявшего главное его богатство, происходил именно ввиду и вследствие бездонности и необъятности «глубин» той его части, что принадлежала загробному миру.

Потребовалось некоторое время на то, чтобы эти воистину революционные идеи нашли свое воплощение в политическом устройстве общества. После продолжительного периода борьбы, изобиловавшего хаотическим нагромождением ожесточенных схваток, в конце концов был утвержден и обнародован закон о создании правительства мертвых. Всякая дискриминация усопших в какой бы то ни было форме была поставлена под запрет, а проявления расизма в отношении мертвецов преследовались и карались. Структура общества претерпела резкие изменения. Многие старые профессии и ремесла исчезли, зато возникли новые корпорации людей, целиком и полностью посвятивших себя служению усопшим, они множились и процветали; к числу таких профессий можно отнести медицинских работников, призванных печься о здравии, то есть о хорошем состоянии усопших, сторожей, присматривающих за могилами, душеприказчиков, призванных исполнять волю усопших, выраженную в завещании, а также многочисленных слуг, ибо потребности мертвых были ничуть не меньше, чем потребности живых, да к тому же они испытывали отвращение к любому виду деятельности и не желали хоть что-нибудь делать сами.

Мало-помалу аристократия загробного мира добилась многочисленных привилегий, подкрепленных законами и постановлениями. Так как похороны стали главной церемонией в жизни, то их перестали устраивать после смерти. Таким образом умирающий мог сам наслаждаться пышным зрелищем и следить за тем, чтобы все происходило в соответствии с его волей. Истинная смерть превратилась в ничего не значащую формальность, с которой стремились побыстрее покончить; мало того, истинную смерть вообще перестали считать за таковую, если ей не предшествовал или если ее не сопровождал официальный погребальный обряд; смерть стала общественно значимой необходимостью, признаком богатства, а впоследствии и настоящей роскошью, и люди богатые и влиятельные соревновались в пышности похорон и в необычности, даже эксцентричности всего похоронного действа. Похороны все более и более отделялись по времени от физической смерти; после окончания погребального обряда человека объявляли умершим, то есть на него распространялись все преимущества положения официально признанного мертвеца. Когда же дело дошло до того, что родители из самых могущественных семейств начали устраивать пышные похороны своим детям при рождении, смерть превратилась в наследственную прерогативу, то есть в преимущественное право, передаваемое по наследству по рождению, по крови; вот так сформировалось дворянство мира мертвых, представители которого не питали к представителям мира живых никакого почтения и не ведали к ним жалости.

Власть окончательно перешла в руки мертвых, но они тем самым нарушили договор, заключения которого сами же когда-то добивались, нарушили равновесие, попрали справедливость, низведя живых до положения граждан второго сорта, рабов, чьи права ограничивались лишь правом служить усопшим в ожидании того момента, когда им будет дозволено самим отправиться в мир мертвых. Но ждать подобных милостей можно было очень долго, ибо находившиеся у власти мертвецы были крайне скупы. Вместо того чтобы объединить людей в примиренное человечество, мертвые обратили в рабство живых, бывших когда-то повелителями, хозяевами жизни. Можно, пожалуй, сказать, что мир перевернулся…

О, разумеется, ни один закон не запрещал живым умирать, но существовал прекрасно отлаженный экономический механизм, приводивший именно к такому результату. И сегодня живым практически отказано в праве на смерть, ибо ни одному из них не удается собрать значительную сумму, которая требуется на оплату всех расходов, связанных с переходом в мир иной, с оплатой траурной церемонии, покупкой места захоронения, содержанием слуг на протяжении нескольких столетий и т.д.

Конечно, это не мешает живым умирать физически, трупы гниют и разлагаются прямо на улицах бедных кварталов, я видел это своими глазами, но ведь они относятся к числу нелегальных мертвецов; так как они умерли, не имея на то разрешения, и таким образом нарушили закон, их тела никто не подбирает, а если и подбирают, то только для того, чтобы отдать под суд и отправить в тюрьму, где и так уже полно трупов тех, кто поставлен вне закона.

Столь извращенная, порочная политика дает ужасные плоды и порождает непредвиденный эффект. Еще вчера провозглашенное равенство между живыми и мертвыми привело к обратному результату и сегодня является лишь фикцией, юридическим обманом, но никто не поддается на сей обман, ибо он слишком очевиден. Разумеется, все согласны с тем, что различия, существующие между живыми и мертвыми, не сосредоточиваются в области тления и разложения, но затрагивают и иные сферы, однако при всем при том не столь велики, чтобы разделять два мира непреодолимой преградой. Но не зашло ли дело слишком далеко, не увлеклись ли сгурряне настолько, что это может повлечь неожиданные события? Однако аристократия будет крайне недовольна, если общество будет эволюционировать, и в результате изменений она пострадает, так как отчасти будут ограничены ее привилегии. А кстати, какие противоречия разрешит такой поворот событий? Нет, ничему это не поможет… Ведь в результате любых потрясений число живых еще более уменьшится, а их и так сейчас очень мало по сравнению с огромной массой мертвых. Нет, увы, все указывает на то, что решения данной проблемы не существует и из создавшегося положения нет выхода, ибо жизнь есть состояние промежуточное, а смерть – окончательное. Вывод сей лишает человечество и меня всякой надежды, и мне предстоит бесконечно и долго нести тяжкое бремя осознания этой истины.

Увы! Увы! Я полагал, что нашел в Сгурре тихую гавань, надежное убежище, где я смогу спокойно отдыхать среди почивших предков, где я смогу предать забвению тот безумный и равнодушный, тот ничтожный мир, в котором я влачил свое существование до смерти. Но тот мир, что неотвратимо надвигается на меня сегодня, представляется мне непостижимым, невероятным кошмаром, ибо передо мной открывается вечность, наполненная страхом, скукой и тоской.