Подмосковная осень уже давала себя знать утренним холодком, совсем непохожим на недавнюю летнюю свежесть. Вчера, 23 августа, Литовцевым из Малаховки привезли дрова, и Андрей с новым своим другом инженером-авиатором Вадимом Метелкиным, сослуживцем по ЦАГИ, в углу сада, за акациями, сложили высокую поленницу. Сегодня они собирались сделать над ней навес.
Андрей Литовцев радовался, что в его доме в Быково все лето живет большая семья — теща, свояченицы. Веселые голоса не умолкают ни на секунду. Проворные руки женщин дружно поднимают хозяйство молодой семьи.
В доме Юлия и Валентина обшивали бахромой плюшевые гардины, которыми жена решила к зиме завесить окна столовой. В саду Нина высаживала в клумбу луковицы тюльпанов. Андрей подошел помочь ей. Углубил лунки.
— Надо бы, Нина, еще успеть подрезать малинник. Мы скоро уедем. Юленьке станет не до того, — со вздохом сказала теща. — У нее слишком много хлопот с малышкой. Не кажется ли вам, Андрей, эта липа затенит клумбу? Стебли цветов могут получиться уродливыми. В Биверхилл однажды так случилось. Помнишь, Нина?
Нина кивнула, стряхивая с пальцев черную землю.
У Марии Петровны заныло сердце. Горсть вот такой же земли — черной, пушистой — она завернула в белую холщовую тряпицу и положила в потайной карман дорожного чемодана. Это было в 1919 году Сейчас — осень 1938 года. Двадцать лет эмиграции… Двадцать лет без Родины! Константинополь, Париж, Лондон… Как она смогла пережить это? Растила дочек, вела дом и все была словно под гипнозом. И вот только здесь наконец очнулась. Зять предлагает продлить визу еще на три месяца, дождаться зимы — настоящей зимы, когда никакой Гольфстрим не может в одночасье снять с деревьев снеговые шапки! Чистый воздух зимнего леса… Потрескивающий от мороза лед на Москве-реке… Забыто? Нет, не забыто!
— Мама, — дочь подняла серо-сизую луковицу, не решаясь отправить ее в лунку. — Эти, помнишь, от тех тюльпанов, что папа выписал из Ниццы, приживутся ли здесь? Может быть, лучше в горшок на подоконник?
— На подоконниках в русских домах стоит герань и клетка с канареечкой… — усмехнулся Андрей Литовцев. — Стало быть, и у нас должна быть герань и канареечка.
— С птицей не спешите, — серьезно сказала Мария Петровна зятю. — Во-первых, пение будет мешать малышке, а бесконечно держать под платком божье создание нехорошо, во-вторых, это мне точно известно, в раннем возрасте у детей на легкие действует птичий корм. Не торопитесь с птицей… Пожалуй, я пойду к Юлии и помогу ей с обедом.
«Утро красит нежным цветом… стены древнего Кремля… Просыпается с рассветом…» — тихо запела Нина.
Литовцев улыбнулся.
— Нинуля, — сказал он, когда она, подзабыв слова, примолкла, — как ты посмотришь, если сегодня к ужину опять приедет Вадим Метелкин? Уважаемый молодой человек, очень хорошей семьи, прекрасный инженер…
Нина засмеялась:
— У вас с мамой даже интонации общие, когда вы перечисляете достоинства молодых людей, которых хотели бы видеть своими родственниками. Только отчего вы не расхваливаете их Валентине?
— Наверное, потому, что интерес этих молодых людей вызываешь ты, а не Валентина.
— Но у меня эти прекрасные, хороших семей инженеры, молодые ученые, литераторы и художники интереса не вызывают. Давай, Андрей, прекратим каскад сватовства. Как единственный мужчина в доме, я думаю, ты можешь повлиять на усердие мамы и Юлии.
— Открою секрет: мама хочет, чтобы вы, девочки, остались в России.
— Это не секрет… — грустно сказала Нина. — И я вовсе не хочу оставаться в России. С удовольствием и радостью проживу зиму, если позволят власти, и вернусь к папе. Я очень соскучилась по папе, — Нина глубоко вздохнула.
Литовцев вспомнил родителей.
— Не знаю, как убедить своих, что здесь даже копаться в земле — в радость, ибо это наша земля… А они там ковыряются, выращивая спаржу для французов, а эту спаржу сами даже не едят. Не по карману она им.
— Твои родители выращивают спаржу? — переспросила Нина невольно.
— Да, спаржу и прочие деликатесные овощи на продажу, — с неохотой ответил Литовцев, — а доход в треть моего здешнего жалованья… Так звать Метелкина?
— Не стоит, — твердо ответила Нина.
Конечно, она проживет еще зиму, если понадобится, еще весну, лишь бы все-таки вернуться в Лондон и снова увидеть Роберта.
Неделю назад она с матерью была в Москве, они шли по Рождественскому бульвару, и вдруг в толпе — знакомой осанки высокая, чуть сутуловатая фигура, светловолосая с проседью голова. Перехватило дыхание, в глазах поплыло. А потом этот человек подошел ближе, и сразу стало легче — совсем не похож на Роберта. Но разве может кто-то быть похож на Роберта? Только сам Роберт! Отец и думать запретил — без слов, одним взглядом. Мама добрее, но против воли отца не пойдет. Ну и что, что он немец? Сколько русских девушек по любви выходят замуж и за англичан, и за французов, коли родители привезли их в Европу, где русских мало, так мало… Юле на редкость повезло.
С того дня как увидела человека на Рождественском, так уже никак не могла в мыслях и на минуту оторваться от Роберта. Садилась за стол в доме Литовцевых, здесь, в Быково, смотрела сквозь стекла веранды в сад — казалось, сейчас распахнется калитка — и по песчаной дорожке пойдет к крыльцу он. Видела его по свою левую руку за этим столом — не как гостя, как равного, своего, как члена своей семьи. Ночью, лежа на узкой железной кровати в мансарде, где она спала вместе с Валентиной, невольно прислушивалась, не поднимается ли он к ней по винтовой лесенке. И как на грех, как на беду, растравляя сердце, по вечерам Валентина упорно крутила невесть откуда взявшуюся старую пластинку Шаляпина, где он со слезами в голосе пел: «О, если б навеки так было, о, если б навеки так бы-ы-ыло»… — такое изнуряющее длинное «о»! «Спрячу, не хочу мучиться, спрячу пластинку, скажу, потерялась, разбилась, спрячу!» — в сердцах думала Нина.
С веранды окликнули. Литовцев отряхнул парусиновые брюки, Нина разровняла клумбу, и они пошли к дому.
— Сегодня, когда вы уходили на базар, — рассказывала Мария Петровна, — опять появлялась эта соседка, Шура. Подошла опять к раскрытому окну, ребенка кормит грудью и глядит черным цыганским глазом, молча глядит. Можно сказать, сверлит. Что она приходит? Спросить неудобно. Глаза недобрые, с недобрым любопытством. Странная женщина. И потом… Кормить ребенка грудью на улице! Кругом мухи! Уж не говоря…
— Невежество российское… — хмыкнула Валентина, подставляя матери тарелку. — Не обращай внимания.
— Да не в этом дело! Она простая женщина, даже, наверное, неплохая, но откуда у нее столько враждебности к нам, столько тяжелого любопытства? Что мы — тигры в зверинце?
Никто не ответил княгине Багратиони.
В поселке Быково скоро разнеслась весть, что к Литовцевым приехали родственники «оттуда», эмигранты — люди конечно же подозрительные. Литовцев подумал было сказать об этом теще прямо, но не решился, знал — расстроится. Молчали и дочери, понимая, как трудно будет объяснить матери — чужие они здесь. Хотя приняли же Литовцевых. Не сразу, правда. Повлияли рассказы местных, быковских, что работали в ЦАГИ, о способном, толковом и очень человечном инженере. А что жил за границей, то беда, не вина его. А вот Багратиони, о которых знали, что они гости, люди здесь временные, вызывали явную настороженность и недоверие. Но этого Мария Петровна не знала — оберегали ее от лишних разговоров на явно лишнюю тему. И она терялась, печалилась, когда сталкивалась с малейшим проявлением недружелюбия русских, родных ей по крови и земле людей.
Чай пили с ржаными лепешками — на базаре сегодня купили ржаной муки, Валентина долго мудрила над ней, воскрешая некий старорусский рецепт. Лепешки хрустели, рассыпались во рту, как английские бисквиты, но пахли все равно черным русским хлебом.
Часы отбили четыре часа. Юлия ушла кормить дочку. Валентина и Нина вызвались мыть посуду. Андрей сказал, что посидит в кабинете, нужно немного поработать.
— А ведь вам, девочки, — вдруг сказала Мария Петровна, — нужно бы подумать о профессии.
Валентина и Нина переглянулись. Валентина равнодушно отозвалась:
— Честно говоря, если здесь так необходимо, чтобы я работала, я бы с удовольствием нашла себе место на конном заводе.
— Это спорт. Я говорю о серьезном деле, которое могло бы обеспечить…
Валентина взглянула со страхом:
— Что, папины дела пошатнулись? Но почему ты говоришь об этом здесь и сейчас?
— Ты неверно поняла меня, — Мария Петровна смутилась. — Пока дела папы в порядке, просто я думаю о будущем.
— Не кажется ли тебе, мама, что ты стала слишком часто думать о будущем? — с вызовом спросила Нина. — Мы приехали сюда не планировать нашу дальнейшую жизнь, а только навестить родственников. Вот вернемся…
— Там нет будущего, — сухо сказала Мария Петровна. — Там только настоящее — живи одним днем и радуйся. Больше не хочу. Впрочем, вы еще, кажется, не готовы понять меня… Что-то давно ничего нет от отца. Меня беспокоит его молчание.
— Однако визу ты продлеваешь…
— Никогда не слышала от тебя подобного тона, Нина!
Мария Петровна подумала, что со следующей почтой нужно обязательно отправить мужу письмо и доказать, именно доказать необходимость их общего возвращения на Родину. Иван Яковлевич тоже должен приехать домой — навсегда.
Мария Петровна услышала, как у калитки остановилась машина. «Неужели все же приехали Метелкины? Вдруг все решится? Все эти недели Ниночка была весьма мила с Вадимом». Но на дорожке, ведущей к крыльцу, увидела совершенно незнакомого немолодого мужчину в полувоенном френче. «Это к Андрею», — разочарованно отметила и поднялась, чтобы позвать зятя.
Гость церемонно стоял возле открытой двери опустевшей веранды и выжидательно осматривался. По лицу Литовцева Мария Петровна поняла, что и он незнаком с этим человеком.
— Здравствуйте, — сказал незнакомец, — вот мои документы. — Литовцев взял удостоверение, побледнел, но быстро овладел собой, пригласил пройти.
Мария Петровна все поняла и буквально вырвала из рук зятя красную книжечку.
— Итак, Павел Сергеевич Демидов? Чем обязана? Андрей Васильевич, позаботьтесь, чтобы мои дочери не присутствовали. Нам отказано в визе? Или дело обстоит еще хуже? Я готова выслушать ваши претензии. Чем наше поведение могло навлечь на себя немилость вашего ведомства? Если речь идет о доносе, позвольте мне ознакомиться. Но уверяю вас, мои дочери… Я привезла их сюда вовсе не для того, чтобы вредить земле предков! Они должны ее знать и любить, любить! Все остальное — поклеп! Или вы выяснили, что муж моей сестры служил у генерала Май-Маевского, был расстрелян, и поэтому?… Но наверное, нашими документами еще до приезда сюда занимались достаточно тщательно! Литовцев, я приказываю вам увести отсюда моих дочерей! — прикрикнула на зятя, который в нерешительности стоял между тещей и человеком, все еще державшим в руках свое удостоверение.
«Она, оказывается, ничего не знает, ничего… — ошеломленно думал полковник Демидов. — И я невольно напугал ее. Боже мой, ведь Гиви сообщал, что семья совершенно не посвящена! Что же я наделал! Как же теперь остановить эту ярость, брызжущую из глаз Багратиони?… Да она же ненавидит меня, уже ненавидит… Не получится разговора. Филиппов был прав».
Филиппов, заместитель Демидова по оперативной работе, не советовал Павлу Сергеевичу ехать в Быково. Причина, правда, была иной. Он считал, что энергичные розыскные действия в итоге могут принести Дорну только вред, если он жив, и ничем уже не помогут, если Дорн погиб. «Что вам скажет дочка Гиви? — пожимал плечами Дмитрий Родионович Филиппов. — Повторит то, о чем написала в письме отцу и о чем Гиви нам немедленно сообщил? Мол, так и так, видела Дорна на перроне. Откуда ей знать, что с ним произошло дальше?»
Хотел было Демидов напомнить Дмитрию Родионовичу, что истина порой начинает восстанавливаться по незначительному штриху, да как-то… Тем более что Филиппов без обиняков заявил:
— А вот гарантии, что дочка Гиви потом нигде не проговорится о поисках Дорна нашими органами… — Филиппов сделал большие глаза. — Такой гарантии у нас нет, и идти на риск… Словом, я бы не стал рисковать.
«Я забыл, — подумал тогда с горечью Демидов, — иные молодые люди, образованные, воспитанные, умеющие и знающие, идейно и научно подкованные, увы, порой предпочитают помнить из заповеди Феликса Эдмундовича лишь ее начало — чекист должен иметь холодную голову… С горячим сердцем у них хуже. Что бы ответил майору Филиппову сам Дзержинский? Наверное, что искать Дорна при всех обстоятельствах мы обязаны прежде всего потому, что Дорн, Сергей Морозов, — наш советский человек, за которого мы все в ответе. С Дорном беда. И пока она не стала непоправимой, он ждет помощи прежде всего от нас. А от кого же еще?»
Дорн молчал третий месяц. Бывало, конечно, пропадал и раньше. В тридцать четвертом, в Берлине, после «ночи длинных ножей» не выходил долго на связь, и в тридцать шестом, когда не мог дать знать о себе, пока к нему в Севилью не приехал Фернандес… Однако поступали сведения о нем — жив, здоров, работает, — то Багратиони передаст, то Велехова выйдет в эфир. А сейчас только вопросы от них — что известно Центру о Дорне? Стыдно сознаться — ничего… Конечно, делается все, что можно. Дали указание Велеховой направиться в Лондон. Молодец Зинаида, она всегда молодец — справилась. Вполне легально приехала в Лондон, по вызову служащих конторы «Семья Дорн» получила британскую визу. И прислала добрую весточку — Дорном в Лондоне интересовались его берлинские «шефы». Значит, не провалился Морозов в Берлине, что-то другое случилось с ним. Появлялся у Велеховой в конторе и английский журналист О'Брайн, а главное — Пойнт, агент Даллеса. Стало быть, ни американцы, ни англичане непричастны к исчезновению советского разведчика, если сами им интересуются. А раз не они, значит, не спецслужбы. Уже легче. Филиппов допускает и заурядное хулиганское нападение, и транспортную катастрофу. Но тогда власти, где бы Дорн ни находился, сообщили бы о происшествии по адресам конторы «Семья Дорн». Что же обрушилось на голову Сергея? Его нет в Германии, нет в Швеции, нет в Англии, но его видели во Франции, где ему вроде и вовсе находиться было ни к чему. Этот Лиханов из белоэмигрантов… Дорн ему верит. Но когда он еще явится в Варшаве к Яничеку? Яничек знает, Лиханова следует расспросить. Попытка разыскать Фреда Гейдена в Германии не удалась. А ведь это он передал, что Лиханов выйдет на запасной канал связи Дорна в сентябре.
— Я связался по вашей просьбе, — доложил в тот же день Филиппов, — с немецкими политэмигрантами, недавно прибывшими в Москву. Фамилия Гейден ничего не сказала им, так же как название «группа Робби». Никто не знаком и с Робертом Уригом. Вижу я один канал поиска Морозова, хотя и не особенно уверен в его эффективности. Исходя из того, что Дорн на протяжении длительного времени работал с пражским профессором Дворником, вполне можно предположить, что его работа, если рассматривать ее под углом действий Дорна — офицера СД, могла чехословацкой контрразведке не понравиться. Короче говоря, если нам выходить на Дворника не слишком надежно, то, вероятно, встреча с доктором Гофманом может хоть какие-то нити дать. Фернандес сейчас у венгерских товарищей. Ему с руки навестить Гофмана. А в Быково, Павел Сергеевич, не советую ездить. Помимо всего прочего, придется перед этими людьми раскрываться. Зачем это нужно?
— Это свои люди, — буркнул Демидов и в Быково поехал. А теперь стоял перед Марией Петровной, которая как отважная горлица защищала свое гнездо, и не знал, как остановить ее, чем вызвать доброжелательное отношение к себе.
— В принципе я хотел бы встретиться с Ниной Ивановной по крайне важному делу.
— С моей дочерью? Она слишком молода. Слушаю вас. Всю ответственность за ее поведение готова принять на себя. И кстати, подданства мы пока не приняли, по стране не разъезжаем, не нарушаем никаких предписаний, так что задержать нас вы не имеете оснований!
— Андрей Васильевич, — обратился Демидов к растерянному Литовцеву, — прошу вас, объясните вашей теще, что мои намерения самые добрые и привела меня к вам крайняя необходимость найти человека, о котором Нина Ивановна сообщила в письме к отцу. Вероятно, с этим человеком беда стряслась, и, пока не поздно, мы хотели бы помочь ему.
— О ком ты писала отцу? Как ты смела затронуть политику? Какое ты имела право?…
Нина несмело покачала головой:
— Я… Я ни о ком не писала…
— Нина Ивановна, вы писали о встрече на перроне в Дюнкерке. И вы спрашивали своего отца, давно ли он видел мистера Дорна.
Нина покраснела. Но в глаза Демидову смотрела твердо и опять покачала головой:
— Конечно, вы его ищете, потому что он фашист и диверсант? Потому что связан со школой фон Лампе? Он не фашист, это все неправда… Через его руки… Он не фашист! Не губите… — она прижала руки к груди. — Он сказал! Он не фашист… Умоляю… Я знаю, знаю… Потому что я люблю его! — запрокинула голову, пошатнулась и упала.
Ее лицо из пунцового стало серым…
Потом долго сидели впятером: Нина, Валентина, Литовцев, Мария Петровна и Демидов. «Так ли уж мы рискуем, — не раз за этот вечер думал Демидов, вспоминая опасения майора Филиппова. — Любящее сердце Нины Багратиони готово остановиться, но не раскрыть тайны «фашиста», который посылает диверсантов из школы Лампе…»
— Как вообще, Нина Ивановна, Дорн оказался во Франции? — спросил Демидов успокоившуюся Нину.
Она еле слышно прошептала:
— Он знал, что мы едем в Россию через Дюнкерк. Но мы не договаривались специально, — она покосилась на мать.
«Значит, Сергей поехал в Лондон через Францию, чтобы только увидеть Нину, — понял Демидов. — Видно, не на шутку полюбил наш мальчик! Да какой он уже мальчик — тридцать пятый год пошел…»
— А откуда вам известно, полковник, — с желчью в голосе проговорила Мария Петровна, — о чем писала Нина Ивану Яковлевичу?
— Э… Некоторые сотрудники конторы «Семья Дорн» интересовались у постоянных клиентов, не слышали ли они что-нибудь о хозяине…
— И все-таки, при чем тут мой муж? — Мария Петровна пристально, даже проницательно посмотрела на Демидова.
— Ваш супруг неоднократно покупал лес у мистера Дорна. И порой ваш супруг, человек порядочный и честный, оказывал некоторые услуги мистеру Дорну в разоблачении диверсантов из школы фон Лампе. А мистер Дорн оказывал некоторые услуги нам. Только и всего, дорогая Мария Петровна. Просто не знаю, как заслужить ваше доверие…
— Но почему тогда вы не позволяете Багратиони репатриироваться?
— Разве? Разве ваш супруг запрашивал соответствующие органы? — Демидов боялся, что его удивление очень уж наигранно.
— Но…
— Как только поступит соответствующее заявление, будем рады возвращению на Родину одного из виднейших военных историков. Кажется, до революции ваш муж работал на кафедре истории Академии Генштаба? Да и за рубежом он опубликовал несколько крайне интересных, наполненных подлинным русским патриотизмом, гордостью за русское оружие монографий…
— Увы, сейчас муж и в собственной профессии дилетант… Любитель. Радиолюбитель, любитель истории и так далее, — усмехнулась Мария Петровна.
— А вы, Мария Петровна, не видели Дорна на перроне в Дюнкерке?
— Да, я увидела его, когда дочь начала открывать окно, кричать — словом, вести себя непозволительно для воспитанной девицы.
Литовцев спрятал улыбку.
— Больше вас ничего не насторожило, ничего, кроме поведения Нины Ивановны? Перрон был пуст, Дорн был на нем один?
— Наверное…
— Нет, — резко сказала все время молчавшая Валентина. — Там были еще два господина. Я видела, как они шли за мистером Дорном. Он добежал до края перрона, верно, Нина?
— У них была поклажа, чемоданы, эти люди производили впечатление пассажиров, опоздавших на поезд?
— Скорее, они кого-то провожали. Поклажи не было, — твердо ответила Валентина. — Да, видимо, они провожали.
«Или выслеживали», — подумал Демидов…
«Итак, — рассуждал Павел Сергеевич по дороге в Москву, — Дюнкерк, ночной перрон, Дорн, двое мужчин за его спиной, исчезновение Дорна. Пожалуй, между этим может существовать связь. Прав был, конечно, мой рациональный заместитель Филиппов, но поступил правильно я. Иначе мы бы никогда не услышали от наблюдательной Валентины о двух господах, следовавших за Морозовым по пятам. И никогда не узнали бы, что он исчез во Франции».
В Кёсек Фернандесу ушла шифровка о немедленном переезде в Судетскую область Чехословакии для прояснения вопроса о захвате Дорна чешской контрразведкой либо националистическими организациями. Действовать рекомендовано через контакты агента Дорна — Брно, доктора Гофмана.
Однако похищение произошло не в Чехии — во Франции. Этот факт тоже следовало учесть. Демидов решил, что в данном случае было бы целесообразно начать работу с бывшим врангелевцем Борисом Лихановым, который хорошо знает белоэмигрантские круги Парижа. Демидов подозревал, что с Морозовым могли расправиться шатиловские боевики, если — это вполне можно предположить — дознались, что выпускники диверсионных школ, отправленные Дорном под видом репатриантов, арестованы советскими органами госбезопасности.