Дорн приехал в самый фешенебельный цветочный магазин Лондона. Если люди Лея смотрят за ним, визит к Багратиони будет понят так, как желательно Лею. Если слежки нет, что ж, цветы для девушки — это всегда цветы для девушки. Дорн долго ходил между японских хризантем, французских калл, отчего-то они ассоциировались у него с кладбищем, наверное, оттого, что такие всегда продаются у входа в Хайгет, стоял подле польских гвоздик и драгоценных орхидей, они показались бездушными, испанские розы были прекрасны, как ювелирная бутафория, и только. Для Нины хотелось что-то совершенно необычайное. А может быть, и напоминающее о Родине. Да, именно — хотелось цветов России. Но было бы смешно, наверное, думать о ромашках и васильках… И тут Дорн увидел куст сирени. Он цвел белыми гроздьями в большой, полной чернозема бочке. Наломать бы, как всегда это делалось в ленинградских дворах — с хрустом, с поиском пятилистного «счастья»… Отчего-то говорили, что сирень надо именно ломать — тогда буйно зацветет и на следующее лето.

— Скажите, мисс, — обратился Дорн к продавщице, заботливо перебирающей гиацинты, — не мог бы я приобрести букет сирени?

— Букет? — удивилась девушка. — Мистер не ошибся, букет?

«Что ее шокировало? — засомневался Дорн. — Ну, разумеется, букет, а не эту кадушку с деревом…» — но почувствовавшуюся неловкость поспешил загладить:

— Вы могли бы предложить иное оформление цветов?

Девушка смущенно улыбнулась:

— Разумеется, сэр. Нам ведь придется срезать соцветия, грубые стебли будут выглядеть не слишком эстетично, никакая лента не исправит положения, я бы предложила корзину сирени… Корзина, и конечно, лента. Вы намерены делать вложения? Подарок, письмо? — осведомилась продавщица.

Дорн достал бумажник и расплатился.

— Вложений не будет, отправлять по адресу тоже не стоит, я заеду за корзиной примерно к половине седьмого…

…К усадьбе Бивер-хилл Дорн подъехал, точно соблюдая ранее условленное время. Дворецкий принял корзину сирени, но Дорн так и не смог прочитать что-то на его бесстрастном лице, оно замкнулось еще больше, словно его постоянный лозунг «это меня не касается» оказался выписан куда крупнее. «Конечно, ему не по вкусу, что какой-то задрипаный немец с биржи преподносит цветы хозяйской дочери», — усмехнулся Дорн про себя. Занятый цветами, дворецкий сказал, что хозяин ждет господина Дорна в радиорубке.

Они не виделись несколько месяцев. Из Берлина Дорн не отправил Багратиони ни одного письма. Ни ему, ни Нине… Оба понимали почему.

— Эмоции потом, — остановил Багратиони первые приветственные и радостные слова Дорна, — будет у нас на них время. Кстати, я скоро стану дедом. У Юлии кто-то ожидается. Поужинаем втроем, все расскажу за ужином. Ты, я, Нина.

Дорн заметил, с каким насилием над собой произнес Иван Яковлевич имя дочери. Ему действительно было неприятно, что именно сегодня Нина, будто предчувствуя появление Дорна, наотрез отказалась ехать с матерью и сестрой в Лондон — Багратиони заранее позаботился о билетах в Ковент-Гаден. Придется выдержать ее встречу с Дорном. Где-то все же была совершена ошибка? Когда им обоим, и Дорну и Багратиони, показалось, что самым удобным способом общения окажется переписка с Ниной. Переписка молодых, красивых, сильных людей — теперь Багратиони уже не думал, что то был единственно разумный способ. Нина менялась на глазах, едва приходила почта. А уж если там оказывалось письмо Дорна!.. Да и этот вот красивый денди прямо цвел на глазах, как та сирень, только появилась Нина… Багратиони буркнул сердито:

— Ты прямо-таки женихом подкатил, — выдал затаенное.

— Мне был нужен внешний рисунок повода, — ответил Дорн. — За мной, боюсь, присматривают.

Багратиони только крякнул.

— О’Брайн сделал нам королевский подарок. — Дорн умышленно резко перешел к делу. — В Центр со ссылкой на О’Брайна следует передать: патриарх Мирон собирается провести в Варшаве переговоры о совместных действиях Польши и Румынии против СССР в случае попытки Красной Армии прийти на помощь Чехословакии… Это решение будет оформлено к июню, на этот срок запланирована встреча румынской военной делегации с представителями польского генштаба.

— Насколько я представляю себе румынского патриарха, вряд ли он способен вести сколько-нибудь серьезные внешнеполитические переговоры. Нет, не думаю. Нет ли здесь очередного фарса к устрашению?

— Или вообще пустопорожних разговоров в пен-клубах? Да мало ли с какой целью мог Мирон выехать в Варшаву — исключительно по церковным делам. Между прочим, они с львовским митрополитом Андреем носятся насчет униатства… А митрополит Андрей — человек опасный, политически опасный. И именно он может быть движущей силой патриарха Мирона в переговорах, направленных против СССР. Вообще, как я вижу ситуацию в Кливдене, там зреет целый заговор, в который вовлекаются не только британские государственные деятели, но и официальные представители рейха, и судетские немцы, и американцы, например. Джозеф Кеннеди, люди, близкие к братьям Даллесам… И это уже не просто заговор по умиротворению Гитлера за счет его слабых соседей — Австрии, Чехии и Польши, у которой, я уверен, Гитлер отнимет Данциг, как только до конца выяснит отношения с Бенешем… Это заговор о новом переустройстве мира — без Советского Союза, без Коминтерна, без коммунистического движения. А в итоге, в отдаленном, правда, итоге, и без Гитлера, он тоже им мешает, но не так сильно, как марксизм и ленинизм. Они вообще-то даже готовы поменять его на другую политическую куклу, например, на Гесса, если тот окажется сговорчивей, и уже вынашивают какие-то планы на этот случай, если я верно понял…

— Занятно, — бросил Багратиони. — Это все?

— Нет. Главное: мне недавно называли дату предполагаемого нападения Гитлера на СССР. Не позднее октября этого года. Есть косвенные подтверждения… Канарис и Пикенброк реально договариваются с эстонскими секретными службами о совместных провокационных действиях против СССР…

— Это еще ничего не значит, — сердито перебил Дорна Багратиони, — Канарису всегда доставляло удовольствие наступать нам на пятки… Такие вещи не равнозначны объявлению войны.

— Я говорю не об объявлении войны, а о реальной подготовке к войне, — настойчиво продолжал Дорн. — Эту подготовку я видел собственными глазами. — Дорн невольно повысил голос. — Под Берлином, на озере Химзее и в Квенцгуте возле Бранденбурга абвер создал диверсионные школы, куда вербуют только, подчеркиваю, украинских националистов. Они изучают топографию пограничных районов СССР, структуру Красной Армии, милиции, советскую технику, принятую на вооружение.

— Это уже факты, — согласился Багратиони. — Не зря, конечно, закрыли наши германские консульства в нескольких крупных городах…

— Там сидел шпион на шпионе, а что касается даты…

— Я тоже слышал несколько предполагаемых дат, — отозвался Багратиони. — Сомнительно…

— Я бы относился к этой информации серьезнее. Эту дату, первое октября, мне называли разные люди… — открылась дверь, и Дорн остановил себя на полуслове.

На пороге стояла Нина. Ее взгляд потряс Дорна. В нем были и невысказанный упрек ему, и радость встречи, и надежда…

Багратиони испугал взгляд дочери. Испугало его и лицо Дорна: оно вдруг смягчилось, показалось, даже цвет глаз изменился.

«Нет, этого нам не надо, нам всем троим не надо этого, — решительно сказал себе Багратиони. — Я как предчувствовал! Вот досада! И жалко их, с другой стороны… А что делать? Впрочем… Есть, кажется, выход. Я попрошу Демидова, он поймет меня… Пусть Мария Петровна с девочками едут домой. Предлог есть. Предстоящее рождение ребенка у Юлии. Сначала временная виза в СССР, а потом… Нечего им делать накануне войны на чужбине!»