Глава первая,

в которой Благуша, мечтая о будущих приключениях, никак не связывает их с будущими неприятностями

– Дядь, а дядь, а не ты ли Благушей будешь?

Торгаш устало перевёл взгляд на чумазую пацанячью рожицу, возникшую возле его прилавка, от края до края заваленного разнообразным товаром. Собственно, ввиду малого росточка вопрошавшего только эта рожица и была из-за прилавка видна. Тёмные узкие глазёнки маленького манга, лет семи, весело блестели, ожидая ответа.

Суета кона была привычна Благуше чуть ли не сызмальства, но к концу напряжённого трудового дня, когда изрядно притомилось не только тело, но и без перерыва работавший весь день язык, ему было не до шуток. Сейчас опять начнётся – «помогите, люди добрые, кто чем не шутит…»

– Ну я, пострел, – нехотя отозвался слав. – Чего надобно-то, оторви и выбрось?

– Ага, а матюгальник-то правильный, – обрадовался пацанёнок. – Ты и есть! Слышь, дядь? Тебе знакомая привет передаёт и просит сегодня к вечеру быть в трактире «Левые бабки», что находится в веси Утренние Слёзы! Понял, дядь?

– Понял, оторви и выбрось! – Сердце Благуши чуть не выпрыгнуло из груди от радости. Ждал ведь весточки, да ещё как ждал, но всё равно неожиданно как получилось! – А точнее не сказала, к какому часу?

– А как придёшь, так и хорошо будет, – звонко выпалил узкоглазик. – Лишь бы к полуночи успел!

– Ну молодец, ну спасибо, парень, за весточку добрую! На, держи!

Благуша в порыве совсем не торгашеской доброты отсыпал вестнику целых пять бабок, вмиг исчезнувших с прилавка вместе с самим пацанёнком – мелькнула светлая рубашонка среди толпы, и нет его, – а сам, с трудом сдержав первоначальный порыв побросать всё как есть и ринуться сломя голову в указанное место, принялся спешно собираться. Спустя несколько минут весь товар с прилавка был перенесён в лавку – просторное дощатое строение, которое на территории кона принадлежало лично Благуше, где и был кое-как распихан по углам и полкам. Покончив с этим, Благуша заставил себя присесть на единственную не заваленную товаром скамью, чтоб хоть немного собраться с мыслями, но привычка взяла своё, и его хозяйский взгляд ещё раз машинально обежал полки с товарами, выискивая какие-либо упущения. А лавка у него была богатая, тут было на что посмотреть: левый угол, к примеру, был занят дюарными сосудами, заполненными воздухом и предназначенными для дыхания под водой, с которыми русалы, жители Океании, спускаются на дно морское в поисках разноцветного морского гороха. Рядом – берестяные короба с самим морским горохом, каковой от теплоты тела как будто оживает и чудно искрится, завораживая взгляд, а потому так и любим нынешними модницами во всех доменах. Правее стояли плотно закупоренные бочонки с маринованными языками океанийской рыбы – стерви поганой. Стервь – рыба ядовитая и, обладая зловредным характером, обожает рядиться под рыбу обыкновенную, чтобы попасть в улов и испортить кому-нибудь жизнь. Да сама того не ведая, имеет язык с лечебными свойствами, хорошо помогающими от разных лихоманок – а особливо с перепою. Как и квашеная водяная капуста, что стояла рядом с бочонками, в глиняных горшочках, – самое милое дело для закуси. А вот живые кончервы – тортильи, лежат себе, перевёрнутые на спину, и ластами медленно шевелят. Чем хорош товар – живёт долго, особых условий для хранения не требует, не портится, пока не сготовишь, а для готовки и той же кастрюли не надобно – в собственном панцире прекрасно пекутся. Ещё дальше солидно громоздятся большие ящики с чёрным горюч-камнем, который даже в снежных доменах в самый лютый холод согреет, а потому пользуется у нанков устойчивым спросом. Да и понятно – у них ведь там и дров-то нормальных нет, не то что горюч-камня, а камень этот вызревает только в горных доменах…

Спохватившись, Благуша с усилием отвёл взгляд. Так можно и до полуночи разглядывать, а ему что, делать больше нечего или подумать больше не о чем?

В безлюдной в данный момент лавке было хорошо – тихо, светло, покойно. Сквозь небольшие окошки под потолком проникали слабые, но ещё ласковые лучи тускнеющего Небесного Зерцала, снаружи негромко доносился скрип гружёных и пустых возов, снующих по дороге мимо – к Раздраю и от него. Где-то всё ещё деловито и напористо лаялись торгаши, но шум постепенно затихал, как затихает каждым вечером к концу торговли. По времени пора было трогаться в Светлую Горилку, в родительский дом, хвастаться успехом и более полно, чем здесь, предаваться заслуженному отдыху… но полученная весточка сразу изменила привычный уклад дел на вечер.

Благуша глубоко вздохнул, не замечая, как его лицо расплывается в мечтательной улыбке. Минута… ах эти лукавые зелёные глаза, ах эти мягкие озорные губы… Сказать, что его тянуло к этой девице со страшной силой, – значит, ничего не сказать. Лишь могучим усилием воли он справлялся с одолевавшим его смятением чувств, заставляя себя все эти дни заниматься привычной торгашеской работой. Кажется, на этот раз он всё-таки влюбился. Без дудаков. По-настоящему. И всё никак не мог для себя решить, стоит ли ему радоваться этому обстоятельству. Как известно, влюблённые глупеют, и торговым делам подобное состояние души вряд ли поспособствует. Но пока – Олдь, Великий и Двуликий, миловал, – пока всё шло просто замечательно! В первый день после возвращения на Рось ему пришлось торговать старыми запасами, что пылились в его личных амбарах и лавках, но ко второму Благуша уже успел развернуться. Торговля, она как обычно деется? Когда не знаешь, какой кон принесёт после смещения, то и с закупками осторожничаешь (кошель, как-никак, не безразмерный), вот и скупаешь всего понемногу, чтобы любому домену потрафить. Благуша же одним чохом скупил всё, что имело отношение к Океании, – пастухам с мясных островов завсегда требуется железо, строевое и корабельное дерево, лесной мёд и кедровые орехи и так далее. Прогноз движения доменов, выданный ему Минутой по секрету на целую декаду вперёд, подтвердился в первый же день, и, когда к Роси вынесло домен меднокожих русалов, Океанию, Благуша огреб неслыханную прибыль! И тут же перевёл все бабки в товар для горного домена – Вершины, что должен был появиться следом. Торгаши с родного росского кона не могли не обратить внимания на столь великолепно проведённую сделку, но большинство списало всё на слепую удачу. А вот когда он и с Вершиной угадал, опять удвоив свою прибыль и доведя её аж до пяти бочонков, народ заволновался. Не бывает таких слепых удач раз за разом, справедливо рассудили пронырливые конкуренты и кинулись скупать по примеру Благуши то же самое, что и он, – всё, что имело отношение к Оазису… да только невдомёк было торгашам, что и здесь Благуша их перехитрил, заранее предвидя такую реакцию. Потому что мыслил не на день, а на два, на три вперёд. Благо мог себе такое позволить с таким-то прогнозом – от самого Бовы Конструктора. И совесть его ничуть не мучила. Ну и что с того, что он пользуется секретными сведениями единолично, исключительно к собственной выгоде, торгаш он или не торгаш, в конце концов? Но Бова-то, Бова Конструктор! Молодец, Бова, – голова! Сумел-таки обучить свою Паровую Думовину хитрым долгосрочным расчётам!

Благуша с удовольствием потянулся в карман за томиком «Апофегм», чтобы узнать, что на этот счёт может сказать любимая книжица, но в этот момент тихо скрипнула дверь, и в лавке возник посетитель да не кто-нибудь, а…

– Здоров будь, Благуша, пёсий хвост.

Выжига, собственной персоной.

Благуша насмешливо прищурился.

Могучая фигура другана, замершая возле порога, выглядела какой-то непривычно поникшей, нерешительной, бледно-зелёные глаза его, обычно жёсткие, с хитринкой, понуро смотрели в пол, пышные усы под крупным носом поникли, словно трава от росы, и даже новый малиновый армяк бледнел и старел прямо на глазах. Казалось, ещё немного, и сами собой начнут появляться заплаты. За дни, прошедшие после памятной свадьбы, Выжига так ни разу и не подошёл к нему сам; Благуша же, проходя мимо по делам, запросто здоровался с ним как ни в чём не бывало. Чем ставил своего другана (не бывшего, никак не бывшего, только тот об этом ещё не знал, пусть помучается засранец, оторви и выбрось!) в тупик. И вот – гляди-ка! – решился-таки, бедолага, выяснить отношения…

Ничего, время у него ещё есть.

– И ты, Выжига, будь здоров, оторви и выбрось. Да ты проходи, проходи, в ногах, как известно, правды нет, а кривды навалом. – Благуша приглашающе похлопал по скамье рядом с собой. – С чем пожаловал?

Выжига смущённо кашлянул, шевельнул светлыми усами.

– Да ничего, постою я… А дело, значит, вот какое. Народ меня тут к тебе послал, выборным вроде как… Многие возжелали поставить тебя Паханом кона, ежели всем пообещаешь такую же прибыль, какую сам поимел…

– Понятно, на халяву и зверь бежит, – неожиданно для себя изрёк Благуша.

– Ага… Что-то в этом роде… Ну да дело не в этом, это – так, предлог к тебе заглянуть…

– Всегда хотят купить то, что имеется в одном экземпляре, оторви и выбрось, – добавил Благуша, словно какой-то анчутка дёрнул его за язык.

Выжига удивлённо умолк, сбившись с мысли.

– Жажда богатства усиливается по мере его роста… тьфу! Да ты не обращай внимания. Выжига, это я так. Мысли вслух. Так что ты хотел сказать?

Тот ещё немного молча потаращился на него, пытаясь уразуметь сказанное, потом нерешительно заговорил:

– Послушай, Благуша, друган, пёсий хвост, я понимаю, как сильно ты серчаешь на меня сейчас…

– Да ну?

Выжига поперхнулся и опять умолк.

Благуша долго-долго смотрел на него пронизывающим (как ему хотелось думать) взглядом, заставляя Выжигу чувствовать себя всё более неловко. Затем с грустной и снисходительной улыбкой изрёк:

– Иная у меня судьба, Выжига. Выпало счастье с Милкой тебе – так тому и быть. Как говорится, ежели мечты не сбываются, их следует уценить…

«Вот тебе и на, ещё и в стих заговорил», – с лёгким ошеломлением подумал Благуша. И неожиданно сообразил, что за напасть у него с языком приключилась. По своим торговым делам он знал лишь одну могучую неоспоримую истину, поведанную ему отцом: не важно, что вам говорят – вам говорят не всю правду, и не важно, о чём говорят – речь завсегда идёт о бабках. Но все эти дни он так часто заглядывал в сборник «Апофегм», чтобы внять очередной мудрости слова печатного, что в конце концов, к его глубочайшему изумлению, теперь вдруг обнаружилось, что книжицу ему уже открывать не обязательно – достаточно просто открыть свой рот, чтобы мудрёные изречения так и попёрли, теснясь и расталкивая друг дружку.

– Вот… О чём это я? – Благуша почесал затылок, при поминая, где сбился. – Ах да. Короче, что со мной может статься? Есть же ещё похер в похеровницах, никуда не делся. Да и приметил я себе уже другую зазнобу. Может, с ней повезёт больше…

Выжига прямо ожил от его слов, расцвёл, словно красна девица, – усы встали торчком, глаза засверкали, плечи расправились, и даже армяк, казалось, снова начал наливаться сочным цветом прокисшей малины.

– Благуша, друган! Пёсий хвост! Я так за тебя рад, что ты на меня не сердишься, я… – Голос Выжиги прервался, он аж прослезился от нахлынувших чувств.

– Ну полно, полно, – проворчал Благуша. Поднявшись со скамьи, он шагнул к Выжиге и благодушно похлопал его по плечу левой рукой – той, что не была занята книжицей. – Нечего нам делить. Забыто и быльём поросло. Лучше сделай для меня одно дело…

– Да всё, что угодно! – горячо выпалил Выжига.

– Всё, что угодно, мне не требуется, оторви и выбрось. А дело вот какое – мне тут приспичило отлучиться по делам, и я хочу попросить тебя об одолжении…

– Да я завсегда для тебя всё что хошь!

– Да погоди ты, дай договорить. Ежели к вечеру не вернусь, значит, меня не будет долго, может, несколько дней, оторви и выбрось, а то и декаду, и чтобы торговля не страдала, возьми на это время мою долю в свои руки, лады? За труды половину прибыли себе возьмёшь, лишь бы дело не стояло. А я тебе, оторви и выбрось, секрет открою, как на завтра торговлю вести…

– Да я и без всяких секретов, пёсий хвост!

– Без секретов не получится. – Благуша наставительно поднял палец. – Никогда с деньгами не бывает так хорошо, как плохо бывает без них. Знаешь, какой завтра домен появится?

– Оазис! – Выжига самодовольно осклабился. – Ты с самого утра долголёд скупаешь, спрос на него до небес поднял. Народ-то уже смекнул что к чему.

– Ничто не даётся так дёшево, как того хочется, – ухмыльнулся слав. – Не Оазис. Бурелом завтра будет.

– Как же так… – Выжига растерялся. – Да я ж все бабки вложил…

– Угу. Много вас таких желающих мне навар перебить. А на откусанном яблоке лучше увидеть целого червяка, чем его половину. Но раз ты теперь мой компаньон, то вот тебе совет – держи долголёд и дальше. А завтра, когда меня не будет, ещё подкупи да у остальных уже по дешёвке забери, когда их чаяния не оправдаются и торгаши кинутся от балласта избавляться. После Бурелома Оазис и появится. Смекнул? Тут ты и на коняге будешь, оторви и выбрось!

– Дюже же ты поумнел после возвращения, – с уважением заметил Выжига.

– Умными мы называем людей, которые с нами соглашаются.

– Да откуда ж ты всё это ведаешь? – не удержался Выжига от любопытствования.

– Секрет, оторви и выбрось, большой такой секрет, – ответил Благуша, напустив на себя важный и загадочный вид. – И секрет, друган Выжига, не мой, ты уж извини.

Выжига задумчиво кивнул, подёргал себя за левый ус, вздохнул, покачал головой, словно всё ещё не веря, что дело для него так хорошо обернулось против всяческих ожиданий – и помирился, и будущая прибыль вроде как засияла, – и нерешительно уточнил:

– Благуша… Так ты и вправду не жалеешь?

– А-а, лучше жить, чем переживать, – беспечно отмахнулся слав. – Лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал!

– Да что это ты всё загадками гуторишь, у меня от них уже голова болит…

– Ежели голова болит, значит, она есть.

Благуша привычно поднял книжицу к лицу, но, спохватившись, снова опустил. И так уже наговорил с три короба. И откуда только берётся? Прямо слово за слово цепляется, да так складно, что самому слушать себя приятно.

– Уж не из этой-то книжицы ты нахватался этакой премудрости? – смекнул тут Выжига, только сейчас приметив томик в руках приятеля.

– Точно. Хорошая книжица. Апофегмы называется, в храмовнике приобрёл. Советы умные даёт – страсть! И всегда своевременные. Словно живая, оторви и выбрось! Всё никак надивиться на неё не могу.

– Ух ты, интересно! А мне совет какой-нибудь даст, пёсий хвост?

– Да пожалуйста, оторви и выбрось, жалко, что ли, – читай.

Выжига склонился над распахнутыми страницами в руках Благуши.

– «Дудак – состояние, в котором может пребывать мужчина, не догадываясь об этом, ежели, конечно, у него нет жены», – прочитал он и нахмурился. – Не понял. Это к чему?

Благуша с трудом сохранил серьёзность на лице, сдерживая прямо-таки конячий гогот, так и рвущийся наружу из его груди. Ай да книжица! Вот так уела!

– «Самое приятное в детях – это процесс их производства», – перелистнув страницу, прочитал Выжига далее и хмыкнул. – Верно глаголет, но вот первый совет я что-то не…

Надо было принимать меры, пока Выжига не скумекал и не обиделся.

– Ладно, друган, пора мне, время поджимает. – Благуша передал Выжиге ключи от лавки и тяжеленный мешок с бабками. – Ну, бывай. Матушке с батюшкой моим бабки заработанные снеси да передай, чтоб не волновались. Удачи тебе, как мне самому!

И не успел Выжига очухаться от такого доверия, как Благуша уже выскочил из лавки и стремительно зашагал через кон, ловко лавируя среди многочисленных прилавков и лавок, к Раздрай-Мосту, чтобы как можно быстрее оказаться в домене Простор, а там – и в веси Утренние Слёзы.

Его ждала Минута, и этим всё было сказано.

 

Глава вторая,

где выясняется, что мир тесен и пути-дорожки часто пересекаются

Как всегда, на кону было шумно.

В поисках гостинцев для своих домашних стражник-раздрайник Обормот бродил по рядам, разглядывая товар и попутно здравкаясь со знакомыми, а в голове всё вертелась забавная, но назойливая песенка, давеча слышанная в станционном трактире в исполнении известного романсера Фасо Бурчалкина, ныне посетившего их места:

Песенка Обормоту нравилась и задорностью своей, и разумной постановкой вопроса. Действительно, где ж это было видано, чтобы очаг вертели вокруг жаркого? Вот только этот прилипчивый куплет насиловал голову уже битых три часа, и Обормот, не в силах от него избавиться, готов был даже возненавидеть не только эту песенку, но и её исполнителя.

Впрочем, расхаживать по рядам это обстоятельство ему ничуть не мешало.

Служебная алебарда с широким полукруглым лезвием, надраенным до зеркального блеска, придерживаемая за нижний конец древка могучей дланью, важно лежала поперёк плеча Обормота. И разночинный базарный люд едва успевал отскакивать или пригибаться, когда стражник, неторопливо вышагивая, куда-нибудь поворачивался, тем самым подстригая острым лезвием воздух за широкой спиной и грозя кому-нибудь снести голову. Впрочем, уворачивался народ привычно, даже особенно не замечая сей напасти, так как по-другому стража своё орудие труда и не нашивала, и, сколько помнили старики, всегда так было. А что привычно, то и досады особой не вызывает.

А уж тем более таких мелочей за собой не замечал сам Обормот, лично полагавший себя доброй и наивной душой, недостаточно строго выполняющей свои служебные обязанности. Поэтому алебарду он таскал с собой постоянно, даже в свободное от службы время, и народ, можно сказать, гонял чуть ли не круглосуточно.

Подгребая к одному из торговых рядов, заваленных разными диковинками, Обормот громко топал пудовыми сапогами и решал про себя сложную проблему. Вот она: то ли в трактир заглянуть чаркой угоститься, то ли штраф с кого для успокоения души содрать, а за что – всегда найдётся, то ли сразу домой, к жинке под тёплый и мягкий бок податься.

Тут-то он и увидел в суетящейся толпе своего нового знакомца из славов.

– Ага! – радостно гаркнул Обормот, причём гаркнул с такой силой, что народ вокруг него словно ураганом разметало в разные стороны, а некоторые от внезапного испуга даже за прилавки попрыгали, как матросы за борт с тонущего корабля. – Кого я это вижу, халваш-балваш, не своего ли другана Благушу?!

И устремился к нему, раскрыв ведмежьи объятия.

Слав хмыкнул, выходя на дистанцию прямого сближения, ловко уклонился от алебарды, сверкающей в правой руке стражника, и они немного помяли друг другу бока, обнимаясь, – здоров был слав, не слабее его, манга. Затем, весьма довольные собой, расступились, и стражник окинул торгаша более внимательным взглядом. Для Роси Благуша одет был привычно – красный, расписанный золочёной вязью армяк, синие плисовые штанцы да крепкие яловые сапоги, блестевшие от чёрного дёгтя.

– Куда это ты опять намылился, на ночь-то глядя? – с неподдельным интересом пробасил Обормот в свою чёрную бороду, спутанные и буйные заросли которой победно вздымались едва ли не до самых глаз. – Да ещё вырядился, как на свиданку, во всё новенькое, как с иголочки, а, халваш-балваш?

– Почти в яблочко, Обормот, оторви и выбрось, – ещё шире, но вместе с тем уже несколько озабоченно ухмыльнулся Благуша. – Свиданка и есть, только не простая, а деловая. Вот и спешу.

– В нашем домене-то? – раздрайник безотчётно поправил сползающий на нос край остроконечного шлема. – А обратно как вернёшься, халваш-балваш? Опять, что ли, Отказную устроишь? Нет, какая у людей интересная жизнь, завидую, халваш-балваш, по-доброму! Сплошные приключения… не то что у меня – служба да служба! Может, и меня с собой возьмёшь?

Благуша с видимым сожалением покачал головой:

– Да я тут недалече, слыхал про весь Утренние Слёзы?

– Ха, так там я и проживаю, халваш-балваш! – От избытка чувств Обормот стукнул древком алебарды в выложенную рифлёным камнем дорожку средь рядов. – Ну, раз нам по пути, бросаю все дела и еду с тобой!

– Да кто ж тебя со службы отпустит? – подивился Благуша.

– Так я и не на службе, халваш-балваш, я так, после смены ошиваюсь…

Тут намётанный глаз стражника-раздрайника зацепился за спираля – малолетнего воришку-манга, пытавшегося под шумок что-то стянуть у глазевшего на них продавца диковинок, чей прилавок стоял с правого боку. И недолго думая, ласково отвесил тому ребром ладони по тощей шее. Впрочем, и этой малой толики «доброты» хватило, чтобы спираль с воплем перелетел через прилавок и зарылся головой в сложенный там товар.

– Проверь, не пропало ли чего, халваш-балваш, – посоветовал Обормот всё ещё разевавшему рот продавцу.

Опомнившись, тот налетел на спираля коршуном и, немилосердно вывернув ему карманы, с торжествующим криком обнаружил свою пляжку из чёрного обсидиана. После чего вознамерился от всей души отвесить ему пинка под худосочный зад, да не тут-то было. Малец вывернулся ужом, снова перескочил через прилавок и понёсся вдоль рядов так, что только босые пятки засверкали и ветер засвистел.

– А говоришь, не на службе, – пробормотал Благуша, задумчиво уставившись на пляжку в руках продавца.

– Да это я так, по привычке… – Манг вдруг нахмурился и поправил коротким, намозоленным от воинских упражнений пальцем край шлема, снова норовивший сползти на нос. – Иль тебе моя компания не по нраву, халваш-балваш? Так ты скажи, не стесняйся, я мешать тебе в личных делах не собираюсь и никакой обиды на тебя держать не буду.

– Да ты что, Обормот, друган, да я завсегда твоей компании рад, оторви и выбрось! – Благуша слегка растерялся от такого обвинения. – Встреча там у меня с Минутой, в твоей веси, деловая, конечно, как и говорил, но кто мешает нам по пути побалакать по душам? И вот что, друган, помнишь пляжку бодрячка, что мне подарил перед Отказной, когда я в беде был?

– Ну?

Слав выдернул пляжку у продавца диковинок из пальцев, заплатил, не торгуясь, положенное количество бабок и протянул стражнику.

– Вот, держи, оторви и выбрось.

– Что это ты мне возвратку делаешь, – возмутился стражник, – я тебе не одалживал, а дарил!

– Да какая же это возвратка! Я ж тебе ответный подарок делаю, оторви и выбрось, друган ты мой манг! Ежели б ты мне тогда не помог, разве я прибыл бы домой вовремя?

– Да разве ж вовремя? – несказанно поразился Обормот такому утверждению.

– Ещё бы! В самый нужный момент… чтобы не жениться.

Проникнувшись шуткой, оба негромко, можно сказать, доверительно заржали, а вслед за ними захихикали и некоторые из окружающих зевак, из того люда, что всегда охоч до чужих разговоров. Но особо повеселиться стражник не успел. Почувствовав на своём затылке чьё-то неприятное свербящее внимание, он нехотя обернулся и столкнулся взглядом с каким-то мужиком в сером армяке, по внешности – из домена Крайн. Тот стоял всего в трёх шагах, позади пары обычных зевак – широкоплечий, рыжеусый, с бритой против обычая наголо башкой. И было в той бесстыжей плешивости что-то нехорошее, подозрительное.

– Продаю злодейские услуги! – тут же нараспев прокричал усатый, продолжая хамски пялиться Обормоту в бородатое лицо. – Кому руки выкрутить, гонор обломать, мошну обчистить, подходи-налетай, договор заключай!

Несколько оторопев от такой наглости, Обормот тем не менее быстро обрёл привычную уверенность и деловито осведомился, демонстративно шевельнув могучими плечами:

– А по шее?

– И по шее даю! – живо откликнулся нахал, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. – Как попросишь, служивый, так и будет, слово хозяйское – закон! Так что, дать по шее или как?

– А ну покажь, как умеешь, халваш-балваш! – Стражник грозно сдвинул брови и попёр на проходимца с алебардой наперевес. Народ тут же бросился врассыпную, чтобы не попасть под горячую руку, а вместе с ними дал дёру и лжеплешивый. Шмыг среди прилавков – и был таков. Не слишком-то храброго десятка оказался.

– Где-то я эту рожу видел, – остановившись, задумчиво проговорил манг, глядя ему вслед. Он обернулся и махнул волосатой пятернёй подходившему поближе Благуше. – Ну ладно, ты ж торопишься, слав, верно, халваш-балваш? Пошли отседова.

– Надо бы попутную телегу поймать, – со странной задумчивостью проронил тот, тоже глядя вслед удравшему нахалу. – До веси-то топать не близко, а мне до полуночи надо поспеть.

– Это мы запросто, халваш-балваш. У меня среди знакомых желающих подвезти – в очередь выстраиваются. Рыльце-то у многих в пушку, а я, чай, не дудак, случаем пользоваться умею!

И они дружно пошли ловить халяву.

 

Глава третья,

в которой коса как ни уворачивалась, а нашла на камень

– Нет, девица, и не упрашивай, – негромко, но решительно ответил Безумный Проповедник, уставившись на Минуту исподлобья слегка выпученными глазами. – Не знамо мне то, о чём ты просишь. А что по пьянке гуторил… так чего по пьянке, скатертью дорога, не нагуторишь, чего не насочинякаешь, когда язык с башкой не ладит и поперёд неё поспеть торопится!

Минута тихо вздохнула и посмотрела в окно трактира, рядом с которым стоял столик, приютивший их с Проповедником. «Как же быстро летит время, – подумала она. – Только что за окном был день, и вот уже ночь прижала тёмные мягкие ладони к стеклу с той стороны, отгородив мир от света Небесного Зерцала». От стойки трактирщика, под стать её настроению, тянулась вдумчивая песня, исполняемая худым белобрысым славом, являвшимся не кем иным, как известнейшим бродячим бардом Вохой Василиском. Оседлав табуретку, заезжая знаменитость под мелодичные звуки балабойки красиво выводила сочным баритоном:

Шикарная одёжка барда – штанцы и рубаха из дорогого синего плиса с широкими красными лампасами по швам прямо-таки громогласно заявляла о его благополучии, но завистливых взглядов окружающих это не вызывало – честно заработал, чего там говорить. Мало у кого такой чудный голос имелся, как у Вохи:

Народ в зале, не забывая работать челюстями и опрокидывать чарки – для смазки, – с таким же вдумчивым вниманием слушал Boxy. Воха пел, а трактирщик Мудрый Фрол, пристроившись рядом с ним, не забывал подливать в чарку романсера по мере опорожнения… да нет, не брагу – квас, надо же было чем-то певцу горло смачивать после песен, да и во время оных…

Минута снова вздохнула. Хорошо пел Воха. Да только душу расстраивал пуще прежнего. Проповедник оказался упрям и непоколебим. Битых три часа с момента его появления в трактире, момента, которого она ожидала более трёх суток, она пыталась уговорить его открыть лишь ему одному известную тайну. Тайну, о которой и говорилось в том донесении, на доставку которого в храмовник – Бове Конструктору, по поручению его агента трактирщика Мудрого Фрола, – она положила столько сил. Но дед упорно отпирался, отнекивался, отказывался от своих слов, сказанных в присутствии Фрола под влиянием «весёлых паров». Хотя Минута видела – прав трактирщик, знает дед тайну, но говорить не желает ни в какую, словно чего-то жутко боится. Вот бы узнать причину его страха, может, тогда сумела бы найти другой подход… И чем можно такого здоровяка напугать? Неужели только этими слухами о Проклятом домене, о том, что в нём никого живого давно не водится – ни людей, ни зверей, и только анчутки с елсами там обитают, да в таком количестве, что…

А дело, собственно, заключалось в том, что тема Проклятого домена являлась в Универсуме особенной. Из пятидесяти четырёх доменов он был единственным, в который доступа не существовало. Он исправно вращался вместе с остальными, исправно подставлял свои бока в полночь бокам других собратьев, но… По народному сказанию, с тех пор как во времена давние был тот домен за непомерные грехи его жителей проклят Олдем Великим и Двуликим, навсегда обездвижились половинки Раздрай-Мостов, что соединялись над Бездоньем в одно целое с такими же половинками Раздрая из других доменов. И в том же сказании народном вещалось, что рано или поздно наступит день, когда соединятся Мосты с роковым доменом, и будет тот день началом конца, и будет тот день Днём Страшного Суда, и хлынут елсы, анчутки да феликсы железные тот Суд над всеми жителями Универсума вершить – каждому по грехам его, от мальца до старца… Минута не особенно то верила в эти россказни, народ, как известно, любит себе разные страховидлы выдумывать, чтобы свою серую жизнь приукрасить, и тем больше их выдумывает, чем меньше их на самом деле существует… Но допускала, что не всегда слухи возникают на пустом месте… Так, может, и дед что-то этакое видел? Что-то, что напугало его до заячьей лихорадки?

У Бовы Конструктора, настоятеля Храма Света, в том домене были свои интересы. Почему-то он полагал, что именно там он сможет открыть тайну самого Универсума кто и для чего его создал… И Минуте ничего не оставалось, как верить в его прозорливость, ведь Бова был истинным гением домена Простор, и всё, за что он ни брался, у него получалось, а все его теории, казавшиеся на первый взгляд совершенно безумными, рано или поздно находили неопровержимое подтверждение. Взять хотя бы его Паровую Думовину – никто в неё не верил, сколько гонений на него было в учёном совете за жуткую растрату средств! Происки недоброжелателей, злопыхателей и зрявредителей едва не лишили Бову места настоятеля Храма Света! Но отстоял Бова своё детище, сумел закончить и доказать, что был прав, – доказать изумительной работой самой Думовины…

А тут этот упрямый дед – не желает пойти навстречу…

Хмуря тонкие чернёные брови, Минута покосилась на Безумного Проповедника, невозмутимо потягивающего квас из большого глиняного бокала. По различным сведениям, её собеседнику уже должно натикать лет сто, а то и больше, но его внешний вид ничуть не предвещал, что он готовится в последнее путешествие к Неведомым Предкам. Стать его была впору мужику в расцвете лет, но никак не вековому старикану – высокий рост, широкие плечи, и, хотя тело его скрывал потрёпанный серый армяк, столь длиннополый, что вполне мог сойти и за утеплённую рясу, под одёжкой явно угадывались нехилая физическая комплекция. Ну прямо не дед, а былинный герой! Из тех, что тучи руками разгоняют. Разве что борода его выдавала – седая и длинная, аж до пояса, да усы такого же размера и колера. Но волосы на голове были на удивление черны, как вороньи крылья. Связанные на затылке верёвкой в длинный хвост, они были не короче его бороды и прямо-таки кричали о молодости хозяина. Минута не могла не заметить, что этим контрастом цвета волос с бородой Проповедник очень сильно смахивал на самого Бову Конструктора…

Воха Василиск в этот момент сменил песню, затянув что-то грозно-весёлое, и Минута невольно отвлеклась, вслушиваясь:

Наконец дед допил квас, отставил бокал и принялся пощипывать крепкими пальцами седые усы под крупным, горбатым носом, словно его руки не могли обходиться без какого-нибудь дела. Вернее, не усы, а усищи – вон, под стол свешиваются, концов не видно… Наткнувшись на отечески добродушный, но слегка насмешливый взгляд, которым он изучал её из-под густых чёрных бровей, Минута смущённо потупилась. Колоритный дед. Но упрямый, что твой камил. Девица в который уже раз украдкой вздохнула. Неловкая пауза томительно затягивалась, она не знала, о чём продолжать разговор, обо всём уже было сказано-пересказано… Ведь ради науки же старается, не для себя лично, обиделась про себя девица. Неужто ничего не получится и зря она за Благушей мальца с весточкой посылала? Ну, конечно, не совсем зря, повидать она его будет очень рада, но не хотелось ей без особой надобности человека от дела отрывать…

Едва она о Благуше подумала, как тот возьми и заявись в трактир. Да ещё в компании со знакомым уже стражником-раздрайником, причём последний пребывал в полном служебном облачении, с алебардой в руках – наверняка недавно со смены. Сердце Минуты радостно ёкнуло, а щёки против воли зарделись. Проповедник, приметив такую реакцию, с любопытством оглянулся, развернувшись вполоборота, – он сидел спиной к двери.

Благуша же, быстро отыскав девицу взглядом среди немногочисленных присутствующих в трактире, улыбнулся до ушей и вмиг оказался возле её столика.

– Привет, Минута, оторви и выбрось!

– Здорова будь, девица, – приветливо пробасил Обормот, высовывая свою заросшую до глаз бандюковскую рожу из-за одного плеча слава, а широкое лезвие алебарды – из-за другого.

Минута молча кивнула, не в силах вдруг справиться со своим голосом от нахлынувших чувств.

– Ну, вы тут делами своими занимайтесь, – благодушно добавил Обормот, – а я пойду с Вохой Василиском побалакаю, давно елса этого не видел, а мы с ним приятели давние… Да и вам не буду мешать…

– Да разве ты помешаешь, оторви и выбрось! – воскликнул Благуша, но запнулся, перехватив укоризненный взгляд Минуты, и несколько стушевался.

Обормот, не бросая слов на ветер, хлопнул Благушу по плечу и двинулся к стойке, где ему навстречу уже лыбился Воха, не прекращая песню, да мудро улыбался трактирщик Фрол, щуря и без того узкие тёмные глаза. Несмотря на почтённый возраст, о котором напоминала только благородная плешь на макушке в окружении нимба редких седых волос, плешь, образовавшаяся, несомненно, от долгих и глубоких размышлений о жизни, манг Фрол был поджар и мускулист. Причём голова у него варила почти так же шустро, как и у самого Бовы, – а других агентов у настоятеля Храма Света, как знала Минута, и не водилось, всегда по себе выбирал.

– Присаживайся, Благуша, – пригласила Минута, кивнув на свободный стул. – Познакомься: это Безумный Проповедник, человек известный в этих краях глубиной мысли и силой слова…

– Да и в наших краях тоже слыхивали, – хмыкнул Благуша, обходя стол сбоку и плюхаясь на указанное место – Рад знакомству, оторви и выбрось!

– А это мой помощник Благуша, доброй души человек и толковый торгаш с домена Рось, прошу любить и жаловать.

Благуша аж покраснел от такой рекомендации, получив несказанное удовольствие.

– Да чего там, – засмущался он. – Я ещё много чего умею, не токмо торговать…

Проповедник хмыкнул, впившись взглядом в его лицо так, словно собрался прямо сквозь голову разглядеть ею затылок. Насмешливое добродушие, с которым дед внимал самой Минуте до прихода слава, куда-то подевалось, словно его и не было. И вдруг Проповедник резко встал, отодвинув свой стул с таким шумом и скрипом, что на него оглянулись все прочие посетители – кто с недоумением, кто с раздражением или удивлением, чего он, по разумению Минуты, и добивался.

– Людишки! – громко пробасил колоритный дед сочным, густым голосом. – Людишки, скатертью дорога! – И было в его голосе что-то такое, что все разговоры сразу прекратились, а те, кто не обратил внимания на Проповедника раньше, теперь тоже смотрели на него. Даже Воха озадаченно умолк на середине очередного куплета, а Обормот, пристроившийся поближе к приятелю послушать его чудных песен, недовольно нахмурился, крепче сжимая алебарду и одаривая деда недобрым взглядом, – непорядок.

Но дед на всё это недовольство явно чихал, продолжая заводиться:

– Суетитесь, бегаете, а о будущем своём, неизбежном, неотвратимом, и не думкаете! Сделки, бабки, прибыль, навар, достаток… когда токмо устанете от энтой мишуры, скатертью дорога, когда токмо о душе своей задумкаетесь? – Голос его креп от слова к слову, он уже не говорил – вещал. Минута заметила, что Благушу сия речь особенно не удивила, он лишь многозначительно ухмылялся, слушая. Видно, и вправду дед во многих местах известен, во многих доменах. – Суетитесь, бегаете, а того не знаете, что мир наш родимый, Универсум, всего лишь игрушка в руках Звёздного Дитяти, каковой, наигравшись, закинул её в Мировое Пространство, и вот плывёт она теперича от одного звёздного острова к другому, без собственной воли и желания, а мы плывём вместе с ней, того не ведая! Не ведая о судьбине, скатертью дорога, нам уготованной! Потому как мы, – в голосе Проповедника зазвенели трагические струны, наполняя воцарившуюся тишину в трактире и проникая, казалось, в самое сердце, – мы – всего лишь животворная плесень на энтой игрушке! Но настанет время нашей судьбины, и придут елсы, анчутки да железные феликсы, кои есть не что иное, как слуги Смотрящего, и уведут всех за собою, послушных и тупых, аки овцы, уведут в новый мир. Круглый! Кругл будет мир тот и неведом, но вы того не узнаете, потому как и сами вы все изменитесь, и будет вам казаться, что всю жизню вы там и прожили, и весь ваш род до самого древнего колена, и ад, в котором вы очутитесь, будет вам грезиться обыденным, а несчастья – привычными, и смерть будет ходить за вами и вашими дитятками по пятам, скатертью дорога, словно самый близкий родич, и не будет от такой жизни избавления… Покайтесь, грешники, перед смертью неминучей… ибо зрел я, как энто было… ибо так бывает завсегда, когда люди перестают почитать и уважать друг дружку, когда старые друганы превращаются во вражий, а любящие – в ненавистников, когда в дом, в семью, в народ, в мир приходит Великая Ссора и Ругачка, и идут брат на брата, друган на другана, сосед на соседа с железяками смертоубийства в руках, скатертью дорога… Но можно, можно ещё спастись! Помиритесь, покайтесь, возлюбите ближнего и дальнего, знакомца и незнакомца, родича и инородича! И вы будете спасены!

Голос Проповедника стих, взгляд словно потух, и он так же резко сел. Схватил обеими руками свой бокал, чтобы смочить пересохшую от проповеди глотку, да вспомнил, что тот пуст, и недовольно отставил.

Минута заметила, как Благуша качнул головой, словно стряхивая некое наваждение, и полез за своей любимой книжицей, к коей девица уже начинала ревновать – той Благуша иной раз времени уделял куда больше, чем ей самой.

– Вот за то его Безумным и кличут, – послышался шепоток с соседнего столика.

– Ага… Умеет горло драть…

– А страсти-то какие наводит, любо-дорого послушать!

– Страсти-мордасти… ещё одна такая речуга – и побегу штанцы менять, вот только кто за спорченные платить будет, чай, бабки никогда не лишние!

– А ты заранее сымай, когда Проповедник является!

Народ, услышавший шутку, потихоньку заржал, словно не решаясь окончательно спугнуть навеянное проповедью впечатление. Даже Воха Василиск, хотя и запел снова, но пел уже потихоньку, словно для самого себя, что-то душещипательное с трагическим оттенком, а звуки чуть пощипываемой балабойки бродили по залу, тукаясь в стены слепыми щенками. А Благуша уже уставился в книжицу и шевелил губами, читая очередное мудрёное изречение по случаю.

– Что энто у тебя? – вдруг резко спросил Проповедник. Слав поднял на него взгляд, неопределённо хмыкнул и протянул книжицу деду.

– Ума палата да карманного формата, – сострил он. – Почитай, дедуля, может, что интересное для себя вычтешь. Я для себя в ней, оторви и выбрось, завсегда что-нибудь нахожу.

Проповедник поднёс книжицу к своему могучему носу, вздувая дыханием пышные усы, и глянул на раскрытую страницу. И вдруг и без того выпуклые синие глаза едва не выкатились из орбит, а лицо начало стремительно бледнеть. Минута от изумления аж рот открыла, того не замечая. А Проповедник, вперившись в страницу так, словно готов был испепелить её взглядом, всё бледнел и бледнел, пока не сравнялся цветом лица с белизной самой страницы.

– Что-то не так, оторви и выбрось? – забеспокоился Благуша.

– Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас, – помертвевшим голосом прошептал дед. – И подняв на Минуту взгляд, стылый, точно стужа в снежном домене, вдруг отрывисто обронил: – Я помогу. Я покажу. Я расскажу. Твоя взяла, девица, скатертью дорога…

В эту самую минуту дверь трактира с треском распахнулась и…

 

Глава четвёртая,

в которой никак нельзя обойтись без многих старых знакомых

В эту самую минуту дверь трактира с треском распахнулась и…

Вообще то не с треском, а вполне нормально распахнулась дверь, и в трактир друг за дружкой, вполне чинно, потянулись странного вида крайны – все, как один, в добротных серых армяках, рыжеусые, но с бритыми головами и с саблями на поясах. Благуша, хотя и сидел правым боком к двери, всё равно увидел их первым, так как Минуте взгляд застила широкая грудь Проповедника. И уже не спускал с них взгляда, чувствуя, как в душе поднимается тревога. Что-то знакомое было во всей этой ватаге… Что-то знакомое…

А вместе с этой группой в зал вплыла задорная частушка, исполняемая басом под балабойку одним из лысяков:

Этот куплет зарубил песню Вохи прямо влёт, как топор курицу, и бард снова озадаченно умолк, нервно тренькнув напоследок струной, а Обормот, на что уж душевный был человек, начал потихоньку приходить в ярость – опять послушать другана не дали.

Пришлые крайны, вместо того чтобы, как все нормальные люди, присесть за один из свободных столиков, расходились веером от двери, словно окружая сидевших в зале, причём самый рослый – исключительно здоровенный мосластый дядька с красной испитой харей, зыркавший по залу крошечными злыми глазками, – с хозяйским видом остановился посерёдке. Очень он был на Ухаря похож, этот дядька… на Ухаря? Догадка сверкнула молнией, заставив Благушу похолодеть. Да не на Ухаря, а на ватамана Рыжих, оторви и выбрось!

Минута тем временем, чуть отклонившись в сторону, тоже разглядывала прибывшую компанию. И раньше Благуши приметила, что последним за лысыми, как ошкуренное полено, крайнами вошёл и один «волосатый», правда другого рода – кудрявый русоволосый красавчик из славов. Худощавый, стройный, с тонкими усиками и аккуратной бородкой клинышком. Внешне, на взгляд девицы, он выгодно отличался от своих спутников, и непонятно было, что же ею привело в такую разномастную компанию. И ещё непонятнее было, что же всё это значило…

– Вот тебе и на, оторви и выбрось! – шёпотом выругался Благуша, тоже заметив Скальца.

– Ты их знаешь? – полюбопытствовала девица.

– Да ты что, Минута, бандюков не узнала? – горячо зашептал Благуша, склонившись к её ушку. – Они же просто башку обрили, делов-то!

Минута, присмотревшись, тихо охнула – прав был слав. Она же всех их в лицо сама видела, и очень даже близко, когда в тамбуре Махины на полном ходу её друзья с ватагой схватились не на живот, на смерть. А уж эту гнусную харю ватамана она точно должна была узнать – хотя бы по его огромному росту и усищам шире плеч. Сердце девицы испуганно стукнуло и словно остановилось.

– Видел я одного сегодня на кону, – продолжал быстро шептать Благуша, – да не признал, хоть и морда знакомой показалась, а теперь, когда они всем скопом заявились, только что слепой не поймёт! Да нет, я не в твой огород камень кидаю, оторви и выбрось… А вон тот красавчик – знаешь кто? Мой бывший друган Скалец! Объявился-таки! А я-то всё гадал, где он пропадает, ведь горный домен, куда я его погулять отправил, уже на второй день к Роси вернулся, повезло паршивцу… Неужто по мою душу бандюков привёл, оторви и выбрось?!

А в напряжённой тишине, повисшей в трактире, похабно плыло:

На балабойке, понятное дело (теперь понятное), наяривал не кто иной, как Ухмыл – среднего роста крайн с нахальными глазами, насмешливо кривящимся усатым ртом и с жутковато белеющим от виска до подбородка шрамом на левой щеке.

– А ведь Ухмыл-то на кону и был, оторви и выбрось, – немного растерянно пробормотал Благуша. – Вот же странно, шрама-то я там у него не заметил, иначе опознал бы раньше… Замаскировал, подлюка рыжая, не иначе…

Взгляды бандюков, пошарив по залу, постепенно сконцентрировались на Благуше, и румянец цветущего здоровья на его лице заметно полинял. Наконец опустив балабойку, Ухмыл шагнул вперёд и развязно поинтересовался, обращаясь ни к кому конкретно и ко всем сразу:

– Ну что, щучьи дети, узнали? – и прикрикнул, хотя никто не шевелился: – А ну сидеть всем! Сидеть! Бабки на стол, руки за голову, усы узлом! Дважды повторять не буду!

Кто ещё ел, тот поперхнулся, кто уже давно молчал, онемел ещё более. Народ окончательно притих. Оно и понятно с голыми руками на сабли не очень-то сподручно кидаться, чай, руки-то не лишние в хозяйстве будут…

– Погодь, – скрипучим басом придержал подручного ватаман Хитрун. – Сначала со знакомцем нашим разберёмся, кровь из носу…

Благуша вздрогнул и стиснул зубы, стараясь сохранить самообладание. Нечего раньше времени пугаться, твёрдо сказал он себе, неизвестно, что ещё получится…

Явно не вытерпев, вперёд выступил Скалец и, уставившись на него, зло выкрикнул тонким голосом:

– Что, друган Благуша, думал, не увидишь меня в ближайшую декаду, а то и монаду? Думал, избавился, разогни коромысло, чтобы совесть свою успокоить? Да не тут-то было! Сейчас-то мы, разогни коромысло, за всё и сочтёмся!

Побледневшее лицо слава после этого заявления ещё и потемнело. Благуша с достоинством поднялся на ноги, упёр кулаки в бока и недобро спросил:

– За что же это за «всё», засранец, оторви и выбрось? Что заслужил, то и получил, не более и не менее, а ежели надобно, так сейчас ещё по шее накину! – и с отчаянной смелостью прибавил: – И знаешь, что ещё скажу? Видно, с головой у тебя не всё в порядке, Скалец, ежели с такой поганой компанией дела завёл!

Но бандюки и ухом не повели на такие нехорошие слова по своему адресу – может, не впервой слышали, попривыкли?

– А ну прочь, сопля. – Недовольный тем, что его прервали, ватаман громадной ручищей сграбастал не в меру ретивого Скальца за шиворот и, словно нашкодившую кошару, оттащил назад. – Сейчас тут командую я. Сначала, кровь из носу, мы за Пивеня с ним сочтёмся. А ты, сопля, кровь из носу, получишь то, что останется от твоего приятеля уже после нас…

– Эй, ватаман, у тебя что, халваш-балваш, гляделки вином залиты? – лениво поинтересовался от стойки Обормот, про которого уже все и забыли. – Ты что это представителя закона не замечаешь? Раз обрился наголо вместе со всей своей сворой, так и гонору прибавилось, что ли?

Минута обрадованно повернула голову – есть кому за них заступиться!

Обормот, лениво прислонившись спиной к стойке, представлял собой колоритную и внушительную картину. Остроконечный шлем блестит, лезвие уложенной древком в сгиб локтя алебарды сверкает, что зерцало, грудь под окольчуженным армяком солидно выпячена, морда – кирпичом. В смысле совершенно волосатая и невозмутимая. Точнее, столь волосатая, что выражения и не поймёшь. Только и видно, что насмешливо посверкивающие узкие глаза.

– А ты, служивый, не лезь. – Ватаман, хищно оскалившись, шевельнул усами, пытаясь просверлить в стражнике дырку взглядом – столько в том взгляде было злобы. – Ты один, а нас много, так что твоё дело – сторона, кровь из носу.

Причём, пока ватаман говорил, длинные узловатые пальцы его левой руки медленно поглаживали рифлёную рукоять свисавшей с пояса сабли, одетой в грубые, без всяких украшений деревянные ножны столь впечатляющей длины, что их костяной наконечник чуть ли не скрёб по полу.

– Это как посмотреть, – по-прежнему невозмутимо отозвался стражник. – Кстати, халваш-балваш, теперь вас с такой приметой ещё проще отыскать будет. Маскировка-то одноразовая, неудачная. И раз я, как ты говоришь, один, а вас вроде как много, даю твоей ватаге время на три вздоха, чтобы вымелись отсюда подобру-поздорову со скоростью срамного веника.

– Ну, служивый, сам напросился. – Ватаман грозно сдвинул брови, расправив внушительные плечи. – Один на один выйдешь или, ежели не гордый, сразу всех вязать станешь? Так нам, может, сразу в штабель складываться, кровь из носу, чтобы тебе сподручнее было?

Бандюки от такого предположения весело переглянулись.

– Да он, пся крев, меня одной левой, – с деланно озабоченным видом предположил Буян.

– А меня, усохни корень, одной правой, – подхватил игру Жила.

– Вам хорошо, усы узлом, вас-то хоть руками, а у меня ж одни ноги останутся! – тоненько захныкал Ухмыл ребячьим голоском. – Вы ж гляньте, братки, какие у него сапоги! Не размер, а размерище! Как припечатает, неделю от дерьма отмываться! Ой и страшный же дядька!

– А ватамана он тогда, усохни корень, чем брать будет, ежели на тебя ноги пойдут? Головой, что ли?

– Как же, головой! – осклабился Ухмыл. – Бери пониже!

Все без исключения заржали, как конячий табун перед случкой, даже ватаман ухмыльнулся шире обычного.

– Да нет, гордый я, халваш-балваш, – спокойно отозвался Обормот. – Я сначала один на один…

Отлепившись от стойки, стражник, позвякивая железом своего служебного снаряжения, двинулся среди столиков прямиком к ватаману, сопровождаемый сочувственными взглядами завсегдатаев. Благуша едва подавил порыв встать с ним плечом к плечу. Но сейчас не след – один на один ведь, честь по чести, оторви и выбрось. А уж потом… Потом, как бы дело ни обернулось, всей душой погулять можно будет. После Отказной, со всеми стычками и схватками, он чувствовал себя совсем другим человеком. Готовым не только на словах, но и на деле постоять за себя – вот что значит практический опыт. Особенно с тем рукомахальником, которого он завалил одним ударом; как там его звали, Бычара, что ли?

За друга он постоит, и девицу свою, ненаглядную Минуту, обережёт, чего бы это ему ни стоило. Впрочем, Благуша не сбрасывал со счётов, что послушница Храма Света и сама может за себя постоять: та картина в тамбуре Махины, где девица мгновенно вырубила Ухмыла, всё ещё была ему памятна.

– Благуша, – тихо сказала Минута, подступив вплотную со спины, – уходить нам надо, пока бандюки стражником заняты. Через кухню из трактира второй выход есть, Фрол нам покажет…

Благуша изумлённо повернул голову, не веря своим ушам:

– Уходить? Да как ты могла такое предложить, Минута! Неужто я способен бросить другана в такой момент?! Нет, я Обормота не брошу, оторви и выбрось!

– Не суди поспешно, Благуша, – с укоризной шепнула Минута, не желая привлекать лишнего внимания бандюков. – Тайна, которую готов нам доверить дед, очень важна для всех нас, а не только для Бовы Конструктора! А бандюки могут этому помешать, они про неё знать не должны…

– Я его не брошу! – отрезал Благуша, насупившись. Ведь уже не было никаких сомнений, что бандюки пришли именно за ним, и это из-за него, слава, стражнику пришлось с ними схватиться. Поэтому беспомощного взгляда, который девица бросила на Безумного Проповедника, он постарался не заметить. Хотя и чувствовал себя от желания разорваться надвое, чтобы и Минуту послушаться, и Обормоту помочь, прямо-таки паршиво.

– Все наши беды от нашей же воинственности, скатертью дорога, – пробормотал Проповедник себе под нос, чем его участие и ограничилось.

Благуша лишь передёрнул плечами, не отрывая взгляда от главного действа.

Ватага Рыжих между тем потеснилась в стороны, пропуская в образовавшийся круг Обормота с ватаманом – на свободное место возле двери. Впрочем, видя такое дело, некоторые завсегдатаи сами поспешно оттащили к стенкам свои столики, чтобы не попасть под горячую руку – избавь Олдь Великий и Двуликий от такой участи! Хитрун с протяжным скрипом, от которого в жилах стыла кровь, вытянул длиннющую саблю, а стражник выставил ему навстречу острый наконечник алебарды, и оба бойца неторопливо закружились друг против друга, сохраняя дистанцию, оценивая манеру движения противника и примеряясь к первому удару. Алебарда против сабли, почти не уступающей ей по размерам, – задачка не из лёгких, ежели оружие находится в умелых руках, а так оно и было. По крайней мере, с ватаманом – того Благуша уже успел оценить в бою ещё на Махине.

Благуша затаил дыхание – как и большинство народа в зале – и даже не почувствовал, как Минута, сама того не замечая, ухватила его за руку.

– А ну дайте ему место! – вскочив с табуретки, закричал Воха Василиск остальным бандюкам, размахивая своей балабойкой не хуже сабли. – И нечего со спины прицениваться! Драчка-то честная!

– Да никто его и не трогает, акромя ватамана! – тонко вякнул Скалец. В отличие от бандюков, он припёрся безоружный и потому сейчас отирался за спинами своих новых покровителей. – Чего вопишь, разогни коромысло!

От Благуши не ускользнуло, что Красавчик, с того момента, как обнаружил в трактире знакомого стражника-раздрайника, старательно отворачивал свою смазливую морду от его взгляда, словно тот ещё его не узнал. Неужто, оторви и выбрось, после такого бесчинства он ещё рассчитывает спокойно объявиться в Светлой Горилке, паршивец этакий? От этой мысли Благушу охватил гнев. Поведение Скальца по сравнению с предыдущим, когда он пытался надуть их с Выжигой, выглядело теперь бесчестным вдвойне.

– Спокойно, Воха, халваш-балваш, – отозвался Обормот, насмешливо улыбаясь в бороду. Продолжая двигаться по кругу, он в этот момент оказался спиной к двери, так что мог за тыл не опасаться, – Усё под контролем, друган…

И тут бандюки вдруг все вместе бросились на него с саблями наголо!

Стражник, не растерявшись, резко отступил на шаг и сделал стремительное движение секущим лезвием своего грозного оружия из стороны в сторону, заставив ватагу остановиться, но явно не поубавив написанной на их лицах решимости разделаться с ним.

– А теперь вали отсюда, служивый, – зловеще проскрипел ватаман Хитрун с высоты своего огромного роста, поигрывая огромной саблей с такой лёгкостью, словно держал в громадной ручище игрушечную, а не стальную, – дверь у тебя за спиной. Зови себе подмогу, а нам с тобой некогда цацкаться, не до тебя нам, кровь из носу!

По залу пробежал возмущённый ропот и стих. Благуша сжал кулаки и начал спешно оглядываться в поисках какого-нибудь сподручного предмета для драки – не с голыми же руками лезть на выручку Обормоту. Но кроме столов и стульев на глаза ничего не попадалось… А чем плох стул-то? Ежели засветить прямиком по башке, так в самый раз!

– И это ты называешь честной схваткой? – рявкнул стражник в деланно равнодушное лицо стоявшего напротив него Хитруна.

– О какой честной драке ты балаболишь? – с издёвкой выкрикнул Ухмыл. – Мы же бандюки!

– Нет, ну посмотри-ка на него, усохни корень! И где только таких дудаков на свет белый плодят? – поддакнул худощавый, юркий Жила, приплясывая от возбуждения, и сорвал свободной рукой с пояса свой знаменитый аркан, которым он был способен с лёту выхватить трепыхалу с небес, – с явным намерением пустить его в дело.

– Да чё с ним гуторить, пся крев, мочи его, ребята! – решительно тряхнул головой Буян, обладавший, как помнил Благуша из описания в вантедке, самым бешеным нравом в ватаге и, следовательно, не бросавший слов на ветер.

– Ах вот как! – вскричал вдруг за спиной Благуши Воха Василиск, заставив его подскочить от неожиданности и оглянуться. – Ах вот как, обертон те по ушам! А получай-ка тогда, бандюковская морда, подарок от романсера!

И на глазах слава он с диким воплем запустил в ватамана своей любимой балабойкой. Пролетев через весь зал быстрой птицей, балабойка устремилась точнёхонько в затылок Хитруна… Увы – не попала, родимая. Движимый каким-то шестым чувством, ватаман успел пригнуться… А за ним как раз стоял Обормот – вот ему-то балабойка и припечатала да прямо в лоб. Звону было – на весь трактир – и от шлема, что лоб стражника прикрывал, и от самой балабойки, свернувшей этот шлем Обормоту на затылок.

Ошеломлённый раздрайник аж присел, подавшись корпусом назад и раскинув руки в стороны – и тем самым открывшись для вражьего удара. Хитрун, дудаком никак не слывший, мгновенно воспользовался столь удачным для него поворотом дела и со всего размаху нанёс этот самый удар – тяжеленной рукояткой сабли, зажатой в кулаке. Естественно, по тому же месту, куда чуть ранее стражника приласкала балабойка. Силён оказался удар Хитруна, дюже силён! Так силён, что стражник, налетев на дверь трактира спиной, снёс её с петель и вылетел вместе с ней наружу, загремев там всем своим раздрайным железом вперемешку с косточками. Только алебарда от него в трактире и осталась, грохнувшись на пол.

– Ух ты, как резво он за подмогой-то рванул, усы узлом! – съязвил вдогонку Ухмыл, и вся ватага, кроме ватамана, глумливо заржала.

– Ну, побаловались, а теперь пора и к делу приступить, – спокойно сказал Хитрун, поворачиваясь к залу лицом. – Подайте мне сюда этого слава, кровь из носу, и девку его не забудьте…

Амбец, похолодел Благуша, глядя, как бандюки шустро просачиваются среди столиков по всему залу, отрезая пути к бегству, и двигаются к нему наперехват. Лишь Красавчик Скалец остался маячить за их спинами бледной неприкаянной тенью – двоюродный братец Выжиги явно был уже не рад, что ввязался во всю эту историю. Поделом тебе, подлюга, вот погоди, очнётся Обормот, так возьмёт тебя в оборот!

Тут Минута настойчиво потянула его за рукав:

– Бежим, Благуша!

– Правильно, тикайте отсюда, – поддержал её из-за стойки трактирщик Фрол, – через заднюю дверь! Ничего они твоему Обормоту уже не сделают, не до него будет!

Теперь Благуша упорствовать не стал. Больно уж убедительными были аргументы у бандюков в руках – в виде сабель. Против таких аргументов с одним табуретом никак не попрёшь, ежели жизнь дорога. А жить славу, естественно, пока не перехотелось.

И они драпанули.

И Благуша с Минутой, и Безумный Проповедник, и зачем-то увязавшийся за ними Воха Василиск. С громким топотом, точно стадо строфокамилов, они пронеслись через кухню, мимо трёх хозяйничавших в ней толстяков стряпчих, только и успевших, что удивиться вторжению непрошеных гостей, как тех уже словно ветром сдуло, да и нырнули в заднюю дверь – вон из трактира, в спасительную для беглецов ночь.

А вслед взвились громкие, азартные крики бандюков:

– Лови их, кровь из носу!

– Держи, пся крев!

– Хватай, усы узлом!

 

Глава пятая,

отчаянная, в которой наши герои приближаются к тайне Безумного проповедника примерно с той же скоростью, с какой их преследуют бандюки

Драпали, понятное дело, со всех ног – по тёмному, безлюдному в столь поздний час яблоневому саду, что тянулся за трактиром до самого Бездонья. Впереди, задавая небывало отчаянный для таких седых лет темп, зайцем петлял меж деревьев Безумный Проповедник, края его долгополого серого армяка трепыхались и хлопали по ногам в ночной тишине, словно крылья неведомой птицы Сразу за ним не отставали Благуша с Минутой, а следом, высоко вскидывая ноги в мягких яловых сапогах, азартно нёсся Воха Василиск, силясь разглядеть что-либо в темноте вытаращенными от напряжения глазами.

«Как некстати», – озабоченно подумала на бегу Минута о Вохе. Только барда им для полного счастья и не хватало. Собственно, ничего такого она против него не имела, но лишний свидетель дедовой тайны ей был не надобен. А вдруг дед снова заартачится? И отшивать как-то неловко – можно сказать, из-за них же бард и пострадал, даже балабойкой любимой пожертвовал! Как же тут прогонишь, разве что совести совсем нет… А надо бы ему бежать в саму весь и будить стражу в караулке, да поднимать жителей против наглых бандюков, чтобы те на своей шкуре узнали, почему весь эта называется Утренние Слёзы, но… попробуй тут объяснить. Не время и не место для объяснений.

Мешок с нехитрыми припасами, который она заранее собрала в дорогу для предполагаемого путешествия, тяжко оттягивал ей плечо. А дед впереди чесал – хоть бы что, хотя его сидор был на взгляд раза в три больше. Сразу видно, что давно привык дед в скитаниях всё своё носить с собой, так что и не в тягость ему, да и здоровенный сам, дед-то, не ей чета. Тут Благуша, словно услышав её мысли, подхватил котомку за ремень и перекинул на своё плечо.

Минута и не думала сопротивляться. Зато как же ей сразу стало легко поспевать вместе со всеми! И как она была благодарна славу! «Но мог бы и раньше догадаться», – совершенно по-женски – невпопад – тут же подумала она. Впрочем, видно было, что с непривычки Благуша тоже уже запыхался от бега – на кону, понятное дело, ему разве что малолетних спиралей гонять приходилось, да и то редко, где уж тут привычку иметь?

Они и дальше мчались бы молча, ежели бы у Вохи Василиска, бежавшего порожняком, но сопевшего и топавшего почему-то громче всех, первым-то язык и не развязался:

– Куда бежим-то, дедуля?

– К Бездонью, сынуля! – в том же ёрническом духе ответил Вохе Проповедник, не оборачиваясь и не снижая скорости.

– А на кой ляд нам Бездонье? – Этот вопрос задал уже Благуша, вопрос, который Минута ожидала, ведь толком она ему ещё ничего и не рассказала.

– Девице я твоей обещал помочь в её изысканиях, скатертью дорога, – проворчал дед.

– Ну и?

– Он покажет, как на ту сторону, в соседний домен, можно и без Раздрай-Моста переправиться, так, дедушко? – досадливо вступилась Минута, которой при Вохе не особенно-то и хотелось распространяться на эту тему, да нельзя было упускать инициативу, чтобы дед чего лишнего не наговорил. Нет, точно елс этого барда с ними потащил!

– Так, девица, так, дорога скатертью, – отозвался дед. – А заодно и от лихоимцев избавитесь, что к вам причепились, как репейник к пёсьему хвосту.

– Это кто же здесь пёсий хвост? – обиделся вдруг Воха Василиск, похоже не расслышавший разговор толком.

«Ты, кто же ещё, – с нехарактерным для неё раздражением подумала девица. – Пёсий хвост и есть!» Но тут же мысленно смутилась – как бы там ни было, но Воха Василиск и его песни ей всегда нравились, она была его давней поклонницей. В другой ситуации она была бы и рада такой оказии, чтобы познакомиться с бардом поближе, пообщаться, о жизни его интересной расспросить. Но не сейчас, ох не сейчас…

Не снижая ходу, Проповедник поднырнул под оказавшуюся прямо на пути низко нависшую ветку яблони Минута ловко повторила рискованный манёвр, Благуша тоже успел пригнуться, а Вохе, судя по его воплю, повезло меньше – бард с разбега приложился лбом. С потревоженного дерева на макушки и плечи незадачливых беглецов осыпался дождь крупных ядрёных яблок, добавив охов и вскриков. Оглянувшись, Минута прыснула в кулачок. Да уж, бег по ночному саду таил в себе немалые опасности. Хорошо хоть земля была ровной, без рытвин, да звёзды с небес хоть немного освещали путь.

Они дунули дальше, стараясь не упускать Проповедника из виду.

– Погоди, как это на ту сторону да без Раздрая? – только теперь дошло вдруг до Благуши. – Это что же, прямо в Рось, через Бездонье? Ух ты, оторви и выбрось! Это сколько ж бабок можно сэкономить на стражниках-раздрайниках!

– Не отставай, Благуша, потом о бабках думать будешь! – поторопила Минута.

– Вот-вот, бандюки-то вас ждать не будут, – добавил дед.

– Да ты никак заядлый торгаш, парень, – хмыкнул сзади неунывающий Воха Василиск, звучно хрупая невесть когда подобранным яблоком.

– Точно, Воха, торгаш и есть, оторви и выбрось! – судя по довольному голосу слава, тот явно был польщён, что бард вот так с ходу определил его ремесло. – Кстати, а ты-то с чего с нами увязался?

– А я почём знаю! Все бегут, вот и я побежал!

– Понятно, жить будем плохо, но зато недолго…

– Это ты о чём, слав?

– Да вот огребешь теперь столько же, сколько и мы, ежели бандюки догонят, дудачина ты этакий!

– Переправа, переправа, Бездна слева, Бездна справа… – дурным голосом вдруг завопил Воха Василиск, словно без балабойки разом утратил всю свою напевность. От неожиданности Минута тоненько ойкнула и чуть не вписалась в спину Безумного Проповедника, который как раз в этот момент почему-то решил остановиться.

– Да тише, тише ты, чего бандюков наводишь! – рассерженным шёпотом осадила Минута чересчур беспечного барда.

– Эх, оторви и выбрось, балабойки на тебя не хватает, право!

– И не напоминай, слав, как сердце-то кровью обливается! Чтоб тем бандюкам пусто было! Чтоб им век воли не видать! Чтоб им бешеный камил попался! Чтоб они в Бездонье навернулись! Чтоб… – От избытка чувств Воха аж поперхнулся.

– Таким ором он их скорее распугает, скатертью дорога, чем наведёт, – хмыкнул дед.

Они сбились в тесную кучку и прислушались. Сердечко девицы билось как заполошное, несмотря на былые тренировки в Храме, но дыхание её было неприметным – в отличие от остальных, сопевших, как лесные ведмеди, и громче всех, понятное дело, старался Воха Василиск. Сперва кругом было вроде как тихо, где-то тренькали ночные птицы, шлёпались на землю созревшие плоды с близстоящих яблонь, да ночные жабы выводили переливчатые рулады, приглушённые расстоянием.

Неужто оторвались?

Минута смахнула карманным платочком испарину с лица, повернулась к своим спутникам и… и замерла. Невдалеке послышался какой-то шум. И этот шум быстро приближался в их сторону, перерастая в злой и нетерпеливый топот многих ног. А вскоре до ушей донеслись и знакомые, хотя и едва слышные пока, матюгальники бандюков, исполненные ярости.

Девица порывисто вздохнула – не убежали! Вот незадача!

– Оторви и выбрось, да ведь это бандюки за нами ломятся, – выразил Благуша общую мысль. Минута резко обернулась к Проповеднику:

– Дедуля, куда нам теперь? Бандюки вот-вот будут здесь! Мы не заблудились?

– А мы уже на месте, скатертью дорога, – заявил ей дед, махнув рукой. – Разве не видишь? Вот оно, Бездонье.

– Как? Где? – воскликнул Воха, недоумённо озираясь. – Эх, страсть как люблю приключения! – После чего достал из-за пазухи ещё одно яблоко и смачно захрустел откусанной половиной.

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не вешалось, – насмешливо прокомментировал Благуша.

– От торгаша и слышу! – не остался в долгу Воха Василиск, догрызая яблоко и тут же доставая следующее.

– Ты когда успел яблок-то набрать? – удивился слав, только сейчас приметив, что рубашка у Вохи на животе довольно сильно оттопыривается.

– А чего их набирать, хрум, на бегу сами в руки лезли, – беспечно пояснил Воха. – Так что там с нашими приключениями? Хрум-хрум.

– Не те это приключения, паря, которым следует радоваться, – почему-то горько вздохнул Проповедник.

– Не ворчи, дед, хрум-хрум-хрум, прорвёмся!

Минута уже разглядела то, о чём сказал дедок. И впрямь! Всего в десяти шагах позади него, сразу за веховым олдем, только сейчас попавшимся ей на глаза, Край домена обрывался в неизведанную беспредельную пустоту, испокон веков отделявшую домены Универсума друг от дружки.

– Показывай уж, дедуля, что нам делать, чего время тянуть, – поторопил Благуша. – А то мы этих приключениев, оторви и выбрось, сейчас огребем по самую макушку.

– И вправду, дедушка, пора? – согласно подхватила Минута.

– Ну что ж. – Безумный Проповедник окинул путешественников неожиданно строгим взглядом. – Видно, так тому и быть! Видно, на то воля Неведомых Предков… Идите за мной, скатертью дорога.

И направился прямиком к олдю, который при более внимательном рассмотрении показался девице каким-то странным – во-первых, этот истукан не светил своими глазами-указателями, потому-то девица его и не разглядела сразу, во-вторых, он оказался более приземистым, чем обычный. К тому же оба лика его, которым было положено смотреть в противоположные стороны, почему-то пялились в сторону Бездонья, словно узрели там что-то настолько интересное, что даже камень не смог сдержать любопытства.

– Диво-то какое, обертон те по ушам, – ахнул Воха Василиск, на миг даже забыв про свои яблоки, к которым, судя по неуёмному поглощению, был весьма неравнодушен. – Это кто ж ему, бедняге, обе морды вместе своротил?

Но Минуте было не до шуток. Она внимательно следила за действиями Проповедника, уже подступившего вплотную к истукану, стараясь ничего не упустить, чтобы в отчёт перед Бовой Конструктором не вкралось никаких неясностей.

– Эх паря, паря, – с какой-то странной грустью сказал Безумный Проповедник непонятно кому и вдруг с размаха шлёпнул по одному из каменных лбов ладонью. В то же мгновение олдь полыхнул, как небесное зерцало, – прямо изнутри камня во все стороны ударил яркий свет и окутал его сияющим коконом, полностью повторившим прежние очертания! Казалось, олдь вдруг раздался ввысь и вширь, умножившись вдвое, но теперь словно состоял из одного света.

А в ответ ему так же ярко и весело засиял олдь по ту сторону Бездонья.

Минута даже замерла от восторга. Такое она видела впервые. Дивно-то как сиял олдь! А темнота вокруг него, напротив, казалось, сгустилась ещё более, так что даже смутные силуэты яблонь пропали из её глаз.

– Ух ты, оторви и выбрось! – восхищённо вырвалось у слава. – А теперь что?

– Буян, Ухмыл, слева заходьте! – хлестнул вдруг из темноты, совсем рядом, яростный крик ватамана Рыжих, разом заглушив все прочие звуки. – Жила, Скалец, отрезайте справа! Прижимайте их к Бездонью, никуда им уже не деться!

Но звучно возвысившийся бас Проповедника – как давеча на проповеди в трактире – легко перекрыл вопли бандюков.

– А теперь – за мной, отроки мои! – скомандовал он и тяжко, словно к ногам у него были привязаны пудовые гири, шагнул в окружавший олдя световой круг.

Шагнул – и исчез.

 

Глава шестая,

в которой бандюкам подобные приключения и не снились – оно и верно: кому они такие нужны?!

Ошибся Хитрун.

Редко он ошибался, недаром же ватаманом был, но на этот раз – ошибся.

На глазах изумлённых бандюков ярко засиял в ночи веховой олдь, что торчал на краю Бездонья, – в сиянии этого света вдруг бесплотными тенями проступили четыре фигуры преследуемых… да тут же и исчезли, словно их и не было.

Спустя минуту сбившаяся в кучу ватага растерянно перетаптывалась у диковинного олдя, сияющего, словно зеркало. Бандюки не понимали, что же произошло, но старались не касаться странного света, искрящегося весёлыми бликами на их саблях. От удивления они даже забыли о многочисленных шишках и ссадинах, заработанных в суматошной погоне по густорастущему саду.

– Это как? Это ж что? Куда ж это они? – растерянно забормотал Жила, опустив аркан, который до этого лихо и, как оказалось, бесполезно крутил над головой.

– Пся крев! – рявкнул Буян и секанул саблей молоденькую яблоньку, некстати для себя оказавшуюся рядом, перерубив её начисто.

– Да вон они! – завопил вдруг Скалец, тыча перед собой рукой. – Вон же, на той стороне, разогни коромысло!

Бандюки пригляделись – и впрямь. Знакомая четвёрка, оказавшаяся чудесным образом по другую сторону Бездонья, дёрнула прочь от такого же светящегося олдя на той стороне и сгинула в ночи. И, как всегда бывает на самом интересном месте, как раз в этот момент оба олдя вдруг погасли, погрузив всё в кромешную тьму.

– Кровь из носу! – с нескрываемой досадой выругался ватаман, вкидывая свою громадную саблю обратно в ножны. – Ушли, елсовы дети!

Ватага приуныла – как же, их жертвы, которые вот-вот должны были попасть им в лапы на законную расправу, ухитрились в очередной раз ускользнуть…

– Что ж ты, Жила, братан, своим арканом их не прихватил, а? – зло сказал Ухмыл. – Дождался, усы узлом, пока не сгинули!

– Помахаешь тут, среди яблонь, как же, – не менее зло огрызнулся Жила. – Ежели такой вумный, так сам аркан и бери! А я погляжу, как управишься!

– А ну цыц, – оборвал перепалку Хитрун. – Цыц, кому говорю, кровь из носу!

И кто бы мог подумать, что положение поправит не кто иной, как этот смазливый сморчок, недавно принятый в ватагу вместо многострадального Пивеня, предательски захваченного и сданного властям братом самого ватамана – махинистом Ухарем. Пока ватаман гневно сопел в усы, а ватага, не в силах сдержать распалённых всей этой историей чувств, тихо переругивалась и почёсывала свежие шишки в ожидании его решения, Скалец робко, бочком придвинулся к ватаману и тихонько дёрнул за рукав.

– Слышь, ватаман, а этот дед, кажись, с лицом олдя что-то делал…

– Да ну? – презрительно буркнул Хитрун, а бандюки враз примолкли, навострив уши.

– Век воли не видать, разогни коромысло, истинную правду глаголю!

Ватаман поморщился – что-то этот красавчик раньше времени бандюковской феней баловаться начал, хотя ещё не заслужил такого права. По сусалам ему, что ли, съездить, чтоб место своё знал? Словно учуяв его настроение, Скалец боязливо отступил на шаг. Ватаман усмехнулся. Далеко пойдёт засранец, есть у него чутьё – правильное, бандюковское…

– С лицом, базаришь… – Хитрун задумался, пристально разглядывая двуликого истукана. И властно распорядился: – Ну, раз ты такой глазастый, так и сделай так же!

Скалец почесал в затылке, понял, что деваться некуда, шагнул к олдю и, ухватив его за один из носов, выдававшихся из плоских лиц круглыми загогулинами, попытался выкрутить набок. Нос не поддался, даже самую малость не шевельнулся. Истукана явно устраивало нынешнее положение его причиндалов, в каком их прилепили ещё Неведомые Предки на заре сотворения Универсума.

– А, чтоб тебя, разогни коромысло, – злобно зашипел Скалец, не испытывая особого желания получать от Хитруна подзатыльник, на которые ватаман был горазд – в этом слав успел уже убедиться на своём личном опыте даже за столь недолгое знакомство с ватагой. А ещё ватаман, кроме всего прочего, любил сворачивать виновным носы – недаром сии предметы у всей ватаги давно и надёжно смотрели вкривь и вкось, так что родовой матюгальник Хитруна давно уже вжился в плоть и кровь каждого. Лишь Красавчик пока мог ещё щеголять целой физией, но только потому, что окончательно в ватагу ещё принят не был (чему, честно говоря, особенно и не печалился, так как внешностью своей дорожил и совсем не собирался отказываться от своей популярности у девиц). – Я же видел, как тот дедок тебе что-то крутил.

Он вцепился в соседний нос, пытаясь проделать с ним такое же изуверство, что и с первым, и, не отрываясь от дела, украдкой скосил глаз. Вся ватага в полном составе стояла рядом и мрачно наблюдала за его безуспешными действиями, почему-то, против обычая, не прикалываясь ни словом, ни жестом. Что-то в этом зловещем молчании показалось Скальцу особенно пугающим.

Особенно – в безмолвности Хитруна.

Потому что усы ватамана начинали прямо на глазах слава раздуваться от подступавшей злости. Красавчик заторопился пуще прежнего, изображая лихорадочную деятельность, и, оставив нос олдя в покое, принялся дёргать каменные уши. Но и это ничего не дало.

В отчаянии, чувствуя, как тело с головы до ног покрывает холодная испарина, он заехал двуликому истукану кулаком в ближайший лоб.

После чего, вопя от боли и размахивая ушибленной рукой, как ветряная мельница лопастями при сильном ветре, отскочил от олдя и запрыгал на месте.

И тут чудо всё-таки случилось!

Словно в ответ на его крик олдь полыхнул прежним светом – сверху донизу, и перепуганные бандюки едва не бросились врассыпную. Однако, вовремя заметив, что бесстрашный ватаман даже не двинулся с места, остановились. Дело в том, что явные проявления трусости ватаманом карались неотвратимо и беспощадно, и одними свёрнутыми носами кара за подобные проступки не ограничивалась.

– Ага! – вскричал Хитрун. – Ну, раз они смогли, то и мы смогём! Ну чего стоите, кровь из носу? Сигайте в свет!

Несмотря на начальственный окрик, никто не торопился.

– Понятно, – зловеще усмехнулся Хитрун, обводя взглядом всех поочерёдно, – нужен доброволец… Ну, кто же у нас самый храбрый?

Бандюки лишь втягивали головы в плечи, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь. Тут взгляд Хитруна остановился на Скальце, тот враз понял: пропал! Пропал, разгони коромысло!

– Ага, кровь из носу, – снова вскричал ватаман, – вот и желающий! Смотрите и учитесь, елсовы дети, малый не из ватаги, но смелее всех вас будет!

– Да я не… – заикнулся было незадачливый слав, но тут могучая фигура Хитруна резко надвинулась, и загребущие лапищи вздёрнули его в воздух, ухватив за штанцы и за шкирку, словно малого дитятю. Скалец и пикнуть не успел, как волшебное сияние каменного истукана окутало его с головы до ног.

В тот же момент у него в глазах полыхнуло и…

И он очутился уже в соседнем домене, возле такого же олдя.

– Эй, Скалец, ты жив или как? – донёсся через Бездонье заинтересованный бас ватамана.

Скалец лишь слабо махнул в ответ рукой, пытаясь прийти в себя от свалившейся на его бедную голову напасти, и на ослабевших ногах отошёл в сторонку – на всякий случай.

Бандюки же, разглядев сигнал, начали сигать через Бездонье один за другим, причём, появляясь возле Красавчика, каждый считал своим непременным долгом от всей души хлопнуть того по плечу. Последним с важным видом появился Хитрун, и Скалец поспешно отступил ещё дальше, пока его плечо не отвалилось от бандюковских поощрений. Всякое желание мести у него к этому времени уже пропало, и он страстно восхотел очутиться где-нибудь подальше от ватаги и поближе к родному дому.

– У, истукан каменный, завёл елс знает куда, – пробормотал под нос Скалец с тихой ненавистью. И зная, что тут же пожалеет, не удержался и со злостью врезал носком сапога прямо в каменный пах, что стыдливо прикрывался руками олдя. После чего, зашипев, как гадюка, запрыгал на одной ноге.

И вдруг в ночи оглушительно загрохотало, заставив ватагу шарахнуться в разные стороны:

– Вследствие критического износа служебный портал становится на техническое обслуживание!

От испуга Скалец едва не прыгнул выше головы, моментально забыв об ушибленной ноге, и резко обернулся, завертев головой. Что это? Где? Неожиданно он понял, что могучий голос, от которого, казалось, дрожала сама земля, шёл из самого олдя!

– При необходимости воспользуйтесь соседним порталом!

Голос умолк. В тот же момент глаза олдя замигали яркими вспышками, а сам истукан, загудев, как сотня пчелиных ульев, завертелся вокруг оси и с громким шорохом ушёл в землю – даже макушки не осталось!

Это чудо поколебало даже невозмутимость ватамана. Мало того что весь светится, так ещё и говорит! Утробно всхрапнув, Хитрун ломанулся куда-то в темноту со всех ног, подальше от жуткого олдя, причём проделал это с такой скоростью, что его вздыбившиеся усы, отброшенные встречным напором воздуха назад, заполоскались за спиной на манер конячьей гривы. А ватажники, глядя на такое дело, со всех ног припустили за ним, опережая друг дружку и разнося далеко окрест беспорядочные вопли.

– В гробу я видел эти чудеса, пся крев! – громче всех дурным голосом орал Буян.

Отбежав от страшного места, Хитрун вспомнил о своей пресловутой храбрости и, устыдившись порыва, остановился. Честно говоря, зря он это сделал так внезапно, не подумал ватаман о последствиях – все ватажники, скакавшие следом, впечатались ему один за другим в спину, как картинки в колоду. И устоял бы ватаман, могучий и кряжистый, как столетний дуб, широкоплечий и необъятный, как торговый сарай… ежели бы не Скалец, врезавшийся в спину последнего из бегущих…

Короче, когда ватаман выбрался из-под барахтающейся кучи бандюков, то в голове у него изрядно штормило, а ярость его была просто неописуемой. Щедрыми пинками подняв своих ватажников на ноги и выстроив по ранжиру, он приказал всем заткнуться, а Скальцу, вставшему в строй последним, крякнув, с удовольствием заехал кулаком в лоб. Скалец только и успел что дрыгнуть ногами, с воплем улетая в темноту, а ватаман, выпустив таким образом пар, сразу успокоился.

– Что, совсем нюх потеряли, кровь из носу, – уже негромко рыкнул Хитрун на ватажников, повинно опустивших буйные головы, – куда поперёк батьки в пекло лезете?! Лучше б беглецов наших так резво ловили, как от какого-то драного олдя драпаете!

Никто, естественно, не посмел напомнить, что первым от олдя ломанулся сам ватаман. Более того, Жила начал оправдываться за всех сразу:

– Где же мы будем здесь их искать, усохни корень? Ночь кругом, не видно ни зги!

– А ну тихо! – оборвал Хитрун, налитыми кровью глазами обводя ватажников, в том числе и Красавчика, который с охами и вздохами кое-как доковылял до своего места в строю, обеими руками хватаясь за пострадавший лоб. Под взглядом ватамана Скалец вздрогнул, вмиг опустил руки по швам и умолк, пытаясь стать меньше ростом. Наконец основательно потоптав его самолюбие, Хитрун перенёс внимание на других, оставив слава в весьма относительном покое, но с унизительным ощущением, что об него только что долго и тщательно вытирали ноги.

– Задача у нас такова, – объявил Хитрун. – Надо поймать их прежде, чем они успеют улизнуть на Махине или перебраться через Раздрай обратно. Всем ясно?

– Ясно, батько, – вразнобой ответили бандюки.

– Но куда двинем сначала, к Раздраю или к Станции? – решил уточнить Ухмыл. – Или разобьёмся на две ватаги?

– Мысль хорошая, но преждевременная, – наставительно ответствовал Хитрун, подымая указательный палец, – распылять силы не будем. Сначала прогуляемся к Раздраю, подошлём Скальца к стражникам (Скалец при этом сообщении лишь втянул голову в плечи, но возразить не посмел – лоб после ватамановской плюхи у него ещё гудел изрядно), выясним, не проходили ли наши беглецы, и, ежели нет, сразу чешем на Станцию. Впереди у нас ещё вся ночь, так что до отхода Махины времени вполне достаточно, прихватить беглецов успеем, ежели, правда, ещё где не спрячутся. Но сдаётся мне, что эта храмовница обязательно попытается смыться именно на Махине, к своему начальству в храмовник под защиту.

– Верно, батько… – снова согласно закивали головами бандюки.

– Ну а раз всё ясно, кровь из носу, то тогда ноги в руки и за мной!

 

Глава седьмая,

в которой всё не так просто, как могло показаться

После того как наши путешественники продрались через лес, заполонивший край этого домена особенно густо и вряд ли бы их пропустивший, если бы под ноги так удачно не легла полузаросшая тропка, ближайшая весь встретила их странной тишиной. Настолько полной и всеобъемлющей, что слабый шелест ночного ветерка и далёкие крики лесных птах казались Благуше болезненно громкими, заставляя его невольно вздрагивать и морщиться, когда звучал очередной вскрик. Притихнув от необъяснимой странности этого места и подгоняемая неясными предчувствиями, вся компания торопливо топала к центральной улице, где в любой веси обычно располагается постоялый двор, а мимо них молчаливыми жутковатыми тенями проплывали в ночи призрачные силуэты домов, тянувшихся по обе стороны дороги непрерывными вереницами. Порой Благуше казалось, что по бокам сидят затаившиеся до поры до времени неведомые страшилища, поджидая удобного момента для нападения… Ни живого огонька в окнах, ни людского звука – как повымирало всё.

«Вот проклятие, оторви и выбрось, – озабоченно подумал слав, поправляя на плече ремень котомки, – вроде и не пил, а такие страсти мерещатся».

– Умеет тут народ дрыхнуть, – присвистнул Воха, отшвыривая в сторонку огрызок очередного погибшего яблока, коих, казалось, у него за пазухой не счесть. Обнаружив наконец искомую центральную улицу, которую от прочих можно было узнать по ширине, он свернул на неё первым. – Никогда не видел, чтобы народ разом так дрых, хрум, прямо как без задних ног…

– А по мне так нет тут никого, – не согласился Благуша, топая следом за бардом вместе с Минутой и Проповедником. – Псов и то не слышно, оторви и выбрось. А такого ни в одной веси не бывает. Не знаю как вам, а мне здесь не нравится…

Проповедник после этих слов почему-то подозрительно шумно засопел, а Минута вздохнула, словно было ей известно то, чего не знал слав. Воха Василиск же и вовсе обернулся, заставив остановиться всю компанию, и, подбоченившись, осведомился:

– Это почему же нет, хрум-хрум? И куда же они все подевались? На гулянку в соседнюю весь всем миром забубенились, хрум-чавк?

– Ага, Воха, угадал, вместе со всей живностью домашней и дворовыми псами в придачу гулять отправились, – хмыкнул Благуша, продолжая прислушиваться и неуверенно оглядываться, хотя что в такой тьме высмотришь – все звёзды в небесах, как назло, в этот момент тучками прикрыло. – Тебе бы только о гулянках думать, оторви и выбрось…

– Скорее когда, чем куда, – загадочно сказала Минута, мягко беря слава под руку. – Впрочем, куда – тоже никто не знает…

– Это ты о чём? – не понял Воха Василиск. Ещё один огрызок улетел в темноту.

И тут до Благуши вдруг дошло. Да так дошло, что всего потом прошибло. Жарко ему стало под любимым красным армяком, дюже жарко…

– Вот тебе и на… – пробормотал Благуша дрогнувшим голосом. – Так, значит, мы уже после полуночи на эту сторону сиганули, когда домены сместились? То-то мы через этот лес с таким трудом продирались…

– Да о чём вы балаболите, обертон те по ушам?! Подрядились загадками говорить, что ли? Хрум-хрум-хрум-чавк.

– Да о том, парень, – мрачно молвил дед, – что занесло нас с Простора в тот домен, в каковом мирным людям бывать не должно… Да уж, не думал не гадал, скатертью дорога, что сызнова сподобится здесь очутиться, да так нежданно… но, видать, судьбина моя такая, такая же проклятая, как и энтот домен…

Воха тихо зарычал, оторвавшись от яблока, и Минута, явно пожалев барда, спокойно пояснила:

– Мы сейчас в том самом домене, Воха, который Предками проклят. Надеюсь, наслышан о таком?

Слово было сказано. И оттого, что оно было сказано, действительность показалась славу ещё страховиднее, чем вначале. Да уж, оторви и выбрось, сдержала Минута своё обещание о приключении – как бы ещё похлеще Отказной гонки не оказалось. Некоторое время все молчали – кто переваривал саму новость, а кто деликатно давал время сделать это без помех другим. Надо заметить, молчалось в темноте Благуше не слишком уютно, но первым, опередив его, гнетущую тишину нарушил Воха Василиск. И странное дело – когда Воха подал голос, то оказалось, что эта новость его ничуть не испугала.

– Ни фига себе, хрум, – проговорил бард с набитым ртом, усиленно работая челюстями. Проговорил озадаченно, но довольно спокойно. – Сколько в детстве разных страшилок, хрум, про это место наслушался, сколько их сам сложил… Постойте, – спохватился Воха, – так что, хрум-чавк, постоялый двор нам теперь не светит?

По голосу барда чувствовалось, что его разочарование не ведает границ.

– Тут нам вообще ничего не светит, – покачал головой Благуша, прекрасно его понимая. После всей этой беготни он изрядно притомился, и отдых на постоялом дворе, где можно было бы сносно провести остаток ночи, а потом уж утром, на свежую голову кумекать, что делать дальше, ему бы не помешал. Что уж тут говорить об остальных – особенно о Минуте. Только дедок держался ещё более-менее бодро, словно и не таскал всю дорогу на спине здоровенный сидор. Интересно, оторви и выбрось, что же он там такое держит?

– Так, может, тогда к олдю возвратимся? – задумчиво проговорил Воха Василиск. – Эх, обертон те по ушам, хрум-хрум, что-то нет у меня желания снова с бандюками встречаться, и так еле от них ушли, чавк-чавк… Поди, они и поныне нас на той стороне караулят… хрум-хрум… ежели их народ из Утренних Слёз не разогнал…

– Да прекрати, паря, яблоки свои жрать! – неожиданно вспылил дед. – Сколько же чавкать можно! Ну что за молодёжь пошла, скатертью дорога, ну никакого воспитания!

– Тебе что, завидно, дедуля? – огрызнулся Воха. – Я, может, с утра не жрамши, а ты мой ужин зажимаешь!

– Ладно, Воха, остынь. И вправду, хватит чавкать, всех уже достал, – вступился за Безумного Проповедника Благуша. – Так что, дедок, будем возвращаться или другие предложения есть?

– Не надо, – буркнул Безумный Проповедник. – Не надо возвращаться. Мы к другому олдю пойдём, он не один тут такой особенный имеется! Правда, далековато будет, попутных возов, ясное дело, мы здесь не отыщем, но ничего, к полудню доберёмся, скатертью дорога. Сперва надо до Раздрая дойти, потом ещё столько же в другую сторону, а там и…

– Эх, ничего себе, и всё на своих двоих?! – возмутился Воха. Бард достал следующее яблоко, но теперь, после упрёков и замечаний, медлил за него приниматься. – Ноги-то у меня не казённые, дедуля! Утешил, называется!

– А тебя никто и не упрашивает, хочешь – здесь оставайся, – снова принял сторону деда Благуша. – На кой ляд тебя вообще с нами понесло?

– Да потому и понесло, что я свою собственную балабойку в драке за вас обломал!

– Да ты ж её о голову Обормота расчекрыжил, оторви и выбрось!

– А хотел об голову ватамана, ты что, не видел или издеваешься?!

– Мало ли что хотел, досталось-то Обормоту!

– Да ты никак бочку на меня катишь, обертон те по ушам?

Тут и слав начал заводиться, не замечая, что Минута уже несколько раз предупредительно дёрнула его за рукав. К тому же именно сейчас ему припомнилось, какие оценивающие взгляды Воха бросал на его девицу ещё в трактире, явно собираясь, оторви и выбрось, к ней пристроиться и поухаживать, когда выпадет подходящий момент. И наверняка выпал бы, ежели бы Благуша в трактир вовремя не заявился. В груди слава зашевелилась запоздалая ревность, как известно – штука неприятная и нервная.

– Да на тебя и матрёшки хватит! – пренебрежительно парировал торгаш.

На что Воха совершенно по-детски выпалил, явно обидевшись:

– От дудака и слышу!

– Я не такой дудак, как ты выглядишь! – не остался в долгу слав, которого после сравнительно недолгого, но плодотворного общения с книжицей апофегм непросто было сбить с толку столь простым выпадом.

– А ну замолкните все! – неожиданно властно рявкнул дед, разом прекратив быстро набиравшую обороты перепалку, и, повернувшись к Минуте, спросил: – А ты что молчишь, девица, скатертью дорога? Твоя ведь затея была, тебе я всё энто показываю, а не энтим балбесам. Тебе и решать – идём к энтому олдю обратно, счастья пытать или двигаем к следующему.

– Ну, наконец-то хоть кто-то моим мнением поинтересовался, – чуточку напряжённо улыбнулась Минута. – Спасибо, дедушко. А я вот что скажу – двинем-ка мы сперва на Станцию! Раз уж я сюда попала, то должна выяснить, что в этом домене творится, как обстоят дела с транспортом, то бишь с Махиной. Тем более что и крюк-то выходит небольшой. А там и к твоему олдю, дедушко, подадимся. Ничего, что идти долго придётся, я и не на такие расстояния хаживала.

– Ага, а в трактире на Станции и отдохнём, раз здесь не удалось! – прикинул сразу повеселевший Воха. – Это мне подходит!

– А с чего ты взял, что там кто живой окажется, раз здесь нет? – насмешливо проворчал ещё не совсем остывший слав. – Я лично в этом сильно сомневаюсь, оторви и выбрось.

– Вот и проверим, обертон те по ушам! Всё лучше, чем стоять! Лично мне зябко что-то становится, ночка-то прохладная здесь выдалась! – И Воха, как бы ставя завершающую точку в этом споре, не удержался и всё-таки звучно хрумкнул яблоком, которое уже долго держал в руке.

С последним аргументом барда Благуша не мог не согласиться, а потому препираться больше не стал. Вохе ведь и здесь не повезло – удирать из Утренних Слёз пришлось в одной рубахе да штанцах, хоть и плисовых, поэтому неудивительно, что бард начал зябнуть. Остальные-то были одеты потеплее.

На том, собственно, и порешили, дружно двинувшись по центральной улице в сторону Станции. Словно желая им помочь, небо в этот момент очистилось от туч, и глазастые звёздочки, засияв мягким призрачным светом над головой путешественников, уронили этот свет им под ноги – указывая дорогу.

 

Глава восьмая,

в которой бандюков тоже ждут пренеприятнейшие сюрпризы – один хуже другого

Подсылать Скальца к стражникам на Раздрай-Мост, чтобы выяснить, куда подались беглецы, ватаману не пришлось, потому как стражников на месте не оказалось.

Вот только никому от этого легче не стало.

Ежели бы дело этим и ограничилось, то бандюки только порадовались бы беспрепятственному проходу… Но! На месте не оказалось и самого Раздрай-Моста, который должен был соединять домен с соседним!

А это вам уже не матюгальники на заборах рисовать.

Некоторое время, столпившись у самого Края Бездонья, бандюки ошеломлённо таращились на зияющую возле ног пустоту, протянувшуюся от края до края на тридцать совершенно непреодолимых шагов, не зная, что и подумать. Как всегда в затруднительных ситуациях, подобных этой, руки бандюков сами нашли себе привычное занятие, способствующее мыслительному процессу, – попросту говоря, ватага в полном составе усиленно чесала скрюченными пальцами бритые затылки. Хруст стоял изрядный, особенно учитывая то, что у некоторых уже пробивалась жёсткая, как проволока, щетина.

Лишь Скалец не смог последовать примеру остальных, причём при всём желании, – до самого Раздрая ватаман заставлял его проверять все попутные олди на пригодность к перемещению на ту сторону – так, на всякий случай, впрок на будущее. Поэтому после десятков каменных лбов, к коим Красавчик успел приложиться по пути, руки у него, отбитые едва ли не по самые ухи, распухли и гудели, что станционные колокола, заставляя его молча морщиться от непроходящей ноющей боли. Да и собственный лоб тоже опух после памятной ватамановской плюхи. Так что, молча исходя тихой ненавистью к ватаману лично, он уже был рад даже тому, что тот хоть на время о нём забыл, а в его мысленном чёрном списке имя ватамана после сих насильственных процедур попало на первое место, уверенно потеснив бывшего другана Благушу – потому как слав с ним такого никогда не вытворял. «Эх, разогни коромысло», – тоскливо думал Скалец. Будь проклят тот день, когда он встретил ватагу и сгоряча, пылая жаждой мести, обратился к ней за помощью. Какой же он дудак после этого… Кто ж знал, что у ватаги с Благушей свои личные счёты? Мало того что эти подлюки две откупные матрёшки отобрали, так ещё и с собой его потащили – отслужить за услугу, так сказать, натурой. Вот и служил… Чтоб этих олдей молниями повыбивало, чтоб их елсы в Бездонье уволокли, желательно вместе с ватаманом, чтоб…

Скалец ещё долго ругался бы про себя, облегчая душу, ежели бы в этот момент не заговорил ватаман, как всегда соображавший быстрее остальных.

– Сдаётся мне, – мрачно молвил Хитрун, не отрывая взгляда от Бездонья, – что влипли мы, как никогда ранее.

Бандюки согласно кивнули, подсознательно чувствуя то же самое, но ещё не понимая, что же всё это значит.

– Да куда ж Раздрай-то подевался, батько? – Буян вопрошающе зыркнул на Хитруна, словно тот мог спасти от всех бед.

– Ещё не поняли, где очутились, кровь из носу? А вы вокруг посмотрите, да повнимательнее.

– Да ничего особенного, усохни корень, – неуверенно пожал плечами Жила. – Обычный лесной домен – травка мягкая и зелёная, лес ветвистый и густой…

– Как твои рога, балбес, которые тебе давно пора приставить да к елсам в гости отправить. – Хитрун язвительно усмехнулся в свои громадные усы.

– Чего лаешься, батько, – не на шутку обиделся Жила. – Кто же спорит, что ты у нас самый умный, вот и растолкуй, чем попусту воздух сотрясать…

– Ну-ну, поговори мне ещё, – прикрикнул Хитрун, но тут же остыл – лесть Жилы, хотя и нечаянная, сделала своё дело – и принялся объяснять наиболее доходчиво, почти как малым дитятям, от которых бандюки умом своим не особенно-то и отличались, иначе бы в ватагу не попали. – Напротив любого Раздрая, олухи, всегда торговый кон есть. Так? Так. А вокруг любого кона всегда какой-нибудь люд ошивается, даже ночью, так? Так! Одни бездельники норовят в это время что-нибудь стянуть, что плохо лежит, а другие, из хозяев или нанятых сторожей, присматривают за лавками, чтобы плохо не лежало. Одна стража ведь за порядком не уследит, так уж испокон веков заведено, не мной придумано. А где вы тут хоть один огонёк в этой тьме видите, а? Ни стражников, ни сторожей, ни спиралей – вообще никого. А через Бездонье гляньте – вон они, огоньки, хоть и далёкие, но есть.

Вся ватага, а с ними и Скалец внимательно слушали ватамана, пораскрывав рты. Ужасная правда хоть и медленно, да верно просачивалась в их черепушки. Но и после того как ватаман умолк, ещё не скоро самые догадливые решились подать голос.

– И вправду, пся крев, темно, как в заднице у камила…

– И тихо здесь, как повымерло всё в одночасье…

– Ой! – тонко вырвалось у Скальца. – Да неужто…

– Ах ты, пся крев! А как же мы обратно? Раздрая нет, с олдями тоже ничего не вышло…

– Ну, вижу, вижу – созрели, – хмуро молвил Хитрун. – А раз так, будем думать, как судьбу перехитрить. Впрочем, думать нечего, выход у нас только один. Соображаете какой?

– Благушу найти, разогни коромысло! – простонал Скалец, с отчаяния хватаясь руками за голову – за те места, что ещё не были отбиты.

– Вот-вот. Сдаётся мне, что двинут наши герои прямиком к Станции, так как больше вроде и некуда. Значит, и нам туда надобно, да так, что аж кровь из носу, а надобно. Потому как акромя них никто теперь не сможет вернуть нас обратно… А заодно, думаю, и пограбить можно будет – народу здесь нет, а добра наверняка навалом…

– Ежели только елсы нас раньше не оприходуют, – ляпнул Ухмыл и сам себе зажал рот.

Ватажники снова умолкли, испуганно поблёскивая друг на дружку глазами в темноте, сами в этот момент смахивая на елсов, а Скальцу стремительно поплохело. Ведь, по слухам, тут, в Проклятом домене, только нечисть всякая и обитала, а нормальный люд давно повывелся. Да что же это деется, мысленно стонал он, с трудом удерживаясь на ослабевших ногах. Да за что же ему такое наказание? Да кто же его так сглазил, разогни коромысло, чтоб ему пусто было, что вот так всё наперекосяк пошло-поехало, что и не остановить?! Неужто всё из-за Благуши? Или из-за Милки? Или ещё из-за кого? Сообразив, что перебирать варианты можно до бесконечности, а значит, как ни кинь, грешков у него вагон и маленькая тележка, Скалец застонал уже вслух. Пропал! Нет, ну точно пропал, разогни коромысло!

– Так, – твёрдо сказал Хитрун, единолично владея ситуацией, – вижу, окосели все от страха. Ну ничего, дорога из вас дурь-то эту всю повыветрит. Нашли во что верить, в каких-то елсов, ну словно дети малые, неразумные. Нечего здесь стоять, нам ещё на Станцию поспеть надо, а то вдруг на Махине смоются птахи наши перелётные…

И тут Скалец увидел за спиной Хитруна некое явление, вид которого мгновенно ввёл его в ступор. Мгновением позже это явление заметили и остальные ватажники, в неведении остался лишь ватаман, да только некому было ему об этом сказать – окаменели уже все.

– Да что это с вами, чего гляделки-то выпучили? – недовольно рыкнул Хитрун, заметив, что его никто не слушает. – Куда это вы уставились?

Запоздало почуяв неладное, он резко обернулся.

В двух шагах за его спиной стоял какой-то мужик, ростом с самого ватамана. Мужик был абсолютно голый и жутко волосатый, словно бы шерстью пёсьей покрытый, а между ног его нахально болтался огромный инструмент. В правой руке, упирая концом в землю, этот тип сжимал древко внушительного вида трезубца, а в левой – горлышко не менее чем пятилитровой бутыли. Судя по характерному запаху, разящему из бутыли на несколько шагов, от которого чуткий нос Хитруна прямо-таки затрепетал, плескалась там самая что ни на есть палёная сивуха.

– Эй, парни, а вы как здесь оказались? – спросил мужик, удивлённо разглядывая окаменевших от ужаса людей. – Людям здесь быть не положено!

После чего, откидывая голову назад, отработанным движением приложился к горлышку бутыли и глотнул… и тут все ясно разглядели на его макушке короткие витые рожки, при движении головы блеснувшие отражённым светом звёзд.

– Эх, пропала вечеринка, – вздохнул мужик, опуская значительно полегчавшую бутыль и обводя взглядом всю компанию ещё раз. И с явной досадой хлестнул по кривым ногам длинным и не менее волосатым, чем остальное тело… да-да, вы правильно подумали, именно хвостом и хлестнул. – Придётся мне теперь вести вас к…

Куда он хотел их отвести, сказать мужик не успел.

Вид хвоста народ и доконал, не оставив больше ни у кого сомнений, что же им сподобилось узреть этой беспокойной ночью.

– А-а-а! – не дослушав, тонко и пронзительно заорал Скалец и рванул от Раздрая прочь – куда глаза глядят.

Паника, как известно, штука заразная, к тому же бандюки и так изрядно нервничали, попав в такое отчаянное положение, поэтому крик Красавчика упал на благодатную почву и спровоцировал повальное бегство – и снова, раздувая усы и выкатив от натуги глаза, свою ватагу победно опережал сам ватаман.

Отдадим Хитруну должное – не потому он всех обогнал, что испугался больше всех, совсем не потому, а просто больно уж здоров собой был наш батько Хитрун, да и ноги у него были подлиннее, чем у остальных крайнов.

Не смог догнать он только Скальца, у которого практика сматывания удочек от разгневанных женихов и мужей многочисленных его зазноб была куда как богаче, чем у Хитруна – практика побегов от стражи.

Как выяснилось чуть позже, глаза Красавчика глядели в нужном направлении – в сторону Станции, куда ватага, отмахав без малого целую веху на одном дыхании, вскоре и прибыла – причём значительно быстрее, чем рассчитывала.

Но благодарить за это елса – а это был не кто иной, как елс собственной персоной, живой и взаправдашний, – никто, ясное дело, не стал.

 

Глава девятая,

в которой Благуша и его компания из единственного варианта пытаются выбрать самый верный

К тому времени, когда путешественники наконец вышли по торной дороге из веси к Станции, начало светать. Не сговариваясь, вся компания приостановилась на невысоком пригорке, от которого до Станции оставалось всего два десятка шагов, – остановилась, чтобы полюбоваться изумительной по красоте картиной.

Рассвет никогда не оставлял чувствительную душу Благуши равнодушной к своей дикой первозданной красоте. Происходило это дело так – сперва где-то далеко-далеко (из центральных доменов каждой из шести Мировых Граней, ясен пень, прямо из храмовников!) в затканную звёздами тьму возносился могучий столб света – Луч. Ударившись о ещё дремлющее Небесное Зерцало, он принуждал его развернуться себе навстречу, раскрыть гигантские сияющие объятия и, отразив, отправить свет вниз, чтобы обласкать его животворной силой нетерпеливо ждущую природу. Раскрывалось Зерцало не сразу – на это уходило два часа, и всё это время зрелище от минуты к минуте становилось только красочнее – огненная корона отражённого света, жарко растекаясь вокруг Зерцала, всё больше поглощала небесную синь, пока не распускалась огромным сияющим цветком невиданной красоты! После чего в этом положении Зерцало замирало на целый день.

Сейчас же, когда слав с остальными спутниками глядел на купол Станции, сработанной Неведомыми Предками из лазурного байкалита, под нарастающей интенсивностью небесного света тот сиял волшебными переливчатыми красками, завораживая взгляд.

«Вот ведь диво-то какое, – подумал Благуша с каким-то странным умиротворением в душе, какое всегда на него снисходило от этого зрелища. – Ведь повторяется изо дня в день, а не надоедает ничуть! Великими мастерами были Неведомые Предки, оторви и выбрось, раз одарили сей мир такой красотищей!»

Даже усталость перед этим дивом временно отступила.

– Ну что, двинули далее? – ворчливо нарушил общее молчание Безумный Проповедник, поправляя на спине свой объёмистый сидор. – Ты ведь, девица, скатертью дорога, хотела на Станцию изнутри поглядеть али как? Да и отдохнуть всем нам не мешало бы, всю ночь на ногах… Не те мои годы уже, чтобы по ночам шляться заместо дня…

– Твоя правда, дедушко, – тихо вздохнула Минута, заворожённая сиянием купола не менее Благуши, – пошли дальше.

Они спустились с пригорка и зашагали к ближайшей из двух арок, сквозь которые можно было попасть внутрь станционного купола. Арки располагались на своих обычных местах – если смотреть изнутри Станции, то слева и справа от Чёрной Завесы, служившей для разворота Махины на обратный путь, – коей, собственно, и оканчивались рельсы. Третья – и последняя – арка, пошире и повыше первых двух, располагалась в другом конце купола и служила для проезда самой Махины. В общем, и эта Станция, в Проклятом домене, ничем не отличалась от всех прочих товарок, что имелись в доменах иных.

– Мне бы только до какой-нибудь скамьи добраться, обертон те по ушам, – хмуро пробормотал едва передвигавший ноги Воха Василиск, явно не привыкший к подобным пешим странствиям. – А нет скамьи, я и на пол брякнусь…

Яблоки бард уже не трескал, хотя за оттопыренной на животе рубашкой запас явно ещё не перевёлся. Просто за ночь он их слопал столько, что теперь они у него разве что из ушей не лезли, а от кислой оскомины во рту сводило челюсти.

– Держись, бард, – подбодрил его слав, сам уставший не менее прочих, – будет тебе сейчас скамья. Столько уже прошли, неужто чуток ещё не потерпишь?

Вскоре они ступили на левый перрон, на котором тишина и запустение давно свили себе по уютному гнёздышку.

Минута первым делом юркнула в клоацинник, находившийся рядом со входом, а мужики, понимающе переглянувшись, потихоньку двинули дальше – все эти дела они сделали ещё по дороге, ибо ложной скромностью никто не страдал. Да и к чему особые приличия – всё равно ведь место заброшенное. Но девицы есть девицы, у них завсегда какие-нибудь причуды. Отсутствовала она, впрочем, совсем недолго и вскоре присоединилась к ним вновь.

Внутри Станция Проклятого домена тоже выглядела вполне обычно.

После клоацинника шли выставленные рядами скамьи для ожидания, далее располагалась караулка, а заканчивало всё вместительное помещение склада, где подготовленный товар обычно ожидает прибытия Махины. Посерёдке, разделяя помещение надвое, застыло длинное приземистое тело стальной Махины, притопленное между перронами до лестничных подножек, со сцепкой из десяти жёлто-голубых вагонов позади. Махина уже была развёрнута мордой к центральной арке, а задом – к Чёрной Завесе, но отправиться в путь ей так и не было суждено, застыла здесь, видать, навечно. С другой стороны, которая не была видна сейчас из-за вагонов, должен был располагаться загон для строфокамилов, затем трактир и – опять же – склад. На всё это дело с потолочного свода бросали свет ровные ряды осветительных зерцал, от которых даже в ночное время всегда светло как днём…

Ни пылинки, ни соринки, заметил Благуша, словно кто-то только что прибрался перед их приходом. Впрочем, ничего удивительного, на Станции в Роси тоже никогда не бывало мусора – таинственным образом тот исчезал сам в момент смещения доменов.

– Мне от Обормота, конечно, сейчас бы подальше, – со вздохом заговорил Воха, – пока не остынет после моей балабойки. Но не настолько же далеко…

Благуша усмехнулся. До Вохи Василиска, видимо, только к утру начала доходить вся серьёзность их положения.

– Не так страшен гнев друга, как гнев врагов, Воха. Бандюки-то теперь тебя к нам в компанию запишут. Лучше б ты там, на той стороне схоронился.

– Знать, планида моя такая, – снова вздохнул Воха, ещё тяжелее и печальнее, зачем-то уставившись на голубые вагоны грузовозов. И вдруг ни с того ни с сего во весь голос запел: – Голубо-ой ва-агон бежи-ит кача-ае-ется…

Благуша шёл рядом, поэтому недолго думая резко зажал ему рот рукой и сердито выговорил:

– Да ты что, совсем ошалел? Хочешь, чтобы елсы со всей округи сюда сбежались?

На что бард, стряхнув его руку с лица, беспечно пожал плечами:

– А ты что, торгаш, никак в эту чушь веришь?

– Да тише вы оба! – обеспокоенно вступила Минута. – Веришь не веришь, а в незнакомом месте орать никогда не следует.

– Правильно, девица, нечего беду самим зазывать, – согласился Безумный Проповедник, уже привычно топая впереди всех. – Беда – она такая, скатертью дорога, сама придёт, когда не ожидаешь…

– Дед, ну хоть ты скажи! – не сдавался настырный Воха. – Есть здесь елсы или нет, ты же вроде как был здесь, раз дорогу знаешь?!

– Увидишь – узнаешь, – загадочно ответил Безумный Проповедник, подозрительно оглядываясь вокруг. – А теперича притихните все. Что-то здесь не так. В прошлый раз здесь такого разора, как ныне, не было… Вон, сами зрите.

Они как раз подошли к караулке стражников, от которой можно было перебраться на ту сторону Станции, к трактиру, по узкому пешеходному мостику, что изящной дугой возносился прямо над Махиной. И перед помещением стражников, этим источником порядка на Станции, в самом деле имел место явный бардак, никак ему не присущий. Дверь была распахнута настежь, а возле порога была разбросана всякая-разная служебная амуниция – от стальных шлемов и окольчуженных армяков до юфтевых пудовых сапог и разнокалиберных алебард. С любопытством заглянув в караулку, Благуша увидел, что крышка сундука, в котором стражники обычно содержали сданные под охрану бабки торгашей, была безжалостно разворочена – расщеплённые доски торчали в разные стороны, а стальные полосы с так и не поддавшимся замком были погнуты. Сам сундук, естественно, пуст.

Да, тут действительно кто-то похозяйничал, нехорошо похозяйничал, по-бандюковски. Это ж какую силу надо иметь, чтобы так раздербанить крепкое дубовое дерево? Разве что его друган Ухарь справился бы… или… от жутковатой мысли, внезапно пришедшей в голову, Благуша даже вздрогнул. Или ватаман Рыжих! Вот уж кто силушкой обладал дикой и неуёмной… Да нет, не может быть, решительно отмёл собственные мысли слав, чувствуя тем не менее предательский холодок в груди, не могли бандюки здесь оказаться. Как бы ватага через Бездонье перебралась? Да ещё вперёд них на Станцию поспела? Нет! Только дедок тот секрет знал. Наверняка разор был учинён значительно раньше, кем-то другим…

О своих подозрениях он не стал говорить вслух, чтобы не пугать народ зря. Но и отмахнуться от них уже не смог, тревога прочно засела в голове.

– Ого-го! – сказал Воха, заметив в общей куче особенно огромную тяжёлую алебарду с поистине устрашающим лезвием, с которым разве что на саму Махину бросаться, а не на обычных бандюков. – Вот бы Обормоту подарить такую! Тогда он и о балабойке не вспомнит!

– Верно, – согласился слав, беспокойно оглядываясь уже на пару с дедом, заразившимся тревогой раньше всех. – Знатная штуковина…

– Сразу видно – мужики! – укоризненно сказала Минута, пряча невольную улыбку. – До седых лет доживаете, а дитятками так и остаётесь, всё бы вам об этих цацках думать. Ну, долго мы всё это разглядывать будем? Или пойдём дальше? Мы же отдохнуть собирались?

– И вправду, пошли, что ли, – поддержал девицу Благуша, торгашеская натура которого к оружию была равнодушна – разве что в качестве товара для выгодной продажи.

Не слушая их, бард нагнулся и, вцепившись в древко обеими руками, попытался поднять столь грозное на вид оружие, но, попыхтев, вынужден был бросить и изумлённо повернулся к Безумному Проповеднику:

– Ах ты, обертон те по ушам, ну и тяжесть! Да кто ж такую осилит? Что же за люди здесь жили? Сплошь великаны, что ли, дедуля?

– Обычные люди, сынуля, да только не тебе чета, – усмехнулся в седые усы дед, не оставаясь в долгу по поводу «дедули».

– Это почему же? – обиделся Воха, не то чтобы всерьёз, а так, на всякий случай.

– А потому, сынуля, скатертью тебе дорога, что ничего тяжельше балабойки ты в руках сызмальства не держивал!

С этими словами дед нагнулся, спокойно поднял алебарду одной рукой и, покачав её на ладони, словно лёгкую жёрдочку, прямо перед отвисшей челюстью Вохи, так же без видимых усилий и без шума положил её обратно.

Вот это да, восхитился Благуша про себя, могуч-то дедок не только с виду оказался! Хороший будет защитник, ежели что, не хуже самого Ухаря! С таким и елсы не страшны, пусть они и в самом деле здесь обитают – в чём Благуша уже сильно сомневался, так как за ночь они так ни одного и не встретили.

– Ладно, побаловались – и будет, пошли в трактир, – скомандовал дед. – Лично я уже проголодался, а за столами и перекусывать сподручнее. Так что раньше сядем – раньше встанем. Не забывайте, что нам ещё к олдю топать и топать.

Возражений не последовало.

Первым, когда они оказались на другой стороне, в дверь трактира ломанулся Воха Василиск, как самый страждущий отдыха. И почему-то застрял прямо в дверях.

– Чего встал, Воха, словно елса увидел, проходи, не задерживай… – Благуша подтолкнул барда в спину.

– Ой, – неживым голосом сказал Воха, по-прежнему не двигаясь.

Тогда Благуша нетерпеливо оттёр его плечом в сторону и вступил в трактир сам.

После чего застрял рядом с Вохой.

– Ой, – сказал Благуша.

И было от чего.

За ближайшим от входа столом, всего в пяти шагах напротив него, в гордом одиночестве сидел не кто иной, как ватаман Рыжих – Хитрун. Сидел и со скучающей миной на лице, вернее на гнусной испитой харе с рыжими усищами шире плеч, рассматривал вошедших своими крошечными злыми глазками, взгляд которых, казалось, проникал в самую душу. Могучие руки ватамана были сложены на груди, а на столе перед ним возлежала его громадная обнажённая сабля в компании с бутылью браги.

– Да что там у вас такое? – услышал слав встревоженный голос Минуты, которой из-за его спины разглядеть что-либо было трудновато. Но ответить не успел, вместо него остальных просветил уже сам ватаман, чей голос, хоть раз услышав, забыть было уже невозможно.

– Ну что, камилы недоделанные, – с ленивой угрозой проскрипел ватаман. – Сколько ни трепыхались, а всё равно попались. Ну, проходьте, садитесь, потолкуем, кровь из носу. Сначала можно по-хорошему, а ежели не столкуемся, то… – И ватаман небрежно похлопал своей лапой по рукоятке сабли.

После чего в зале трактира повисла пугающая тишина, а слав отчаянно заскучал о той алебарде, которую дедок так пренебрежительно оставил возле караулки. С одним сидором против ватамана не помахаешься, каким бы объёмистым тот ни выглядел. А уж котомка Минуты на его плече на оружие тем более не тянула. Как же это могло произойти? Как же ватаман оказался здесь, в Проклятом домене? Неужто бандюки подсмотрели за действиями дедка с олдем во время переправы через Бездонье? Или тайна эта на самом деле никакой тайной и не является?

Впрочем, сейчас все эти вопросы были не к месту.

Сейчас нужно было думать, как унести отсюда ноги, не оставив головы.

И ведь Хитрун наверняка здесь не один, сразу сообразил слав, никогда не числивший себя среди дудаков. А раз ватаги нет рядом с ним, то…

Тут он почувствовал, как Минута настойчиво тянет его за кушак.

– Бежим, Благуша, – едва слышно шепнула Минута. – Не тебе с Хитруном тягаться, не стой столбом…

Оно и верно! Может, ещё удастся вырваться из ловушки!

Благуша схватил уже совсем сомлевшего от страха барда за шкирку и ломанулся наружу из трактира.

– Значит, по-хорошему не желаете, – зловеще бросил им в спины ватаман, поднимаясь из-за стола. И оглушительно рявкнул. – Взять их!

Кто будет брать, Благуша увидел сразу же, едва выскочив за дверь.

С одной стороны на них надвигались Ухмыл с Буяном, а с другой – Жила со Скальцем. Первые два лихо размахивали саблями, едва от сей лихости не сбривая друг другу усы, Жила со зверской рожей крутил аркан, а Скалец, оседлав на манер коняги древко громадной алебарды, с видимой натугой тащил её промеж ног к месту боевых действий. С лица лихоимца градом катился пот, усы и бородка слиплись в куцые хвостики, а худощавое тело изгибалось в три погибели под тяжестью этого орудия смертоубийства, за неимением лучшего явно позаимствованного в караулке.

– Ах вот ты как, оторви и выбрось! – рассерженно вскричал Благуша, снова увидев Красавчика в столь непотребном обществе – совсем, видно, свихнулся братец Выжиги, раз окончательно в бандюки подался. – А ну получай!

Выпустив из рук Boxy, торгаш кинулся на свежеиспечённого злодея. Натужно пискнув, тот попытался приподнять ему навстречу лезвие алебарды, но не успел и нарвался на зубодробительный удар в челюсть. В результате алебарда с грохотом улетела в одну сторону, а Красавчик, закатив глазёнки, шмякнулся в другую.

– Усохни корень! – заорал Жила, запуская в Благушу арканом, но в этот момент Воха, вышедший наконец из столбняка, накатившего на него при виде Хитруна в трактире, с лихим криком кинулся бандюку прямо под ноги. Совсем не ожидавший такой прыти от своей жертвы, тот кувыркнулся через голову и покатился по перрону, заматываясь в собственный аркан, как шелкопряд в кокон. Пробегавший мимо Безумный Проповедник наподдал ему ногой по жилистой заднице, оказавшейся к нему самым удобным ракурсом для подобного действия, и Жила, получив изрядное ускорение, с воплем въехал головой в стенку вагона, наделав шуму и грохоту ещё больше, чем злополучный Скалец.

Дорога впереди была свободна, но сзади уже надвигались остальные бандюки с замыкающим ватаманом, который один стоил всей своей ватаги.

– Быстрее! – гаркнул Благуша, поторапливая остальных. – К центральному выходу, оторви и выбрось!

– Нет, Благуша, там догонят! – крикнула в ответ Минута, пробегая мимо него. – Нам нужно… Сюда!

Обернувшись, Благуша увидел, как девица вскочила на подножку самой Махины и юркнула в неведомо кем распахнутую дверь. Идея была стоящей. Недолго думая слав запрыгнул в Махину следом за девицей, подождал, пропуская Boxy с дедком, и захлопнул дверь.

Вернее, попытался захлопнуть.

Потому как в щель въехал острый как бритва конец чьей-то сабли, едва не пропоров Благуше бок и заставив его отшатнуться.

В столь роковой момент выручила всех опять же Минута.

– Ха-а! – с силой выдохнула девица, влепив каблуком своего сафьянового сапожка по лезвию сабли.

– Кряк! – обиженно ответила сабля и обломилась.

– Блямц! – злорадно лязгнула дверь Махины и захлопнулась.

Благуша мгновенно закрутил штурвальчик, запечатав тем самым вход наглухо и оставив ватагу с носом. Бандюки, понятное дело, бешено забарабанили с той стороны, но им это уже не могло помочь.

Благуша отёр с лица испарину, радостно улыбнулся Минуте… и вдруг неожиданно для себя сгрёб её в объятия и страстно поцеловал в губы. И – о счастье! Минута ответила ему не менее страстно, отбросив всякую ложную скромность!

– Кхе-кхе, – немного смущённо напомнил Безумный Проповедник о своём присутствии. – Кажись, скатертью дорога, и в энтот раз ушли!

– Ушли-то мы ушли, – проворчал Воха Василиск, тоже ради приличия отвернувшийся в сторонку. – Да далеко ли? Попали мы, обертон те по ушам, как огурцы в рассол! Внутри тесно, а назад невместно!

Благуша наконец оторвался от Минуты, лицо которой уже рдело как маков цвет, и обвёл всех обалделым от счастья взглядом, с трудом возвращаясь к грубой действительности.

Положение и в самом деле было всё ещё отчаянным. Запертая дверь, по-прежнему гудевшая от ударов, не решила всех проблем. Но внутри было не так уж и тесно, как сказал Воха, – напротив, в этой Махине не было парового котла, что был встроен Бовой Конструктором в Махину Ухаря, так что места было – хоть пляши, от водильного кресла до задней дверцы, ведущей в тамбур… Оторви и выбрось!

Ни говоря ни слова, Благуша сбегал и проверил тамбурную дверцу. Опасения не подтвердились, та была накрепко заперта, так что вернулся он успокоенный – относительно, конечно, насколько можно чувствовать себя успокоенным в столь непростой ситуации.

– В самом деле, обертон те по ушам, что же мы делать дальше будем? – Воха озадаченно почесал затылок. – Вот же занесла нас нелёгкая! Налопался я этих приключениев с вами уже выше крыши! Как бы теперь домой попасть, причём с руками и ногами в полном комплекте?

– Перестань, Воха. Никто ведь тебя с нами не звал, – укоризненно напомнила Минута.

– Ну да, особенно ты не звала, – язвительно усмехнулся бард и передразнил тоненьким голоском под аккомпанемент частых оглушительных ударов в дверь: – Раз уж я сюда попала, то должна выяснить, что в этом домене творится да как обстоят дела с Махиной… А что в результате? Довольна теперь, обертон те по ушам?

– Слушай, бард, а ведь я сейчас и не посмотрю, что ты такой известный и знаменитый, – недобрым голосом пообещал Благуша, сжимая кулаки.

– У-у, какие мы грозные, может, заодно и с бандюками разберёшься? Вон как надсаживаются, того и гляди дверь вынесут, хоть и железная!

– Замолкни, рифмоплёт, – вступился дедок. И передразнил уже самого Boxy: – Что делать, что делать… А ты, Благуша, остынь, не время ссориться… Воха всё-таки у нас молодец, эвон как бандюка-то с ног сшиб, любо-дорого посмотреть было! Да и ты неплохо энтому Скальцу челюсть поправил. А уж девица наша…

– Постойте… – Благуша вдруг замер, осенённый гениальной идеей, не заметив, что перебил предназначенный Минуте комплимент. – Постойте… Ведь мы же в Махине…

– А то мы не поняли, обертон…

– Да заткнись ты, бард! Мы же в Махине! А я видел, как ею управлять надобно!

– Это где же ты видел?

– Думаешь, получится? – Минута, сразу смекнув, что к чему, загорелась идеей слава.

– А вот сейчас и проверим, оторви и выбрось, терять всё равно нечего!

И Благуша решительно подошёл к приборной доске – так его знакомый махинист Ухарь обзывал часть передка Махины, что располагалась ниже лобового окна. Встав рядом с водильным креслом, он всмотрелся в многочисленные кнопки. Знакомый ряд красных квадратных окошек, сейчас выглядевший абсолютно мёртвым, отыскался быстро. В тот раз, когда его помощь понадобилась Ухарю, ему пришлось воспользоваться седьмым окошком – чтобы увеличить скорость Махины. А какое нужно нажать, чтобы Махина вообще тронулась?

– Кажись, – задумчиво проговорил слав, напряжённо работая извилинами, – вот это…

Он осторожно коснулся указательным пальцем самого первого окошка в ряду.

И оказался прав, оторви и выбрось! Потому что Махина тут же начала оживать! Приборная доска вспыхнула многочисленными разноцветными огоньками, что-то начало щёлкать и тренькать, а откуда-то снизу донёсся быстро усиливающийся утробный гул.

Обернувшись к затаившим дыхание спутникам, Благуша, с улыбкой до ушей, словно дорвавшийся до сладкого малец, не глядя сунул палец во второе окошко.

 

Глава десятая,

где полоса невезения у бандюков продолжается

Когда под сводами пустой, совершено безлюдной Станции раздался глубокий, раскатистый звук колокола – сигнал отправления Махины, – ватаман сперва не поверил своим ушам. Вот тебе и на! С чего это вдруг? По привычному в доменах расписанию это должно было случиться ещё час назад. Или здесь всё иначе? Или колокол звенит просто так? Да и вообще, кровь из носу, разве Махины здесь ходят?

Хитрун обежал глазами перрон, где приходило в себя его так бездарно разгромленное воинство, и выругался.

Ухмыл помогал Жиле выпутаться из собственного аркана, этот слабак Скалец, что стоял сейчас на четвереньках и тряс головой, в данный момент явно никуда не годился, а Буян, взбешённый едва ли не до потери рассудка утратой своего оружия, словно дятел, не переставая колотил рукоятью сломанной сабли в дверь Махины.

А судьбе-злодейке всё ещё было мало!

Потому что едва колокол отзвенел, как Махина тронулась, медленно набирая ход. Зашелестели колёса, защёлкали сцепки, матово-чёрный корпус поплыл мимо ошалевших поимщиков.

– Усохни корень! – завопил Жила, торопливо сматывая аркан, из которого наконец выпутался. – Уйдут же, уйдут!

– Чтоб их, усы узлом! – Ухмыл подхватил с перрона отложенную на время саблю – пока помогал своему ватажнику, – и растерянно заметался по перрону взад-вперёд, не зная, что предпринять.

– Пся крев, пся крев! – ещё сильнее заколотил в дверь Буян, вращая выпученными от бешенства глазами.

«Пора принимать собственные меры», – решительно подумал Хитрун.

Отшвырнув Буяна в сторону, так что тот едва не кувыркнулся через голову – не до телячьих нежностей было, – ватаман вскочил на подножку и рванул на себя стальную ручку. Но и под его могучей дланью дверь даже не дрогнула.

– А ну сигай в вагоны, кровь из носу! – лужёная глотка ватамана разнесла его крик на всю Станцию.

– Да закрыты вагоны-то! – оторопело крикнул в ответ Ухмыл, вскочивший на подножку проплывавшего мимо вагона и безуспешно ломанувшийся в дверь.

– Цепляйся, кто где сможет! – рявкнул ватаман, вкидывая уже бесполезную саблю в ножны, и безжалостно добавил: – Или оставайтесь с елсами!

– Не хочу, – забормотал Скалец, всё ещё ползая по перрону на четвереньках и пытаясь поднять отваливающуюся после удара Благуши голову, – не хочу… я здесь с елсами не останусь… Не хочу-у…

– Батько! Да на площадку грузовоза ж можно забраться! – сообразил Ухмыл, соскакивая с подножки вниз. – Там же никакие двери не помешают!

– Кровь из носу! Ну так дуйте все туда, балбесы, не стойте олдями неприкаянными!

Через минуту бандюки уже оккупировали грузовоз, лишь Скальца ватаману пришлось закидывать на площадку, как куль с песком, иначе и вправду остался бы малый на забаву елсам. Это его немного задержало, а Махина набирала ход, и вот-вот последние вагоны должны были выкатиться из-под сводов Станции – а там уж, под светом Небесного Зерцала, и на конягах не догнать, даже ежели бы они и были.

– Быстрее, батько! Быстрее! – хором надсаживались бандюки, свесившись через перильца площадки едва не по пояс и протягивая руки – но куда там, не дотянуться им было до Хитруна, всё быстрее и быстрее уплывал перрон с батькой назад. – Куда ж мы без тебя, пропадём ведь!

Ватаман, конечно, успел – иначе не был бы ватаманом.

Предовольный испуганными воплями своих ватажников, обеспокоенных за его судьбу (вернее, как понимал ватаман, за свою собственную, но то было уже не важно) – ценят ведь, елсовы дети, – ватаман поднажал, вцепился в перильца последнего грузовоза и, оттолкнувшись от перрона, лихо перемахнул на железную площадку, протестующе загудевшую под тяжестью его массивного тела.

Уже после того как он утвердился на ногах, что-то заставило его оглянуться назад.

Честное слово, лучше бы он этого не делал, а отправился бы, как намеревался, сразу к своим бандюкам по боковинам грузовозов, где уже гулял приличный ветер. Потому как, глядя вслед уходящей Махине, на перроне стоял не кто иной, как елс. Со всеми сопутствующими ему причиндалами – с рогами на башке и трезубцем в волосатой лапе. Заметив, что ватаман на него смотрит, елс с приветливой миной на роже помахал ему вслед волосатой лапой, как бы желая доброго пути.

Хитрун вздрогнул, безотчётно хватаясь за рукоятку сабли.

И то – какой путь может быть добрым после елсового пожелания?

В следующий миг грузовоз вырвался из-под купола Станции, и обрушившийся сверху дневной свет скрыл с его глаз этого жутковатого провожающего. Но ещё долго Хитрун, покрывшись холодной испариной, глядел в тёмный зев удаляющейся арки, гадая, что бы всё это значило. За то время, пока они, вооружившись до зубов, ожидали, кто появится на Станции первым – то ли елсы, чтобы забрать всех для своих адских котлов, то ли этот неуловимый торгаш со своей компанией, – они все едва не поседели от переживаний (взломанный ими сундук в караулке, кстати, оказался пуст). И что теперь получается? Что елсам на них наплевать? Или у них какие-то другие далеко идущие планы насчёт Хитруна со товарищи? Или… Кровь из носу! А может, Махина направляется как раз туда, куда елсам и нужно, а потому им незачем прилагать лишние усилия по поимке незваных гостей?

Ватаман скрипнул зубами. Мысли лихорадочно метались под бритым черепом, звонко колотясь о стенки и маковку Выходит, сами себя загнали в ловушку… А может… может, кровь из носу, торгаш заманил их сюда специально? Чтобы избавиться от ватаги раз и навсегда? Но откуда какому-то торгашу с Роси может быть столько известно о Проклятом домене? А ежели нет, то зачем всё-таки они сюда подались? Какие такие дела они могут иметь с елсами? Неужто и здесь этот торгаш какую-то выгоду для себя нашёл? А ежели нашёл, то тогда, может статься, и они здесь не зря?..

Когда за спиной раздался грохот сапог спешивших к нему по боковинам ватажников, желавших убедиться в его добром здравии, он принял решение про елса ничего не говорить, памятуя, какого страху все натерпелись ночью, когда улепётывали от Раздрая. В самом деле – незачем лишний раз народ пугать.

Но увиденное заставило его крепко задуматься. Очень крепко.

А Махина всё набирала ход…

 

Глава одиннадцатая,

в которой бандюки довольно весело проводят время

Веселье шло полным ходом…

Вы спрашиваете, какое ещё может быть веселье в подобных обстоятельствах, когда Махина мчится во всю свою железную дурь среди дремучего леса Проклятого домена, когда буйный холодный ветер безжалостно треплет щёки и усы бандюков, а Небесное Зерцало одновременно жарко припекает бритые макушки не хуже сорванной с очага и нахлобученной на голову сковородки, когда…

Вопрос, скажем, справедливый, но заданный по незнанию.

Потому как бандюки никогда не упускали шанса пограбить – в любых обстоятельствах, – и даже погоня не помешала им отдать дань любимому занятию в трактире Утренних Слёз, тем более что и особых усилий прилагать не потребовалось – ведь по пути им пришлось миновать кухню трактира. Хватай, до чего руки дотянутся, и вся недолга! А руки бандюков сумели дотянуться до многого…

Но давайте-ка по порядку.

Миновав вдоль боковин все шесть грузовозов и добравшись до первого людского вагона, откуда дальше им ходу не было, ватага начала устраиваться кому как удобнее. Ватаман Хитрун, само собой, занял лучшее местечко, опустив свой могучий зад прямо на железный настил и прислонившись широкой спиной к двери людского вагона – здесь дуло меньше всего. Возле него по правую и левую руку уселись Ухмыл с Буяном, а напротив пришлось устроиться Скальцу с Жилой. После чего бандюки без особых разговоров решили перекусить, так как доблестно затраченные в столь долгой и изнурительной погоне силы следовало восстанавливать, пока имелась такая возможность.

Сказано – сделано.

Поснимав с поясниц и расстелив на железном полу широкие матерчатые кушаки, кои привычно использовались в походных условиях вместо скатертей, ватажники принялись выкладывать – кто из сидоров, а кто и прямо из-за пазухи, – всё, до чего, как уже говорилось выше, дотянулись руки. А именно: заднюю часть варёного поросяти, несколько караваев всё ещё свежего хлеба, двух жареных зайцев, пять трёхлитровых бутылей сивухи, квашеную тыкву, кувшин малосольных грибов-подпятков, копчёную щуку, чашку с перченой рыбьей икрой и даже запечённую в собственном соку тортилью. Глядя на это изобилие, можно было понять, насколько обалдели стряпчие «Левых бабок», оглядывая свою разорённую кухню после посещения бандюков – вертела и сковородки опустели вмиг, словно после урагана, лишь глубокий чан с чечевичной похлёбкой остался нетронут – и то лишь ввиду своей нетранспортабельности. Закончив щеголять друг перед другом захваченными припасами, бандюки удовлетворённо оглядели дело своих шустрых рук. Скалец, у которого подобный опыт отсутствовал, а потому грабежа этого в «Левых бабках» даже и не заметивший, растерялся не на шутку и, мысленно обратив молитву к Олдю Великому и Двуликому – чтобы грозу пронесло мимо его головы, – на всякий случай торопливо вывернул карманы штанцов. Карманы были модные, мелкие, туда мало что могло бы поместиться, но попытка оправдаться в глазах подельщиков выглядела столь жалкой, что сидевший рядом с ним Жила презрительно отвесил ему подзатыльник. Сразу забыв о нём, бандюки уставились уже на ватамана, ожидая сигнала к началу трапезы – как было принято в их кругу.

Хитрун неторопливо налил себе чарку сивухи, важно поднял её и осмотрел свою разбойничью ватагу:

– Ну, парни, кровь из носу, за нас с вами и за елс с ними!

И чарка целиком опрокинулась в широко распахнутую пасть. Ватаман довольно крякнул, утёр свои громадные усищи, двумя пальцами оторвал ляжку от заячьей тушки и, целиком запихав в рот, принялся сосредоточенно пережёвывать. Только теперь ватажники зашевелились, быстро разбирая с импровизированного стола кому что приглянулось. Достался и Скальцу кусок хлеба с мясом, а немного погодя Жила снисходительно налил ему и чарку. Слав, дело ясное к этому времени проголодался не меньше других – с вечера во рту ни крошки не было, поэтому впился в мясо зубами, словно ханыга, отхватывая кусок побольше, глотнул… и подавился. Кашлял он так долго и старательно, что не вытерпевший сдавленного перханья у себя под ухом Жила с неожиданной для столь худощавого сложения силой врезал ему кулаком по спине. Злополучный кусок вылетел из горла, описал над застольем красивую дугу и плюхнулся ватаману в чарку, которую тот как раз подносил ко рту, забрызгав батьке всю физиономию.

– Прошу прощения, разогни коромысло, – в диком ужасе пролепетал Скалец, враз перестав кашлять. – Не в то горло попало, вот…

– Да ты что, усы узлом, в два горла жрёшь, что ли?! – с напускным негодованием вскричал Ухмыл, и вся ватага расхохоталась удачной шутке, тем самым разрядив ситуацию. Ватаман же, усмехнувшись, молча утёрся широкой ладонью, плеснул загубленной сивухой в сторону перилец и налил себе из бутыли заново.

Скалец сидел ни жив ни мёртв.

Неужто ватаман простил?

Убедившись, что Хитрун и вправду не обращает больше на него внимания, а усиленно налегает на снедь, слав тоскливо вздохнул и снова занялся своим куском зайчатины, куда осторожнее, чем раньше. Как же ему было тошно сейчас с бандюками… Ой-ей, прямо на перильцах повеситься хотелось, такое вот огорчение. Не настолько уж он дудак, чтобы не понимать, как сейчас выглядит в их глазах – недотёпа, да и только. И вряд ли вскоре удастся изменить мнение о себе в лучшую сторону… Весь фикус-пикус в том, что Скалец этого и не хотел – изменять мнение ватаги о себе в лучшую сторону. Потому как не улыбалось ему и дальше оставаться с ватагой. Сколько он унижений натерпелся среди них за это время, сколько тумаков и подзатыльников получил… Да за всю его жизнь, разогни коромысло, и то меньше доставалось, даже когда от разгневанных мужей да женихов тикал, застуканный на месте преступления с их жёнками и невестами в обнимку! Хватит с него этой мести, угрюмо думал Скалец, накушался досыта, допрыгался до того, что уже попал на заметку властям – хуже рекомендации, чем в ватаге бандюков, не получишь. Домой, разогни коромысло, домой давно пора! Куда-нибудь заныкаться, пока всё утрясётся, забудется, а там и снова по девкам – что, понятное дело, куда приятнее. На этой Милке свет клином, что ли, сошёлся? Да мигни он любой – и сразу его будет… А может, и не будет. Кулаки вон от олдей до сих пор распухшие, а на лбу гуля здоровенная… как девицы теперь смотреть будут на такого?.. Нет, не годится он в бандюки, ну их на фиг со всеми их дальнейшими планами, разогни коромысло, не по пути ему с ними… Ох, как же всё-таки тошно на душе…

Скалец украдкой вытер набежавшую слезу и хлопнул целиком чарку сивухи, как ранее ватаман, совсем не чувствуя крепости пойла – точно воды хлебнул. Вот ведь загвоздка – удрать сейчас не было никакой возможности, один в Проклятом домене он точно пропадёт… Так что оставалось ему ныне только одно – молча скрашивать свою печаль сивухой, благо бандюки не препятствовали.

Жор, надо заметить, вышел исключительно азартный и вдохновенный, поэтому, пока бандюки насыщались в первом, так сказать, приближении, треск размалываемых крепкими зубами костей, чавканье и сопение даже заглушали вой ветра.

Неудивительно, что разговор начал проклёвываться лишь минут через двадцать, когда первая трехлитровка была благополучно оприходована и тревоги прошедшей ночи наконец потонули в туманной мути, затопившей сознание бандюков. Поплыли-потекли неспешные, с шутками-прибаутками воспоминания о былых подвигах, как кого «обували-одевали», где, сколько и когда грабанули и кому удача улыбалась последнее время более прочих… К месту помянули добрым словом и полной чаркой Пивеня, выбывшего из их ватаги вследствие зловредных происков ненавистного слава из домена Рось – Благуши.

Ухмыл, задумавшись о чём-то своём, терзал струны своей балабойки. Впрочем, терзал довольно умело – с таким умением ему вполне можно было бы зарабатывать в трактирах приличные бабки не хуже Вохи Василиска, но бандюка такая скучная жизнь не устраивала.

Кто-то хохотнул, кто-то лишь улыбнулся, но общее настроение заметно повысилось. Казалось бы – незатейливая частушка, а сколько от неё удовольствия, когда вот так, к месту!

Хорошо было бандюкам, так хорошо, что постарались забыть они про народные предания о Проклятом домене, даже про виденного елса постарались забыть, чтобы не омрачать приятные минуты… Но, к всеобщему огорчению, старания пропадали втуне. Так как этот паршивый мозгляк Скалец, к этому времени захмелевший круче всех, раз за разом встревал в общий разговор, нарушая его приятное течение и внося тревожную смуту.

– Эх, братки, вы только представьте, разогни коромысло, – с пьяной настойчивостью рассказывал слав одно и то же, словно был единственным свидетелем этого события, – подхожу это я к Раздраю, а там елсы с вилами стоят… Стоят, значит, разогни коромысло, на меня глядят – и ти-шина-а…

При этом во внезапно охватившем его порыве умильной влюблённости он то и дело пытался повиснуть на шее у Жилы, на свою беду оказавшегося к нему ближе всех, и обслюнявить тому ухо. Жила, матюгаясь, упорно отбивался, отпихивал его плечом и руками прочь, отвешивал звонкие и увесистые подзатыльники, а бандюки, досадливо обрывая Скальца, обещали спустить его за перильца вниз головой да со спущенными штанцами. Но ничего не помогало. Посидев несколько минут с испуганной миной, тот продолжал гнуть своё – под действием хмеля угрозы быстро выветривались из головы. В конце концов ватаман даже забеспокоился – замена Пивеню в лице Скальца и так была никудышной, Пивень – тот был боец, не чета этому болвану, но, когда не хватает рук, и такая размазня может сгодиться. Не хватало ещё, чтобы слав повредился головой от вида того елса.

Неоднократно затронутая тема пустила-таки корни, хотя виновник этого вскоре сомлел окончательно и свалился на бок, благополучно затихнув.

– Эх, и чего мы к этому Благуше привязались со всей его компанией, – посетовал Жила и с неожиданной смелостью заявил: – Надо было, усохни корень, елса спросить, как отсюда выбраться!

– Что ж не спросил, раз такой догадливый? – презрительно усмехнулся Буян.

– Потому что я такой же догадливый, как ты храбрый! – не остался в долгу Жила.

– Что-о? Это ты к чему, пся крев?! – побагровев от мгновенно накатившей злости, Буян отставил в сторону недопитую чарку и начал подниматься на ноги. Но Жила словно закусил удила, что было совсем на него непохоже, так как из всей ватаги он слыл самым сдержанным и молчаливым:

– А к тому, усохни корень! Ежели бы ты не убег, может, я и успел бы сообразить! А так всем вслед драпать пришлось!

– Цыц, – сыто рыкнул ватаман, мгновенно остудив споривших. – Будет ещё у вас возможность подраться. Нечего силы друг на дружку тратить, для вражин наших приберегите.

– Батько, а как же мы теперь до них доберёмся?

Вопрос, который задал Ухмыл, интересовал всех без исключения, просто раньше никто не осмеливался его коснуться.

– А остановки на что?! – небрежно усмехнулся ватаман, обводя всех спокойным, твёрдым взглядом и вселяя в сердца бандюков былую уверенность ежели и не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующем часе. – Там что-нибудь придумаем, кровь из носу. Не всё же им отсиживаться в Махине, за дверьми!

– Верно, батько, верно, – закивали бандюки, просветлённые словами ватамана.

– А до остановки неплохо бы и вздремнуть, пся крев…

– Ага… И бабёнку под бочок тоже неплохо бы, усохни корень, да где возьмёшь…

– А в Махине ж есть одна, чем не по нраву?

– Ты её сперва приволоки, а потом предлагать будешь, усохни корень.

– А ты тогда вместо бабы Скальца приспособь, на безбабье, как говорится, и рыбу раком, а тут целый Скалец!

Бандюки приготовились заржать, по достоинству оценив очередную хохму Ухмыла, но не успели.

– Елс… – громко пробормотал во сне Скалец, не открывая глаз. Его правая щека, как оказалось, покоилась на невесть когда уныканном со стола свином окороке. – …Мне бы такой елдон, как у того елса, девицы в очередь бы выстраивались…

Бандюки хмуро переглянулись. Кайф был обломан, разговор враз стушевался, а хмель необъяснимым образом выветрился из голов.

– А может, выкинуть его за перильца, усы узлом? – деловито предложил Ухмыл, выражая общую мысль. – Неужто мы без такого мозгляка не справимся?

 

Глава двенадцатая,

в которой действие, вернее, бездействие происходит внутри Махины

Анчутка осторожно выглянул из вентиляционного отверстия в потолке, что находилось рядом с клоацинником, и завертел лобастой, с короткими рожками на макушке головёнкой, с любопытством оглядывая внутреннее пространство Махины, то бишь махинерию. То, что висел он при этом вверх ногами, ничуть ему не мешало: лёгкий, поджарый и невероятно шустрый, именно для такой работы он и предназначался – проникать в те места, доступ в которые был невозможен для медлительных и солидных елсов, обладавших куда более внушительными габаритами по сравнению с анчутками.

Внимательным, всё запоминающим глазёнкам предстала картина повального сна – четверо из чужаков, ночью проникших в аварийный домен, дрыхли, что называется, без задних ног. На широком лежаке поместились двое – дородный парень с хрупкой на вид девицей, и, что странно, лежали они спина к спине, словно поссорившиеся молодожёны. Девица, не просыпаясь, ёжилась от гулявшего по кабине прохладного ветерка, пытаясь свернуться калачиком под шерстяным плащиком, использованным вместо одеяла, парню же, из тех ещё здоровяков, было даже жарковато, о чём свидетельствовал расстёгнутый до пупа армяк. Обнял бы её этот лоб, что ли, пожалел анчутка девицу, поделился бы теплом, раз всё равно лишнее.

Взгляд скользнул дальше…

Ух ты!

От неожиданности анчутка едва не брякнулся вниз головой с потолка на пол, но успел покрепче перехватить лапками край – вентиляционного отверстия. Иначе точно бы шишку набил да всех спящих перебудил – вот бы конфуз получился!

А неожиданностью для него оказался вон тот седобородый, черноволосый дед, что тихо похрапывал возле лежака на расстеленной на железном полу войлочной подстилке. Потому как дед был ему знаком! Он был из «неправильных», тех самых, которые воспротивились зачистке много лет назад, оставшись в домене в гордом одиночестве, после того как весь его народ исчез в далях неизведанных. Впоследствии таких «неправильных» по приказу Смотрящего благополучно сплавили в ближайший заселённый домен, а их образы были закреплены в родовой памяти обслужников (так называл себя елсовый народ) – не столько по необходимости, сколько по заведённому порядку.

Четвёртого, худого белобрысого слава, скорчившегося почему-то под трапезным столиком, со сложенными стопкой, словно блины, пустыми котомками под головой – вместо подушки, анчутка уже рассматривать не стал, так как его чуткий нос уловил соблазнительные запахи, идущие с этого самого столика.

Он ловкой ящеркой соскользнул вниз, оказавшись напротив дверцы клоацинника, на которой красовалась характерная табличка, изображавшая тучку, пролившуюся дождиком, бесшумно пробежался вдоль задней стенки, миновав дверцы встроенного в неё шкафа-запасника, вскочил на узкую боковую скамью, чтобы не потревожить спящих, и в несколько прыжков очутился у столика. Но его ожидало разочарование. Остатки трапезы оказались более чем скудными. Луковая шелуха, огрызки яблок, шкурка от сала, птичьи косточки. И пустые кружки, пахнущие квасом. Поживиться было нечем.

Но анчутка и не думал сердиться.

Снаружи, там, где на площадке грузовоза устроились пятеро других чужаков, его ожидал стол не в пример богаче этого. Просто до окончания разведки анчутка не стал там задерживаться, а сейчас уже можно было возвращаться. Всего-то и делов – несколько вагонов по крышам преодолеть.

Но хотя он и не рассердился, без шалости обойтись всё же не смог. Он мог бы и не осторожничать, ему ничего не стоило усыпить всех крепко-накрепко, обладал он такой способностью, но тогда в его шалости пропал бы весь смак. Поэтому он решил действовать по-простому. Сперва он сгрёб в охапку часть объедков со стола и аккуратно запихал белобрысому чужаку, смешно посапывающему во сне под столом, под рубаху. Пока это проделывалось, нос проказника вдруг уловил ароматный фруктовый запах, как-то связанный с белобрысым, и, запустив лапку поглубже, анчутка, к своему восторгу, выудил из-за пазухи парочку слегка примятых, но в остальном совершенно целых яблок, аппетитные жёлто-малиновые бока которых так и кричали – съешь меня! Немедленно! Но удовольствие было оставлено на потом, сначала – дело. Отложив яблоки в сторонку, прямо на пол, он выдернул концы штанин белобрысого из сапог и связал их крепким узлом. Дед был неприкосновенен, поэтому анчутка отправился к остальным. Осторожными движениями он развязал кушак дородного слава, смотал с пояса и, пропустив конец под девицей, начал было связывать вместе обоих. И тут заметил краешек какой-то книжицы, выглядывающий из кармана армяка.

Анчутку словно шибануло. Уронив концы кушака, он отскочил в сторону и зажал рот лапкой, чтобы не взвизгнуть от страха и восторга одновременно. Так это же… так это же… ой, здорово-то как! Отбежав в сторонку, он задумался – без позволения старших он не имел права что-либо предпринимать. Но кое-что он всё же мог. Например, немножечко, самую малость помочь этим изрядно притомившимся путешественникам, один из которых был столь желанен для этого домена. Да и не только для домена – для всего Универсума. Так пусть доберутся как можно быстрее до места назначения, чтобы выполнить своё предназначение, а для этого пусть спят крепко и долго.

Всякие мысли о шалости пропали без следа и сожаления.

Короткие рожки, торчавшие на макушки, едва слышно загудели, посылая по махинерии невидимые простым смертным волны. Дыхание спящих заметно выровнялось, а белобрысый, прекратив ёжиться и дёргаться на жёстком полу, даже блаженно улыбнулся, понятное дело – не открывая глаз, словно наконец очутился на долгожданной мягкой перине.

Завершив дело, анчутка, уже не таясь и потому звонко цокая коготками, подбежал к приборной доске и ткнул нужные кнопки. Постояв с минутку и убедившись, что ветерок в махинерии заметно потеплел, обслужник с чувством глубокого удовлетворения подобрал с пола свою законную яблочную добычу, затем вернулся к дверце клоацинника, одним прыжком взвился к потолку и юркнул обратно в вентиляционное отверстие.

В последний миг его взгляд скользнул по столику в махинерии, на котором ещё оставалась часть объедков, и анчутка улыбнулся вдруг пришедшей в голову проказливой идее.

 

Глава тринадцатая,

традиционно пустая, потому как бедствий, которые могут обрушиться на героев под этим номером, и врагу не пожелаешь!

 

Глава четырнадцатая,

в которой познаётся истинная дружба, хоть «виновники» об этом и не подозревают

Нет, ну посмотрите-ка на них, засранцев этаких! Опять какой-то холст закрыт покрывалом от взгляда истинного ценителя живописи, ядрёна вошь, и наверняка самый интересный! Эй, любезный, да-да, именно ты, знаю я, что ты здесь за картинами присматриваешь Открой-ка мне вот эту, любопытно, что там намалёвано… Сейчас унесут, нет времени? Тем более, ядрёна вошь! Показывай немедленно! Ух ты! Как похожа-то на ту, прошлую… Прямо лепота! Только всадник какой-то странный…

* * *

…Степь. Снова бескрайняя степь. Степь – словно невиданно огромный ковёр с причудливыми узорами из зелёных метёлок чернобыльника, золотистых головок ковыля да редких голубых чашечек блаватки. Степь – словно отражение бескрайнего небесного простора, где вместо тугих облачных одеял – травы высотой в четыре ладони, прогибающиеся то тут, то там под мягкой поступью великана-ветра…

Строфокамил. В поле зрения возникает строфокамил, бешено несущийся по грунтовой дороге вдоль железнодорожного полотна с ездоком на спине. Остроклювая голова строфокамила слегка пригнута к земле и целеустремлённо вытянута вперёд, взгляд тёмных выпуклых глаз целиком сосредоточен на дорожном полотне. Голенастые длиннющие лапы мелькают с такой быстротой, что видно лишь размытую рябь под белооперенным телом птицы – кажется, что воздух не успевает сомкнуться, образуя позади куцего хвоста вихрящийся коридор, – так велика скорость. Сотню вех в час отмахивает неутомимый бегунок, нет никого быстрее его в этом мире…

Ездок… С ездоком некоторые проблемы. Вернее, с его внешним видом. Чудной у него вид, непривычный для людского глаза. Вместо того чтобы с головой спрятаться в упряжной мешок и терпеливо трястись на жёсткой спине камила в лежачем положении, как приладились деды и прадеды испокон веков… Впрочем, послушаем самого ездока.

* * *

…Воздух так мощно бил в грудь и смотровые стеклянные окошки чудного стального шлема, какого Обормоту за свою долгую жизнь нашивать ещё не приходилось, что специальные ремни, пристёгивающие его новый костюм к седлу и шее камила, звенели, слово натянутая тетива лука, но держали надёжно.

Халваш-балваш, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится – ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина… Давно уже остались позади, вместе с минувшей ночью, холмы и рощи Края, фруктовые сады и рукотворные долголёдные озёра, и перед глазами ныне стелилась только бескрайняя, родная сердцу манга Великая Степь. Звуки воющего снаружи ветра едва проникали внутрь шлема, как будто в ушах были пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку, но по сравнению с полученными преимуществами столь мелкие неудобства заметны не были. Честно говоря, халваш-балваш, стражник вовсе никаких неудобств не испытывал. Два глотка бодрячка из подаренной Благушей пляжки сделали своё дело, и ни жара, ни жажда, ни тряска Обормота ничуть не беспокоили, а дорога летела, как в сказке, – быстро и весело. Полпути, никак не менее, уже отмахал на камиле в новом костюме, выданном Мудрым Фролом. Да, за этими костюмами будущее… Правда, Мудрый Фрол намекнул перед отъездом, что Бова Конструктор вскоре сотворит кое-что получше камилов и даже получше самих Махин, но Обормот не собирался ломать голову над тем, что же это такое может быть, зная, что подобные упражнения ему не по силам. Там видно будет, халваш-балваш, всему своё время…

Обормот вспомнил, как, очухавшись с помощью Фрола и узнав положение дел, сперва не поверил своим ушам. А уяснив, что это всё-таки правда, охнул и обхватил обеими ладонями всё ещё гудевшую после могучего удара ватамана голову, чувствуя, как пробирает его по всему телу зябкая дрожь. Его родная стража, как сразу сообразил манг, не могла помочь другану Благуше в сложившейся ситуации, так как не было в Проклятом домене никакой стражи, да и вообще никого там не было, кроме елсов с анчутками, в коих, по слухам, бывшие жители домена и превратились за какие-то жуткие грехи перед Великим Олдем. И мало того, так ещё и сам путь через Раздрай-Мост на ту сторону был заказан. Вот и получалось, что его друганов – что Благушу, что Boxy Василиска, что их спутницу Минуту – судьбина ждала там незавидная…

По словам трактирщика Мудрого Фрола, помочь им можно было только одним способом – как можно быстрее сообщить о случившемся Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, у которого, оказывается, девица ходила не в последних помощниках. И Обормот ему сразу и безоговорочно поверил, потому как не только он сам, но и все жители его родной веси, Утренних Слёз, всегда почитали Фрола за большой ум и завидную рассудительность. Ах, елсов дед, халваш-балваш, вот уж поистине – Безумный Проповедник, не зря, оказывается, ему такое погоняло дадено! Да откуда ж у него такие знания, что народ прямо в Проклятый домен завлёк? Ну, пусть только в руки страже попадёт, Света Зерцального больше не взвидит!

На самом деле, чего уж греха таить, Обормот был доволен своей судьбой. Больше того – необычайно рад подвернувшейся оказии. Когда бы ещё выпал случай побывать в храмовнике, а? Ведь жалованья стражника для такой поездки было бы маловато, так что только благодаря деньгам Мудрого Фрола она и состоялась. И при этом он окажет существенную помощь своему другану Благуше! Хотя и говорится в народе – за двумя зайцами погонишься, от обоих по морде получишь, но сейчас удача была на его стороне, Обормот в этом не сомневался. Хотя бы потому, что после двух глотков бодрячка сомневаться в чём-либо проблематично… Единственное, что всё ещё самую малость омрачало его настроение, пробиваясь даже сквозь хлеставшую через край эйфорию, – промах Вохи Василиска. Так подгадил друган, халваш-балваш, хватив его своей балабойкой по лбу… Можно было подумать, что и не друган вовсе, а замаскированная вражина, ежели бы не знал этого оболтуса много лет подряд. И, зная, уже простил барда, тем более что бедняга сейчас оказался в куда более худшей ситуации, чем сам Обормот…

Обормот стряхнул надоедливые мысли, прогоняя прочь ненужное беспокойство, и вновь с нескрываемым удовольствием бросил взгляд сквозь смотровые окошки шлема на расстилающийся кругом степной простор, на проносившуюся справа от камила, мчавшегося несравненно быстрее самой Махины, зеркально блестевшую лапшу – рельсы Железной Дороги.

Нет, как всё-таки толково придумано, халваш-балваш! Как здорово, что теперь можно видеть, где тебя судьба несёт на спине быстроногой птицы! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Степь!

* * *

…Так что, любезный, на эту картину уже и покупатель есть? Нет? А что ж ты гуторишь, ядрёна вошь, что её сейчас унесут? Это куда же? Ежели в запаску, так зачем – пусть висит, душу радует, ведь такой шедевр, такой шедевр! Насмотреться прямо не могу, такая богатая фантазия у творца, особенно этот костюм у седуна… Что? Не может быть! На свалку?! Быть того не может, чтобы я так ошибся снова! Ну нет, братцы… а ну положь обратно! Положь, кому гуторю! Не дам такой картине пропасть, я сам её куплю! Сколько? Не понял. Сколько ты за неё просишь?! Сколько-сколько?! Убил, паршивец, убил наповал, в самое сердце да по самую рукоятку… А ну выноси, ядрёна вошь! Беру! Эх, бестолочи, ничего же вы в искусстве не смыслите! Да осторожнее несите, такую красоту спортите! Заноси край повыше! Да не этот, ядрёна вошь, а нижний, да не левый, а правый! От меня правый, бестолочь! Что? Куда это ты меня посылаешь, ядрёна вошь?! На самый Край? Ещё дальше? К Смотрящему?! А вот я тебя сейчас тростью, да по рыжей наглой морде… От такого и слышу!

 

Глава пятнадцатая,

где бандюки продолжают строить коварные планы

– Ватага, подъём, кровь из носу!

От этого ватаманского крика Скалец и очнулся. Оторвав тяжёлую с похмелья голову от железного настила, он сонно разлепил веки. И сразу зажмурился, сморщившись, как от целиком сожранного лимона – вместе с кожурой и косточками. Свет полоснул по глазам так резко и неприятно, словно некто по доброте душевной врезал увесистой дубинкой, к тому же у слава возникло ощущение, что, перед тем как врезать, этот кто-то старательно натолкал под веки крупного песка. Для полноты ощущений, видать. В общем, такого мерзостного пробуждения у него давненько не бывало.

– А ну разлепляйте свои гляделки, щучьи дети, живо! – продолжал греметь зычный голос ватамана. – Ухмыл, Буян, Жила! Да и ты, дохлятина недоношенная, поднимайся, нечего тут разлёживаться!

Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы понять, к кому относилось последнее обращение. Сразу заныла гуля на лбу, напоминая о тяжёлой ватаманской руке. Скалец кое-как сел и ожесточённо протёр глаза костяшками пальцев. Голова почему-то не слушалась, упрямо кренясь на левое плечо, и он безотчётно поскрёб щёку, в которой ощущалась непонятная тяжесть. А щека возьми и отвались. Напрочь. Шлёпнулась прямо о железный настил, да звучно так, словно добрый шмат сала. Скалец остолбенел, чувствуя, как наваливается холодный ужас, омертвело, медленно-медленно скосил глаза вниз, ожидая увидеть самое ужасное. И облегчённо передохнул. То-то ему звук знакомым показался – не щека отвалилась от липа, а шмат сала и отвалился. Добрый такой шмат, бело-розовый, с ладонь, и аппетитный такой, аж разогни коромысло, куда бы блевануть, чтобы никого не запачкать? Спал он на нём, что ли, на сале этом?

Очередной крик ватамана вернул его к действительности.

С охами, вздохами и матюгальниками, подгоняемые где криками, а где и пинками Хитруна, ежели пробуждение, на взгляд последнего, шло недостаточно быстро, бандюки приходили в себя, ворочаясь на железе, среди остатков трапезы и пустой посуды с опухшими, красными, как свёкла, рожами. Рожи были угрюмы и неприветливы. Можно даже сказать, крайне угрюмы и ещё более неприветливы. Лишь ватаман мог позволить себе так остервенело отвешивать обладателям сих жутких рож увесистые пинки без последствий для собственного здоровья, так как сам выглядел ничуть не лучше. При виде его вздыбленных усов и выпученных, налитых кровью глаз, коими он обводил то одного, то другого ватажника, сразу под сим взглядом уменьшавшихся ростом, Скальца даже дрожь пробрала. И, что самое хреновое, о пьянке он ничего не помнил, мог лишь догадываться по разным косвенным, но весьма красноречивым признакам – вроде той же груды пустой посуды и недоеденных кусков в окружении обглоданных костей, – что пьянка вышла нешуточной.

А ещё он совершенно не понимал, где, собственно, находится. Точнее, что находится он на площадке грузовоза, это он понимал и даже сквозь набегающие на глаза от резкого света слёзы различал с одной стороны тускло-серый лес, а с другой – пустынный перрон какого-то полустанка, но совершенно не помнил, как здесь оказался в компании с бандюками.

Надо же так нажраться, разогни коромысло, что всё тело ноет на манер сплошного больного зуба, а башка трещит так, словно кто-то перепутал её с хворостом для костра и теперь усердно ломает череп о колено. Рыбу бы сюда океанийскую, стервью поганой именуемую, да внутрь принять, враз бы полегчало. Да где ж её тут возьмёшь, в лесу-то. Чтоб ещё хоть раз он так налакался – да ни в жизнь, решил Скалец твёрдо. Так твёрдо, что от этой мысли мир перед глазами от боли едва не раскололся пополам, а из хилой груди вырвался тяжкий утробный стон. Глаза закрылись сами собой, оборвав пытку светом.

– Ах ты, кровь из носу, – зло матюгнулся ватаман при виде такой картины. – Дайте кто-нибудь чарку нашему доходяге. Он нам сейчас нужен живой и гораздый на трудовые подвиги.

Не успел Скалец опомниться, а кто-то из бандюков уже сунул ему в зубы край чарки, и огненная жидкость хлынула в горло. Он закашлялся. А затем чья-то мощная лапа подхватила его за шиворот и сдёрнула с грузовоза на грешную землю. Та же лапа лёгким тычком в грудь пресекла попытку тела шмякнуться лицом вниз Даже откашляться не дали, уроды, после этой елсовой сивухи. Ну что за люди, не люди, а прямо… ну да, бандюки, кто же ещё. Нашёл, балда, от кого сострадания ждать. Вот уж правду в народе говорят – с кем поведёшься, так тебе и надо…

– А ну стой, кровь из носу, – свирепо просипел на ухо ватаман.

– Да стою я, стою, – захныкал слав, уцепившись обеими руками за перильца грузовоза. Остальные бандюки сгрудились рядом, пошатываясь и обмениваясь осоловело-недоумевающими взглядами.

– Сдаётся мне, времени у нас маловато, – сообщил ватаман – А нам надо ещё придумать, как выкурить наших седунов из Махины. Так что берите руки в ноги и топайте за мной…

– Батько, а давно стоим-то? – хмуро поинтересовался Ухмыл. – А то вдруг сейчас Махина тронется, усы узлом, и останемся мы у елса на пироги… Может, лучше дальше поедем, а к следующей остановке подготовимся как следует и…

– Вот щас вздую я тебе как следует, так враз рассуждать отучишься, – мрачно пообещал Хитрун. – А то и оставлю в самом деле у елсов. В сродственники запишешься, оженят тебя елсы, да детки все анчутками пойдут, хвостатые и рогатые.

– Да я что, я ничего, усы узлом, – через силу хмыкнул Ухмыл. – А что делать-то будем? Железо голыми руками не вскроешь, сабли и то вон ломаются… Как же нам Махину взять?

– Оно и правда, батько, – скорбно вздохнул Жила, – бесполезно греметь железом-то, усохни корень, надоть что-то придумать, хитрое да заковыристое, не выйдут ведь они по воле доброй сами…

– Эх, всё мне надобно за вас думать, Смотрящий вас забери! Хоть бы раз кто-нибудь сам стоящую идею предложил! Вот ты, Буян, кровь из носу, чего молчишь да в две дырки сопишь?

Буян от слов Хитруна лишь мрачно уставился на свои сапоги, словно ничего интереснее в своей жизни не видел. Потеря родимой сабли, о которой он ни на миг так и не смог забыть даже в пьяном угаре (да ещё о ней Ухмыл так некстати напомнил – что ножом по сердцу полоснул, пся крев!), надолго вывела его из душевного равновесия. Ни о чём он думать не мог, кроме как об этой потере. Пусть уж батько сам выворачивается, как может, тем более что из них всех он самый головастый и есть.

– А-а, кровь из носу, что с вас взять, балбесы, – досадливо махнул рукой ватаман. – Только и горазды, что сивуху жрать да языками попусту молоть.

«А сам-то хорош, – угрюмо подумал Скалец, прижимая распухшую гулю на лбу к холодному борту грузовоза, от чего малость полегчало. – Хоть и ватаман, а и сам ведь явно ничего не придумал, разогни коромысло, зато матюгальниками всех обложил по самую маковку».

– Ну всё, пошли, – негромко рыкнул Хитрун, оглядывая свою незадачливую ватагу с высоты громадного роста. – И этого таракана тащите за собой, не всё ж мне с ним возиться.

– Я и сам пойду, – обиженно буркнул слав. Ухмыл тут же наградил его увесистым подзатыльником, а Буян наподдал сапогом под зад, так что Скалец, поперхнувшись, едва не обогнал Хитруна, двинувшегося широкими размашистыми шагами вдоль вагонов в голову состава.

– Поговори ещё поперёк батьки, Кудрявчик, так голову в задницу вмиг засунем, – многообещающе процедил Буян. – Да так засунем, что никто и не отличит, пся крев, где голова, а где задница. Из-за тебя мы здесь все оказались, не забывай, когда хайло своё поганое снова открыть вздумаешь.

Скалец счёл за благо промолчать, торопливо шагая вслед за ватаманом, причём как можно ближе к нему, словно защиты искал. Злы были ватажники, злы, чувствовал он это всей своей душой, вон как дышат в затылок – того и гляди ещё тумака поднесут. Всё вместе сейчас в кучу смешалось – и тяжкое похмелье, и постоянное напряжение в ожидании появления елсов, и просто усталость от сего путешествия в неизвестность. Лучше им сейчас не перечить, а то быстро козлом отпущения назначат. Впрочем, он и так уже этот козёл… только что травку пока не щиплет. Эх, разогни коромысло, судьбина его – горькая, нерадостная, тяжкая… Не надо было ему, дудаку этакому, мести на Благушу искать, вон ведь что получилось. И не исправишь уже никак. Не исправишь…

Некоторое время вся ватага молча двигалась вдоль людских вагонов, жёлтых и пузатых, глазевших на них неприятно пустыми окнами. Справа тянулся лиственный лес – в основном липы, клёны, вязы, кое-где берёзы и осины. Было непривычно, неестественно тихо в этом лесу, и треск лежалого хвороста под ногами разносился вокруг пугающим эхом, казалось вспархивающим из-под жёстких подошв сапог невидимыми птахами и шарахаясь среди деревьев.

Скалец поплотнее запахнул армяк – было свежо. Воздух холодил лицо и шею, словно и не сияло над головой Зерцало, не рассылало тепло. Неуютный какой-то этот Проклятый домен, разогни коромысло, вздохнул слав, стараясь унять дрожь. Впрочем, зяб он не столько от холода, сколько от злобы бандюков, невидимой рукой толкавшей его в спину. Да с похмельного недомогания во всём теле. А тем хоть бы хны – трепались о чём попало да вяло переругивались промеж собой.

– Эх, воздух-то какой, – наконец заметил Жила, вдыхая полной грудью, – лучше любой опохмелки…

– И ни души кругом, – пробормотал Буян, с унылом видом пиная попадающиеся под ноги кочки и сучья, да не просто так, а с дальним прицелом – в Скальца. Только попасть никак не мог. – Ни зверь не пробегает, ни птаха не пролетает. Прямо жуть какая-то, пся крев.

– Зато гадить некому – ни под ноги, ни на голову, – не остался в стороне Ухмыл, характер которого да и само имя просто не позволяли не хохмить.

– Не нравится мне здесь, пся крев. Чужой это домен, во всём чувствуется – чужой душе человеческой. Вон как тихо-то здесь…

– Точно, усы узлом, как на кладбище, – осклабился Ухмыл. – Хоть сторожей нанимай.

– Тьфу на тебя, пся крев, думай, что говоришь! – Буян в сердцах пнул очередной сук и зашипел от боли – сук оказался торчавшим из земли корнем близстоящего дерева, весьма твёрдым и неподатливым.

– А что я? – Ухмыл на всякий случай отошёл от буйного сотоварища на пару шагов правее. – Я ничего. Ты на себя посмотри, в гроб краше кладут…

– Тихо, олухи, – громким шёпотом цыкнул ватаман, не оборачиваясь, – Будете и дальше так шуметь, головы поотрываю. Нам нужно незаметно подойти. С этой минуты – цыц!

Но кое-кто оказался с ватаманом не согласен.

– Бе-е! – проблеял этот кто-то из леска справа.

Бандюки вмиг замерли и уставились в сторону, откуда раздался звук, хватаясь за оружие. Из-за пригорка торчали витые рога. Длинные и блестящие.

– Елс! – выдохнул Ухмыл.

Рядом с первой парой рогов появилось ещё несколько.

– Елсы! – громким шёпотом уточнил Жила, стремительно бледнея.

А Буян, матюгнувшись во весь голос, вдруг схватил кусок толстой трухлявой ветки, валявшейся под ногами (за неимением другого оружия), и швырнут в сторону «рогатого» пригорка. Никто и ахнуть не успел, как оттуда, отчаянно взбебекнув, выскочила стая, обыкновенных диких козлов. Вусмерть перепуганных. Прыгая по кочкам и мелькая среди деревьев как ненормальные, козлы бросились врассыпную и через несколько секунд исчезли в лесу.

Бандюки шумно, с облегчением вздохнули.

А ватаман в сердцах отвесил Буяну смачный подзатыльник.

– За что, батько?! – обиженно вскричал Буян.

– А чтоб без спросу ничего не делал, кровь из носу! – рявкнул Хитрун. – Я что сказал? Не шуметь! А ты? Ещё раз такое выкинешь…

Хитрун осёкся, не договорив, потому что в этот момент по крыше вагона прямо над головами пронеслось короткое и звонкое цок-цок-цок. Ватажники снова замерли и задрали головы, но смолчали как один, на этот раз чётко уяснив наказ ватамана. Только никто ничего не разглядел, кроме пресловутой крыши людского вагона, и то сбоку. Впрочем… Скалец распахнул глаза пошире – не мерещится ли? Не мерещилось. Над одним из окошек с крыши свисал какой-то мохнатый шнурок с широкой кисточкой на конце – чёрным по жёлтому. Забывшись, Скалец взволнованно толкнул локтем в бок своего соседа – Жилу, тут же спохватился и испуганно втянул голову в плечи, но Жила, слава Олдю Великому и Двуликому, сам открыл варежку от вида загадочного шнурка и не отреагировал на вмешательство в свои «внутренние дела».

– Это что ещё за хрень, кровь из носу? – нахмурился ватаман, тоже разглядевший шнурок. Он-то мог себе позволить нарушить молчание.

И тут шнурок, приковавший взгляды уже всех без исключения, шевельнулся.

Шнурок шевельнулся, а из-за бортика вагонной крыши высунулась чумазая пацанячья рожица. Вернее, это Скальцу сперва показалось, что чумазая, а после разглядел – вся в завитках мелких чёрных волос, разогни коромысло! И вовсе не пацанячья. Потому как на макушке этого «явления с хвостом» торчали короткие рожки – чёрные и полированные до глянца.

Лицо анчутки, уставившегося в свою очередь на ватажников, расплылось в озорной ухмылке – от уха до уха, показав краешки мелких и острых, как иглы, клыков.

Кто-то ахнул. Кто-то начал было ругаться, да поперхнулся и умолк. Слав же почувствовал, как у него от ужаса темнеет в глазах, но заботливый подзатыльник Жилы, вовремя заметившего неладное, тут же вернул ему сносное самочувствие. В голове зазвенело, словно в пустом котелке, набитом здоровенными злыми комарами.

Из всех присутствующих первым опомнился ватаман.

– Ну, хватит с меня этих елсов и анчуток, – грозно проговорил Хитрун, выхватывая свою могучую саблю. Причём проделал сие действо с таким жутким скрежетом лезвия по оковке устья ножен, что у Скальца враз невыносимо заныли зубы и засвербело в ушах.

А анчутка, пискнув что-то озорное, вприпрыжку умчался по вагонам в хвост состава, дробно впечатывая копытца в железо, и то самое «цок-цок-цок», слышанное, но непонятое раньше, звонким эхом заметалось по лесу. Тут и бандюки повыхватывали оружие, привычно строя зверские рожи – как всегда перед дракой. Буян же, сгоряча выдернув огрызок своей сабли, с которым не было сил расстаться – рукоять с куском лезвия шириной в ладонь, – выругался, плюнул и воткнул его обратно.

Тем более что и воевать уже было не с кем.

Быстро стихающий звук копыт резко оборвался где-то вдали, и наступила тишина, ещё оглушительнее, чем раньше. Бандюки облегчённо перевели дух и попрятали своё оружие обратно, а Жила споро скрутил и повесил на плечо выхваченный было аркан. Только ватаман всё стоял и смотрел в эту даль, продолжая держать саблю на отлёте, словно всё ещё собирался рубануть невидимого врага, да так рубануть, чтоб сразу от плеча до пятки, не менее… И такая задумчивость была на его лице, такая работа глубокой и потаённой мысли, что оторопь бандюков взяла. Буян с Ухмылом беспокойно переглянулись, а Жила почесал в затылке. Уж не стуманился ли их батько? Пожалуй, только Скальцу было не до бандюковских проблем – до сих пор стоял ни жив ни мёртв, а глянцевые рога анчутки маячили перед глазами как живые. Почему-то только рога – ни ухмыляющейся рожицы с острыми зубками, ни длиннющего хвоста с кисточкой на конце. Рога то появлялись, то исчезали. То появлялись, то… Тьфу ты, разогни коромысло, вот же напасть!

Скалец тряхнул кудрявой головой, и наваждение, слава Олдю, сгинуло.

– И как это я раньше не скумекал, – загадочно пробормотал Хитрун, продолжая глядеть вслед удравшему поверху анчутке.

– Батько, время ж… – хмуро напомнил Буян. – Что делать будем? Дальше пойдём или повернём назад?

Хитрун вздрогнул всем своим крупным телом, обвёл бандюков враз налившимися кровью глазами и процедил сквозь зубы:

– Кто это там обратно захотел, кровь из носу? Ты, что ли, Буян?

– Я ж только спросил, батько…

– Вперёд и только вперёд, елсовы дети! И не отставать, а то ноги повыдергаю!

Сабля с лязгом влетела в ножны, ватаман резко развернулся и быстро зашагал вперёд.

* * *

Спустя несколько минут, достигнув перрона полустанка, ватажники тихо, на корточках, чтоб никто из оконцев не увидел, подкрались к Махине.

Замерли.

Прислушались.

Нахмурились.

Творилось что-то непонятное и весьма тревожащее. Скалец в усердии даже ухо к дверце приложил, но всё равно не помогло. Изнутри – ни звука, ни движения, словно всех елсы забрали, пока в грузовозе пьянка длилась. Слав тревожно оглянулся вокруг. На перроне – та же тишина и безлюдье. Справа, чуть в отдалении – невысокий угловатый домик билетной станции, слева, шагах в двадцати от носа Махины – ещё какое-то хозяйственное строение, с высокой копной почерневшего от времени сена во дворе, огороженном редкозубым забором.

И больше ничего. И никого.

Копна… Какая-то хитрая мысль попыталась пробиться на поверхность сознания, но тут такая жуть начала брать Красавчика – что вот, остались одни, навечно, в Проклятом домене, – что выть с отчаяния захотелось, ханыгой степным выть, и страх загнал ту хитрую мысль обратно.

Заметив общее уныние ватажников, ватаман решил их приободрить и громким шёпотом внёс ясность:

– Спят, кровь из носу! То нам и надо… Сейчас сделаем вот что…

От слов Хитруна на душе слава слегка потеплело, а взгляд снова почему-то вернулся к копне сена. И та самая мысль, снова прорвавшись на поверхность, вдруг оформилась. Легла перед внутренним взором Скальца, как солёный огурец на блюдечко с голубой каёмочкой сразу после стопаря. Плевать, что копна выглядит столь тёмной, прелой, гнилой. Потому как внутри сено скорее всего сохранилось. Скалец живо вспомнил, как неоднократно прятался в таких вот славных стогах, удирая от разных обидчиков (мужей и женихов оприходованных девиц), – тоже тёмных и прелых на вид. Внутри сено всегда оказывалось сухим, душистым. Спать в таком стоге – милое дело, и хрен кто найдёт. Правда, потом все бока от колких остьев чешутся, зато – целы.

И Скалец, набравшись смелости, прервал самого ватамана, что-то втолковывавшего своим ватажникам:

– Ватаман, гляди, а ведь у нас есть сено…

Хитрун умолк посреди слова, опешив от такой наглости, и послушным дитятей уставился на копну. Ватажники – тоже как один. А потом заработала ватаманская мысль, на что Скалец и надеялся, и Хитруну стало уже не до него.

Батько перевёл взгляд на Махину, железной громадой застывшую в голове состава. Снова на сено. Хмыкнул. И когда снова обратил внимание на Скальца, то в его взгляде явно читалось одобрение.

– А ведь дело наш дохляк говорит, кровь из носу, – тем шёпотом молвил Хитрун. – Вот этим делом мы сейчас и займемся.

 

Глава шестнадцатая,

в которой Благуше снова снится сон на любимую тему

Снилась ему Минута.

Она снилась ему каждую ночь с самого дня знакомства, и каждый раз это выглядело почти одинаково. Причём действие во сне – за пределом самых смелых мечтаний – происходило в номере гостиницы «Блудная дева», в которой ему довелось останавливаться в храмовнике, и после пробуждения (чуточку стыдливо) он обычно недоумевал, с чего это у него так буйствует фантазия, ведь на самом деле ничего подобного и близко не было… А может, потому так фантазия во сне и буйствовала? Именно потому, что наяву он так старательно загонял её вглубь? Но оставим эти неуместные размышления, ведь сейчас шёл сон, а у снов, как известно, свои законы.

…С любопытством скользнув взглядом по огромным, от потолка до пола, гардинам из какой-то дорогой красивой материи, прикрывавшим просторное окно номера от света улицы, по чудовищных размеров кровати, на которой можно было не только спать, но и при желании играть в догонялки, слав решительно направился в моечную – небольшую комнатушку размером четыре на четыре шага, с бассейном вместо пола. Там уже плескалась прозрачная голубоватая водица, заметно исходившая паром – хозяин расстарался. Быстренько скинув всю одежду, Благуша потрогал ногой водицу, оказавшуюся терпимо горячей, и бултыхнулся. Целиком. Какое-то время он просто неподвижно сидел, отмокая, аж прикрыв от наслаждения глаза, затем принялся орудовать мылом и мочалкой, смывая с себя усталость и грязь, накопленные в душе и теле долгим суматошным путешествием от края домена в центр.

В дверь постучали – негромко и как-то даже деликатно.

Уже зная, что этого на самом деле не было, Благуша по заведённой неведомо кем схеме подумал, что, верно, вернулся хозяин гостиницы, Бодун, забывший что-то сообщить, и громким голосом пригласил войти.

Дверь открылась и… и Благуша обомлел. Глаза его полезли на лоб, а руки попытались инстинктивно прикрыть пах. В моечную, с обольстительнейшей и весьма многообещающей улыбкой гетеры плавным шагом вступила Минута, остановившись возле самого края бассейна. Невзрачный шерстяной плащ, в котором она скромничала всю дорогу, сменился на небесно-голубой халат, лёгкий, воздушный и весьма соблазнительно подчёркивающий её формы, оказавшиеся не такими уж и скудными, как ему показалось при первом знакомстве. По крайней мере, грудь девицы ничем сейчас не уступала красотам Милки (бывшей невесты, как подсказывал неведомый голосок даже во сне, уже бывшей), а то даже и превосходила – например, смелостью выреза, открывавшего очертания приятных глазу нежных округлостей. Сердце слава сладко затрепетало где-то в районе переполненного желудка, быстро спускаясь вниз, чтобы потрепетать в другом месте… Он почувствовал, как его прямо распирает от желания. Рук, стыдливо прикрывавших пах, стало явно не хватать. Ох, ну и оказия… и куда только подевалась незаметная послушница! Сейчас перед ним усладой глаз предстала красивейшая из женщин! Обычно, встретив такую красотку в жизни, скольких трудов стоит заставить её обратить на себя внимание, а тут она пришла к нему сама, и в её намерениях сомневаться не приходилось…

Слав прямо-таки ошалел от привалившего счастья, ошалел настолько, что продолжал сидеть пень пнём, не предпринимая никаких действий, лишь поедая девицу пылающим взглядом с головы до стройных ножек. Минута ещё более обольстительно улыбнулась, оценив по достоинству вызванное её видом восхищение, как-то по особенному повела плечиками, и… халат целиком соскользнул на пол, открыв всё… абсолютно всё… Видение невыразимо прекрасного обнажённого женского тела было столь ослепительным, что слав даже зажмурился, а в голове почему-то поплыл похоронный звон… Почему похоронный? Да потому, что пропал, неожиданно понял Благуша. Совсем пропал. А она уже была рядом, в бассейне, и даже сквозь голубоватую воду её тело, приближаясь, сверкало сияющей белизной, а в уши слава, словно сквозь толстый слой войлока, проникал её прерывистый, доводящий до исступления шёпот: «Я всегда… выполняю… свои обещания…», и взгляд её обещал невыразимое блаженство…

Благуша раскрыл объятия…

И тут сон дал сбой, обломав ему весь дальнейший кайф.

Вместе с шёпотом с алых губ девицы вдруг сорвались и безостановочно повалили густые клубы чёрного дыма, устремляясь славу прямо в лицо. Дыма настолько едкого, что слав, едва вздохнув, тут же отчаянно закашлялся, а все его помыслы об огромной кровати, дожидавшейся их в номере за дверью моечной, где должно было завершиться сладострастное действо, мгновенно вылетели из головы. Минута же, словно ничего не замечая, приблизилась к нему, жарко обвила руками шею и впилась ему в губы не менее жарким, можно сказать, даже раскалённым поцелуем, пустив жуткий дым в лёгкие напрямую и окончательно перекрыв доступ воздуху.

И тогда Благуше пришлось проснуться, чтобы спасать свою жизнь.

 

Глава семнадцатая,

Просто семнадцатая, в которой… да нет, просто семнадцатая

Перекатившись на спину, Благуша ошалело продрал глаза и, не удержавшись на краю лежака, грохнулся на пол. Вот только пол почему-то оказался живым и мягким и просипел голосом деда прямо ему в лицо:

– А едыть тебя по голове, ведмедь косолапый, куды лапы суёшь!

Благуша скатился с Проповедника и словно провалился в преисподнюю. Дым был повсюду. Удушливые струи поднимались от пола сквозь какие-то щели, собираясь в плотное облако, которое, стягиваясь в сторону клоацинника, скрученным жгутом уходило в потолочное отверстие. Едкая серая дрянь лезла в глотку, глаза и нос, вызывая слёзы и надсадный кашель.

– Горим! – тонко закашлялась где-то рядом Минута.

– Скорее дымим, скатертью дорога, – просипел Проповедник, поднимаясь на четвереньки.

Слав вскочил на ноги, пытаясь хоть как-то сориентироваться в этом бедламе, и прикрыл рот рукавом – армяка, чтобы немного отгородиться от дыма.

Сперва ему на глаза попался Воха. Непонятно как оказавшийся под столом, бард спросонья попытался резко подняться и звезданулся макушкой о крышку. Стол, понятное дело, загудел, как пчелиный улей, а бард, ясен пень, завопил благим матом, шмякнувшись обратно. А, елс с ним, с бардом, спохватился Благуша, о чём он только думает, надо ж о Минуте позаботиться! Он резко обернулся, но девица уже сама о себе позаботилась – прижав к лицу нижний край задранной кофточки, она устремилась к боковой дверце Махины, по пути ухватив Благушу за рукав и потащив за собой.

– Стойте, скатертью дорога! – Проповедник клещом вцепился в одежду Благуши. – Не троньте дверцу! Бандюкам только энтого и надобно!

– Каким ещё бандюкам, кхе-кхе? – сквозь кашель огрызнулся Воха, устремившись к дверце странными дикими прыжками, словно у него были связаны ноги. – Обалдел, дедуля? Хочешь, кхе, чтобы мы тут все задохнулись?

– Не тронь, говорю, обалдуй стихоплетный! Я ихние голоса слыхал!

– А почему я не слышал, обертон по ушам!

– Да потому, что ты орёшь, скатертью дорога!

– Да отпусти, дед. – Благуша снова дёрнулся и освободился от хватки Проповедника. – Понял я, понял, оторви и выбрось.

Теперь уже он потянул девицу за собой к оконцу, к тому, что находилось над столиком. Вот только разглядеть что-либо снаружи оказалось затруднительно – дым сплошной завесой клубился и там, окутав, похоже, всю Махину снизу доверху. Даже ежели бы он и знал, как это оконце открыть, то толку от этого не было бы ничуть.

Минута же занялась чем-то странным – на ощупь выудив с потонувшего в дыму словно корабль после кораблекрушения, столика, бокал с остатками кваса, она облила выуженный откуда-то носовой платок и протянула Благуше.

– Прижми к лицу, так дышать легче!

– Не надо, Минута, у меня свой есть. Спасибо, что напомнила!

И быстренько проделал то же самое со своим платком. Дышать и вправду стало значительно легче – мокрая ткань пропускала воздух, но почти не пропускала эту едкую мерзость, что наполняла махинерию уже снизу доверху, продолжая сгущаться.

– Ой, влипли, кха-кху, – бубнил где-то за спиной Воха, – ой, попали как кур в ощип, обертон те по ушам! И как меня только в такую историю угораздило, кхе-кха-кху… У-у, уроды! Ур-рою!

Непонятно было, кого Воха Василиск матюгает – то ли бандюков, то ли попутчиков.

И тут Благушу как что-то толкнуло. Он только сейчас сообразил, что Махина стоит на месте. Не было слышно не шелеста колёс, ни завывания ветра снаружи, движения совершенно не чувствовалось, да и приборная доска Махины словно уснула, не издавая привычного звукового фона – щелчков, треньканья, гула утробного. Собственно, только поэтому бандюкам и удалось подложить под Махину и поджечь какую-то пакость, чтобы выкурить их наружу. Додумались-таки подлюки воспользоваться очередной остановкой (меньше дрыхнуть надобно!), что полагалась Махине по расписанию движения! Вот стерви поганые, оторви и выбрось!

Продолжая дышать через мокрый платок, он быстрым шагом подошёл к приборной доске и свободной рукой нажал знакомое окошко скорости. А затем, неожиданно для себя (словно какая-то неведомая сила завладела его рукой и повела, словно родитель несмышлёного дитятю) нажал ещё две незнакомые кнопки. Нажал – и озадаченно замер: да что это с ним, оторви и выбрось? Что это он вытворяет, словно с большого бодуна?

Ответом послужил странный свист и шипение.

Пол под ногами мелко задрожал.

А Воха, Проповедник и Минута, уже сгрудившиеся возле оконца, изумлённо ахнули.

Благуша кинулся к ним, шурупом ввинтился между Проповедником и Вохой, тоже глянул сквозь стекло.

– Оторви и выбрось! – ошарашено, выдохнул слав.

Дым снаружи исчез, словно его и не было, а земля возле Махины шагов на десять покрылась густой, ослепительно белой пеной, похожей на снег, – словно они невесть каким образом очутились в снежном домене. А в пене барахтались два бандюка, облепленных ею с головы до ног и потому неразличимых на лица, как снеговики. Так что даже вместо матюгов от них доносилось невнятное бормотание. Ещё двое – Жила и Ухмыл, размахивая бесполезными саблями, с остервенелым видом бегали рядом, не зная, как подступиться и помочь своим ватажникам, попавшим в пену, как мухи в паутину. Наиболее сообразительным оказался Жила – успокоив саблю в ножнах, ватажник сорвал с плеча смотанное в кольца любимое орудие труда своих шустрых рук и, заарканив одного из бедолаг, потащил из пены на сухую землю. «Снеговик» отплёвывался и орал, не видя белого света.

Минута прыснула, глядя на эту картину. Благуша невольно засмеялся вслед за ней, его тут же поддержал гулкий хохот Проповедника, и даже Воха, забыв на время о своих несчастьях, заржал, как годовалый жеребец. Дым к этому времени в махинерии почти рассеялся, остатки рваной струёй быстро втягивались в потолочное отверстие, и платки были убраны с лиц. Так что смеяться можно было уже совершенно спокойно, не опасаясь наглотаться серой гадости.

Снаружи их услышали.

Взбешённый Ухмыл подхватил первую же подвернувшуюся под руку каменюку и швырнул в оконце. Да только Махина наконец тронулась, и камень лишь звонко блямкнул в железо. На этом бы смех, пожалуй, и утих, ежели бы путешественники в последний момент не увидели главного персонажа сего действа. И момент этот был, право, единственным и неповторимым. Да ладно, смотрите сами: из близстоящих кустов, цепляясь концом волочащейся сзади сабли за колючие ветки, со свирепой миной на лице, с торчащими в стороны усами – словно разогнутые зубья от вил, – на ходу натягивая штанцы на голую задницу, выбежал… ну конечно же сам ватаман!

– Говнюки! – заорал ватаман, остановившись при виде открывшейся взору драмы, разыгравшейся в его отсутствие на полустанке. – Кровь из носу, ну ни на минуту вас оставить нельзя, всё спортите, елсовы дети!

И вся компания в махинерии в истерическом хохоте сползла на пол.

К тому времени, когда веселье поутихло и народ начал приходить в себя, Махина уже неслась во весь опор среди векового леса Проклятого домена. В лобовое стекло с любопытством заглядывали разлапистые ветки дубов да лип, разросшихся, не в пример остальным деревьям, особенно широко без людского присмотра, изредка с шорохом цепляя стальные бока Махины да чиркая по боковым оконцам, будто пытаясь её остановить, а снизу доносился ровный шелест невидимых колёс. Остатки дыма из махинерии окончательно улетучились, вытесненные свежим воздухом.

Благуша поднялся на ноги и, вытирая выступившие от смеха на глазах слёзы, оглядел своих спутников. Дед уже неторопливо скатывал свою походную войлочную подстилку, которую, как теперь выяснилось, и носил с собой в том раздутом сидоре, а Минута скромно поправляла свою одёжку, разглаживая примятые во сне складки. Благуша аж залюбовался – плащик, которым девица укрывалась во сне, остался на лежаке, и сейчас, в тёплой кофточке и штанишках, соблазнительно обтягивающих её ладную фигурку (вся одёжка была сработана из серебристо-рыжего ханыжьего подшёрстка), она смотрелась чудо как хорошо. А её синие сафьяновые сапожки с обрезом под колено удивительно подчёркивали красоту стройных ножек. С трудом оторвавшись от лицезрения милой, Благуша перевёл взгляд дальше.

Воха сидел на полу, бормоча себе под нос что-то явно неодобрительное, и возился со штанцами. Благуша хмыкнул, разглядев, в чём дело. Недаром ему показалось, что во время суматохи Воха как-то странно передвигался по махинерии – прыжками. Концы штанин оказались связаны узлом, который Воха сейчас и распутывал.

– Воха, что за шутки, оторви и выбрось? Зачем штанцы-то связал? Для остроты ощущений, что ли?

В ответ бард с неожиданным ожесточением выругался.

– Сам дудак, видал дудаков, но такого дудака, как ты, торгаш, ещё поискать надобно!

– Да ты что, никак на меня думаешь? – с некоторой долей растерянности изумился Благуша. – Я и в детстве-то таким баловством никогда не занимался.

– А кто ж тогда мог такое учинить? – Минута, глядя на Boxy, озадаченно выгнула тонкие брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Больно уж потешной выглядела ситуация. Но обижать барда лишний раз ей не хотелось.

– Кто-кто, скатертью дорога, – заворчал дед, засовывая свою скатку в сидор. – Знамо кто – анчутки да елсы. Акромя них боле некому.

– Да ты что, дед, всё-таки веришь в них? Или… – голос Благуши чуть заметно дрогнул. – Или знаешь наверняка?

– Кушак-то свой подбери, под ногами валяется, топчется, – буркнул дед. – Непорядок.

Благуша безотчётно хлопнул ладонью по поясу, глянул под ноги – кушак и впрямь валялся на полу, хотя перед сном он его не снимал. Пока длилось «приключение в дыму», по нему явно пробежались не один раз, вытирая ноги. Оторви и выбрось, что за дудацкие шуточки? Донельзя озадаченный, Благуша подобрал сию важную часть своей одёжки, отряхнул от пыли и, повязывая, снова поворотился к Проповеднику, который разглядывал их всех с каким-то странным, тревожным выражением лица, но готовый сорваться с языка вопрос перебил возмущённый вопль барда:

– Ах ты, обертон те по ушам, а это ещё что! У-у, уроды, мало того что последние яблоки спёрли, так ещё и напакостили, как последние хрюндели!!!

Кто-то явно задался целью поизмываться над Вохой от всей души. Потому как, отчаянно и непрерывно матюгаясь, бард вытряхивал из-под расстёгнутой до пупа рубахи невесть как оказавшийся там мусор, очень напоминавший те самые объедки, что были оставлены на столе после утренней трапезы.

На столе?

Верной оказалась мысль слава, но немного запоздалой, о чём свидетельствовало изумлённое «ах» Минуты, глянувшей на стол первой. Благуша почувствовал, как его рот против воли открывается. Даже Воха, заинтересовавшись происходящим, глянул на стол и поперхнулся на середине матюгальника, сразу забыв про свои несчастья.

Потому как стол вместо объедков был завален таким количеством снеди, что, можно сказать, ломился от неё. Правда, на столь маленький столик не особенно много-то и наложишь, но палец точно ткнуть было некуда, чтобы во что-нибудь не попасть. Бело-розовые шматки сала, копчёная рыба, куски хлеба, варёная поросятина, целых две лишь початых трёхлитровых бутыли сивухи, горсть малосольных грибов-подпятков, копчёный щучий хвост и многое другое по мелочи. И всё это источало такой дивный букет ароматных запахов, что у всех без исключения сразу слюнки потекли.

– Ох, Воха, видно, не зря над тобой кто-то так поизмывался, – всплеснула руками Минута. – Ты только глянь, сколько добра взамен привалило.

– Чудеса, да и только! – Воха озадаченно поскрёб затылок, не спуская жадного взгляда со стола, даже и не заметив, как оказался на ногах. – И как мы сразу это богатство не только не разглядели, но и не учуяли?

– Это как раз вполне объяснимо. – Слав шагнул ближе и, выхватив из груды снеди шмат сала, взвесил на руке. – Сначала помешал дым, оторви и выбрось, а после голая задница ватамана.

По махинерии снова свежим ветерком пронёсся сдержанный смех.

Пожалуй, из всех присутствующих лишь дед не выглядел, особенно удивлённым столь приятной, совершенно нежданной оказией. Особенно обрадованным он тоже не выглядел. А вот насупленным и встревоженным – с лихвой.

Благуша поднёс шмат сала к носу и шумно втянул аппетитный запах. В животе заурчало так, словно он сутки уже не ел, хотя за окном махинерии стоял ясный день и спали они, судя по всему, не более двух-трёх часов. Но сначала придётся как следует потрясти дедка, решил торгаш. Чтобы прояснить накопившиеся вопросы, а накопилось их предостаточно.

Оказалось, что не он один так думает.

– Так что ты там про елсов говорил, дедушко? – Минута повернулась к Проповеднику, по-прежнему сидевшему на лежаке. «Шустрая всё-таки девица, везде первой успевает», – с ласковой гордостью за храмовницу подумал слав.

– Вот-вот, дедуля, колись, – с готовностью поддержал её Воха. – Хватит загадками нас кормить, обертон те по ушам! Ведь видно же, ведаешь что-то об этом деле.

Безумный Проповедник тяжко вздохнул и уставился в оконце, словно не желая глядеть на своих спутников. Затем неохотно предложил:

– Вот что я вам скажу, робята. Давайте-ка сначала перекусим, скатертью дорога, чем елс послал, а опосля, на сытый желудок и погуторим. Поведаю всё, что знаю. Лады?

– Так всё-таки елс это был, дедуля? – прицепился Воха. – И всё, что про них говорится, – правда? Но зачем ему, обертон те по ушам, делать такое, зачем нас кормить? Или мы тут как бычки на убой?

Но дед ещё больше насупился, промолчав. Видно было, что желания разговаривать на эту тему у него не было ну ни малейшего.

– Стоп, Воха, не гони камила, – решил прийти на выручку Проповеднику Благуша. – Дедок же не против, чтобы рассказать, поэтому давай-ка последуем его совету и покушаем.

– Да ладно уж, – бард снисходительно махнул рукой, – я ведь тоже пожрать не против…

Сказано – сделано.

Закусили славно. И закусили, и выпили. Сивуха, понятное дело, не окоселовка, которой Благуше довелось отведать у гостеприимного Ухаря, сродственника самого ватамана Рыжих – Хитруна, да за неимением лучшего и она сгодилась.

Спустя некоторое время, насытившись и отвалившись от стола, все скопом устроились на лежаке – дедок в центре, Минута с Благушей слева от него, а Воха, соответственно, справа, ближе к клоациннику. И пока дедок, сосредоточенно двигая мохнатыми бровями, думал, с чего начать, а слушатели, расслабленно-благодушные после обеда, терпеливо ожидали начала повествования, наступило относительное затишье. Тихо шелестели под днищем Махины колёса, да кланялись, мелькая за окнами, густые зелёные кроны деревьев, плотно обступивших по бокам стальное полотно. По чистой, величаво раскинувшейся вширь синеве неба, хорошо видимого сквозь лобовое стекло, пробегали редкие пушистые облачка – словно потерявшиеся у нерадивого семряка овцы. Небесного Зерцала в пределах видимости не наблюдалось – ведь Махина двигалась прочь, убегая от центра Мировой Грани всё дальше и дальше, и узреть Зерцало можно было, лишь взглянув назад, но сзади смотровых оконцев в махинерии не имелось.

Тихо было. Спокойно. Хорошо было.

И проблема увязавшихся вместе с ними бандюков казалась сейчас такой незначительной, что и думать Благуше о ней не хотелось. Пусть их. Как-нибудь всё утрясётся, уладится. Удобно привалившись спиной к стенке махинерии над лежаком, слав отдыхал душой и телом, обнимая одной рукой Минуту, незаметно для остальных прижавшуюся к нему тёплым и таким уютным боком. Не было в жизни более счастливых минут для торгаша с Роси. Ради этого стоило оказаться даже в Проклятом домене, на этой безлюдной Махине, равнодушно уносившей в неизвестность…

– Эх, жалость-то какая, нет теперь у меня балабойки моей любимой, – печально посетовал Воха, вспугнув благостную тишину. – Тоскую я по ней, сил нет, – признался он. – Душа-то – она песни просит… А какая балабойка была! Синего дерева, в чёрном лаке по бокам корпуса… А струны, струны! – Воха аж застонал от огорчения и досады. И махнул рукой. – А-а, да что теперь говорить. Не пожалел для другана, обертон по ушам… а теперь самому так худо, что хоть с Махины вниз головой спрыгивай…

Да уж, не пожалел для другана, усмехнулся про себя Благуша, прекрасно помнивший, как балабойка приласкала того самого другана – Обормота – да прямо по лбу. Но вслух напоминать не стал, пожалел барда – вон как убивается, и чувствуется – без притворства. И впрямь худо ему. Наверное, для Вохи Василиска лишиться любимого инструмента то же самое, что для самого Благуши, потомственного торгаша, лишиться всех своих кровно заработанных бабок. Причём – в один миг. Подумав так, слав даже ужаснулся и отнёсся к страждущему с куда большей симпатией, чем раньше.

– А ты просто так спой, без балабойки, – предложила Минута, тоже искренне посочувствовав непритворным терзаниям барда. – Голос ведь у тебя никто не отнимал, а поёшь ты замечательно.

– Ты правда так думаешь? – недоверчиво спросил Воха.

– Конечно! – с готовностью подтвердила Минута, озорно заблестев глазами, чего, конечно же, тот увидеть не мог. – Я, между прочим, большая твоя поклонница и никогда не упускала случая послушать твои песни, ежели наши пути-дорожки пересекались!

– В самом деле, спой, Воха, – поддержал Благуша, – и себя порадуешь, и нас потешишь.

– Пой уж, рифмоплёт, – добродушно проворчал Проповедник, тоже не оставшийся в стороне. Возможно, хитрый дед был рад представившейся заминке. – В том трактире, где судьбина нас всех свела… в «Левых бабках», ежели не ошибаюсь… так вот, там у тебя и впрямь неплохо получалось, скатертью тебе дорога!

Лицо Вохи Василиска от таких просьб и похвал засияло от удовольствия, как начищенный чайник. Он приосанился, расправил узкие плечи и, немного подумав, запел. Запел, красиво выводя своим знаменитым баритоном:

Воха пел.

Его спутники, затаив дыхание, внимали.

Песня казалась Благуше удивительной до странности и странной до удивления. Непонятно почему, она глубоко цепляла за душу, трогая внутри неведомые, ранее неосознаваемые торгашом струнки и вызывая сладостное, щемящее чувство, от которого странно теплело на сердце. Словно все они вдруг стали как-то роднее и ближе друг другу.

Похоже, испытывая те же самые чувства, Минута неосознанно прижалась к славу чуть сильнее, а тот в ответ покрепче обнял её рукой.

Махина ровно шелестела колёсами, мелькал в окнах лес, и, что их здесь, в Проклятом домене, ждало, никто из них не ведал…

Но всё когда-нибудь кончается, закончилась и песня Вохи Василиска. Некоторое время путешественники, включая и самого барда, пребывали в глубокой задумчивости, а потом настал-таки черёд Безумного Проповедника. Откашлялся дед, пригладил усы и бороду, поёрзал спиной по стенке, а задницей – по лежаку, устраиваясь поудобнее, выкатил глаза от великой сосредоточенности и…

И словно словесный дристун его прохватил до самых печёнок. Понёс дед какую-то чушь, да такую несусветную, что народ на некоторое время обалдел, прямо-таки потеряв дар речи. Да сами слушайте, вот она, чушь та.

– И был день, и был вечер, и было это хорошо, – мрачно начал дед замогильным голосом. – И настало утро, и это тоже было хорошо. Но вышли утром из Бездонья железные феликсы и пришли в кажный дом и забрали всех в доме живущих – до единого, забрали вместе со скарбом: мастера со струментом, хозяйку с посудой, торгаша с товаром, ребёнка с игрушкой. И шли люди за ними послушно, словно овцы, и улыбались беспечными улыбками дитятей, и радовались своей беде. И понапрасну я пытался остановить их, все они были словно слепые! Слепые, но и зрячие одновременно – не видя меня, обходили стороной, словно чумного. И зазря я, презрев собственную жизнь, кидался с дрекольем на железных феликсов, пытаясь остановить хотя бы одного, – злая сила отбрасывала меня от них, и меня, и мой праведный гнев…

И взмолился я, обратился к небу, взывая всем сердцем своим к Неведомым Предкам. Но смолчало небо на зов, мой, и не услыхали меня Неведомые Предки… забыли, забыли они дитятей своих, бросили их на произвол судьбины… Да на потеху оставили Смотрящему, высшему слуге своему, что приставлен был за миром нашим присматривать, добро людям нести, да ко злу обратившемуся…

А покорные люди всё шли и шли, ведомые железными феликсами, и собирались на площадях, сбиваясь в безмозглые и безликие толпы…

И пали с небес первые адские посланники – Чёрные, громадные Шары, больше дома любого, человеком слаженного, и кажный Шар поглотил людей числом определённым, и улетели Шары обратно в небо. А за первыми пали следующие, а за ними ещё и ещё, безотвязно находя свои жертвы, пока никого не осталось. Кроме меня. Но пришёл и мой черёд…

* * *

Первым пытки «народным творчеством» не выдержал Воха Василиск, прервав Безумного Проповедника на полуслове – прервав не только с неприкрытым возмущением на лице, но и заметно повысив голос с явной угрозой быстрого перехода в вопль.

– Слушай, дедуля, а попроще ты не можешь, без этих эпических закидонов?! Не на площади стоишь, не одну из своих проповедей толкаешь, коими ты так прославился по всему Универсуму! – От переполнявшего его праведного негодования бард с силой треснул ладонью рядом с собой по лежаку. Благуша с Минутой, впавшие от сей проповеди в некий транс, чуть не подскочили на месте, зато пришли в себя. Воха же, напирая на явно растерявшегося от таких обвинений деда, продолжал: – И нельзя ли начать сначала, дедуля, обертон те по ушам, а то мы ничегошеньки не поняли! Верно я говорю?

Всё ещё несколько обалдевшие от рассказа, торгаш с девицей согласно кивнули.

– Могу. – Дед смущённо кашлянул и даже, кажется, чуток покраснел, что было непросто определить по задубевшему от возраста лицу. – Могу и попроще. Ладно, тогда так. Проснулся я в тот день после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья…

 

Глава восемнадцатая,

в которой ватаман благодаря Скальцу находит новое решение

…Лес. Снова бескрайний лес. Неисхоженный, безлюдный, тихий. Редкий ветерок из озорного любопытства забредёт, да и заблудится, увязнет в угрюмом шелесте причудливо перемешанных лиственных и хвойных крон. А насилу вырвавшись, сбежит прочь, обратно в вольное небо, и уже позднее, отдышавшись и придя в себя, посмеётся над своими страхами. А деревья будут сердито махать ему вслед разлапистыми ветками, желая заманить обратно. Но тут уж – дудки! Разве что нырнуть сюда, вот в эту невероятно длинную просеку, прорезавшую жуткий лес от горизонта до горизонта, да лихо пронестись по ней взад-вперёд, дразня ворчливых многолапов?

Но что это здесь, на самом дне просеки? Какие-то серебристые выпуклые ленты, бегущие из края в край без единого разрыва – в четыре ряда. Для чего они здесь, зачем? Впрочем, ежели уж на то пошло, как и сама просека – на кой ляд? Ух ты, а это что такое, вон то, что так быстро движется навстречу, длинное и продолговатое, бежит по этим самым лентам, само переливаясь в лучах Небесного Зерцала серебристыми бликами на жёлто-голубых боках? А ну-ка посмотрим поближе… Как быстро оно несётся, и как странно, тревожно гудит-шелестит, словно…

А-ах!

И нету больше легкомысленного ветерка. Разнесло в мелкие, мгновенно растворившиеся клочья мощными потоками воздуха, рождёнными движением громадины, которая есть не что иное, как…

Махина. Мчится стальная сегментная змеюка, даже не заметив тщетных потуг приблудного ветерка познать, что же она такое. Махине хорошо: застоялась без дела на Краю Домена. А теперь можно наконец насладиться вольным простором, раздвинуть горизонт широкой стальной грудью, спеть стремительную песню быстро вертящихся колёс. И не важно, что на этот раз в её утробе нет ни товаров, ни людей, коих она призвана перевозить, разве неудержимое напористое движение само по себе не прекрасно? Ведь как от её появления сразу оживляется лениво дремавший до того пейзаж! Впрочем, седуны всё-таки есть, хоть и немного. Но какие-то бестолковые. Хотя бы потому, что забрались не в людской вагон, где седунам полагается быть во время переезда, а на переднюю площадку грузовоза, что стыкуется с людским вагоном. Впрочем, что с них взять, ведь это…

Бандюки. Ватага Рыжих. Расположившись кружком, они сидят с насупленным видом, зябко кутаясь в армяки от яростного ветра, задувающего на площадку с боковин вагона. И чтобы хоть как-то отвлечься от чёрных дум, каждый пытается мечтать о чём-то своём, светлом – в силу своих способностей. Жила, например, давно мечтает об Аркане Самоловном, который как ни кинь – хоть вкривь, хоть вкось, хоть с жуткого перепоя, хоть с тяжкого похмелья, – а всё одно в цель попадёт. Ухмыл тешит себя мыслями о Балабойке Самогудной, у которой струны как ни тронь – а всё песня. Авось в этих неведомых краях и посчастливится найти бандюкам столь лелеемые в душе вещицы. Недаром ведь байки о них и других столь же чудесных штуковинах, якобы оставшихся от Неведомых Предков, но ныне утерянных, издавна гуляют по Универсуму… Буян мечтает о Сабле Самобойной, которую невозможно сломать даже под колёсами Махины, не то что об её дверцу. Беды, казалось, преследуют его с самого начала погони за строптивыми беглецами. То вот любимого его оружия наглецы лишают, то всю одёжку чуть не приводят в негодность и неупотребимость, залив её какой-то белой липучей гадостью. По виду – точь-в-точь густая мыльная…

Пена. Которой исходят бельевые корыта и ушаты в канун большой стирки в любой веси или городе. Проклятая пена… Она отваливается примерно через полчаса. Сама собой. Сухими ломкими хлопьями, словно перхоть с шевелюры великана, и тут же уносится ветром. И это после того, как вся ватага в течение этого получаса, высунув языки от усердия, чистит подручными средствами (например, тупыми кромками сабель) одёжку «виновников торжества». Что, понятное дело, никому настроения ничуть не прибавляет, так как не любят бандюки усилий, потраченных впустую. Но мрачнее всех вместе взятых – сам…

Ватаман. Ватаман давно уже устал матюгаться, но ватажники всё ещё старательно отводят глаза, чтобы ненароком не встретиться с его с бешеным взором. Ватаман ни о чём не мечтает. Он просто злится. Ох, лют ватаман, лют и страшен! В эту пору от него можно получить такую оплеуху, что запросто улетишь с площадки в небеса – трепыхал ловить. И злится ватаман не потому, что ватага его оказалась такой никудышной в серьёзном деле. Вернее, не только поэтому. Больше всего его бесит то, что куда-то подевалась вся честно награбленная…

Жратва. Жратву явно кто-то спёр. И этот кто-то, скорее всего, именно тот анчутка, который бегал по крышам вагонов, чтоб ему треснуть два раза пополам и три раза поперёк от той прорвы жратвы, которую он спёр. Нет, это ж в голове не укладывается, какова наглость – ведь всё стащил, всё, что не успели дотрескать во время попойки! Мало того – сивуху и ту уволок, так что и опохмелиться абсолютно нечем! Ватаман прекрасно понимает, что гоняться теперь за этим хвостатым – пустое дело. И к тому же – небезопасное. А вдруг там этих волосатиков – пруд пруди? Сидят в каком-нибудь вагоне (даром что заперты) от мала до велика и уписывают дармовщинку за обе щёки. Могут и сами по рогам надавать… Эх, как же муторно на душе у ватамана! Давно дела у него не складывались так паршиво. Давненько. И тяжёлый взор Хитруна всё чаще и чаще, к громадному облегчению остальных, оценивающе падает на худого кудрявого слава. Кто же ещё может быть виновником всех бед, свалившихся в последнее время на ватагу, как не…

Скалец. Скалец, скукожившись возле перилец площадки, лежит на спине, глубоко утопив подбородок под задранный до ушей воротник армяка. Раньше он вряд ли мог такое проделать – больно уж вонял злополучный армяк, «одолженный» ему зловредным Благушей. Теперь же, после «чистки» пеной, от армяка шёл какой-то прямо морозный, свежий запах, вдыхать который было одно удовольствие. Лежит Скалец, сопит и косит глазами поверх воротника на удивительные красоты, мелькающие за пределами грузовой площадки. То густой ельник подступит прямо к рельсам, так что мохнатые лапы шоркают по самым перильцам, то ясная лиственная рощица приветливо кивнёт на ветру, то посветлеет и мелькнёт луг, заросший цветами и не тронутый ни зверем, ни человеком, а то вдруг проскачет стая козлов, чтоб им пусто было за тот испуг… Лежит Скалец. Лежит и старательно не замечает повышенного внимания ватамана к собственной персоне. Чувствует шельмец, как грозовые тучи сгущаются у него над головой. И чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, как и бандюки, мечтает о том, чего у него нет и никогда не было, – о торгашеской смётке.

О том, как здорово было бы владеть всем этим доменом, всем его богатством природным. Сколько дерева можно отсюда вывезти! Вывезти, пустить подешевше, всё равно ведь халявное, да и сплавить в Океанию, или в Иней, или в Оазис, или… да в любой домен любой из шести Великих Граней, кроме Бурелома, дерево везде и всегда в цене! Ах как запели бы остальные торгаши, когда он так обломал бы им цену! Как запели бы! Да слезами б горючими умылись! Всех бы сразу разорил до нитки! И Благушу ненавистного в том числе, из-за него все эти мытарства… да что Благуша, мелковато он мыслит, выше брать надо – старосту в кулаке надо зажать, да так, чтоб и вздохнуть без него не смел! Да что там староста?! Сам Гусь-Зазеркальный на него работать будет! Меблишку там ладить из его, Скальца, дерева, посудку разную, поделки детские…

А Махина всё бежит и бежит по Проклятому домену, и ничего в нём проклятого нет, разве что вместо людей елсы с козлами вперемешку обитают, и те, и другие – непуганые. Да такие, заразы, непуганые, что без жратвы всех оставили, дуболомы рогатые…

Скалец украдкой косится на ватамана, ухватывает момент, когда тот отводит от него сумрачный взгляд, и тихонько поправляет упрямо выскальзывающий из-под полы шмат сала, тот самый, с которым проснулся под щекой вместо подушки, да потом и заныкал, обнаружив, что более ничего не осталось. Делиться ему не хочется. Ведь не заснул бы на нём, так и того не осталось бы…

В этот момент Махина явно начинает замедлять ход.

Ватаман сразу вскакивает и начинает орать как оглашённый:

– Заспались, замечтались засранцы, кровь из носу! Не видите, что ли, остановка близится! А ну поднимайтесь! – Бешеный взгляд Хитруна снова падает на Скальца, и усы ватамана немедленно встают дыбом. – А тебя что, худоба, мои слова не касаются?! Нечего тут брюхатым бревном валяться да невинность из себя строить…

Ватаман запинается. Притихает. Озадаченно чешет могучей дланью в затылке, так что хруст стоит, как при ломке хвороста. Повскакавшие бандюки насторожённо смотрят на него, пытаясь понять, что он там опять придумал, и потихоньку разминают затёкшие от долгого сидения, застывшие на пронизывающем ветру косточки.

– Бревно, – задумчиво бормочет Хитрун, опустив глаза долу. – А ведь может получиться… Это что ж выходит, опять этот доходяга мне идею подсказал?

Скалец ловит на себе ревнивые взгляды бандюков и мысленно злорадствует. Не всё ж им в любимчиках ходить, разогни коромысло, пора и очередь уступить.

Наконец Хитрун поднимает взгляд и пальцем манит Ухмыла к себе. Ухмыл, на всякий случай криво ухмыляясь, подходит не спеша.

– А ну, сымай саблю, щучий сын. Сымай, сымай, кровь из носу, не тяни время.

Приказ ватамана буквально вгоняет Ухмыла в столбняк. Недоумённо, встревоженно переглядываются и остальные бандюки.

– За что, батько, такая немилость?!

– Да при чём тут немилость, обалдуй. – Ватаман снисходительно усмехается, довольный испугом ватажника (боится – значит, уважает), и ободряюще треплет того по плечу. От сей ласки Ухмыл, напряжённо улыбаясь, оседает чуть ниже, так как рука у Хитруна тяжела дюже, но держится. – Буяну пока отдай, она ему сейчас больше понадобится. А для тебя у меня другое задание. Как раз по тебе и будет, кровь из носу, никто другой не справится. Та придумка с костерком под Махиной была хороша, да кто ж знал-то про пенку ихнюю… Так вот, беги что есть сил к Махине, привлеки внимание наших вражин, говори и делай что хочешь, хоть на ушах пляши, хоть задницу голую показывай, но чтобы Махина на месте оставалась, понял? А мы тем временем дело сделаем…

– А что ж ты задумал, батько? – вопрошает заинтригованный Ухмыл, чувствуя, что имеет такое право – знать. Больно уж трудную задачу подкинул ему ватаман.

Ватаман хищно щерится, снова топорщит громадные усы, сверкает глазами, аж жуть бандюков пробирает, – и вдруг, донельзя довольный собой, громко ржёт:

– Неужто не поняли ещё, кровь из носу? Да дерево срубить я задумал! С таким елдаком, ежели умно в колёса вставить, Махина больше никуда не денется! Чего нам и надобно!

 

Глава девятнадцатая,

где в споре истина так и не родилась

– Ощупал я себя растерянно, ещё не веря, что цел остался, – рассказывал окружившим его на лежаке слушателям Безумный Проповедник, вращая слегка выкаченными от нешуточной сосредоточенности глазами и оглаживая лопатообразной ладонью седую бороду, – даже за нос пребольно ущипнул – да нет, и в самом деле цел! Только рано, скатертью дорога, радовался…

– Эй, путешественники, усы узлом! Поговорить бы надо!

Головы всех присутствующих, качнувшись, как поплавки на поклёвке, повернулись на неприятно знакомый матюгальник. Так и есть – напротив оконца махинерии, снаружи, на перроне, стоял не кто иной, как Ухмыл. Бритый череп, весело бликующий зерцальными зайчиками, вислые рыжие усищи, кончиками упирающиеся в широкие плечи, насмешливая рожа, настежь распахнутый на груди серый армяк, демонстрирующий давно не стиранную грязно-белую рубаху, чёрные, пузырящиеся на коленях штанцы – всё в полном комплекте.

– Ни фига себе, – беспечно хмыкнул Воха, вольготно развалившийся на лежаке и чувствовавший себя за железными стенами махинерии в полной безопасности от вражеских происков. – Не бандюки прямо, а детская неожиданность. Никак не отстанут, елсы полосатые!

– Вот незадача, – пробормотал Проповедник, – я и не заметил, скатертью дорога, как мы сызнова остановились.

– И я тоже, – кивнул Воха Василиск. – Интересный ты рассказчик, дедуля, обертон те по ушам.

– Главное – не занимательность, главное – знания. – Минута наставительно подняла указательный палец, демонстрирую полное самообладание появившейся вражине – типа, видала я таких пачками и пачкала неоднократно, так что и смотреть не на что. Но где-то в глубине глаз всё же мелькнул тревожный блеск.

Приметив это, Благуша решительно поднялся и шагнул к оконцу поближе, словно желая загородить любимую своей широкой грудью.

– Чего желаешь, бандюковская рожа?

– Вот так сразу и бандюковская, – ничуть не смутился Ухмыл, который этого и не умел. – Я тут, понимаешь ли, мирные переговоры наладить пытаюсь, а меня словно мордой об стол. Эх, люди… Вот, смотри, у меня и сабли нет, – бандюк похлопал ладонью по пустым ножнам. – Говорю же – мирный я!

– Ага, а рядом где-нибудь ещё один обалдуй с двумя саблями стоит, оторви и выбрось, – презрительно бросил Благуша. – Не о чем нам с тобой разговаривать, бандюк, проваливай!

Тут Воха тоже поднялся и небрежно-ленивой походкой приблизился к оконцу.

– Погоди, торгаш, давай послушаем, мы ж никуда не торопимся. Вдруг что забавное скажет. Слышал же – мирные переговоры предлагает, и это бандюк-то! Явно неспроста, видать почему-то приспичило! Может, ещё пенкой угоститься захотел, как на прошлой остановке? Тем более что ему-то и не досталось, ежели не ошибаюсь?

– Трещи, трещи, сорока, пока крылышки носят, – туманно, но многозначительно ответствовал бандюк, продолжая ухмыляться.

– Пусть говорит, Благуша, – вдруг поддержала Boxy Минута. Слав почувствовал, как её ладони мягко легли ему сзади на плечи, а тёплое дыхание коснулось уха.

– Ну хорошо, оторви и выбрось, – продолжая сохранять строгий и неприступный вид, разрешил слав, внутренне млея от прикосновения послушницы Храма Света, столь желанной для него в любое время дня и ночи. – У тебя ровно двадцать секунд, рожа, чтобы нас заинтересовать. А не сможешь – Махина поедет дальше.

– Вот это другое дело! – ещё шире осклабился Ухмыл, демонстрируя небывалую радость. – Спасибо, девица. Расцеловал бы, ежели б мог, да стены мешают…

– Обойдёшься, – отрезал слав. – Говори. Не тяни время.

– Ладно, ладно, усы узлом. Дело, значитца, вот в чём: заслал меня ватаман узнать, как нам обратно через Бездонье в нормальный домен перебраться…

– А, так ты засланец! – непонятно заржал Воха.

– Обратно им теперича захотелось, – ворчливо пробасил дед, тоже не утерпевший и подступивший поближе к остальным. – А нечего было к нам чипляться! Сами ведь тогда в Простор-домене к нам полезли, вот и получили по сусалам!

– Да ладно, уважаемый, с кем ошибок не случается, – Ухмыл примирительно пожал плечами. – Нам от вас уже ничего и не надобно, кроме одного – покажите дорогу обратно. Мы и отстанем.

– А мы и сами не знаем, обертон те по ушам! – Воха подмигнул остальным.

– Как же, поверил я. – Ухмыл фыркнул. – Какого ж тогда рожна в самый центр попёрлись? Явно в гости к елсам намылились, какие-то общие дела вести.

– Да от вас и спасаемся, дудачина ты этакая!

– А вот дорогу покажите, и спасаться не нужно будет!

– Трепотня – она и есть трепотня, – вздохнул дед. – Трогай, Благуша, Махину…

Услышав это, Ухмыл помрачнел:

– Вот, значит, как… Хотел я вашему Вохе балабойку отдать, в знак мирных намерений, да не вышло… Ну как знаете…

Благуша, не слушая больше бандюка, уже развернулся было в сторону водильного кресла, как Воха вдруг вцепился ему в рукав, словно клещ:

– Постой, слав! О чём это он глаголет? Какая ещё балабойка, Ухмыл?

Бандюк привычно осклабился, огладил пальцами усы и вдруг одним движением выхватил из-за спины балабойку. Воха охнул, узнав свой родной инструмент, с которым не один год полюбовно в обнимку хаживал из веси в весь, из города в город, – синего дерева, с гладкими обводами корпуса, напоминающего своей грушевидной формой красивейшие женские бёдра, в чёрном лаке по бокам и с обратной стороны грифа, с пятью дорогущими струнами из вяленых жил ханыги, чистый дрожащий звук которых развязал немало сердец и кошельков. А бандюк, небрежно вдарив по струнам, запел громким гнусавым басом, откровенно издеваясь над бардом:

– Отдай, поганец! – завопил Воха, словно раненная в задницу трепыхала. Завопил и рванулся всем телом к оконцу, едва не впечатавшись лицом в стекло – будто и не было никакой преграды между ним и бандюком. Хорошо ещё столик остановил, наподдав ему краем под рёбра. Но Воха, не обращая внимания на боль, пожирал свою балабойку глазами, точно оголодавший крайн, дорвавшийся до своего национального кушанья – сала. – Не твоя! Отдай!

Ухмыл насмешливо подбоченился и помахал балабойкой перед оконцем, словно обыкновенной палкой. При виде столь грубого обращения бард аж застонал.

– Дорогу сказывай, усы узлом, – глумливо бросил Ухмыл. – Тогда и получишь.

Воха, совсем потеряв голову, рванулся к дверце махинерии, но дед и Благуша, не сговариваясь, стиснули его с двух сторон плечами, словно кирпич, угодивший в общую кладку, а Минута, шмыгнув за спину, уткнула барду в район правой почки пальчик, да так пребольно уткнула, что Воха задохнулся. И тихо шепнула на ушко:

– Хороший ты человек, Воха, но только попробуй про олдя сказать, так враз кости пересчитаю! Спроси Благушу, ежели не веришь. Он видел, как я это умею. Живого места не останется.

Вид у Вохи от этих слов сделался самый разнесчастный. Но воистину хорошим человеком оказался бродячий бард, да ещё и мужественным в придачу.

– Раз такое дело, – скрепя сердце проговорил бард упавшим голосом, – то и впрямь, Благуша, поехали дальше!

– Молоток, Воха, вот за это я тебя люблю, – похвалил слав, отпуская барда.

Минута же ласково улыбнулась ему, а дед одобрительно похлопал по плечу. От дружеского участия белобрысый слав воспрянул духом и мстительно выпалил в вытянувшееся от удивления лицо Ухмыла, никак не ожидавшего такого развития событий:

– А этот урод, обертон ему по ушам, пусть себе мою балабойку в задницу засунет! Да чтоб его после этого трое суток мимо кустов проносило, с музыкой!

– Постойте! – торопливо крикнул Ухмыл, несколько растерявшись. – Можно же это дело решить полюбовно! Что ж вы так сразу, усы узлом, на личности переходите! Давайте так: я вам балабойку отдаю, а вы мне про дорогу сказываете!

– Сказали же – не знаем мы дороги, – твёрдо отрезал Воха, прямо-таки упиваясь собственной стойкостью.

– Ну хорошо, хорошо, верю, усы узлом! – не сдавался Ухмыл. – Ежели честно, надоело мне вашу фиговину таскать, у меня и своя имеется, причём ничем не хуже. Да не могу же я её, в самом-то деле, просто так отдать! Поймите меня правильно – не по-нашенски это будет, не по-бандюковски. Перестанут меня после этого братки уважать. Давай, Воха, хоть сыграем на неё, балабойку твою.

– Это как? – заинтересовался Воха.

«Ежели представится хоть малейшая возможность забрать бардов инструмент, – подумал Благуша, – то придётся эту возможность использовать сполна». Он всегда считал себя добрым и справедливым человеком и в этот момент сочувствовал Вохе всей душой, чувствуя себя слегка виноватым после того, как ради общего дела пришлось обойтись с ним несколько круто.

– Как, спрашиваешь? – повеселел Ухмыл. – А вот так! Давай устроим состязание – ты выдаёшь пару строк из начала любой песни, а я – частушку, главное – не повторяться. У кого раньше выйдет запас – тот и проиграл. Я даже дам тебе поблажку, первым начну.

И Ухмыл, чтобы не упустить инициативу, живо затренькал на Вохиной балабойке:

Благуша и иже с ним как один с неподдельным интересом уставились на барда в ожидании ответа. Да неужто тот уступит какому-то говню… тьфу, то есть бандюку?

Но кто, кроме самого Вохи, лучше всех осознавал свои возможности? Ваша правда – сам Воха и осознавал. В музыкальной теме он, безусловно, петрил получше остальных.

– Ты выиграл, – грустно ответил Воха Ухмылу.

– Вот тебе и на, – несказанно удивился бандюк. – Ты же даже не начинал, усы узлом?

– Частушек всё равно больше, чем песен, – усмехнулся Воха. – Нашёл, в чём меня перещеголять. Ищи другого дудака, обертон те по ушам.

– А ведь прав сей отрок, скатертью дорога, – досадливо крякнул Безумный Проповедник. – Что ни на есть прав.

– Да ладно, тогда давай частушку на частушку! – не растерялся Ухмыл.

Тут Благушу словно что-то под руку толкнуло. Он подался вперёд и, доверительно снизив голос, предложил бандюку свой вариант:

– А давай-ка, браток, лучше поиграем в апофегмы.

– Как это? – в свою очередь живо заинтересовался Ухмыл, весьма охочий до новых развлечений.

– Апофегма, ежели не ведаешь, это такое краткое остроумное изречение на разные жизненные ситуации. Условия те же – у кого запас выйдет, оторви и выбрось, тот и проиграет.

– Ага, ага, – не на шутку задумался Ухмыл. – Так, значит, и так… и эдак… А-а, усы узлом, – он решительно тряхнул буйной головушкой. – Начинай! Где наша не пропадала!

– Точно, – тихо рассмеялась Минута позади Благуши, сразу смекнувшая, чем сие состязание может закончиться. – Где только ваша не пропадала! Молодец, Благуша.

На что Воха, ещё не знавший, как подкован слав, ответил недоумённым взглядом, а безумный Проповедник счёл своим долгом уточнить:

– Погодь, бандюк. А как выигрыш отдашь, ежели тебе не подфартит?

– Ежели предложу дверцу открыть и передать, – Ухмыл коротко хохотнул, – так ведь не откроете?

Проповедник от такой шутки дюже осерчал:

– Ещё чего захотел, скатертью дорога! С ним, супостатом, сурьезный разговор ведёшь, а он изгаляется!

– Да зря боитесь, усы узлом, неужто со мной, одним-единственным, в случае чего не справитесь?

– Так мы тебе и поверили, – презрительно усмехнулся Воха Василиск, – небось, остальные ватажники рядышком сидят да момента ждут. Вот что, выиграем – к дверце привяжешь, а не согласен, так мы поехали.

– Да согласен я, согласен, – нетерпеливо отмахнулся бандюк. – Хоть супротив всех вас вместе взятых согласен, усы узлом! Начинайте! Я вам поблажку давал, дайте и вы мне!

Благуша выпрямился. Весело оглядел всю свою компанию, словно приглашая в свидетели готовящейся хохмы, озорно подмигнул Минуте, вызвав встречную улыбку, ободряюще кивнул продолжавшему недоумевать Вохе, шутливо ткнул кулаком в бок Проповедника, хмыкнувшего в ответ. И снова склонился к оконцу:

– Ну, тогда так, Ухмыл. Вот первая апофегма: жизнь – это непрерывный праздник, но не всегда твой. Чем ответишь?

– Наше тёмное прошлое обеспечивает нам светлое будущее, – с ходу, совершенно не задумываясь, с вызовом выпалил бандюк. – А вот каков, торгаш, будет твой следующий товар?

– Торгуют не совестью, а её отсутствием, – усмехнулся Благуша.

– Жить надо так, чтобы неповадно было другим! – нагло отбрил Ухмыл.

Благуша не уступил:

– Глупости, которые мы иногда говорим, – ничто по сравнению с глупостями, которые мы постоянно делаем.

Спутники Благуши заулыбались. Метко, ничего не скажешь.

– Ах вот как?! – Задетый за живое выпадом в свой адрес, бандюк жёстко прищурился, растеряв своё привычное веселье, и с нажимом проговорил: – Что ж, лови, торгаш: трудно всё время быть человеком – люди мешают.

Напряжение среди присутствующих медленно, но верно нарастало. Благуша и Ухмыл словно скрестили невидимые сабли и теперь обменивались безжалостными выпадами.

– Выжил сам – не выживай других! – посоветовал слав. На что Ухмыл, хоть и несколько невпопад, щедро отпустил сразу две апофегмы:

– Лучше бродить, чем киснуть! Сделал дело – слезай с тела!

– Глупо заставлять себя прыгать выше головы, но… полезно, – совершенно неожиданно для себя вступила Минута.

– Чья бы корова мычала – только бы баба молчала. – Ухмыл презрительно скривился.

– Одну поганую овцу всё стадо любит, – хохотнул Воха, тоже ни с того ни с сего выдав апофегму. Видимо, эта игра каким-то образом оказалась заразна для всех окружающих.

– Не плюй в колодец – сам туда попадёшь, – хмуро пообещал Ухмыл барду, происходящее ему уже не очень-то и нравилось. Видать, начало доходить, что ввязался не в свою драку, но уступить без боя, не потеряв собственного достоинства, он не мог.

А Благуша, словно прочитав мысли бандюка, нанёс сокрушительный удар:

– Уронив своё достоинство, делай вид, что это не твоё.

Бандюк скрипнул зубами и, немного подумав, всё-таки сумел найти достойный ответ:

– Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, усы узлом!

– У того, кто смеётся последним, обычно не хватает передних зубов, – снисходительно объяснил Благуша. – Но чаще всего это тот, до кого дольше всех доходит.

– За крепким забором и старый пёс мнит себя ватаманом!

– Истина для глупцов – то же, что факел среди тумана, он светится, не разгоняя его.

– Когда нет определённой цели, стреляют без промаха, усы узлом!

– Лучше молчать и слыть идиотом, чем заговорить и развеять все сомнения.

Ухмыл даже задохнулся от возмущения и целую минуту, дико вращая налитыми кровью глазами, не мог ничего придумать. Рука требовательно искала саблю на поясе, но бесполезно скребла пустые ножны. И это бесило ещё больше.

Затаив дыхание, народ ждал ответа. Похоже, бандюк готов был сдаться. Но путешественники ошиблись. Кое-как, но ватажник оправился от удара и произвёл собственный выпад:

– Сам себя не похвалишь, весь день ходишь как оплёванный! Ну, торгаш, что ты на это скажешь?

На что Благуша совершенно невозмутимо ответил:

– Никогда не спорьте с дудаком – люди могут и не заметить между вами разницы.

– Ах так! Тогда… тогда… Не каждому жизнь к лицу! Вот!

– Чтобы извлекать уроки из ошибок прошлого, необходимо не путать их с победами, – наставительно произнёс слав.

– Самая тонкая резьба – это резьба по горлу! – заорал Ухмыл, буквально беснуясь под оконцем Махины, топая ногами и размахивая руками, так что даже страшновато стало за балабойку – казалось, он вот-вот врежет ею по железу Махины. Врежет и разнесёт вдребезги.

Благуша вздохнул. Скорбно посмотрел на бесчинствующего за оконцем крайна. И вдруг широко, не хуже самого Ухмыла, осклабился:

– Человек может всё, пока не начинает что-то делать. Вот так-то, бандюковская рожа.

Эта апофегма добила бандюка окончательно и бесповоротно. Перрон просто жёг ему пятки, оставаться здесь, перед глумящимися над ним харями, он был уже не в состоянии, чувствуя, как от бешенства туманится разум. Последний его вопль прозвучал воплем утопающего:

– Мы с тобою очень схожи на предмет помятой рожи!

И бандюк, сорвавшись с места, сбежал с глаз долой, чтобы оставить хоть какое-то слово за собой, и, соответственно, прихватив, хоть и сомнительную, но победу.

Благуша же в охватившей его глубокой задумчивости продолжал невидящим взглядом смотреть в оконце, а народ вокруг, сражённый его познаниями не хуже бандюка, ошеломлённо молчал, переваривая услышанное.

– Схватить за жабры можно только того, кто попался на удочку, – тихо, больше по инерции, чем по необходимости, и как бы ставя жирную заключительную точку, проговорил Благуша напоследок. После чего повернулся к барду и виновато сказал: – Прости, Воха, не удалось нам отвоевать твою балабойку.

– Ну, ты даёшь, торгаш, – шумно выдохнул Воха Василиск, уставившись на него округлившимися от восхищения глазами. – Чешешь как по писаному!

– Да по писаному и чешу, – улыбнулся Благуша. Достав из кармана армяка томик апофегм, он показал его Вохе. Скрывать ему было нечего.

– Что, все премудрости прямо отсюда и взяты? А ну дай-ка глянуть…

– Благуша, может, дальше поедем, пока бандюки снова что не придумали? – напомнила Минута.

– Угу, вже долгонько стоим, скатертью дорога, – поддержал её Проповедник.

Кивнув, торгаш подошёл к приборной доске и уже вполне привычно нажал требуемые кнопки.

– Благуша, а нельзя ли эти остановки вовсе прекратить? – спросила послушница Храма Света, внимательно глядя на его уверенные действия, – Не вечно же нам удача будет сопутствовать.

– Хорошо бы, – отозвался слав с сожалением, – но не знаю, Минута, не знаю, любимая, как это сделать.

Невдомёк было Благуше, что в задумчивости своей слово он заветное произнёс, да Минута услышала, услышала – и сердечко взволнованно застучало. Первый раз такое слово вылетело из уст Благуши – не для кого-нибудь, для неё! Любимая… Приметив, как Воха с Проповедником обменялись понимающими улыбками, она смущённо зарделась.

Благуша, ничего не замечая вокруг, всё смотрел и смотрел на приборную доску со всеми её причиндалами как бы в ожидании некоего озарения и размышлял. Пришлось и Минуте сделать вид, что ничего особенного не случилось.

– Но Махиной же ты можешь управлять, – напомнила девица, – вон бандюков как пеной-то угостил, любо-дорого было посмотреть…

Слав снова вздохнул, да так тяжко, что присутствующим стало неловко, и поднял на неё затуманенные думой глаза:

– Веришь аль нет, оторви и выбрось, а до сих пор не знаю, как вышло.

– Верю, – тихо ответила девица. Хотела добавить «любимый», но не смогла. Не повернулся язык. Может, позже получится… И решила больше не мучить слава вопросами.

Спустя совсем малое время Махина уже споро набирала ход, а путешественники, предварительно пропустив по чарочке сивухи для успокоения нервов, снова расселись на лежаке, чтобы дед мог закончить свой рассказ, прерванный на весьма интригующем месте.

И, пожалуй, лишь для Вохи приключения Проповедника теперь частично потеряли свою занимательность – бард, словно дорвавшаяся до сладкого муха, живо листал странички Благушиной книжицы, похохатывая в особенно забавных местах.

Но у Проповедника хватало слушателей и без него.

 

Глава двадцатая,

в которой для удобства читателя рассказ Безумного Проповедника приведён полностью

С энтой выпивкой вечно одна и та же подлость: никогда не ведаешь, что выпил лишнюю чарку до тех пор, пока не выпьешь её. Так и у меня – никак не могу вовремя остановиться, скатертью дорога. В общем, проснулся я в то утро после жуткого, прямо-таки зубодробительного похмелья… продрал очи, поднял башку, глянул окрест – и ничего не понял из того, что узрел.

Валяюсь, значит, на каком-то крошечном огородике, опоясанном высоким плетнём из ивовых прутьев. Среди грядок с капустой. Хорошая такая капуста, крупная, ядрёная, жаль токмо, что свежая, на закусь ещё не годится. И растёт на диво так плотно, прямо друг на дружку лезет, аж завидно – чтоб у меня так росла! Токмо вот хруст от неё какой-то странный доносится. Продираю очи ещё разок… Ах ты, скатертью дорога! Оказывается, не на огороде я валяюсь, а прямо посреди свинарника, на голой землице. И капуста та, понятное дело, не на грядках растёт, а в корыта навалена, щедро так навалена, с горкой. И жрут её, ясен хрен, свинтусы, кому же ещё в свинарке обретаться? С большим аппетитом, надо заметить, жрут, жрут и подозрительно так на меня позыркивают – не пристроюсь ли рядышком, не ущемлю ли ихнюю долю. А хорошие, кстати, свинтусы – здоровенные, упитанные, в самый раз под нож на сало пускать.

Сквозь муть и дурную ломоту в башке начинаю прикидывать, куды энто меня занесло. У меня дома вроде как свинарника не имеется, токмо огород, и не плетнём обнесён, скатертью дорога, а самым нормальным забором из резного штакетника. Я всё-таки тогда был не из самых бедных – ковалем был как-никак, по-нынешнему – кузнецом. Значит, не у себя я. А у кого? У кума? Так у него во дворе всего пара хрюнделей обретается, и то тощие, вечно недокормленные. Зато выпить горазды – Олдь Великий и Двуликий от них упаси, прямо как и сам кум, усе в хозяина. Было как-то, в сарай к нему забрались, где он сивуху из мудильных яблок гнал, так всю выжрали, скатертью дорога, ничего нам тогда не оставили. А после, спьяну проломив забор, дня три город на уши ставили – со всеми собаками перехрюкались да всех кошар на деревья позагавкали. Уж неведомо, сколько бы ещё чудили, ежели бы их всем миром не отловили и не водворили во двор кума обратно. И как он тогда подлюков этаких не прирезал, ума не приложу…

Ага, что-то наконец в башке забрезжило, не зря, оказывается, о куме подумкал! Смутно припоминается мне, что вечор мы провели времечко с ним на пару. И посиделки те, опять же – помнится не менее смутно, вроде как удались, на славу. Кум – хороший мужик, – завсегда мои начинания поддерживал, особливо – повеселиться, отвести душу после тяжкого трудового дня. Ну точно, скатертью дорога, пару кувшинов с замудиловкой он тогда и выставил! Нет, постой, но начинали-то мы у него дома, чего-чего, а наглые рыла его подлючих свинтусов, что назойливо к нам в окна с двух сторон дома заглядывали и вожделеюще хрюкали, я помню… Куды ж нас опосля занесло?

Напрягаю башку изо всех сил.

Хм… Кажется, приняли мы с кумом энту пару кувшинчиков полностью. До донышка. Оно ведь известно – отказаться можно от первой чарки, но не от второй. А добавки у него, видать, не оказалось, вот и пришлось идти искать. На душе, сами разумеете, ведь вже захорошело, как отказаться от продолжения?

На энтой мысли какой-то особливо наглый хрюндель ткнул меня розовым рылом в бок, проталкиваясь к корыту промеж своих собратьев, потому как место токмо возле меня и осталось. Но меня он плохо знал. Первый раз, верно, видывал. Ох и осерчал же я на него – и так одна думка другой тягче, так ещё свинтус какой-то мешает! Вскочил я на ноги, схватил хрюнделя одной рукой за жирный загривок, а другой за куцый хвост, вскинул над башкой, невзирая на отчаянный визг, и токмо собрался было забросить за плетень, с очей долой, как внезапно понял – а ведь драчка была. И точно – эвон и бока на мысль откликнулись, заныли все разом, как больной зуб трёхдневной подлости.

Задумкавшись, я энто визжащее рыло аккуратно поставил обратно на загаженную землицу. Оно, понятное дело, сразу удрало в самый дальний конец свинарника и бесследно пропало с очей, а я принялся домысливать проклюнувшееся озарение. Ничего особливого, конечно, в драчке нет – как водится, до неё дело завсегда доходит, потому как какая же энто пьянка без рукомахания – так, перевод продукта. К тому же по молодости, а мне-то тогда едва полтинник набежал, можно сказать мужичина в самом расцвете сил, я энто дело – рукомахание – любил пуще бабских прелестей. Недаром меня народ, скатертью дорога, Синяком тогда именовывал… ну да, Синяк, нормальное имечко, ничего зазорного в нём не углядываю, к тому же – вроде как за заслуги. Ведь не токмо других любил тумаками угощать но и меня, бывало, потчевали. И как потчевали, прямо от всей души – любо-дорого посмотреть, постоянно с фингалами по всей физии хаживал, словно с ними на свет зерцальный и уродился… Энто уж после меня Безумным Проповедником нарекли… но не буду забегать поперёк батьки в пекло.

А далее было так: как ни силился я ещё хоть что-нибудь вспомнить – где был, с кем, что делал, как здесь оказался, – так и не смог. Ну и плюнул на энто дело. Решил, что и так разберусь, по ходу действа. Нечего башку ломать, и так эвон ломает – спасу нет.

Распинав не на шутку окруживших хрюнделей, добрёл я, значит, до плетня и повис на нём, отдыхая. В башке – словно кто-то наковальню с полным набором молотов приволок – стучит, шумит, звенит, а перед гляделками ещё краше – багровые крути пополам с чёрными кляксами хороводы весёлые водят. Повисел я так немного, отдохнул малость, да и поднял башку – глянуть, что хоть на улице творится да где я, собственно, скатертью дорога, нахожусь.

Глянул я…

Лучше б не глядел, Олдь Великий и Двуликий!

Лучше б сразу могилку среди энтого свинарника выкопал, улёгся б в неё да попросил бы хрюнделей засыпать.

Пригрезились мне странные и жуткие картины: вроде как бегают по улицам города средь бела дня какие-то козлы рогатые, и мало того что бегают на двух ногах, ну прямо как люди, так ещё и толпы людей почём зря гоняют. И энто тоже ещё цветочки. Козлы гоняют людей, а те мило так им улыбаются в ответ, словно друганам близким, и послушно идут туды, куды укажут. Причём в руках у людей разный домашний скарб, как будто переселяться собрались.

У меня аж волосы не токмо на башке – по всему телу зашевелились, да и синяки, что давеча в драчке получил, заныли все разом. Так мне муторно стало, скатертью дорога, что не удержался я на ногах, сполз по плетню вниз и на землицу уселся, свинтуховским дерьмом заляпанную. Впрочем, больше, чем вымарался, пока валялся, вже не измараешься…

Надо завязывать так бухать, понял я, вже ум за разум заходит, до Горячечной Белки доклюкался. И словно сам Смотрящий Олдь, Великий и Двуликий, в башку мою грешную с укоризной заглянул – такое прямо понимание на меня снизошло, такая твёрдость небывалая, что пошёл я супротив собственных правил, по коим похмельем нужно отмучиться сполна, чтобы жизнь опосля краше взору и милее сердцу казалась. Короче, чтобы тверёзым стать, достал я из кармана армяка заветную пляжку с бодрячком, как раз для такого самого крайнего случая хранимую, и хряпнул от души, сколь человеку зараз позволено – три глотка. Вам же ведомо, скатертью дорога, как энти дела с бодрячком оборачиваются – чуть перебор – и сразу к Неведомым Предкам отправишься. Хряпнул – и жду. Дескать, сейчас всё и прояснится. Внутри пронеслась жаркая волна, а затем без всякого перехода шибануло таким лютым холодом, что застыл я не хуже годового долгольда. Из вытаращенных глаз так и брызнули слёзы, язык онемел. Зато башка аж зазвенела от накатившей ясности.

Встал я, глянул из-за плетня на улицу…

А ничего не изменилось. Перед очами тот же бред сивой кобылы.

Вдобавок один особливо рогатый и хвостатый козёл, пробегая мимо по улице, нагло так подмигнул, что, дескать, не переживай, и до тебя очередь дойдёт. Дёрнулся я, чтобы промеж буркал ему засветить, да так, чтоб мало не показалось, но плетень, зараза, не пустил. Спас плетень козла – кулак-то у меня тяжёлый, ковальский, враз бы с копыт сковырнул.

Успокоился я малость, подумкал немного и решил, что глотки были слишком махонькие, поосторожничал я, значит. Ну и добавил ещё парочку… А пляжка возьми и опустей! Ох и струхнул я в тот миг! Замер, как тот же веховой олдь, стою, прислушиваюсь к своим ощущениям… Башка по-прежнему ясная, токмо звона добавилось, а вот взор… со взором чудеса начали твориться разные! Всё вокруг – улица, дома напротив, да и сам плетень под руками вдруг начали насквозь просвечивать, будто бы из сладких леденцов слепленные, коими дитяток на праздники угощают! А в небеса глянул… Диво дивное! Звёзды средь бела дня узрел! А с ухами что деяться начало! Всё слышно стало – на сто вех вокруг, даже как тараканы в ближайшей хате за печкой переругиваются – и то разобрал и вроде понял, из-за чего промеж ними спор вышел…

Вот тут я вже струхнул не на шутку.

От того, что бодрячка явно перебрал.

Стою, дрожу как осиновый лист на ветру, жду, когда Неведомые Предки к себе заберут, гляжу, куцы очи глядят…

Гляжу…

Скатертью дорога, а перед очами-то всё равно ничего не изменилось! Те же толпы людские, в одном направлении бредущие, – торгаши, стражники с алебардами, всякий разный работный люд, толком и не разобрать, так все перемешались… и те же наглые, ухмыляющиеся козлы, подгоняющие людей.

И вот тут-то до меня дошло всурьез, крепко так дошло, аж до самых печёнок продрало и по темечку кувалдой стукнуло. А то дошло, что никакие энто, скатертью дорога, не козлы, а самые натуральные елсы. Понимаете – елсы?! Хоть и ни разу в жизни их не видывал, а по народным описаниям всё сходится! Так что куды всё страховиднее оказалось, чем чудилось. Да, куды страховиднее…

Потому как, понял я, наступил давно обещанный День Страшного Суда.

От потрясения на разум мой словно туман нашёл, свет перед очами померк, и весь мир канул в тьму бездонную… да нет, сознания я не лишился, скатертью дорога, – как в себя пришёл, всё так же возле плетня стоял и крепко за него держался. Но, видать, стоял так всё же немало, улицы опустеть успели – ни елсов, ни людей гонимых, токмо ветер пыль да обрывки мусора по мостовой метёт. И в сердце такая пустота звенит – что твой бубен.

Стою и ума не приложу – что же мне тепереча делать?

И неведомо, сколь бы ещё так стоял, ежели б не осенило – а ведь токмо меня одного елсы и не тронули. И вряд ли лишь по той причине, что в дерьме извалялся так, что и сам от свинтуса почти не отличался. Не смрад же их так смутил, рогатых. Значит, есть что-то во мне особливое, что от других несчастных отличает. И не важно, что именно, – раз выпала мне такая оказия, значит, нужно энто использовать! Спасать, скатертью дорога, надобно людишек! Спасать! К тому же сила небывалая мне от бодрячка привалила, так и распирает изнутри, требуя кого-нибудь приложить…

Перемахнул я одним могучим прыжком через тот плетень…

Да нет, не вышло. Человек, как правильно сказывается, может всё, пока не начинает что-то деять. Зацепился я штанцами за край плетня на самом излёте… сам со всего маху мордой о мостовую приложился, да и плетень тот, скатертью дорога, напрочь завалил. Донельзя обрадованные подвалившей свободой свинтусы тут же разбежались кто куды, громко выхрюкивая о нежданном счастье всему миру, а один подлюка даже по спине пробежал.

Их счастье, что не до них мне было.

Кое-как собрав свои кости и зубы, поднялся я и побежал в сторону центральной городской площади, куды елсы весь народ гнали. Город я свой ведаю как пять пальцев, так что как бы улицы ни плутали – не заблудишься. К тому же громадная статуя Олдя Великого и Двуликого, что испокон веков торчит в центре площади любого города, возвышаясь над всеми домами, как взрослый над грудными дитятками, не позволит заблудиться даже с перепою – завсегда каким-нибудь ликом направление из-за крыш укажет. И ведь как бегу – разве что не лечу, едва успеваю ноги переставлять, несут – прямо как сапоги-скороходы. Вмиг до площади добрался!

И остановился.

Точно! Здесь все – от мала до велика. Вся площадь от края до края людьми запружена. И что самое жуткое – тишина стоит. Мёртвая. И энто при таком-то сброде народа, скатертью дорога, когда шум должон быть слышен в городских окрестностях, а не то что здесь! Стоят люди – столбы столбами, словно все старательно статую Олдя Великого и Двуликого изображают. Друг на дружку не взирают, друг с дружкой не разговаривают, гляделки пустые, улыбки безжизненные, показалось даже, что не дышат. Но нет присмотрелся к ближайшему мужику – грудь хоть и едва заметно, скатертью дорога, а двигается.

Кстати, все елсы куды-то сгинули, до единого.

Энто хорошо, думкаю, знать, не всё ещё пропало. А что в энтом хорошего, додумкать не успел. Потому как словно мало мне было прежней жути – другая попёрла.

Засияла вдруг статуя Смотрящего всеми цветами радуги, загремела громовым голосом что-то грозное с высоты своей небесной с испугу не понял, что именно, и… вместе с постаментом начала прямо в камни, коими площадь-то была вымощена, утопать, словно ложка в густом киселе, да ещё при энтом медленно повёртываясь вокруг оси. Наверное, скатертью дорога, именно тогда борода с усами у меня и поседели. Сказано ведь в народе – как оба лика Смотрящего увидишь, с места не сходя, тут тебе на том самом месте и конец ужасный придёт. Вот и я – стою, ноги словно к землице приросли, то в жар, то в холод бросает, едва в обморок не хлопаюсь, а статуя вертится, то добрый лик покажет, то злым накажет. И под землицу уходит. Кажется, целую вечность так простоял, прочим людишкам уподобившись – пока Олдь по самую макушку в землицу не зарылся.

Тут-то наваждение и сгинуло.

Ощупал я себя растерянно, ещё не веря, что цел остался, даже за нос пребольно ущипнул – да нет, и в самом деле цел! Токмо рано, скатертью дорога, радовался. Потому что из дыры бездонной, что в центре площади после статуи разверзлась, вдруг шар вылетел – точь-в-точь с энту дыру размером. Чёрный такой шар, блестит, словно жиром намазанный, а громадный – страсть, больше любого дома в городе в несколько разов! Не успел тот шар и взмыть толком, а за ним вже следующий лезет, круглым боком подпирает – такой же. В общем, для краткости, вылетело их несметное количество. Пока я пасть от удивления разевал, пали те шары по краям площади и раскрылись, словно маковые головки, отделив лепестки от чашечки и опустив их на землю на манер мостков. Тут же будто по команде люди разом зашевелились и потянулись гуськом в нутро тех шаров проклятых, скатертью дорога, какие к кому поближе были.

Опомнился я, рванул прямо в толпу, на людей закричал.

Но не слухают они, не расступаются, будто и нет меня вовсе, а так, дух один бесплотный бродит, рот беззвучно разевает. Гляжу в ужасе и вижу – а прямо передо мной в толпе родичи мои стоят. Папка с мамкой старенькие, жёнка любимая с двумя детками малыми, кум, с кем пил недавно… Кинулся я к ним, за рукава хватаю, кричу, оттаскиваю, а они лишь улыбаются бессмысленно и сквозь меня пялятся. Нет меня для их очей, скатертью дорога, ни на ноготь нет, пропал, сгинул, умер я для них.

Вот тут-то елсы и повыскакивали со всех сторон, прямо из ниоткуда повыскакивали да меня самого под руки схватили и в ближайший шар поволокли. Эхма, скатертью дорога! Чего мне их винить за такое обращение, они, как и те свинтусы, не ведали, с кем связались! Никогда в жизни я ещё в такую ярость не впадал – аж в очах от неё потемнело. И так одно непотребство кругом творится, да такое, что сердце от горя обрывается, так ещё и меня, подлюки волосатые, вздумкали с остальными равнять!

В общем, недаром меня люди Синяком прозвали. Лучшего момента было подгадать просто нельзя, чтобы душу вот так, во всю ширь отвести. Раскидал я тех елсов играючи, любо-дорого посмотреть было, как вверх тормашками кувыркаются, визжат, токмо хвосты и рога в воздухе мелькают! А парочку особливо крепких и нахальных схватил прямо за те рога да лбами друг о дружку так поцеловал, что рога-то и пообломал. Напрочь. Ох и страху я тогда на них нагнал, до сих пор вспомнить приятственно! Потрясённые до кончиков хвостов, глянули елсы на своих собратьев свежебезрогих, возле ног моих в осадок на мостовую выпавших, да как бросились наутёк – токмо пятки засверкали!

А я, пользуясь моментом, снова к своим родичам кинулся…

Но не дали мне завершить правое дело. Загудело вдруг в небесах, зашелестело жутко, словно жестяная крыша от свирепого ветра в раздрай пошла, глянул я вверх и обмер прибыло к елсам подкрепление. И подкрепление, надо сказать, сурьезное – прилетели трепыхалы железные, феликсами в преданиях прозываемые. Прилетели числом девять о землицу грянулись и превратились в жуть жуткую… Потому как упали-то они птицами, а с землицы поднялись страшилищами здоровенными, выше моего роста кажное, да ещё о четыре руки.

И на меня пошли.

Нет, думкаю храбро и отчаянно, не дамся! Не на того напали, скатертью дорога! Да и терять мне всё одно вже нечего! Осмотрелся я лихорадочно, пытаясь что-либо придумкать, глядь – а совсем рядом знакомый стражник стоит. Стоит и лыбится по-дудацки, словно не беда кругом, а представление лицедейское! Вырвал я у него алебарду и первому же феликсу, что на мою свободу посягнул, так промеж буркал засветил, что звон на всю площадь разнёсся, а вся эта хренотень разом с копыт сковырнулась. И четыре руки не помогли. Токмо не испугало энто остальных – энто тебе не елсы трусливые. Одним словом – феликсы железные! Прут на меня, страховидлы проклятые, руки расставили, гляделки горят, зубы щёлкают, еле успеваю алебардой отмахиваться. Лбы больше не подставляют под удар праведный – научены. А их руки, коими они крутят, как мельничный ветряк крыльями, алебарда не берёт, токмо искры высекает – железные же, понимать надобно.

Не выдержал я такого напора, скатертью дорога, попятился…

И не учуял ловушки подлой. Не узрел, как ступил на чёрный лепесток, услужливо шаром мерзким сзади под ноги подставленный… Вскинулся тот лепесток с земли, будто пружина тележная, да и закинул меня вместе с алебардой в поганое нутро шара чёрного! Кувырком закинул, как я давеча елсов кидывал. Рухнул я на дно, все бока отшиб, но вскочил, боли не чувствуя, и обратно рванулся… Поздно. Встал лепесток на место, запечатался крепко-накрепко, перекрыв всякий выход, и объял меня со всех сторон мрак кромешный… И снаружи объял, и в разум мой вошёл, помутил, стуманил. Уж не помню, сколь долго выл я в ярости неизбывной да слепо на стенки с кулаками бросался… Пока вовсе, скатертью дорога, от мук душевных, несказанных сознания не лишился.

И пригрезился мне сон странный. Будто лечу я сквозь пустоту чёрную, непроглядную, в тишине первозданной, сам собой лечу, волей своей собственной, и ничего вокруг нет, акромя той пустоты, разве что где-то в далях страшных, разумом неизмеримых, какие-то малые искорки сверкают…

А после в очах вспыхнул свет, и я очнулся.

Чтобы досмотреть кошмар полностью – наяву.

Сел я на полу шара чёрного, продрал очи кулаками да распахнул пошире… Гляжу – а шар-то вже и не чёрный! Пропала чернота полностью, и не токмо она, скатертью дорога, а вообще всякий цвет – прозрачными стали стенки. И вот там, за энтими стенками, лежит мир странный, незнакомый, красочный. И природа в нём чудная, невиданная: что трава, что деревья – сплошь зелень изумрудная, и небо синевы удивительной, и облака на нём не блеклые, как у нас, а белоснежные… Но самое главное – Небесное Зерцало совсем другое. Махонькое такое и цветом и размером прям как яичный желток, зато яркое – страсть, смотреть больно, скатертью дорога, слёзы враз наворачиваются и ручьём бегут!

Зажмурился, опустил взор, потряс башкой…

Опосля потряс ещё разок.

Нет, не померещилось.

Вокруг меня таких же шаров – тьма несметная, более чем в своём городе несчастном я видывал, стоят на земле часто-часто, словно яйца в безразмерном курятнике, и елсы людей из них выгоняют, и народу столько, будто тот народ со всего домена собран…

Как шибануло меня тут по мозгам – бодрячок так не охаживал.

Со всего домена…

Да со всего домена и есть – видно, взаправду День Страшного Суда грянул, и сгинул мой прежний мир на веки вечные.

Стою я, значит, зрю, скатертью дорога, башка трещит от мыслей бестолковых и кругом идёт, а чёрное дело тем временем своим чередом катится: те из шаров, что от людей вже освободились, другой работой занялись. Опустится шар на свободное место, снова поднимется – а на том месте вже изба готовая стоит. Новенькая, как с иголочки, ладная вся, наличники резные, крылечко крашеное с навесом, двускатная крыша черепицей красной так ровно выложена, как токмо именитым мастерам под силу. Не работа – а загляденье, искусства произведение. Я сам коваль именитый, хоть и бывший, не понаслышке ведаю, каких трудов стоит настоящая работа. Шары же пекут избы, словно блины, без остановки и продыху…

Да токмо не дали доглядеть мне, потому как, скатертью дорога, в энтот момент обо мне самом вспомнили. Прорезался в боку моего шара выход, опустился лепестком прозрачным на землицу, дохнуло мне в лицо свежим воздухом, пряным, незнакомым…

А там, снаружи, вже феликсы железные почётным полукругом выстроились, меня поджидают. Даже тот, зараза, оклемался, кого я промеж глаз алебардой приложил, – по вмятине приметной и узнал. Крепкая всё-таки башка у феликсов, нечеловечески крепкая. А энтот, меченый, заметив, что я на него уставился, одну из своих четырёх рук поднял и пальцем меня поманил. Выходи, мол, не тяни время, всё одно судьбину не переломишь.

Вспомнил я, что где-то моя алебарда здесь валяться должна, присел на корточки, пошарил вокруг, взора напряжённого от феликсов не отрывая – чтобы чего неожиданного, отродья проклятые, не выкинули… Нашёл. Поднялся снова, перехватив древко поудобнее, да сжал в руках своих ковальских – крепко так сжал. Крепче, чем любимый молот во время работы. Ну нет, думкаю остервенело, не пойду. Всё равно не бывать по-ихнему. Сдохну прямо здесь, отбиваючись, но не выйду на энту землицу неведомую, на муки людские приготовленную. Всю семью мою оприходовали, страховидлы проклятые, да так, что память у всех отшибло начисто, значит, и не мои они больше, не родичи, а так, куклы безликие, лицедейские, ни на что не годные…

Страшно мне – прямо сил никаких нет, взмок с макушки до ног, пот едучий аж ручьями по телу бежит, в сапогах скапливается. Стою и для храбрости ором ору, проклятия на котелки феликсов рассылаю, всему роду их железному до распоследнего колена! Токмо и осталось у меня желания – башку какому-нибудь отродью снести алебардой верной, прежде чем самого жизни лишат навечно.

А феликсы возьми да и махни на меня руками. Типа – надоел ты нам, паря, живи как знаешь, а у нас и своих проблем хватает.

Тут же закрылся лепесток-мосток, и взмыл мой шар в высь стремительную…

Сердце прямо оборвалось. Понял вдруг я, какой же я дудак набитый, что со своей семьёй судьбину не разделил и остался тепереча на весь белый свет один-одинёшенек. Выронил я алебарду, упал ликом на пол прозрачный, уставился вниз во все очи, слезами горючими обливаясь да глядя на то, как шар уносит меня всё выше и выше. И сквозь слёзы узрел картину страшную, необъяснимую. Мир-то энтот вдруг оказался круглый, как детская игрушка-поскокушка. Ой, думкаю, пропали родичи мои совсем. Энто ж как на таком пятачке стокмо народу вместе уживётся? Да ещё ненароком можно с края крутого сверзнуться во тьму непроглядную – эвон он махонький какой, тот мир…

Такие вот дела, скатертью дорога…

Не помню, когда обратно в Универсум прибыл, – сон меня мертвенный одолел, усталостью тяжкой навеянный. Оно и понятно – столько всего за день тот перенёс, сколь иному человеку и во всю жизню не выпадает. А проснулся вже оттого, что несут меня куды-то елсы на носилках, а я и дёрнуться не могу – по рукам и ногам вервиями конопляными крепко-накрепко повязан. Зрю токмо, что несут по земле домена моего родимого – знакомое всё вокруг, сердцу в радость, душе на облегчение – и трава, и деревья, и Зерцало Небесное, здоровенным бледно-жёлтым тазом в небесах зависшее. Да не в радость мне всё энто. И дёргаться я не хочу. Такое безразличие на меня напало к происходящему, что хоть прямо здесь меня кончай – слова супротив не скажу. Наоборот, токмо благодарен буду – от терзаний душевных избавиться. Единственное, что какое-то подобие любопытства вызвало, так то, что елсы были особенные – здоровенные, мускулистые хари, поперёк себя шире, одной рукой носилки держат, а в другой громадные трезубцы несут, с острыми и широкими как косы наконечниками. Пожалуй, такие и железных феликсов бы уделали. А уж меня и подавно. Сразу ясно стало, что для меня их и подбирали, ежели вдруг, скатертью дорога, снова буйствовать возьмусь.

Так и донесли меня до Края домена, тихого и смирного, ни разу даже матюгальником никого не обложил. Подтащили к тому самому неправильному веховому олдю, у которого два лика в одну сторону смотрят, положили аккуратно на землю сырую, а опосля один из елсов, видно из главных, так треснет олдю в лоб! В то же мгновение олдь полыхнул, как Небесное Зерцало, – прямо изнутри камня во все стороны ударил яркий свет! Не успел я ахнуть, как елсы подхватили носилки и прямо в энтот свет меня и сунули…

Вот так я к оказался среди людей.

С тех пор брожу я по Универсуму неприкаянно, понять пытаюсь, за что моему домену такую судьбину Олди Великие и Двуликие уготовили, за какие такие грехи, и как ни стараюсь изгнать из памяти весь ужас, что довелось пережить, не могу. Не могу, и всё тут, скатертью дорога. Вот и тщусь, по мере сил своих скудных, людишек на путь истинный наставить, как я его понимаю, а меня за то Безумным Проповедником нарекли…

 

Глава двадцать первая,

где у Ухмыла слегка едет крыша, а Скальцу выпадает пренеприятная работёнка

– Хрясь! Вжик! Трах-тарарах!

Сабли Хитруна, Ухмыла и Жилы так и мелькали, злобно вгрызаясь в трухлявую древесину, а Скалец с Буяном (снова лишённым сабли и оттого донельзя мрачным) суетились рядом, отшвыривая срубленные ветви, чтобы те не мешались под ногами свежеиспечённых дровосеков. Работали бандюки прямо-таки остервенело, не замечая ни усталости, ни щепок, летящих во взмокшие лица.

На этот раз подходящее дерево нашлось почти сразу, едва ватага в полном составе сиганула с грузовоза на землю Проклятого домена. Дерево было большое и толстое. Хорошее такое дерево – одному ствол никак не обхватить, разве что ватаману с его загребущими руками. А самое главное, рубить ствол надобности уже не было – старая липа, проигравшая своё последнее сражение с жизнью, и так валялась на земле, задрав в небо трухлявые ветки, словно руки в немой мольбе. Причём, грохнувшись наземь, дерево умудрилось придавить насмерть какого-то мелкого приблудного козла – из диких. Судя по высохшим комьям земли, которые сыпались при ударах с вывороченных корней, по затхлой сырости в глубокой яме под ними, а также по жуткой вони, разившей из-под ствола, с момента падения дерева прошло уже несколько дней.

Отхряпав последний корень, ватаман выпрямился, смахнул капли пота с распаренного лба и глянул, как продвигается работа у остальных. Подгонять никого не требовалось. Хитрун недобро оскалился, думая о своём. С прошлым деревом им не повезло. Как ни старались, свалить не успели, хотя и исчекрыжили ствол почти до середины, – не так проста оказалась наука дровосека. Махина тронулась раньше, чем они закончили дело, еле успели попрыгать обратно на грузовоз. Ухмыла, засланного отвлекать седунов Махины и прибежавшего последним в каком-то невменяемом состоянии, втягивали уже за шиворот в несколько рук. Весь следующий перегон ватаман пытался выяснить, что там с ним произошло, но Ухмыл сыпал какими-то заумными изречениями, явно стуманившись головой, так что Хитруну в конце концов пришлось оставить его в покое. Мысленно же он сделал ещё одну зарубку, добавляя её к общему счёту, который собирался предъявить торгашу с домена Рось. Много крови попортил этот стервец его ватаге, но за всё, за всё придётся платить, пусть даже и не надеется увильнуть. А особенно за Пивеня, бесчестно повязанного властями в храмовнике Простор-домена при прямом участии торгаша.

– Ладно, сойдёт, – сквозь зубы процедил ватман. – Теперь берём и несём, кровь из носу! Буян, дуй на мою сторону, остальные берите с другой!

Поплевав на ладони, бандюки ухватились за торчащие из ствола огрызки сучьев и, оторвав ствол от земли, спотыкаясь и охая, потащили к вагонам. По мгновенно покрасневшим от натуги лицам бандюков градом покатил солёный трудовой пот.

Но далеко не ушли.

Потому что кое-кто споткнулся (не будем показывать пальцем, но это был Скалец, кто же ещё) и, судорожно вцепившись в бревно, повис на нём. Лишний вес сыграл злую шутку – бандюки не удержали ствол, и тот ухнул на землю, придавив ногу самому ватаману. Очень тихий лес сразу наполнился очень громкими матюгальниками.

– Сил моих нет, порешу гада! – заорал вдруг Ухмыл, оказавшийся к Скальцу ближе всех, и, подскочив, в бешенстве схватил того за грудки. Несколько раз встряхнув слава как тряпичную куклу, бандюк отшвырнул его от себя, да так, что тот грохнулся навзничь, и выхватил саблю. Но тут подоспевший ватаман перехватил уже занесённую для смертоубийства руку.

– А ну остынь, кровь из носу! – рявкнул Хитрун. – Кого и как наказывать – я сам буду решать!

– Один лишний палец всю руку портит, усы узлом! Прибить его – и вся недолга, сколько нам ещё с ним мучиться, все неприятности из-за него!

– Эй, Ухмыл, ты мою роль-то на себя не бери, – встрял Буян, вскочив на ствол и злобно вращая глазами. – Бешеный в ватаге я, а не ты. А то что ж получается, скоро мне вместо тебя байки травить придётся? Так я не умею!

– Уйду я от вас! – захныкал вдруг Скалец, продолжая лежать на земле. – Слова хорошего от вас не услышишь, разогни коромысло…

– Хочешь услышать о себе хорошее – умри, поганец! – Ухмыл снова рванулся к славу, но ватаман его не пустил.

Честно говоря, Хитрун и сам еле сдерживался, чтобы не накостылять Скальцу по шее, но он недаром был ватаманом и вовремя почувствовал, чем дело пахнет. А дело пахло дракой. Видимо, оплошность Скальца была последней каплей, переполнившей чашу раздражения бандюков, чувствовавших себя в Проклятом домене донельзя паршиво. А драки он сейчас никак не мог допустить. И ватаман встряхнул за грудки Ухмыла, как тот перед этим Скальца:

– Да ты что, Ухмыл, ведёшь себя так, будто мудильных яблок обтрескался! Ну всё, хватит, потащили бревно дальше, нет у нас времени на ерунду всякую! – Выпустив бандюка, ватаман, подавая пример, первым схватился за ствол.

– Что-то я не пойму, батько, то ли у меня крыша едет, то ли Махина тронулась, – сказал вдруг Жила, оказавшийся самым спокойным среди остальных крикунов.

Бандюки разом умолкли, повернув головы.

– Опять не успели, пся крев! – заорал Буян, суматошно размахивая руками.

– Ещё бы! – Ухмыл сплюнул. – Всякая работа требует больше времени, чем ты думаешь!

– Заткнитесь! Все! – Ватаман обвёл ватагу налитыми кровью глазами. – Ну, раз так, раз опять с бревном боком вышло… Скалец, хватай тушу козла и давай за нами, на грузовоз. В конце концов жареной кляче в задницу не смотрят!

– Ась? – Красавчику показалось, что он ослышался. – Что хватать?

Вместо повтора ватаман схватил того одной рукой за шкирку, другой за штанцы и, размахнувшись, запустил в нужную сторону, словно камень из пращи. Несколько шагов, отчаянно вскрикивая и суматошно дрыгая ногами, Скалец пролетел по воздуху, прежде чем коснулся земли, и еле успел увернуться, чтобы не вляпаться в козлиную тушу. После чего остановился, не зная, что предпринять дальше, и растерянно глядя в спины бандюков, устремившихся к составу.

– А зачем он нам, батько, этот козёл? – на бегу поинтересовался Буян.

– Он же смердит, усы узлом! – Ухмыл сплюнул.

– Вот именно что смердит, кровь из носу! Сигайте в грузовоз, после объясню, что делать будем. Пора Махину остановить, иначе уедем… к елсам на куличики. А они нас вместо этих куличиков и используют.

Скалец снова глянул на козла и скривился. Вроде и тушка небольшая, худосочный какой-то козёл попался, а воняло от него так, что не только желудок, душу наизнанку выворачивало. Неужто ему придётся это брать руками?! От жалости к себе Красавчик готов был прослезиться. Какие ж всё-таки злые эти бандюки, прямо сил нет!

– Без козла в грузовоз не пущу, понял, кровь из носу?!

Крик ватамана подстегнул, словно крапива по причинному месту.

Да и времени не было заниматься самоутешением – Махина постепенно набирала ход, и оставаться одному с елсами Скальцу никак не хотелось. Зажав одной рукой нос, чтобы хоть немного пригасить вонь, он схватил козла за копыто и быстро, бегом поволок за собой.

 

Глава двадцать вторая,

где всё путешествие на первый взгляд накрывается медным тазом

– Дедушко, а сколько ж тебе ныне лет набежало, ежели ты, как утверждаешь, был свидетелем столь давних событий? – с некоторым сомнением спросила Минута, едва Проповедник закончил рассказ.

– Много, – буркнул дед, явно недовольный высказанным недоверием. – Много лет минуло, скатертью дорога. Не считывал. Может, семь десятков, а может, и все десять…

– Ну, дед, это ты загнул! – Благуша хмыкнул. – Ты же выглядишь не больше чем на полтинник, а тебе уже тогда, судя по рассказу, столько и было…

– А ты у елсов поспрашивай, почему я с тех пор стареть перестал, – сказал как отрезал Проповедник.

– Елсы, елсы, сколько уже времени в этом домене, а так ни одного и не видел! – пробормотал Воха Василиск, уставившись в Благушину книжицу, страницы коей он перелистывал в течение всего рассказа, ни разу не передохнув. – Горазд ты, дедуля, врать…

– Что это за вонь? – вдруг спросил Благуша, поморщившись. В махинерии определённо завоняло тухлятиной. Брезгливо потянув носом, слав определил направление источника и уточнил: – Это от клоацинника так несёт, Воха, или от тебя?

– Пусть моется тот, кому лень чесаться! – бодро отбрил Воха, по-прежнему не отрываясь от чтения томика апофегм. Но тут тяжёлый запах добрался и до его менее чуткого, чем у Благуши, носа. Воха наконец поднял глаза и недоумённо хмыкнул:

– И вправду, откуда такой дрянью тянет?

– Фу, гадость какая, – фыркнула Минута, прижимая к лицу платок, годный на все случаи жизни.

Тут и дедок, оставив на время своё недовольство, стал принюхиваться, поводя из стороны в сторону своим крупным, горбатым «клювом». Седые усищи при этом топорщились, поднимаясь и опускаясь, словно вёсла во время гребли.

А зловоние становилось всё сильнее.

Вскоре уже и принюхиваться стало незачем – разило отовсюду и с одинаковой силой. Напротив, пришло время по примеру Минуты зажимать носы кому чем придётся.

– Нет, энто всё-таки бандюки, – глухо заявил Безумный Проповедник, уткнув нос в рукав армяка. – Энто токмо от них, засранцев, может быть такая вонища!

– На остановке что-то прицепили! – кивнул Благуша. – Чтоб их, как олдей, каждого надвое развернуло, оторви и выбрось! Никак не угомонятся!

– А вы как думали? Вот и здесь сказано – все неприятности случаются в самое неподходящее время, – тоже из-под рукава плисовой рубахи прокомментировал Воха, скосив глаз во всё ещё раскрытую книжицу. И удивился. – Вот тебе и на, я же страницу не переворачивал, обертон те по ушам, а апофегма сменилась!

– Ой, что же делать-то будем? – еле слышно спросила Минута из-под платка, – Дышать же нечем! Заморят они нас этим запахом!

– Действительно, надо что-то делать. – Благуша решительно встал с лежака. – Давай-ка боковую дверцу откроем и попробуем проветрить…

– Не тронь дверцу! – заорал Воха. – Они только этого и ждут!

– Да ты что, бард, башкой стуманился или как? – Торгаш покачал головой, вспомнив свой личный опыт путешествия на грузовозе. – По-твоему что, бандюки прямо на крыше Махины сидят? Да ты сам прикинь – на такой скорости их же оттуда просто сдует. А не сдует, так замёрзнут вусмерть.

Воха попытался возразить, но поперхнулся, едва отняв рукав от лица, и снова спрятал нос в укрытие. А уже оттуда что-то возмущённо промычал недокормленным телёнком – что именно, разобрать было невозможно. Но, несмотря на собственные доводы, Благуша тоже призадумался и решил дверцу пока не трогать.

– Ладно, сделаем по-другому, – сказал слав, разворачиваясь в обратную сторону.

– Ты куда? – приглушённо спросила Минута (из-под платка выглядывали только глаза).

– В тамбур. Махину от вагонов отцеплять. Кхе-кхе… – Не выдержав, Благуша отбросил показное геройство и тоже достал платок, а уже из-под него пояснил: – Избавимся от вагонов, значит, избавимся и от бандюков, а после, как подальше отъедем, остановим Махину и избавимся от вонючей дряни, что к ней прилеплена.

– А откуда ж тебе ведомо, паря, как Махину отчиплять?

– Да всё оттуда, дед, откуда и управлять научился, – отмахнулся Благуша, не желая вдаваться в подробности. – Видел как-то, как знакомый подобное проделывал. Попытка не пытка, авось и получится…

– Погодь, надо подстраховаться. – Проповедник вскочил с лежака, подхватил с пола свой сидор и, стоически сморщившись от набросившейся на его нос вони, выудил из сидора короткую, но массивную дубинку весьма внушительного вида. – Ежели бандюки там, в тамбуре…

– И я с тобой! – Минута тоже вскочила с самым решительным видом, сверкая своими зелёными глазищами. – Надо будет, и голыми руками с лихоимцами разберусь!

У Благуши потеплело на сердце от столь дружной поддержки.

– Да ладно вам, везде бандюки мерещатся! Не такие уж они вездесущие, оторви и выбрось! А что до этих злодейских происков, то так просто, одной вонью, бандюкам нас не взять! Вот им назло сейчас по чарке хряснем да салом закусим…

Не стоило Благуше этого предлагать, но с кем ошибок не бывает? Сдавленно замычав, Воха швырнул на лежак томик апофегм и нырнул в клоацинник, где его, судя по характерным давящимся звукам, и вывернуло наизнанку. Не впрок пошла дармовая закуска.

– Один вже отвоевался, скатертью дорога, – мрачновато прокомментировал Проповедник. – Пошевеливайся, паря, делай, что задумкал. – И встал около тамбурной дверцы с дубинкой наготове, а Минута, сжав кулачки, пристроилась за его широкой спиной, чтобы в случае чего поддержать.

Благуша прижал ухо к дверце, прислушался, но никаких подозрительных звуков не уловил. Тогда он тихо снял засовы, приоткрыл дверцу…

И в щель тут же с лязгом въехало длинное лезвие ватаманской сабли, едва не насадив торгаша, как тушку трепыхалы на вертел! Благуша еле успел отскочить, а в дверь, отжимая её мощной дланью, уже неудержимо лезла багровая усатая харя самого Хитруна…

Что, напугали мы вас?

А не стоило пугаться, не стоило – это мы, авторы, так шуткуем, для нагнетания тревожной атмосферы на пустом месте. Сами подумайте, откуда здесь взяться ватаману? Ну откуда? Вот именно.

В тамбуре было пусто.

И воняло там куда меньше.

По-прежнему стараясь действовать как можно тише, слав осторожно шагнул вправо, распахнул неприметную боковую дверцу, встроенную в зад Махины, и, присев на корточки, окинул внимательным взглядом многочисленные рычажки, коими была увешена стенка ниши за дверцей. Ежели честно, он мало что запомнил из действий Ухаря, когда тот отцеплял Махину, но, странное дело, стоило сейчас взгляду коснуться того или иного рычажка, как Благуше сразу становилось ясно, как и куда его поворачивать – вправо, влево или на себя. Причём порядок действий в этой Махине отличался от порядка действий в Махине Ухаря, ведь здесь не имелось рычажков управления парусными щитами из-за отсутствия последних. И это странное знание, всплывавшее откуда-то из неизведанных глубин разума и не имеющее под собой никакого рационального объяснения, вновь привело Благушу в смятение. Но ненадолго. Ведь чего-то подобного он и ожидал, когда решился попробовать отцепить состав.

– Ну как? – громким шёпотом поинтересовался Проповедник, высовывая в тамбур взлохмаченную голову.

– Кажись, смогу, – так же шёпотом ответил слав. – А вы там поосторожнее, сильно не высовывайтесь. Когда отцеплю, рывок будет, так что держитесь за что-нибудь, чтобы на рельсы не кинуло. А то сразу каюк!

– Понял, скатертью дорога!

Голова Проповедника исчезла.

Оставшись один, Благуша вознёс молитву Олдю Великому и Двуликому, чтоб не лишил нечаянной сообразительности, собрался с духом и принялся за дело. Через несколько минут, благополучно закончив возиться с мелочью, слав поплевал на ладони и взялся за самый огромный рычаг, растущий из пола ниши почти до самого её верха.

Нажал.

Рычаг не шевельнулся.

Благуша мгновенно взмок. Отчётливо вспомнилось, как бугрились на широченной спине Ухаря могутные мускулы, аж шёлковая рубаха трещала да стонало железо хитрого механизма, когда тот тянул такой рычаг на себя, причём тянул плавно и медленно, превозмогая отчаянное сопротивление. Неужто ничего не получится? Неужто для того, чтобы это сделать, нужна сила Ухаря? Ну нет! Он и сам не слабак, оторви и выбрось!

Благуша упрямо набычился, плотнее обхватил рычаг обеими руками, покряхтел, приноравливаясь, и что есть силы снова потянул на себя. Железо застонало, как тогда у махиниста, но не сдвинулось с места. Благуша нажал ещё сильнее, чувствуя, как под армяком и у него начинает трещать рубаха, а в голове начинает громко стучать от прилива крови. Рычаг задрожал, словно от озноба. «А вот хрен тебе, оторви и выбрось, – мстительно подумал слав, мужское самолюбие которого было крепко задето, – вот не позову Проповедника на помощь, и всё тут! Хоть пополам порвусь, а не позову!»

И упрямое железо покорилось.

Что-то звонко, надрывно щёлкнуло в основании, и рычаг плавно пошёл вниз, а Благуша ещё и всем телом сверху навалился, пока не дожал зловредную железяку до самого пола. Наконец лязгнули сцепки где-то под полом, загремели стены и потолок, и тамбур разделился надвое, словно батон колбасы, разрубленный поперёк алебардой Обормота. Рывок, когда Махина освободилась от веса вагонов, против ожидания, оказался не так уж и силён, к тому же слав всё ещё держался за рычаг и без особого труда устоял на ногах. В быстро расширявшуюся щель ворвался свистящий ветер, прянул Благуше в покрытое испариной лицо, взъерошил влажные волосы. Дело было сделано. Слав довольно ухмыльнулся, вытер ладони об армяк и вернулся в махинерию, не забыв накрепко запереть за собой тамбурную дверь.

– Молодец, торгаш, – одобрительно кивнул дед, пряча дубинку обратно в сидор.

Поймав сияющий восхищением взгляд Минуты, слав, сам того не ожидая, покраснел как варёный рак.

– Да ладно, чего там, – смущённо пробормотал он, – видел же, как деется… А с бандюками, можно сказать, теперь покончено – или я не Благуша, оторви и выбрось!

И поспешно зажал лицо рукавом, чтобы не вывернуло наизнанку от вони, как Boxy. Бард, лёгок на помине, с обессиленным видом только сейчас выбрался из клоацинника и с горестным стоном рухнул на лежак лицом вниз, обхватив голову руками.

– Эвон беднягу как прохватило, – посочувствовал дед. – Тонка кишка у стихоплёта оказалась. Я б ему городской дерьмовоз не доверил, тонкая работа, ответственная… Олдь Великий и Двуликий, ну что за смрад! Мне токмо кажется, скатертью дорога, или он ещё сильнее стал?

В ответ Воха лишь слабо дрыгнул ногами, а Минута сдавленно хмыкнула под платком. Благуша же, не обращая внимания на дедов трёп, молча и сосредоточенно считал веховых олдей, мелькавших в оконце махинерии. На десятом он решительно подошёл к приборной доске и начал жать окошки скорости в обратной последовательности с небольшими интервалами, чтобы избежать рывков при торможении. Понятное дело, никто его этому не учил, но об этой стороне дела он решил подумать как-нибудь после, крепко подумать.

Наконец Махина остановилась, и Благуша со спокойным сердцем отдраил боковую дверцу. Первым, чуть не сбив слава с ног, задыхаясь и кашляя, наружу выскочил Воха Василиск, а за ним уже и остальные спешно покинули провонявшее помещение. Причём торгаш галантно пропустил вперёд себя Минуту, за что был заслуженно вознаграждён благодарным взглядом, после чего разошёлся в своём благородстве и пропустил деда, на что тот не обратил ни малейшего внимания.

Вскоре весь народ валялся на мягкой траве-мураве, под ясным полуденным светом Небесного Зерцала, с наслаждением вдыхая свежий, настоянный на лесных травах воздух. Да кто бы мог подумать, что обычный воздух может быть так приятен и сладок на вкус! Развалившись на спине и подложив руки под голову, Благуша, прищурившись, глазел на редкие белесые облачка в небе да мял в крепких зубах сорванную травинку. Хорошо было так валяться, ни о чём не думая, но кому-то надо было наконец выяснить, что за дрянь была прицеплена бандюками к Махине и главное – где, и этим кем-то, ясное дело, придётся быть ему. Ну вот такой уродился он, ответственный с головы до ног и обязательный с ног до головы, что уж тут поделаешь.

Взгляд Благуши в соответствии с мыслями лениво сместился к объекту предстоящей работы, предположительно определяя места состоявшейся диверсии, придирчиво, уже настраиваясь на серьёзный лад, прошёлся по массивному передку Махины с зубастым профилем охранной решётки и вылупленным глазом фары, по могучему боку, в коем чернел проём распахнутой дверцы, переместился к крыше…

Сперва он просто не поверил своим глазам.

Потом волосы у него на голове зашевелились.

А потом на Благушу от нервного потрясения напал истерический хохот. Схватившись руками за живот, слав опрокинулся набок и согнулся пополам.

– Что с тобой, Благушенька? – Лежавшая рядом Минута приподнялась на локте, встревоженно всматриваясь в его лицо.

– Кишка, значит, у меня тонка? – криво усмехаясь, припомнил Воха слова деда. – Дерьмовоз мне не доверите, обертон вам по ушам? А вы на торгаша своего гляньте, явно человек не в себе.

– Ну-ну, ты нашего слава не замай, – сердито прикрикнул на Boxy дед. – Ежели бы не он, по сию пору вонищу смердящую лопали бы в Махине! И ты в первую очередь, стихоплёт! Он нас всех выручил, скатертью дорога, да вже в который раз!

– Да уж, чем больше в жизни мест для подвигов, тем меньше для нормальной жизни, – покладисто кивнул Воха, похоже натрескавшийся этих апофегм уже не меньше Благуши.

Благуша, продолжая хохотать, с трудом отнял одну руку от живота и ткнул пальцем в сторону Махины. Взгляды спутников послушно переместились…

А затем полезли на лоб.

Картинка вышла весьма колоритной.

На крыше Махины, с самого края вдоль низких служебных перилец, нахохлившись и поджав ноги к задницам, точно куры на насесте, тесным рядком сидела ватага Рыжих в своём полном нынешнем составе. От перенесённого в дороге леденящего холода бандюки слаженно, словно после долгой совместной тренировки, выбивали зубами чечётку, зябко скрестив руки на груди и спрятав кисти рук в подмышках. А их рожи, выглядывающие из-за поднятых воротников армяков, своим обветренным, примороженным до красноты видом напоминали только что вынутые из ледника усатые пельмени, сдобренные дли вкуса красным соусом. Лишь Скалец выглядел пельменем не только усатым, но и кудрявым, а потому и вовсе странным. К тому же, бросая на своих подельщиков быстрые опасливые взгляды, говорившие о том, что он явно не желает быть замеченным за сим занятием, он жадно и торопливо грыз какой-то белый кусок, зажатый в руке.

– Вот тебе и выручил нас торгаш, дедуля, – охнул Воха, бледнея, как облака над головой, после чего все, кроме хохочущего Благуши, повскакивали на ноги. Проповедник не нашёлся что ответить барду и за неимением лучшего просто недобро глянул на ватагу из-под кустистых бровей. Но что бандюкам такие взгляды? Как об стенку горох.

В этот момент Хитрун, сидевший на крыше посерёдке своей ватаги и, как выяснилось, как раз над распахнутой дверцей Махины, шевельнулся, приходя в себя, повёл широченными плечам. И окинул путешественников всё ещё стылым, но уже пронзительным взором маленьких, глубоко посаженных глаз, в глубине которых медленно, красными угольками разгоралась тяжёлая злоба.

– Ну что, надышались, щучьи дети? – сипло проскрипел Хитрун. – А теперь мы вас свяжем для порядку и допросим по совести. Особенно тебя, торгаш… Смейся, смейся, но на этот раз, кровь из носу, наша взяла.

Нечеловеческим усилием воли Благуша оборвал свой дудацкий смех и поднялся на ноги, встав плечом к плечу с кряжистым Проповедником и как бы ненароком оттеснив за спину Минуту. Рвануть к Махине и заскочить внутрь, мелькнула у слава лихорадочная мысль, пока бандюки полностью в себя не пришли, не отогрелись под Зерцалом.

Ватаман, перехватив его взгляд, с лязгом вытянул из ножен свою здоровенную саблю и свесил через перильца вниз, наискось перекрыв проход острым как бритва лезвием.

– Но-но, не балуй, торгаш, кровь из носу. А вы чего расселись, огурцы недосоленные?! – рыкнул он уже на своих. – А ну живо вниз! – Скалец попытался проглотить то, что не дожевал, поперхнулся и выпучил глаза. Номер, видимо, не прошёл. Жила, что сидел рядом с ним, не глядя, хрястнул того ладонью по спине – видимо подкрепляя слова ватамана действием для особо нерадивого. Строптивый кусок вылетел из горла и, пролетев аж полтора десятка шагов, шмякнулся на траву возле самых ног Благуши. Сало, механически определил тот. Бандюки, занятые трудным спуском с крыши, для чего приспособили привязанный к перильцам аркан Жилы, ничего не заметили, и Скалец, ещё немного посидев с омертвелым видом, тоже последовал за ними.

– Бежим! – нервно шепнул Воха Василиск, дёрнув слава за рукав. – Бежим, пока время есть!

– Поздно уж, не дёргайся, – сквозь зубы ответил Благуша, глядя, как бандюки, перекинувшись через перильца и повиснув на руках, приноравливаются, как бы половчее сверзнуться с такой высоты. И, накручивая в себе решимость к действию, добавил: – Да и некуда нам бежать, негде искать помощи. Забыл, где находимся? Раз не удалось перехитрить бандюков, значит, будем биться!

– Эхма, а дубинка-то моя верная там осталась, – скорбно вздохнул Проповедник.

– А я книжицу там оставил, – вспомнил Воха и виновато глянул на торгаша, словно от книжицы сейчас что-нибудь зависело.

– Да все наши котомки там остались, все вещи, так что придётся голыми руками отбиваться, – подытожила Минута с таким спокойным видом, словно ей приходилось проделывать подобное ежедневно и с неизменным успехом.

«Какая же она молодчина, – подумал слав про себя. – Да за такую девицу жизни не жалко, оторви и выбрось!» И он не пожалеет! Только чрез его хладное тело они смогут её коснуться своими погаными лапами! И только так!

Первым оказался на земле Ухмыл. Сразу выхватив саблю, он загородил собой проход в махинерию, тем самым развязав руки ватаману. Не сдержав любопытства, бандюк заглянул в махинерию и присвистнул:

– Да-а, красиво жить не запретишь… а вот помешать можно.

Один за другим, охая и матюгаясь, бандюки съезжали с помощью аркана вниз, разминали застывшие на ветру члены и, заметно косолапя, подходили к Ухмылу. Последним, с перекошенной от мучений рожей, на землю ступил Хитрун, отвесив звонкий подзатыльник замешкавшемуся Скальцу, вовремя не убравшемуся с дороги.

Благуша бегло огляделся вокруг, прикидывая, что может сгодиться в качестве оружия, например какой-нибудь сук или камень, но ничего не обнаружил.

– Ежели тихо сдадитесь, то больно бить не будем, кровь из носу, – пообещал ватаман. – Ладно, парни, вяжи их.

Угрюмые путешественники молча смотрели, как бандюки осторожно, с опаской, явно памятуя о неудачной стычке на Краевой Станции, начинают обходить их с двух сторон, беря в рачью клешню – Ухмыл с Буяном справа, а Жила со Скальцем слева. Последний брёл с самым неприкаянным видом, глядя то на траву, то на деревья, то на облака в небе, то на Небесное Зерцало, даже на Махину оглядывался и, будь его воля и умение, точно вскочил бы в неё и удрал – в общем, смотрел куда угодно, только не на Благушу. Видать, совесть у подлюги заговорила, ежели вообще имелась.

И тут у Вохи сдали-таки нервы.

– Отдай балабойку, подлюга! – с надрывом закричал бард и кинулся было на Ухмыла, но Благуша крепкой дланью придержал его за ворот армяка.

– Не торопись, бард, успеешь ещё в руки к бандюкам попасть.

– Да я их не боюсь! В бараний рог согну и дудеть через задницу заставлю!

– Погоди, говорю тебе. Верю, что не боишься. Но лучше минуту быть трусом, чем всю оставшуюся жизнь мертвяком. Отбиваться будем все вместе, слаженно, оторви и выбрось. Нас четверо, и их четверо, авось сдюжим.

– Дело гуторишь, – одобрительно кивнул дед.

– Как это четверо? – озадаченно возразил Воха. – Ты что, ватамана в счёт не берёшь?

– Да нет, я вот этого кудрявого в счёт не беру, его одной соплёй перешибить можно. – Благуша презрительно дёрнул подбородком в сторону Скальца. От таких слов Красавчик и вовсе остановился, понуро опустив голову.

Дедок, тряхнув черногривой головой, шагнул вдруг к близстоящей молодой липке, присел, обхватил толстенький, с руку, ствол широкими дублёными ладонями, покряхтел, приноравливаясь, поднатужился… и с громким треском вырвал с корнем. Бандюки от такой картины разом остановились, вытаращив глаза. Даже ватаман уважительно хмыкнул, снова выдёргивая из ножен саблю. Минута изумлённо ойкнула, Благуша порывисто вздохнул, а Воха Василиск присвистнул, выразив общее мнение.

– Ну ты даёшь, дедуля! Вот не думал, что такое возможно, обертон те по ушам!

Проповедник с гордым видом развернул деревце густолистой макушкой к бандюкам и, взяв ствол наперевес, словно алебарду, весьма красноречиво пообещал:

– А вот кто первый сунется, на том банный веничек и опробую!

– Лучше брось, старый перхун, а то хуже будет, – предостерёг ватаман.

– Всё равно не быть по-ихнему, – заявил Благуша вполголоса, чтобы бандюки не услышали.

– Это почему же, обертон по ушам? – живо заинтересовался Воха, почувствовав в голосе торгаша странную уверенность.

– А потому, ежели ты ещё не заметил, что в такие моменты всегда что-нибудь случается, и удача, по большому счёту, оказывается на нашей стороне!

– Окружайте, окружайте их, олухи, чего топчетесь, – подгонял своих братков тем временем ватаман, размахивая громадной саблей. – Окружайте да вяжите! Жила, где твой аркан, кровь из носу? Накидывай на деда!

– Дак это ж… на Махине остался, не отвязал ещё…

– Вот так всегда, кровь из носу, вечно от вас нет никакого толку, когда это особенно необходимо!

Воха с сомнением глянул на Благушу, обдумывая его заявление, затем снова на бандюков, почесал в затылке:

– Да что же с этими уродами может сейчас случиться, обертон те по ушам? Разве что гром с ясного неба вдарит ватаману по маковке, что было бы совсем неплохо!

Гром не вдарил.

Вместо грома с небес послышался какой-то диковинный гул, заставивший всех без исключения на время забыть о предстоящей потасовке и задрать головы вверх в поисках источника столь странного звука. Не успел народ сосчитать до десяти, как гул перешёл в могучий утробный рёв, от которого задрожала земля под ногами да затрепетали листья деревьев – словно прямо в их сторону, сломя голову и ревмя ревя, неслось неохватное взглядом стадо разъярённых быков.

В следующий миг из-за макушек леса на великой скорости вылетела какая-то громадная чёрная елдовина… Как бы нам её описать… Представьте себе здоровенную овальную дыню, втиснутую в подходящего размера корыто, а потом подвесьте всё это дело в воздух и увеличивайте до тех пор, пока она не станет раз в десять больше Махины Представили? Весьма внушительное зрелище, не так ли? И вот эта самая дура, которую мы только что так живо вообразили, вылетает из-за леса и, взревев ещё громче, от чего у всех напрочь закладывает уши, резко останавливается, зависнув на большой высоте прямо над местом несостоявшейся схватки. И, понятное дело, заслоняет собой небо. На землю пала такая исполинская тень, что накрыла не только людей, но и громадный кусок окружающего их леса.

Безумный Проповедник при виде этого дива рухнул на колени и закричал страшным голосом – тем самым, которым вводил в трепет народ во время своих проповедей:

– Кайтесь! Кайтесь, безумцы! Пропали, пропали мы! Вот и смертушка наша пришла, и елсы прилетели за нами на своём чёрном шаре!

И путешественники, и бандюки замерли, словно и вправду громом поражённые.

«А ведь дед говорил, что те шары летали бесшумно, – безотчётно подумалось Благуше, боевой запал которого сразу растаял. – Всё-таки приврал дед-то…» Странная слабость охватила его члены, а перед глазами от нереальности происходящего всё поплыло, поплыло, затуманив взгляд, словно какой-то остряк, схватив его за ноги, сунул головой в проточную воду. Почему-то вспомнились маменька с папенькой, которых он больше не увидит, родной дом в Светлой Горилке, вспомнилась также прорва как не завершённых, так и вовсе не сделанных дел… Много чего вспомнилось…

Внезапно рёв стих, сменившись не менее оглушительной тишиной.

В следующий миг сбоку «корыта» распахнулась дверца, и из неё выпрыгнула человекоподобная фигура – телом и ликом чёрная, с прозрачным шаром за плечами, какие Благуша видел в храмовнике, где они продавались на потеху детям, и с громадным молотом в обеих руках – совсем уж недетским предметом. С тихим шелестом фигура плавно, словно её спускали на верёвочке, спланировала на землю, глухо бухнув ногами при приземлении. А за ней выпрыгнула ещё одна, ничем не отличимая от первой. И ещё. А одна даже держала в руках здоровенную, чем-то смутно знакомую алебарду…

Размякший от потрясения, прямо-таки как восковая свеча на зерцалопеке, Благуша беспомощно смотрел, словно во сне, как жуткие создания с огромными выпуклыми глазами на безликих лицах, являвшиеся скорее всего теми самыми железными феликсами из рассказа Безумного Проповедника, окружают и его компанию, и бандюков – всех чохом. Ощетинившись саблями, ватага Хитруна сбилась в тесную кучу, спиной к спине, решив, видимо, отбиваться до последнего. Безумный Проповедник продолжал что-то причитать, стоя на коленях, Воха, продолжая белеть лицом, хотя казалось – дальше уже некуда, явно готовился хлопнуться в обморок, а Минута… Минута вела себя странно и непонятно, дошло вдруг до Благуши. Настойчиво теребя его за рукав армяка, она с радостным видом пыталась что-то ему втолковать, показывая то на чёрную громадину в небе, то на деловитых феликсов, закончивших окружение по всем правилам. Вот только непрерывный звон, поселившийся в ушах после прекращения рёва громадины, мешал ему разобрать, о чём же она говорит. Стуманилась девица, решил слав. И так ему стало её жалко, такая вдруг горячая и уже безнадёжная любовь вспыхнула в его сердце, что разом вернулись к нему силы. И слав крепко-накрепко обнял милую, прижав к своей широкой груди и загородив собой от всего злого мира.

Вот тут-то он наконец и услышал то, что хотела сказать ему Минута:

– Да наши это, наши, Благуша! Это Бова Конструктор на своём новом летательном аппарате прилетел!

 

Глава двадцать третья,

где путешественники убеждаются, что наступил не Конец Света, как им почудилось вначале, а пришёл конец ватаге Рыжих

– Вот что, парни, не буду говорить долго, пар вам в задницу, не стоит затягивать первую чарку… – Выпрямившись во весь громадный рост, Ухарь обвёл всех присутствующих неторопливым взглядом, важно шевельнув рыжими усищами под сливовым носом.

И компания Благуши, и прибывшие с Бовой Конструктором люди, вольготно рассевшись возле костров, к этому времени уже насытились из отбулькавших своё походных котелков и теперь, с чарками в руках, расслабленно вслушивались в слова махиниста. На мгновение задержав свои маленькие чёрные глазки на лице Благуши, Ухарь вдруг бесшабашно подмигнул ему и закончил:

– В общем, скажу просто – мы здесь собрались для того, чтобы выпить. Так выпьем же за то, что мы здесь собрались!

И, показывая пример, целиком, словно в разверстый бочонок, опрокинул чарку окоселовки в широко раскрытый рот. После чего небрежно утёр губы и как ни в чём не бывало опустился на своё место в кругу пирующих. В ответ в воздух взвились одобрительные выкрики, чарки быстро опустели, а народ обстоятельно занялся закусью.

Благуша тихо вздохнул, не решаясь пошевелиться, затем скосил глаза на Минуту, изящная головка которой уже довольно долго покоилась у него на плече. По губам девицы бродила мягкая загадочная улыбка, а из-под полуопущенных ресниц время от времени, словно стрелы, вылетали озорные взгляды, пролетая над догорающим костром и наповал сражая кого-нибудь из тех, кто в тот момент попадал под обстрел её чудных зелёных глаз. Торгаш снова вздохнул. Пить окоселовку ну совершенно не хотелось. И не потому, что крепка, зараза, – и без выпивки на душе у него было необычайно хорошо. Ну, авось Ухарь не заметит, а ежели и заметит, то авось не обидится, решил слав и аккуратно отставил в сторонку свою едва пригубленную чарку. А освободившейся рукой бережно обнял Минуту, против чего та явно не возражала – наоборот, в ответ на сие действие от удовольствия очень даже похоже замурлыкала по-кошачьи.

«Да, – подумал Благуша, улыбаясь, – славно вот так сидеть среди своих – обнимать любимую девицу, оторви и выбрось, смотреть на умирающие в древесном пепле языки пламени и чувствовать себя в полной безопасности после стольких приключений…»

«Иногда жизнь кажется тебе такой прекрасной, что не хочется просыпаться», – к случаю вспомнилась подходящая апофегма. И взаправду – будто сон. И очень даже сон замечательный. Мнилось ли ему тогда в храмовнике, что такая девица, как Минута, ответит ему взаимностью? Конечно, нет, оторви и выбрось. Он мог лишь мечтать об этом, да и то обрывал себя, не желая бесплодных терзаний. Но ведь ответила. Ответила взаимностью, оторви и выбрось!

Чувствуя, что его счастливая улыбка выглядит очень уж дудацкой со стороны, Благуша спрятал её в приятно пахнущих волосах Минуты. И невольно в который уже раз покосился в сторону летучего корабля настоятеля Храма Света, носившего, как выяснилось сейчас, странное название Дирижопль. Вид нового изобретения Бовы Конструктора вызывал у слава в душе что-то вроде благоговейного трепета. Громадный, много больше самой Махины, корабль величественно покачивался в воздухе рядом с ней, примерно в двух шагах над землёй, удерживаемый специальными якорями. К самим якорям в данный момент были прикручены связки шаров, на которых молотобойцы Бовы десантировались с корабля, от чего выходила двойная польза – и не улетят никуда, и якорь, ежели что, поднимать легче будет.

Да уж, оторви и выбрось, умеет Бова поразить своими изобретениями – до самого копчика. Перед глазами всё ещё ярко стояла недавняя сцена «пришествия с небес».

Чёрная громадина, перекрыв свет Зерцала, с чудовищным рёвом зависает над лесом и вдруг умолкает. В наступившей оглушительной тишине из открывшейся в боку дверцы выпрыгивают чёрные человекоподобные фигуры, с тихим шелестом спускаются на землю и тут же, с молотами наперевес, заключают всех присутствующих в плотное кольцо. Затем летучая громадина два раза глухо бухает, в землю под ней глубоко вонзаются гарпунные якоря, а цепи, протянувшиеся от них к кораблю, с жужжанием накручиваясь на установленные внутри корпуса невидимые барабаны, подтягивают его к земле…

И вот только тогда, подтверждая сказанное Минутой, в проём дверцы выглянул сам Бова Конструктор – такой же, каким Благуша его запомнил по храмовнику: черноволосый здоровяк со странно седой бородкой, стриженной клинышком…

В тот момент Благуша несколько оторопело перевёл взгляд на Проповедника. Дед всё ещё стоял на коленях и, закатив глаза, глухо бормотал под нос какие-то молитвы. Слав только сейчас сообразил, как же они промеж собой похожи дед и Бова Конструктор. Тот же внушительный рост, тот же широкий разворот плеч, та же чёрная шевелюра в компании с седыми бородой и усами. Прямо как папаша с сынком, оторви и выбрось!

Окинув пленников и их охрану из феликсов пристальным, ничего не упускающим взглядом своих серых глаз, Бова довольно улыбнулся в усы и ловко спрыгнул на землю. И только двинулся к ним, как случилась незадача – уж на что казался крепок дедок, а вот стоило ему только одним глазком глянуть в сторону Бовы – и дед грохнулся в обморок. Никто и подхватить не успел, руки-ноги в стороны и готов.

– Эй, дедуля, ты это чего, обертон те по ушам?

К Вохе, когда выяснилось, что ничего страшного им не угрожает, уже успел частично вернуться здоровый цвет лица, что позволило ему обеспокоиться состоянием Проповедника. Благуша тоже дёрнулся в его сторону, но оказать помощь не успел. В несколько размашистых шагов оказавшись рядом (охрана почтительно расступилась, пропуская его внутрь окружения), Бова оттеснил засуетившийся народ широким плечом, склонился над дедом, пощупал пульс на шее и без тени сомнения изрёк:

– Жив – значит, оклемается.

После чего, снова выпрямившись, вдруг сгрёб своими ручищами Благушу вместе с Минутой и крепко обнял. В прошлый раз, в храмовнике, когда пальцы Бовы стиснули ладонь слава при рукопожатии, то ему на миг почудилось, будто рука его угодила под колёса Махины. А сейчас, под треск рёбер и хруст смещаемых позвонков у него возникло ощущение, что под Махиной он оказался целиком. Минута тоже не смогла не оценить дружеское расположение настоятеля Храма Света к ним обоим, о чём свидетельствовал её придушенный писк. Но вот, прервав мучения приветствуемых, Бова отступил на шаг и молвил:

– Ну, здоров будь, слав. Вот где довелось нам свидеться, включи-выключи!..

* * *

…Благуша стряхнул воспоминания, как дорожную пыль с одежды, возвращаясь к яви. Взгляд упал на Безумного Проповедника, сидевшего на противоположной стороне за костром. Тот, хмуря кустистые брови, сосредоточенно жевал кусок копчёной зайчатины, роняя жирные крошки в седую бороду. Дед ещё не пришёл в себя полностью от чудесного явления Бовы Конструктора с лика небесного и продолжал взирать на летучий корабль с явным недоверием.

А вот с Вохой наблюдался полный порядок. Не менее счастливый, чем сам Благуша, бард сидел рядом с Обормотом и с удовольствием мирился с ним снова и снова. При этом его руки, нежно подстраивая струны, не забывали ласкать обводы той самой знаменитой балабойки, о которой он так жалел всю дорогу, – синего дерева, в чёрном лаке по бокам и с обратной стороны грифа, с пятью дорогущими струнами из вяленых жил ханыги. Которую, кстати, он первым делом отобрал у Ухмыла не без помощи того же Обормота. (Сейчас ватага Рыжих всем гуртом сидела чуть в сторонке от общего собрания. И хотя оружие у бандюков было отобрано, а сами они были связаны по рукам и ногам рядом, присматривая за ними, с молотами наперевес топталось несколько дюжих храмовых послушников, специально выделенных для столь ответственного дела.) Благуша с интересом прислушался к беседе:

– Ты не сердись, Обормот, случайно так получилось, промашка, понимаешь, вышла, ошибочка! Ну, хочешь, балабойкой меня этой по кумполу врежь! – И несколько захмелевший от окоселовки Воха, страдальчески скривившись, дрожащей рукой протянул балабойку стражнику.

Обормот поправил свою знаменитую алебарду, отдыхавшую поперёк колен, взял Вохину балабойку, осмотрел её всю с разных сторон, взвесил в руке, как бы примериваясь, и уточнил, напустив на себя суровый вид:

– А не жалко, халваш-балваш?

– Не-е… – обречённо протянул Воха и зажмурился, чтобы было не так страшно.

Но стражник лишь расхохотался и отдал балабойку обратно.

– Воха, мы ж друг дружку столько лет знаем, да неужто я не понимаю, халваш-балваш, что не по злому умыслу так вышло? Успокойся, друган, давно я тебя уже простил.

– Эх, Обормот, друган, – чуть ли не со слезой в голосе вымолвил Воха, снова распахнув глаза и глядя на Обормота с непередаваемым обожанием. – Нет никого у меня дороже! Да я за тебя и в огонь, и в воду, и в медные трубы…

– И сквозь елсову задницу, – ухмыльнулся Обормот в спутанную бороду. – Ладно, ладно, Воха, говорю тебе – успокойся, всё путём. Давай-ка лучше ещё по чарочке…

– Вот это дело, пар вам в задницу! – тут же встрял Ухарь, откладывая в сторонку недоглоданную баранью ногу и подхватывая с походного стола пятилитровую бутыль, чтобы наполнить опустевшие за разговором чарки: – А ну, хряпнем!

– Погоди, друган ты мой махинист, – Воха пьяно погрозил Ухарю пальцем. – Лучше вот ответь, пока я ещё соображаю, – а почему всё-таки вы эту штуку Дирижоплем назвали? Откуда, обертон те по ушам, слово такое чудное?

Благуша хмыкнул. Он и сам хотел задать такой вопрос Бове Конструктору, да случая пока не представилось. Ухарь же, окинув Boxy весёлым взглядом, ответил так:

– А шут его знает, Воха. Название-то Бова Конструктор давал, пар ему в задницу. Но ежели подумать, то, видать, вот почему: потому как работает эта штука на пару, а пар через вон те трубы с кормы во время работы со свистом и выходит, – Ухарь наклонил патлатую голову к Вохе и, доверительно понизив голос, громким шёпотом добавил ему на ухо: – Я, понимаешь ли, когда сверх меры гороху натрескаюсь, тоже, пар мне в задницу, Дирижопль энтот напоминаю. Только летать ещё не научился, мощностя не те…

Народ вокруг костра, тоже прислушивавшийся к разговору, одобрительно расхохотался удачной шутке – даже сам Бова Конструктор смеялся не менее прочих. Воха же, польщённый вниманием окружающих, которое спьяну принял на свой счёт, пустился взахлёб рассказывать о своих приключениях в Проклятом домене, где он, понятное дело, фигурировал только на первых ролях, а все остальные – Благуша, Минута, Безумный Проповедник – были у него на подхвате. Помогали, оторви и выбрось, время от времени претворять в жизнь его какую-нибудь гениальную идею. По его словам даже выходило, что и Махину с вагонами расцеплял именно он. При этом Воха не забывал подкручивать колки на своей балабойке да тренькать, прислушиваясь к звуку, издаваемому настраиваемой струной, – то ли звук ему всё чем-то не нравился, то ли Воха просто намекал на музыкальное продолжение своего рассказа в ближайшем будущем. Народ, посмеиваясь в особо забавных местах, налегал на выпивку и закусь. Благуша ничуть не обиделся – изложить рассказ лучше, чем бард, он всё равно бы не смог, а то, что при этом Воха чуть переиначил суть – так то свободный художественный вымысел, придающий повествованию только особый колорит.

Улучив момент, когда Обормот не был занят Вохиной болтовнёй, Благуша обратился к нему с беспокоившим его вопросом:

– Удовлетвори моё любопытство, друган Обормот. То, что Бова нас здесь нашёл, это я понимаю. Он эту экспедицию, оторви и выбрось, сколько готовил… Но как здесь оказался ты?! В такой дали от своей службы?

У стражника от удивления аж непережеванный кусок козлятины в горле застрял.

– Да ты что, слав, ежели бы не я, халваш-балваш, и Бовы бы твоего здесь не было, – явно обиделся Обормот. – Когда тебя благодаря Проповеднику занесло в Проклятый домен, халваш-балваш, я по совету Мудрого Фрола сразу подался в храмовник с вестью к Бове Конструктору, которого я тогда и знать не знал. Всю задницу об строфокамила обтёр, но, как видишь, добрался я до него. А Бова уж вовремя успел к вам на выручку.

– Благодарю тебя, друган Обормот, – вежливо пробормотал Благуша, не веря своим ушам. Сообщение стражника удивило его несказанно. – Действительно, вовремя вы. Но как же вы могли успеть всё это сделать? Пусть даже Дирижопль Бовы летает быстрее птицы, но ведь тебе самому до храмовника на камиле скакать почти сутки. А сейчас даже первый день не закончился, как мы в Проклятом домене…

– Да ты что, торгаш, белены объелся? – Обормот выпучил глаза и разинул рот. – Какой день, халваш-балваш? Уже почти два минуло!

– Как это два? – заупрямился слав. – Ты чего мне голову морочишь, оторви и выбрось? Что я не помню, что ли, как мы прошлой ночью на Станцию пешком пёрлись, а затем на Махине поехали? А в дороге мы с устатку до полудня всего-то и вздремнули, пока бандюки не разбудили…

Возможно, они бы ещё долго спорили и удивляли друг дружку, ежели бы в этот момент не вмешалась Минута, хотя и молчавшая в течение всего разговора на широкой груди слава, но слушавшая внимательно и не упустившая ни слова.

– Постой-ка, Благушенька… уж не повторилась ли та же история, что и тогда в Махине, когда ты в храмовник ехал и у меня на глазах сутки проспал… Давай представим, что заснули мы утром, а проснулись в полдень, но уже следующего дня…

Благуша, нахмурившись, почесал затылок:

– Но ведь тогда я спал сам по себе, а тут получается, что мы все вместе больше суток дрыхли? И никто ни разу не проснулся, оторви и выбрось, никто ничего не заметил? Но так не бывает!

– В Проклятом домене, халваш-балваш, видать, всё бывает, – вынес Обормот глубокомысленное заключение. И хлопнул полную чарку.

– А бандюки всё это время что, терпеливо ждали, пока мы проснёмся, оторви и выбрось, прежде чем начать безобразничать? Они же нам продыху ни на одной остановке не давали! Или они тоже дрыхли почём зря?!

– Запросто, скатертью дорога, – подал голос через слабо дымящий костёр Безумный Проповедник, многозначительно шевеля бровями. – Потому как вы про елсов с анчутками позабыли. А они такое запросто умеют деять – простых людей усыплять. Вспомните, что я вам сказывал, как меня самого из домена выносили…

– Да ладно тебе, дед, нечего заливать, видели мы уже и елсов твоих, и феликсов железных… – Воха Василиск насмешливо осклабился, ткнув пальцем в ту сторону, где, сложенные в небольшую горку, лежали шлемы камильных костюмов с выпуклыми стеклянными глазами, в которых молотобойцы Бовы и выпрыгивали из Дирижопля. – Вон, дедуля, головы тех феликсов валяются, сходи попинай и успокойся.

Благуша сконфуженно хмыкнул, вспомнив, как с испугу и он тех молотобойцев за феликсов принял, хотя уж кто-кто, а он-то и сам в таком костюме хаживал, должен был догадаться. И примирительно сказал, заметив, как дедок быстро багровеет от Вохиного выпада:

– Ладно, сейчас это уже значения не имеет, оторви и выбрось…

Но тут дедок в гневе вскочил и, страшно вращая выпученными глазами, заорал на Boxy во весь свой нехилый бас:

– Ну ты, чудила стихоплетная! Не тебе мне недоверие высказывать, скатертью дорога, не дорос ещё до разумного понимания, где правда, а где кривда!

А потом как пошёл сыпать хулительными эпитетами, так хоть стой хоть падай:

– Сопля малолетняя! Размазня подзаборная! Нужник недоделанный! Пень недопиленный! Хрен недомоченный! Носок недостиранный! Кусок недоже…

Неизвестно, сколько бы матюгальных этажей выстроил Проповедник над Вохой, ежели бы Бова Конструктор не наклонился к самому уху деда и не шепнул… неизвестно, что шепнул Бова. А только дед враз умолк, ещё больше выпучив глаза. И резко сел на место.

Бова же кивнул барду, который всё ещё хлопал глазами с совершенно обалдевшим от отповеди видом:

– Вот что, Воха Василиск, включи-выключи, спой-ка что-нибудь, разряди обстановку.

– Ага… Точно… Сей момент… как только, так сразу… – спохватившись, Воха взял себя в руки и кивнул в ответ. – Ладно, слушайте. Хотел напоследок приберечь, но ради такого случая… И ты, дед, извини, не хотел я тебя так обидеть.

Проповедник с гордым и упрямым видом смотрел в сторону, давая понять, что Воха ещё не прощён.

А Воха, коротко вздохнув, заиграл.

Над лесом, вырываясь из-под быстро мелькающих пальцев барда, поплыла грустная, красивая и сложная мелодия – балабойка, соскучившись по делу, казалось, запела сама, без участия певуна, окрашивая вечерний мир Универсума в невидимые, но ощутимые чувственные краски. А потом в мелодию складно вплёлся баритон певуна:

– Молодец наш Бова, – тихо-тихо, чтобы не потревожить очарованно замерших слушателей Вохи, шепнул Благуша Минуте. – Спас положение.

– А ты думал! Бова – прирождённый лидер, всегда, в любой ситуации знает, как поступить.

Сказано это было с такой гордостью и теплотой, что сразу становилось ясно – хорошо знает девица своего наставника. Ох как хорошо… Лучше б она его так не знала, слегка нахмурился слав. Но такое отношение нужно заслужить, это он тоже прекрасно понимал. И всё же не удержался, чтобы слегка не поддеть девицу – самую малость, по-доброму:

– Кстати, выходит, этот Дирижопль и есть тот самый шар, про который ты мне рассказывала в храмовнике? К которому канатами будет привязываться корзина аж для четырёх человек?

Минута лукаво улыбнулась:

– Когда я тебе сказывала, так и было. Лишь позже сама узнала, что Бова попутно ведёт ещё один проект, куда значительнее первого. Я ведь часто бываю в разъездах и не всегда нахожусь в курсе всех его работ. Бова же всегда имеет в запасе несколько вариантов – ежели бы с Дирижоплем что-то не заладилось, то он просто вернулся бы к шару с корзиной. К тому же Бова такой человек, что всегда совершенствует свои изобретения, ещё не закончив их… Меня вид Дирижопля тоже изрядно удивил ведь то, что я видела у него в мастерской перед отъездом, выглядело иначе…

– Ничто так не способствует успешному внедрению новшеств, как отсутствие проверок, – задумчиво проговорил Благуша. – А ежели бы эта бандура нам на головы грохнулась? Ведь мокрого места не осталось бы!

– Да что ты такое говоришь, Благуша?! – Минута отпрянула от груди слава и возмущённо посмотрела ему в глаза.

– Да, что это ты такое говоришь, слав? – рядом с ними вдруг возникла внушительная фигура самого Бовы Конструктора. Лицо настоятеля тоже изображало искреннее возмущение – под стать Минуте, но в глазах плясали весёлые огоньки.

– А ну, пойдём со мной, просвещу я тебя на сей счёт, включи-выключи!

Благуша растерянно поднялся.

– Ой, а я с вами! – тоже вскочила Минута.

– Нет, девица, ты пока здесь обожди, у нас мужской разговор будет.

С этими словами Бова, не слушая никаких отговорок, поволок Благушу за собой.

* * *

Верхняя часть Дирижопля представляла собой огромную матерчатую ёмкость овальной формы – «многошар», поделённую для надёжности на секции, чтобы случайная утечка газа из одной не грозила падению всего корабля, а нижняя часть состояла из двух деревянных палуб, полностью закрытых от всех ветров лёгкими, но прочными бортами. Внутрь Дирижопля можно было попасть сквозь боковую дверцу в борту, ту самую, через которую и высадились молотобойцы Бовы. Сразу за дверцей простиралась вместительная котельная, занимавшая почти половину всей нижней палубы (топка, лари для горюч-камня и долгольда, лежаки для отдыха сменщиков и т.д. – здесь во время полёта работали Ухарь с золушком), а вторую половину занимал сам долгопарый движитель – механизм, который и приводил всю эту воздухоплавающую бандуру в движение. Двигаясь дальше, вверх по специальной лестнице, соединяющей обе палубы, через люк, попадаешь в небольшой отсек-запасник, все стены которого увешаны камильными костюмами и пустыми оболочками посадочных шаров. Из запасника в противоположные стороны ведут две дверцы. Одна приводит в носовой отсек, наречённый Бовой «кабиной управления» – с лобовым окном для осмотра местности и определения направления движения, с приборной доской, выглядевшей, конечно, не в пример проще той же доски в Махине, но исправно выполняющей свои обязанности, и с двумя мягкими креслами, поставленными друг за дружкой, – для водилы и его сменщика. Роль водилы, ясен пень, на своём летучем корабле выполнял сам Бова Конструктор, а его сменщика – Косьма Тихий, всё ещё являвшийся любимым учеником настоятеля. Другая дверца из запасника ведёт в заднюю часть палубы, отведённую под отсек для седунов, вмещающий сорок человек (но заполненный в этом полёте только наполовину), где команда Бовы всё свободное от работы время провела за игрой в картинки, так как делать всё одно было нечего.

Гордый своим изобретением, Бова, не задерживаясь в котельной, сразу повёл Благушу к лестнице, а по ней, через запасник – в кабину управления. И пока в течение получаса разливался соловьём, расписывая назначение всех устройств приборной доски, Благуша с любопытством глазел по сторонам. Шикарно устроился Бова, оторви и выбрось, ничего не скажешь; светлые панели из орехового дерева, коими были обшиты стены отсека, а также стол, различные шкафчики и полочки для разных предметов сверкали полировкой. Огромное лобовое окно, размером три на три шага, было прозрачнее родниковой водицы, казалось – протяни руку, и не встретишь никакого сопротивления, а чехлы мягких кресел радовали глаз тем особенным разнообразием красок, которым обладал лишь редкий мех юрсема. Всё вместе создавало ощущение необычайной чистоты, уюта и изящества. И понятное дело – богатства.

Затем они спустились обратно в котельную, где в это время какой-то худой, как сушёная вобла, крайн, перемазанный сажей с ног до головы (кстати, ещё при первой встрече показавшийся торгашу смутно знакомым), остервенело чистил кочергой топку парового котла.

– А вот теперь, друган ты мой слав, – важно продолжал Бова, – я тебе объясню работу самого лучшего моего изобретения – долгопарого движителя. С помощью этого изобретения я произведу в Универсуме революционные изменения в нынешнем транспорте, и Бездонье навсегда перестанет быть преградой для народов из разных доменов. Ты только представь, слав, как вот такие Дирижопли беспрепятственно летают из Края в Край – сердце радуется такой картинке! Вот смотри, слав, – сюда, в дверцу топки, загружается горюч-камень…

Тут Благушу словно что-то под руку толкнуло, как уже не раз бывало ранее в течение путешествия.

– Погоди, Бова, оторви и выбрось. Дай-ка я сам попробую. Сюда, как ты верно говоришь, загружается горюч-камень. Жар же от его горения нагревает вот этот котёл с долгольдом, вызывая тем самым его бурное испарение. Пар этот в виде могучей напорной струи выходит наружу по выхлопным трубам, что и служит движителем. Сдаётся мне, Бова, что скорость твой летучий корабль может развивать не хуже строфокамила, а то и круче. Что скажешь?

Ответом торгашу с Роси было молчание.

Благуша недоумённо обернулся.

И обнаружил, что Бова, вылупив глаза от изумления и явно потеряв дар речи, смотрит на него.

– Ты чего это, Бова? Разве я что-то не то сказал?

– Да я… – Бова натужно прокашлялся. – Да я даже Минуте об этом не сказывал! Откуда же ты можешь знать?

– А-а, ты об этом… – Благуша тяжко вздохнул и не стал скрывать – ежели уж его не поймёт сам настоятель Храма Света, то не поймёт уже никто. – Да, понимаешь, оторви и выбрось, вот с тех самых пор, как тебя повстречал, так со мной всякая всячина и происходит. В том числе и знания, ранее неведомые, сами собой приходят. Веришь – нет, ещё несколько минут назад я понятия не имел об устройстве твоего долгопарого движителя. А теперь знаю. Не знаю только, как объяснить само знание.

Бова задумчиво кивнул, наморщив лоб от напряжённого мыслительного процесса. Сразу было видно, что привыкший решать неразрешимые задачи ум настоятеля сразу же взялся за дело. Но с ходу не одолел. Бова покачал головой, отложив задачку на потом, и махнул рукой:

– Верю, слав. Верю. Только что убедился. Но что же на тебя могло так повлиять, включи-выключи? Уж не моя ли Думовина? От неё, понимаешь ли, всякие там невидимые глазу, но ощутимые телом эманации исходят, особенно после того, как мы те байты порченые использовали – из урания и плутония… Но ведь я возле Думовины с утра до вечера кружусь – и пока ничего особенного…

«Ну да, ничего особенного, – подумал слав. – А вместо шара с корзиной – целый Дирижопль на долгопаром ходу выдал. Да ещё с немыслимой скоростью постройку закончил»

– Слушай, слав, а та книжица, которую ты мне в храмовнике показывал, ещё у тебя? – вдруг спросил Бова.

Благуша кивнул, снова присматриваясь к подозрительно знакомому золушку, всё ещё возившемуся с топкой – много, видать, нагорело. Он заметил, что тот, в свою очередь, старательно отворачивает своё лицо в тень, и его нехорошие подозрения усилились. Кого же он ему так напоминал?

– А как же! Только я её Вохе Василиску дал почитать. А мне она уже почти без надобности, сам уже апофегмами сыплю не хуже. Да вот, например, как раз к случаю: «Мало построить корабль, надо на него ещё и сесть!» Или: «Можно быть уверенным только в том, что ни в чём нельзя быть уверенным, и ежели это выражение истинно, то тем самым оно и ложно».

– Забавно, забавно, – задумчиво повторил Бова. – Но вот интересно, что она мне самому может сказать насчёт всего этого предприятия с Проклятым доменом?

Тут Благуша, не выдержав, шагнул к обслужнику, взял его за плечо и развернул лицом к себе.

– Ну и что тебе от меня надобно? – угрюмо спросил дохлятина рыкающим басом, сверкнув белыми зубами на чёрном лице, измазанном сажей почти до неузнаваемости. – Мало об меня тогда кулаки почесал, плисовые штанцы, добавить хочешь?

– Оторви и выбрось! – ахнул Благуша, от неожиданности отступив на шаг, – Пивень, ты, что ли?

– Ну я, – ответил тот, пожав узкими плечами. – Так что ж тут такого?

Благуша непонимающе повернулся к настоятелю, который лишь добродушно улыбался, глядя на них обоих.

– Бова, да что же этот бандюк тут делает?!

– Тихо, тихо, слав, не кипишись. Нашим человеком твой Пивень оказался. Взял я его к себе, одарил штанцами плисовыми, по коим так бедняга страдал, да к Ухарю золушком определил, пародвижитель на Дирижопле обслуживать. Так на удивление хорошим работником наш крайн оказался! Вот что нормальная жизнь с человеком делает, включи-выключи!

– Да, я такой, хотя могу и чаще, – сразу засмущался Пивень, ковыряя пол носком сапога и потупив глаза – прямо как красна девица. Заметно было, что к похвалам крайн не привык. Оно и понятно – в ватаге бандюки более привычны к подзатыльникам ватамана.

«Что-то не верится в его исправление», – подумал слав, мрачно разглядывая Пивеня и при этом действительно ощущая явственный зуд в кулаках – угадал Пивень, битая шкура, опытная. Это ж бандюк! Дурная кровь! Ходит несвязанный, а ну как своим помогать станет? Вот уж взаправду говорится: «Чем тяжелее работа, тем легче на неё устроиться».

– А ну брось, слав, – недовольно сказал Бова, заметив, как Благуша смотрит на Пивеня. – Вижу, что-то нехорошее думаешь, нечего напраслину на человека даже в уме наводить – беду накличешь. Примета такая народная. Пойдём-ка лучше книжицу твою поищем да выпьем за твою с Минутой счастливую судьбину! И ты, Пивень, с нами иди, хватит тут усердствовать, пора и тебе отдохнуть.

– Рад стараться! – гаркнул в ответ Пивень.

С этими словами Бова выпрыгнул из Дирижопля на землю, и Благуше нечего не оставалось, как последовать за ним. А в затылок ему, с готовностью побросав инструмент, пристроился бывший бандюк, а ныне – человек мирного и почётного ремесла, оторви и выбрось! Нет, что творится на белом свете, а? Что творится!

Благуша догнал настоятеля и пристроился рядом, приноравливаясь к его размашистому шагу.

– Бова, а к чему это ты сказал? Обо мне с Минутой?

– Да ладно, включи-выключи, что я, глаз не имею? Вижу, как вы друг на дружку смотрите, прямо не налюбуетесь. И знаешь, что я тебе скажу, слав?

– Что? – Слав немного растерялся от такого поворота дела.

– Что я не против.

– Погоди… – Голос Благуши дрогнул от подступившей к горлу радости. – Но Минута мне говорила, что как послушнице Храма ей запрещены отношения с мужчинами… Разве это не так?

– Успокойся, слав. Здесь случай исключительный, никого наказывать не буду. Властью настоятеля я снимаю с неё данный обет. Она ж мне почти как дочка, на моих глазах да под моим присмотром выросла, в сердце след свой оставила. А ты парень хороший, толковый, лично мне нравишься…

Они как раз проходили мимо ватаги бандюков, оставленной под охраной дюжих молотобойцев, когда скрипучий голос Хитруна перебил разговор:

– Смотрю я на тебя, Пивень, и не пойму – и как это ты мог сменить честное имя бандюка на грязную работу? Чем это они тебя купили, кровь из носу, неужто этими вот плисовыми штанцами?

Бова, Благуша и Пивень невольно остановились.

– Нет, Хитрун! – Пивень поддёрнул вышеназванные штанцы, выгнув тощую грудь колесом и важно задрав нос. – Это я раньше, с вами, бандюком был. А теперь, с работой интересной, да с друганами надёжными, у меня, можно сказать, только жизнь начинается. Новая! Как штанцы эти плисовые!

– Продаются только свои, усы узлом, – сказал как плюнул Ухмыл.

– Будь у меня руки развязаны, Пивень, – добавил Буян, страшно вращая мгновенно налившимися кровью глазами, – я б тебе эти штанцы узлом на шее завязал, пся крев, да к дереву бы подвесил, с голой задницей на свежем воздухе проветриться!

– Зачем к дереву? – пренеприятнейшим образом усмехнулся Жила. – Под колёса Махины его, усохни корень, и вся недолга.

– Да ну вас, братки, – сразу погрустнел Пивень, поникнув буйной головушкой. – Что ж вы такое говорите, плисовые штанцы? А сколько годин я ватаге верой и правдой служил – уже не в счёт? Да неужто у вас на меня рука поднимется?

– Ничего, Пивень, ничего. Главное, кровь из носу, чтобы она, рука, на тебя опустилась.

Лишь Скалец промолчал, старательно отводя взгляд от Благуши. Вид у него был жалкий донельзя. Бледный, встрёпанный, под глазами тёмные круги, ещё и мерзостью какой-то от армяка разит, аж нос зажать хочется… очень запах на тот похож, которым их из Махины и выкурили. Видать, смекнул торгаш, самую грязную работу самому никчёмному в ватаге и поручили. И всё же Скальца ему было по-человечески жаль. Когда-то ведь приятелями были, оторви и выбрось. Ладно, подумал слав, пусть ещё здесь посидит, для острастки, а там словечко за него перед Бовой и замолвлю. Выручу в последний раз.

Тут Бова решил вмешаться и пригасить накал страстей:

– Перестань, ватаман! Пока ты со своей ватагой у меня в руках, нечего лаяться и настрой душевный мне портить! Лучше скажи, поднести тебе чарку окоселовки или гордость не позволит принять подношение от пленителя?

Ватаман подвигал бровями, пошевелил усами, елозя кончиками по широченным плечам, сузил глаза… и тяжко вздохнул, сменив гнев на милость.

– Да уж неси, чего там. Только закусь не забудь, кровь из носу. Желательно побольше, чтоб на всех хватило. – Даже в плену ватаман продолжал заботиться о своей ватаге, по опыту зная, что одними оскорблениями сыт не будешь.

Бова широко улыбнулся в ответ и тряхнул чёрной гривой:

– Ну так бы и сказал, включи-выключи, что пузо к хребту прилипло, сейчас накормим. Мы ж не звери какие! Не маньяки, включи-выключи! Пивень, дуй к Косьме Тихому, распорядись, чтоб всё устроил…

– Рад стараться! – гаркнул Пивень и исчез, словно ветром сдуло. Явно обрадовался представившейся возможности смыться от бывших подельщиков подальше.

– А вообще, Хитрун, – продолжал Бова, – ежели серьёзно, мы ведь вас тут не держим. С нами решите остаться, обещаю нормальными людьми сделать, к делу приставить, как того же Пивеня, перед властями словечко доброе замолвлю. А нет, как говорит Проповедник, скатертью дорога. Выметайтесь ко всем елсам отсюда да больше на глаза не попадайтесь. Не всегда я буду к вам такой добрый. Благодарите Неведомых Предков, что нам сейчас не до вас! Так что слово за тобой, Хитрун. Даю тебе время на раздумья до отлёта Дирижопля.

Ватаман окинул Бову Конструктора нарочито презрительным взглядом, сплюнул под ноги и ничего не ответил. Но что-то, как показалось Благуше, что-то изменилось в его душе после слов настоятеля Храма Света. Да и на остальных бандюков вдруг напала тяжкая задумчивость. Вряд ли кто такое вообще им в жизни предлагал, тут и вправду было о чём подумать. Щедрое предложение сделал Бова, ничего не скажешь.

– А ты что скажешь, Скалец, подлая твоя душа? – поинтересовался слав.

Красавчик сразу встрепенулся, вскинул голову и зачастил, глядя на торгаша со вспыхнувшей в глазах надеждой:

– Благуша, родной, да я ж одумался давно, разогни коромысло, только сбежать от них никак не мог, прости ты меня, выпусти отсюда, не могу средь них больше находиться!

И осёкся, когда заговорили бандюки.

– Вот уж точно ты сказал, Ухмыл, – продаются только свои, усохни корень.

– Да какой он свой, пся крев! Так, плешь приблудная!

– В наше время предатели бывают двух видов: изворотливые или мёртвые, – съязвил Ухмыл.

Скалец задрожал, втянув кучерявую голову в плечи.

– Думаю, стоит его и дальше тут оставить, самое место, – с напускной безжалостностью усмехнулся Благуша, прослушав комментарии бандюков. – Тот, кто любит подставлять чужие задницы, должен быть готов подставить и свою.

– Благуша! – вскинулся Красавчик, понимая, что терять ему уже нечего. – Родной! Разогни коромысло! Прости! Забери отсюда! По гроб жизни обязан буду!

Славу вдруг стала неприятна взятая им на себя роль, но всё же стоило довести дело до конца. И он жёстко отрезал:

– Вот тебе совет на будущее, Скалец, – ежели не знаешь, как поступить, поступай порядочно. И не прогадаешь.

Всхлипнув, Красавчик снова уставился в землю.

– Ну что, Бова, пойдём к своим? – с тяжёлым сердцем предложил Благуша.

– Пошли, слав. Всё-таки испортили настроение, елсы этакие. – И Бова расстроенно махнул рукой. Оставив бандюков в угрюмом молчании, Благуша с Бовой подошли к общему походному костру, веселье возле которого было в самом разгаре. Как выяснилось, в отсутствие Благуши Воха Василиск пустил его сборник апофегм по кругу, настропалив книжицу каким-то образом высказывать изречения сплошь на тему о выпивке. Не желая прерывать столь занятный эксперимент, торгаш с настоятелем тихо остановились за спинами новоявленных остряков и с любопытством прислушались.

– Брага – это будни, а закусь – праздник! – читал один.

– Короткий тост – это первый шаг к длинному похмелью! – с той же страницы вещал следующий.

– В каждой новой пьянке нужно открывать что-то новое, – выходило у третьего.

И далее:

– Когда пьёшь, нужно знать меру. Иначе выпьешь меньше!

– В меру выпитая брага хороша в любых количествах.

– Напиваться в одиночку – лучший способ приблизить собственную кончину.

– Умный пьёт до тех пор, пока ему не станет хорошо, а дудак до тех пор, пока ему не станет плохо.

– Брагу следует пить только в двух случаях: когда есть закусь и когда её нет.

– Сквозь полную бутыль мир выглядит совершенно иначе, чем сквозь пустую.

– На дне чарки брага крепче…

Собравшийся возле костра люд посмеивался и переглядывался, обмениваясь хмельными понимающими улыбками.

– Да что она может мне сказать, – принялся отнекиваться один из молотобойцев Бовы, молодой и зелёный, когда до него дошла очередь. – Я ж и не пью почти…

– Да ты прочти, прочти! – настаивали остальные.

– Ну ладно. «Не смотри на мир слишком трезво, а то сопьёшься».

Тут уж народ расхохотался от души, надрывая животики и выпадая в осадок.

– Правильно! – гаркнул Ухарь. – Верные слова книжица изрекает! А ну наливай!

Оказавшись в двух шагах от изрядно смущённого парня, махинист ободряюще похлопал его своей мощной дланью по спине, затем налил полную чарку и заставил выпить до дна. Посчитав момент подходящим, Бова вступил в круг, забрал книжицу у последнего чтеца, коротко бросив «для дела», и снова отошёл с Благушей в сторонку. Впрочем, никто и не возражал – и вправду, изрядно уже потешились.

– Ну-ка, глянем, что она мне скажет. – Бова полистал книжицу и, выбрав страницу наугад, прочёл: – «Не всё то падает, что изредка летает». Хм… – Бова недовольно сдвинул брови. – Что-то не нравится мне это предсказание.

Но Благуше было не до томика апофегм, его сейчас волновали другие проблемы. Решившись, он всё-таки спросил:

– Бова, скажи мне одно – зачем всё это? Зачем тебе этот Проклятый домен сдался?

Подняв взгляд от страниц, Бова пристально посмотрел Благуше в глаза:

– Всего раз я до этого с тобой разговаривал, слав, и обычно мне этого хватает, чтобы понять, что собой человек представляет. Ты же сейчас – совсем другой. Что-то и впрямь здорово тебя изменило, к счастью или несчастью – пока неведомо. Недаром ты Минуте так приглянулся, любит она неординарных людей… Что мне в этом домене? Что ж, отвечу. Жизнь я хочу в Универсуме наладить. Чтобы не смещались домены беспорядочно, а, как в старину, меняли друг дружку по строгой системе. Чтобы не приходилось людям иной раз устраивать вот такие Отказные гонки, чтобы лишь увидеть по острой надобности сродственников на другой стороне, а знали бы они наперёд, когда можно будет попасть в нужное место. Причина же всех этих несуразностей, по моим расчётам, находится именно здесь, в Проклятом домене…

Благуша кивнул. Нарисованная Бовой картина о наведении порядка выглядела и вправду здорово.

– А что ты думаешь по поводу рассказа Проповедника оторви и выбрось? Есть ли в нём хоть немного правды?

– Есть, Благуша. Есть. И подходящая теория, объясняющая случившееся с доменом, тоже у меня имеется. Но сперва надо обмозговать всё как следует, прежде чем высказывать свои соображения. И на кое-что посмотреть, проверить. Так что к завтрашнему утру нам предстоит добраться до центрального города домена, ныне, понятное дело, заброшенного, как и остальные, где я и планирую провести необходимые исследования.

– Уж не статую ли Олдя Великого и Двуликого ты хочешь сковырнуть с места и открыть проход в нутро домена? – осенило вдруг слава.

– Верно, Благуша. Верно. Как я уже говорил, пора разобраться с причиной, по какой домен этот закрыт от людей, хотя бы для того, чтобы предупредить подобные трагедии в будущем. Ладно, слав, иди уж, заждалась тебя девица, вон как глазищами своими на меня сверкает за то, что тебя умыкнул. Час у вас ещё есть, милуйтесь. А после все в путь отправимся.

И Бова, отдав Благуше томик апофегм, с донельзя озабоченным видом зашагал к своему Дирижоплю, видимо, начинать подготовку к отлёту.

Благуша прошёл на своё место и присел на травку рядом с Минутой. И был весьма доволен, когда девица ни о чём его не спросила, лишь ласково улыбнулась. Слав обвёл задумчивым взглядом весёлое собрание, где каждый развлекался в меру своих склонностей. Обормот травил окружающим анекдоты и рассказывал разные интересные истории из жизни. Безумный Проповедник с Косьмой Тихим, которого Благуша помнил после впечатляющей демонстрации мышиной Думовины в апартаментах Бовы, вели промеж собой неторопливую тихую беседу. Махинист Ухарь, не позволяя никому сачковать, то и дело поднимал чарку с окоселовкой и провозглашал очередной тост. И надо сказать, что Пивень, причудами судьбины ставший его золушком, был не единственным, кто горячо поддерживал его тосты. Ну, право, как не выпить, скажем, после таких слов Ухаря.

– Что ж это за пьянка, ежели на следующий день не стыдно! А ну наливай, пар вам в задницу!

Народ, ясное дело, охотно подчинялся.

И под звон сталкивающихся чарок в подступающий к слабо горящему костру вечерний сумрак лилась бередящая людские души песня Вохи Василиска:

 

Глава двадцать четвёртая,

в которой оказывается, что неприятности только начинаются

Сидя в уютном водильном кресле, Бова поёжился и потеплее запахнул специальную доху из меха юрсема, с некоторым беспокойством глядя в лобовое окно Дирижопля. Когда на землю Проклятого домена наконец пала ночь, летучий корабль уже несколько часов находился в воздухе, и сейчас в окне стелилась такая беспроглядная чернильная тьма, что настоятелю начинало казаться, будто этой ночью там, внизу, мир исчез навсегда. От неприятного ощущения не спасало даже безмятежное сияние редких звёзд высоко вверху, тщетно пытавшихся своим слабым светом разогнать эту тьму. В общем, полёт проходил практически вслепую, ориентироваться можно было лишь по приборам на доске управления, освещённой парой подвешенных к потолку лампад. И показания стрелок ветромера, говорившие о том, что ветер за бортом час от часу крепчает, тревожили Бову не на шутку. Понятное дело, включи-выключи, что на такой высоте, на которую он предусмотрительно поднял Дирижопль, столкнуться было не с чем, но подобная предосторожность имела и свои минусы, самым увесистым из которых являлся холод. Ежели бы не тёплый ток воздуха из вентиляционных отверстий в стенах, что шёл по отводным трубам прямиком из топки долгопарого движителя, то весь народ на верхней палубе давно бы превратился в снеговиков. В тех самых, которых дитятки нанков так любят лепить в своих снежных доменах на любой мало-мальски значительный праздник. Бове вдруг представились в этой роли бандюки, и скупая улыбка невольно коснулась его губ. Очень уж усатыми получились бы эти снеговики… Улыбка сбежала прочь, и Бова тяжко вздохнул. Возможно, эта идея – отправиться в путь на ночь глядя, была не такой уж хорошей. Но он ничего не смог с собой поделать. Лихорадочное нетерпение, охватившее его в предвкушении развязки всей этой истории с экспедицией в Проклятый домен, просто не позволило ему дожидаться утра. К тому же он не верил, что Дирижопль, им сконструированный и построенный чуть ли не его собственными руками от начала до конца, в котором каждая деталь, каждый узел был тщательно продуман… Короче, Бова не верил, что летучий корабль может подвести собственного создателя. Хотя бы потому, что ежели они брякнутся с такой высоты, включи-выключи, то костей точно уже не соберут.

Но кроме забот о Дирижопле у него хватало и других проблем. Да вот взять хотя бы этого торгаша-слава, Благушу. Знания, значит, неведомые к нему приходят… Что ж, он видел и слышал это сам. И то, что происходило с Благушей, вполне укладывалось в рамки картины, нарисованной в голове у Бовы. В течение долгих лет собирал он в архивах разных доменов сведения, выбирая ценные крупицы из гор никчёмного мусора, и так сложилась у него своя теория о том, что собой представляет книжица Благуши, для чего она существует, путешествуя по миру, словно живая, в поисках нового хозяина. Да и с Проповедником было не всё так просто, как казалось иным. На самом деле Безумный Проповедник был не единственным свидетелем тех страшных событий, когда домен, ранее носивший название Шевед, был опустошён до последнего жителя и впоследствии в миру переиначен в Проклятый. Люди Бовы давно уже нашли и опросили их всех, свидетелей, ныне, как и Проповедник, ставших долгожителями, но только последнему посчастливилось узнать и запомнить, как переправляться через Бездонье с помощью веховых олдей. Не важно, что к этому времени Бова нашёл свой способ – по воздуху. Здесь наблюдался очень важный момент – именно из слов Проповедника он наконец получил очень важную информацию о тех днях. И ключ к разгадке. Ведь если окажется, что таким же образом можно сдвинуть с места статую Олдя Великого на центральной площади любого заброшенного города домена, открыв проход в тайное тайных – центр управления этим самым доменом, а то и, чем елс не шутит, всем Универсумом, то… то в какую же бесценную сокровищницу знаний он сможет попасть! Да, он не оговорился. Именно центр управления миром. Кому же ещё, как не ему, изобретателю, философу, мыслителю… короче – гению, не знать, что их мир – Универсум – суть творение искусственное, такое же, как, например, Дирижопль самого Бовы. Конечно, конечно, и гению свойственно ошибаться. Что ж, в таком случае для поиска разгадки придётся воспользоваться старым проверенным методом, методом тыка. Не впервой. Бова верил в себя, в свои силы, в свой ум и волю. Верил в то, что его цель – выяснить правду о домене и, если надо, исправить существующее положение – вполне осуществима…

Дирижопль ощутимо вздрогнул всем корпусом, и мысли настоятеля прервались. Бова встревоженно глянул на ветромер и нахмурился. Ветер за бортом уже почти набрал силу бури, и стрелка качалась возле красной черты, за которой корабль мог получить повреждения или просто потерять управление. Впрочем, буйство непогоды начало чувствоваться уже и без показаний прибора – кроме подрагиваний корпуса, теперь внутрь кабины управления стал пробиваться шум ветра, поначалу неслышимый на фоне ровного гула долгопарого движителя. Вот ведь незадача, включи-выключи! Неужто придётся прямо ночью совершать посадку, чтобы не разбить корабль и не погубить всю команду?

Он потянулся к громкоговорительной трубе, чтобы отдать Ухарю необходимые распоряжения, но в последний момент передумал. Стенки запасника, отделявшие кабину управления от людского отсека, где находился сейчас весь народ (кроме обслужников в котельной), были довольно тонкими, и его голос, усиленный трубой, мог разбудить спящих. А ему совсем не хотелось поднимать тревогу раньше времени, особенно в…

Бова бросил взгляд на стеклянный колпак клепсидры, прикреплённый к борту справа от приборной доски: сонная ящерка, плававшая внутри в прозрачной водице, почуяв человеческое внимание, лениво шевельнула хвостом и ткнулась мордочкой в метку, соответствующую текущему часу.

«Особенно в два часа после полуночи», – определил время настоятель.

Он порывисто поднялся с насиженного местечка, подошёл к своему сменщику, дремавшему в запасном кресле, что находилось позади водильного, и потряс за плечо. Наверное, Косьме Тихому снился какой-то скверный сон, иначе как объяснить, что он так заполошно вскинулся, до предела округлив свои обычно узкие манговские глаза:

– А? Что? Потоп? Пожар? Падаем?

– Цыц, Косьма, беду накличешь, – строго осадил его Бова. – Пока только буря, включи-выключи. Посиди здесь за меня, а я к Ухарю наведаюсь. Ежели что, сразу зови. Всё понял?

– Ага.

Манг протёр глаза узкими ладонями и шустро слинял к водильному креслу, в котором завсегда готов был посидеть с пребольшим удовольствием, так как место ему это доставалось чрезвычайно редко – настоятель предпочитал управлять своим Дирижоплем сам.

Бова же прошёл в запасник и, откинув люк в полу, по лестнице спустился на нижнюю палубу. В лицо дохнуло жарким теплом, словно он с улицы шагнул в хорошо натопленный дом. Ухарь попался на глаза сразу же – столь громадного детину, рядом с которым даже Бова, сам мужик рослый, ощущал себя мелким и невзрачным, просто невозможно было не заметить, где бы он ни оказался. Махинист сидел за столом, лениво наблюдая за работой Пивеня, который в данный момент, с мокрым от пота лицом, сноровисто подкидывал в ненасытный зев топки горюч-камень, выгребая его совковой лопатой – из объёмистого ларя. Ларь для облегчения работы был придвинут поближе к стальной переборке, за которой располагался движитель. Жаркие языки пламени, вырываясь из распахнутой дверцы топки яркими всполохами света, лихорадочно метались по всей котельной – стенам, потолку, мебели, – придавая ей вид какой-то потусторонней мастерской, а сама топка издавала могучий гул, от которого мелко вибрировало всё помещение. Солидно кивнув Ухарю, Бова подсел на свободный табурет к столу.

– Понял, – махинист радостно оскалил жёлтые зубы, дохнув таким жутким сивушным перегаром, что, окажись Дирижопль птицей, вмиг бы потерял всякое управление и сверзнулся вниз. Настоятель же, как и всякий человек из его команды, был привычен к подобному запаху, поэтому лишь поморщился в ответ. А Ухарь, не теряя времени даром, нагнулся и выудил из-под стола пятилитровую бутыль окоселовки с двумя чарками.

Что заставило Бову нахмуриться:

– Ты это прекрати, Ухарь, не до выпивки сейчас. И так весь народ от твоей окоселовки полёг, включи-выключи, сплошь отсыпается. Не людской отсек прямо, а общественная спальня!

– Понял, – снова сказал Ухарь, с несколько погрустневшим видом пряча своё богатство обратно. – Но насчёт людей не беспокойся, моя окоселовка ещё никому здоровья не повредила. Да и не зря в народе говорится, что Великий и Двуликий хранит детей, дудаков и пьяниц. Всё будет путём.

Пивень завистливо глянул в их сторону, но работу прервать не решился – Ухарь держал его в строгости, лени и шалостей не позволял, как было когда-то в вольной бандюковской жизни. Впрочем, Пивень отнюдь не жалел об утерянном, так как взамен приобрёл куда больше. Ведь теперь у него был свой стол и свой дом, где ему были рады, а его работа пользовалась почётом и уважением – ещё бы, золушком у самого знаменитого Ухаря!

– Вот как раз поэтому я и зашёл, Ухарь, чтобы всё было путём, – заметно посуровел Бова. – Ветер снаружи разыгрался не на шутку, того и гляди что-нибудь повредит…

– Да неужто мы в такой темени садиться будем, пар в задницу?! – Ленивая расслабленность, в коей пребывал махинист до этого сообщения, мгновенно пропала – Ухарь выпрямил спину и как-то весь подобрался, словно ханыга перед прыжком, даже маленькие чёрные глазки великана, казалось, загорелись красным отсветом. – Наверняка ж корабль разобьём!

– Да и я так думаю. – Бова нехотя кивнул. – Нет, пока летим дальше, но будь осторожен. Присматривай за топкой, чтоб открытой без дела не оставалась, не дай Олдь качнёт корабль да горюч-камень выскочит. Сам знаешь – эту хреновину не потушишь, пока сама полностью не сгорит. А значит, включи-выключи, сгорим и мы вместе с ней.

– Да что я, маленький, сам не скумекаю? – слегка обиделся Ухарь.

– Полно тебе. – Лицо Бовы смягчилось. – Я с тобой просто тревогой своей делюсь, а не претензии высказываю.

– А-а… ну коли так… так, может, всё-таки по чарочке.

Бова вздохнул. Вот неугомонная душа, включи-выключи.

– Ежели благополучно долетим, Ухарь, мы с тобой эту бутыль вдвоём оприходуем, это я тебе твёрдо обещаю А пока побереги её. Для меня же и побереги.

– Ладно, договорились, пар в задницу, – с лёгкой досадой – с виду, но на самом деле с тайной радостью в душе – согласился крайн. С Бовой Конструктором он был готов выдуть окоселовки сколь угодно, ради такой компании никакого здоровья не жалко. Особенно потому, что слово Бовы твёрдо как кремень, сказал – значит, так и будет, пусть даже весь мир треснет по всем швам, как гнилые портки.

Они немного помолчали, глядя, как Пивень продолжает шуровать в топке, утирая время от времени мокрое от пота лицо то одним, то другим рукавом. Бова наслаждался теплом и гнал прочь тревожные мысли. Всё будет хорошо. Потому что иначе быть не может. До сих пор ему всю жизнь везло во всех начинаниях, таким уж он уродился, счастливчиком Так пусть всё так и остаётся.

– Как там бандюки? – вдруг спросил Ухарь, изо всех сил стараясь придать своей устрашающей усатой физии деланно безразличный вид, что получалось у него довольно плохо, так как актёр из махиниста был никудышный.

– Не беспокойся, не шалят. – Бова усмехнулся. – Мои парни за ними присматривают. Знаю, знаю, какие мысли у тебя на уме, но не мог же я бросить их в таком гиблом месте, включи-выключи?

– Не мог, – с видимой неохотой согласился Ухарь.

– Кстати, а ты ведь с Хитруном за всё время так словом и не перемолвился. Неужто так видеть его не хочешь? Он же сродственник твой?

– Таких сродственников, пар им в задницу, надо в детстве в бельевом корыте топить, чтобы нормальным людям после жить не мешали… Слышал я, будто к себе в команду ты Хитруна со всей ватагой приглашал. Правда ли?

– Правда. – Бова никогда не лгал и ничего не скрывал от своих людей, особенно если ему задавали прямой вопрос. – Будто сам не знаешь, что именно из таких тёртых жизнью мужиков и выходят толковые сподвижники – ежели, конечно, сумеешь зажечь их своей идеей.

– Ну нет, не тот это случай, – ворчливо возразил махинист. – И что он тебе ответил?

– Пока согласия от него я не получил. Хитрун попросил лишь вывезти его с ватагой отсюда в нормальный домен и обещал мне и моим людям никогда препоны не чинить. Да ещё сказал, что по дороге подумает над моим предложением.

– Сдать их властям – и вся недолга. Бабок за них немерено получить можно, пар им в задницу!

Бова заметил, как вздрогнул Пивень от таких слов, едва не опрокинув лопату с горюч-камнем на пол. И укоризненно покачал головой.

– Эх ты, махинист! А где же твоё человеколюбие? Сам-то ты чем после такого предложения от этих бандюков отличаешься?

– Я людей не граблю, – буркнул Ухарь. – А они знали, на что шли, когда в бандюки подались. Их дело какое? Ограбили, пропили награбленное – в острог. А эти что? Сколько уже времени безнаказанно по всем доменам куролесят!

Тут вверху распахнулся люк, и вниз свесилась голова Косьмы Тихого – с весьма испуганным выражением на лице.

– Бова, беда!

– Что такое?

– Высотомер шалит! Вроде как падаем мы, и быстро падаем!

– Знаешь Косьма, – Бова резко встал, не на шутку рассердившись, – я хоть и люблю тебя, как сына родного, но голову твою дурную тебе сейчас сверну. И язык вырву! Всё-таки накликал беду, поганец ты этакий!

Голова Косьмы с коротким возгласом исчезла.

– Не останавливайтесь, пока не выясню, в чём дело, – бросил Бова уже Ухарю, – смени Пивеня, коли устанет, но чтоб жар в топке был под завязку! Понял?

И, не дожидаясь ответа, понёсся по лестнице наверх.

Правду сказал Косьма, ничего не напутал – видать, от порывов ветра в одной из секций гондолы образовалась брешь, выпускающая тёплый газ, и стрелка высотомера неуклонно ползла вниз. Бова досадливо крякнул. Лиха беда начало. Вот уж подлый закон мироздания – как будешь думать о чём плохом, так непременно случится. О хорошем же думай хоть до морковкиного заговенья – всё равно не обломится, пока это хорошее сам не сделаешь, своими руками.

Рёв движителя усилился – Ухарь исправно выполнял указание прибавить жару. Стрелка высотомера на миг замерла, но потом, хоть и гораздо медленнее, снова поползла вниз. Значит, брешь была немалой. А дальше и того хуже может случиться – отыскав слабое место, ветер может всю секцию многошара разметать в клочья.

– Что делать, настоятель? – испуганно спросил Косьма, выглядывая из-за плеча склонившегося над приборной доской Бовы.

– Что делать, что делать… – Бова решительно выпрямился и буркнул: – Балласт скидывать, вот что делать будем!

– Да откуда ж у нас балласт?

Бова окинул Косьму нехорошим взглядом и непонятно пояснил:

– И тебя в том числе, Косьма, ежели придётся, лишь бы корабль спасти.

– Как это? – Манг икнул, вытаращив глаза.

Но Бова Конструктор, не обращая на него внимания, быстрым шагом прошёл сквозь запасник к отсеку для седунов и, рывком распахнув дверцу, окинул помещение быстрым цепким взглядом. Все его новые седуны и большая часть команды безмятежно дрыхли после окоселовки, кто на лавках, а кто и прямо на полу, причём Благуша не упустил случая полежать в обнимку с Минутой. Остальные из команды вяло перебрасывались за столом в картинки, а двое дюжих молодцов охраняли бандюков, усаженных в правом дальнем углу отдельной группой. Из них, кстати, не спал только Хитрун. И Скалец. Ватамана окоселовка не брала, а Красавчик пребывал в полном отрубе, что трудно было назвать обычным сном. Дождавшись, когда лица бодрствующих повернутся к нему и изобразят должное внимание, что было непросто во хмелю, всё ещё бродившем в головах, Бова жёстко проговорил:

– У меня для вас неприятная новость, парни. Мы падаем, и поделать с этим я ничего не могу. Ежели удастся посадить Дирижопль – значит, посажу. Ежели нет… В общем, и так ясно. Сперва, включи-выключи, придётся спрыгнуть только некоторым. Ежели и это не поможет – прыгать придётся всем. И, надеюсь, летучих шаров достанет на всех нас.

Пока настоятель говорил, от его громкого голоса проснулись почти все, а кто не успел, того спешным образом будили сотоварищи.

Бова для верности повторил сообщение. Затем добавил:

– Разбирайте из запасника камильные костюмы, оболочки посадочных шаров и снаряжайтесь прямо сейчас, чтобы потом вдруг не оказалось слишком поздно.

Сказав всё, что хотел, Бова собрался снова захлопнуть дверцу и вернуться к водильному креслу, но тут встревоженный ропот, поднявшийся в отсеке, перекрыл скрипучий бас Хитруна.

– Погоди, настоятель. Ты сказал, кровь из носу, что сперва придётся спрыгнуть только нескольким, для проверки.

– Ну?

Хитрун криво усмехнулся, выдерживая паузу для пущего эффекта. Когда установилась полная тишина, он медленно и внушительно проговорил, раздувая свои усы от важности и гордости за себя, любимого:

– Первыми прыгнем мы!

Тишину сразу смело нестройным хором выкриков:

– Ну надо же, наш ватаман погеройствовать решил!

– Так у него, верно, штанцы запасные, будет во что переодеться, как приземлится!

– Да нет, он их ещё в полёте менять станет!

– Да ты что, так и последние потерять можно!

А Обормот, подняв над головой свою любимую алебарду, чтоб эту самую голову никому не снести по нечаянности, пробрался среди горланящего народа в угол к ватаге и, наклонившись к ватаману, язвительно бросил прямо в лицо:

– Легко отделаться хочешь, Хитрун? Не выйдет, халваш-балваш!

Ватаман стремительно побагровел, словно спелый помидор. И быть бы, по словам Безумного Проповедника, великой ссоре и ругачке, ежели бы не своевременное вмешательство Бовы Конструктора. Его властный голос легко перекрыл гвалт.

– Пусть прыгают.

И снова наступила мёртвая тишина, в которую вплетался лишь идущий снизу ровный гул движителя да едва слышный вой ветра за бортом.

– Пусть прыгают. Сейчас не до разборок. Обормот, проследи, чтобы всех облачили в камильные костюмы, и как можно быстрее. А после веди их вниз, в котельную!

– Тьфу ты, на каких-то бандюков костюмы тратить, обертон те по ушам! – возмутился было Воха Василиск, но Бова его тут же строго осадил:

– А ну тихо, бард! Они такие же люди, как и мы, и беда сейчас на всех одна! Всё, действуйте!

И больше никто не захотел Бове возражать.

Лишь Благуша, всё ещё сидевший в обнимку с Минутой, с глубокомысленным видом тихо проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Ежели не можешь помочь утопающему, то хоть не мешай ему.

На что девица, тревожно поблёскивая глазами, согласно кивнула.

* * *

Спустя несколько минут в котельной Бова давал последние напутствия уже полностью снаряжённым для полёта бандюкам:

– Старайтесь при падении не дёргаться, не махать зря руками и ногами, а то трос оборвёте. Или шар повредите. Удар при приземлении будет не так чтобы очень сильный, но ощутимый, поэтому ноги держите вместе, иначе можете их сломать или задницу отбить…

Все внимательно слушали, лишь Скалец, пьяно улыбаясь и явно не соображая, что происходит, висел плетью на плечах брезгливо скривившихся Жилы с Ухмылом. Бова сперва хотел оставить этого слава на корабле, но изменил своё намерение – во-первых, возможно, вскоре все они окажутся в положении бандюков, во-вторых, ватаман лично пообещал, что присмотрит за ним и за опрометчивые речи супротив ватаги мстить славу не будет. И что-то в голосе ватамана заставило Бову поверить ему.

– А наше оружие? – угрюмо поинтересовался Хитрун, когда напутствия закончились. – Отдашь или как?

Бова кивнул Ухарю, и тот, недовольно сопя, но без возражений, выволок из угла котельной всё, что было отобрано у бандюков при пленении, – сабли, ножи и аркан, и вручил им обратно. После чего, подобрав здоровенный молот, отступил к котлу, возле которого уже находился в ожидании распоряжений Пивень, и принялся оттуда сверлить бандюков подозрительным взглядом – чтобы ничего не учудили при оружии.

– Пора, – сказал Бова, оборачиваясь к помощникам. – Надувайте шары.

Ухарь тут же отставил молот, выхватил одну из шарных оболочек, охапку которых Пивень сейчас держал в руках, открыл клапан специальной трубы, конец которой выходил сбоку от топки, и подставил горловину под струю вырвавшегося оттуда горячего газа. Газ был особенный – образующийся при испарении долгольда, он обладал невероятной подъёмной силой, и совсем небольшой шар, всего в два обхвата обычных рук, спокойно нёс на себе вес человека. Пока Ухарь надувал шары, от которых в котельной сразу стало весьма тесно, Бова самолично защёлкнул бандюкам шлемы камильных костюмов в шейных ободьях. А перед тем как надеть шлем самому ватаману, сказал следующее:

– Удачи, ватаман. Мягкого приземления. И, кстати, включи-выключи, ежели встретимся вновь, то моё предложение остаётся в силе.

Хитрун ответил ему долгим, пристальным взглядом, а когда заговорил, голос его едва заметно дрогнул.

– Я это запомню, Бова. И это, и то, что ты сказал о нас там, наверху. Запомню, кровь из носу, даже ежели жить мне осталось недолго. Удачи и тебе. И, может быть, в следующей жизни нам повезёт стать друганами.

Бова кивнул, оценив сказанное, и шлем ватамана с тихим, но отчётливым щелчком встал на своё место…

 

Глава двадцать пятая,

где счастье, отвернувшись от ватаги Рыжих, решает вдруг повернуться задницей и ко всем остальным

Выброска «балласта» длилась всего несколько минут, и выглядела она так: сперва по свешенному в распахнутую боковую дверцу канату в воздушную бездну спускался бандюк, затем наружу выталкивался привязанный к нему шар. И бандюк отпускал канат, тут же исчезая в неистово крутящихся и ревущих в непроглядной тьме потоках воздуха. Последними спрыгнули Хитрун со Скальцем – в обнимку.

Захлопнув за ними дверцу и отрезав путь бушевавшей снаружи стихии, Бова с донельзя озабоченным видом скорым шагом двинулся к лестнице, чтобы взглянуть на показания приборов наверху. Но, видать, не судьба была Дирижоплю благополучно завершить полёт. Когда он проходил мимо Ухаря, который в этот момент самолично, со зверским выражением на лице от нешуточной сосредоточенности подкидывал в ненасытную топку очередную порцию горюч-камня, в борт летучего корабля вдруг ударил могучий порыв ветра. Ударил, как подводный камень в дно летящей по стремнине лодки, как пудовый кулак рукомахальника в скулу соперника, как баран в новые ворота, как…

В общем, Дирижопль, застонав всеми своими швами, встал на дыбы и накренился, а весь народ на обеих палубах полетел кувырком. Не избежал этой участи и сам Бова, да и Ухарь, сбив попутно с ног Пивеня, вместе с лопатой улетел в ближайший угол, где и въехал этой лопатой уже поджидавшему там Бове – прямо по темечку, а затем крепко приложился о стенку сам – тем же местом.

Короче, когда все трое пришли в себя, котельная уже пылала синим пламенем, быстро затягиваясь удушливым дымом. Вылетевшие из топки от толчка куски горюч-камня, как назло, попали прямо на кучу ветоши, которой протирались механизмы движителя, а та, в свою очередь, разлетелась по полу, поджигая уже лари с горюч-камнем, вещевые ящики, стол, табуретки и лежаки. Не горела пока только лестница, ведущая на верхнюю палубу.

– Бежим наверх! – заорал Пивень, кидаясь к лестнице. – А то враз поджаримся!

Хладнокровно проигнорировав его вопль, Бова отступил за лестницу и, прикрывшись от жара рукой, крикнул пятившемуся от пламени к топке Ухарю:

– Долголёд.

Смекнув, что от него требуется, Ухарь сунулся в нужную сторону, но пламя, словно живое, хлестнуло его в грудь, отбросив обратно. К ящикам с долгольдом, стоявшим возле носовой стенки, было невозможно подобраться – пламя поднялось там гудящей стеной.

Застонав от отчаяния, Бова сжал кулаки. Мысли лихорадочно метались в голове, пытаясь найти необходимое решение. А пока он думал, Ухарь, впервые в жизни растерявшись в столь неоднозначной ситуации, просто ждал его распоряжений.

Пивень тоже в сомнении завис посерёдке лестницы, не зная, что предпринять дальше. Оставить сейчас настоятеля с Ухарем здесь одних – значит предать и их, как ранее свою ватагу. Рвануть за помощью наверх? А вдруг, пока он будет бегать, понадобятся его собственные руки? Да и Бова такого приказа не отдавал…

Но сомнения бывшего бандюка длились недолго – сузив глаза, Бова решительным голосом отдал приказ, последствия которого были необратимы:

– Ухарь! Пивень! Выбивайте вон те клинья в полу по бокам отсека!

– Да ты что, настоятель?! – Ухарю показалось, что он ослышался. – Дно же выпадет, пар тебе в задницу! Что я, не знаю, сам тебе этот Дирижопль ладить помогал!

– У меня там, среди ящиков с долгольдом, дюарные сосуды лежат со сжатым воздухом, которые я хотел для камильных костюмов приспособить, забыл? Выбивай дно, я тебе говорю! Пока огонь до них не добрался и мы все не взорвались к елсам полосатым!

Тут уж Ухарь с Пивенем не стали рассуждать да медлить. Похватали подходящий инструмент, которого в котельной было немало, Ухарь – здоровенный молот, Пивень – топор, и рьяно взялись за дело. Вскоре под дружными ударами вылетел один клин, второй, третий…

– Эх-х, – снова застонал Бова, глядя, как помощники разбивают его родное детище по его же собственному распоряжению, – предусмотрел я аварийный случай, но не думал, что так скоро пригодится!

Седьмой клин Ухарь выбил одним могучим ударом, опустив молот уже прямо в пламя.

И дно наконец страшно затрещало.

Обслужники тут же побросали железяки и кинулись к лестнице, где их уже поджидал Бова… Как назло, Косьма Тихий, заподозривший неладное в столь долгом отсутствии настоятеля, выбрал именно этот момент, чтобы настежь распахнуть верхний люк. Получив новую порцию свежего воздуха, пламя взвилось столбом и жарко обняло лестницу со всеми, кто на ней находился…

Хоровой вопль, вырвавшийся из трёх глоток одновременно, впоследствии в летописях современников был охарактеризован как «вопль, способный разбудить не только мёртвых, но и веховых олдей из Края в Край по всему домену».

От этого вопля Косьма Тихий, выдернув опущенную голову из проёма, в диком ужасе шарахнулся назад, боднул затылком близстоящий стол и благополучно потерял сознание, а пламя, покусившееся на Бову Конструктора и иже с ним, аж испуганно отступило для перегруппировки.

Дно котельной наконец с оглушительным треском вывалилось и, всё в дыму и пламени, быстро уменьшаясь, полетело вниз, а под лестницей разверзлась чёрная беспроглядная бездна…

* * *

Плавный полёт остался в прошлом.

Теперь Дирижопль мотало из стороны в сторону и крутило, как детскую юлу. Корабль то рывком поднимался выше, то проваливался, словно в яму, отчего сердце то застревало в горле, то скатывалось в пятки. По всем признакам Дирижопль угодил в самый центр свирепой бури, каковые случались в нормальных доменах чрезвычайно редко. Снаружи бесновался жуткий ветер и почти безостановочно ворчал гром, а в лобовом окне часто сверкали зубчатые, ветвистые молнии – словно вдруг во тьме на миг вырастали и пропадали гигантские огненные деревья.

За распахнутыми настежь дверцами – и в запаснике, и в людском отсеке – маячили встревоженные лица и слышался негромкий ропот вперемежку со вскриками. Люди, с трудом удерживаясь на перекошенной палубе, цеплялись за кресла, столы и стенки, но не всегда удавалось удержаться на ногах, да и раскачивающаяся палуба сама по себе наводила панический ужас.

А Бова, собрав вокруг себя горстку, по его мнению, самых продвинутых, сообща пытался решить новую проблему, возникшую после потери котельной. Проблему очень-очень серьёзную. Да чего там темнить – катастрофа.

Ни у кого уже не оставалось сомнений, что теперь необходимо прыгать всем.

Только непонятно было, как же теперь это выполнить.

Ведь посадочные шары накачивались через газоотводную трубу в котельной, а от неё остались только рожки да ножки. В воздухе особо не потанцуешь, а с лестницы до трубы не дотянешься. Вдобавок к уже имевшимся несчастьям буря, так её и разэтак, вскоре принесла с собой хоть и не сильный, но частый дождь. Покалеченному Дирижоплю хватило и этого – намокнув от воды и потяжелев в несколько раз, он и падать стал в несколько раз быстрее, а поддерживать подъёмную тягу многошара было больше нечем – ведь к топке уже было не подступиться.

Вот народ и шизел тихо-тихо в ожидании гибельной развязки.

Способ, на удивление всем, нашёл… да нет, не Благуша. Слав, на которого Бова возлагал определённые надежды, помалкивал в тряпочку, дожидаясь прихода очередных «неведомых знаний», но так и не дождался. А вот Ухарь выдал единственное верное решение, опередив самого Бову, знавшего свой корабль лучше всех вместе взятых, но немного растерявшего свой учёный блеск, когда стало ясно, что Дирижопль уже не спасти.

– А ничего у нас не получается, пар нам в задницу! – рявкнул вдруг великан-махинист, когда думающее большинство от мыслительного усердия уже тщетно сгрызло пальцы до локтей. И хрястнул от огорчения кулаком по столу так, что бедный стол едва не разлетелся в щепу.

– Что ты сказал? – переспросил, вскинувшись, Бова.

– Я сказал, ничего у нас не получается, пар тебе лично в задницу! – рявкнул Ухарь ещё ожесточённее.

– А ведь верно, махинист ты мой дорогой… – В глазах настоятеля зажёгся свет озарения. – Пар можно взять в заднице… Тьфу, то есть сзади…

– Ты это о чём, халваш-балваш? – угрюмо спросил Обормот, которому показалось, что голова у настоятеля начала отуманиваться. Впрочем, не один он так подумал – люди пребывали в полнейшем отчаянии.

– Можно взломать пол в людском отсеке, – живо пояснил Бова, – труба с газом как раз там должна проходить.

– Ну, Ухарь, и голова же у тебя! – восхищённо признал Воха Василиск. – Не голова, а котелок с гороховым супом! А я уже с жизнью простился…

– Почему это с гороховым? – Ухарь подозрительно уставился на Boxy своими маленькими глазками.

– Так чего мы всё ещё сидим? – тихо поинтересовался Благуша, прервав праздную болтовню.

– Верно, включи-выключи! За дело!

Сорвавшись с насиженных мест, народ понёсся в людскую. Где сразу же пошла в дело алебарда Обормота – стражник в несколько молодецких ударов, под личным руководством Бовы, вскрыл пол в указанном месте, а затем аккуратно пробил газоотводную трубу.

* * *

– Не напирай, не напирай! Все прыгнем! Подходите быстро, но не торопитесь, включи-выключи! Помните, что надо делать при приземлении – ноги держите вместе!

Бова Конструктор отдавал последние распоряжения, и потерпевшие небесное кораблекрушение люди, один за другим спускаясь через люк в полу с благополучно надутыми шарами за плечами, исчезали во тьме, исхлёстанной ветром и дождём. Уже редкие к этому времени молнии на мгновение освещали эту трагедию, гасли, вспыхивали вновь…

Через десять минут на палубе остались только сам Бова и Благуша, который замешкался, прежде чем прыгнуть. Внимательно посмотрев настоятелю в глаза, слав тихо спросил:

– Бова, а ты? Надеюсь, оторви и выбрось, ты не последуешь старинному правилу капитана, принятому в водных доменах, – остаться со своим гибнущим кораблём?

На что Бова Конструктор искренне, хотя и немного нервно рассмеялся:

– Да ты что, слав, мне ещё столько дел надо сделать, столько открытий совершить! Давай-давай прыгай, включи-выключи, а я сразу после тебя!

Собственноручно защёлкнув на голове Благуши глазастый шлем, Бова проводил его в люк, а затем, скорбно оглядев кабину управления в последний раз – в проём дверцы из запасника, с тяжким камнем на сердце занялся собственным снаряжением. Судя по возросшей силе ударов грома за бортом – после особенно близко вспыхивавших молний, – земля была уже близко, и следовало поторапливаться, если он действительно не собирался окончить жизнь вместе со своим творением. Творением, которым он по праву мог гордиться даже сейчас, в последние мгновения его существования. Дирижопль не виноват, что так вышло. Никто не виноват. Даже Ухарь, не доглядевший за топкой, и тот не виноват. Просто несчастный случай, и ничего более. В первый раз за всю его длинную жизнь вечное везение, казалось, дало основательную трещину. И оставалось надеяться, что в последний.

А ещё настоятеля неподдельно заботило благополучие людей, доверивших ему свои жизни в этом полёте. Хоть бы все они, включи-выключи, приземлились благополучно.

Он уже приладил к шейному ободу шлем, когда его внимание привлекла клепсидра, позабытая всеми в кабине управления. Встревоженная ящерка явно почувствовала неладное в происходящем за её колпаком и, забыв о своих обязанностях, теперь беспомощно металась в стеклянной чаше, бросая на настоятеля умоляющие взгляды.

Негоже живую тварюшку на верную погибель оставлять, подумал Бова и решительно прошёл к приборной доске. Быстро расстегнув камильный костюм на груди, он сунул туда стеклянный колпак. Снова застегнулся. И более не медля, двинулся обратно – к дожидавшемуся его в запаснике последнему шару…

Именно в этот роковой миг палуба прямо под ним вдруг раскололась от мощного взрыва, и Бову со всех сторон объяло гибельное ревущее пламя.

 

Глава двадцать шестая,

Свобода, свобода! Правда, столько и не унесёшь, но это уже совсем другое дело…

Очнулся ватаман в непроглядной тьме, в каком-то странном подвешенном состоянии, слегка раскачиваясь, как на дитячьих качелях, но при этом не чувствуя под собой никакой опоры. Лишь в некоторых местах одёжку что-то сильно тянуло вверх. Всё тело, избитое непонятно кем, ныло, как один застарелый синяк, а в сознании колыхалась тягостная муть, навроде той, что плещется в болотной водице после пробега стада диких хрюнделей, спасающихся от охотников.

Хитрун вяло завертел головой в шлеме, пытаясь осмотреться и понять, где он находится. Только что увидишь в такой тьме, да ещё сквозь эти дудацкие окошки? Единственное, что можно было уразуметь, так это то, что буря кончилась. Не гремел гром, не сверкали молнии, да и дождь явно подходил к концу, шлёпая редкими каплями по тому же шлему… Лишь поболтавшись так некоторое время, он насилу вспомнил, как во вспышке молнии, на миг разорвавшей непроглядную темень вокруг, рухнул прямо в густую крону какого-то огромного дерева. А-а, вот оно что, хмуро сообразил Хитрун. Об эту крону он всем телом и обметелился, аж места живого не осталось. А чёрный шар, на котором он спустился с небес, застрял в низко нависших над землёй ветвях. Почему в низко нависших? А потому что, случайно вытянув носок сапога, он смог на миг этой самой тверди коснуться. Вон она, прямо под ногами, кровь из носу, плюнь – и не промахнёшься.

И ещё его не оставляло странное ощущение, что чего-то в его руках не хватает. Что-то он при падении обронил… Проклятие! Скалец! Это ж надо так о ветку приложиться, что про Скальца забыл напрочь! Теперь-то он вспомнил, как при особенно злом порыве бешеного ветра всё-таки не удержал, выпустил задохлика из рук… Угробил-таки недоросля. А может, и нет? После того как они разъединились, падать, как выяснилось теперь, оставалось уже недолго. Так что стоило проверить, угробил или нет, а для этого надо было от ветки проклятой отцепиться.

Вот только как к этому делу приступить?

Сперва ватаман попробовал отвязаться от креплений шара на ощупь, но ему это не удавалось – очень уж крепко затянулись узлы под его немалым весом, да и в плотных камильных перчатках, наглухо пристёгнутых к рукавам костюма, непросто было сделать столь тонкую операцию. Тогда, вспомнив о своём засапожном ноже, он подтянул ногу к груди и, кое-как выхватив заветную железяку из-за голенища, со злостью хватанул по верёвке над головой. Но не достал. Всё те же неудобные складки камильного костюма не позволили высоко поднять руку, он едва не выронил нож. Тогда ватаман вспомнил о сабле, ведь Бова отдал ватаге всё оружие перед прыжком в неизвестность. Засунув нож обратно, он кое-как, тихо матюгаясь под нос из-за крайнего неудобства положения, вытянул саблю из ножен на всю длину – а длинна она была изрядно.

Она-то и дотянулась.

Именно в этот миг вверху, видать, в облачной пелене образовался разрыв, сквозь который проглянули долгожданные звёзды. И Хитрун узрел правду о своём положении во всей её ужасной красоте. Или ужасной простоте? А не всё ли равно, хрен редьки никак не слаще. Короче, под ним была не земля – под подошвами сапог, мощно выпирая из далеко отстоящего ствола, торчала толстенная ветка. Причём одна из многих, нависших над землёй – землёй, на самом деле весьма от него далёкой.

Такой далёкой, что из груди Хитруна вырвался отчаянный вопль…

Но острое лезвие уже чиркнуло по верёвке.

И долгожданная свобода, к которой он столь активно рвался, встретила его пребольным пинком прямо в копчик, как раз та ветка, которую он столь опрометчиво принял за земную поверхность, его и приложила. Ватаман взвыл дурным голосом, выронив саблю и пытаясь поймать ветку руками и ежели уж не придушить заразу, то хоть остановить падение, но скользкая от дождя кора прокрутилась между ногами, и он, широко раскинув не удержавшие руки, сковырнулся дальше вниз.

Причём – вниз головой.

Так что следующий удар, чуть не вогнавший голову ватамана в задницу, на себя принял камильный шлем, при этом взгуднувший на весь лес, словно потревоженный пчелиный улей. Так в котелке от мозгов одни опилки останутся, страдальчески перекосившись лицом, успел подумать ватаман, прежде чем новая ветка, терпеливо поджидавшая его ещё ниже, злорадно врезала ему по почкам – чем окончательно вышибла дух из многострадального тела.

Остаток полёта Хитрун проделал с затенением в глазах, с хрустом и всхлипом пропечатавшись пятками о невидимую в такой тьме землю, устланную размокшим хворостом и опавшей листвой…

А очнулся, лёжа на спине, уже от голосов, смутно слышимых сквозь плавающую в голове муть и хмарь:

– Эй, глядите-ка, усохни корень, а вот и наш батько!

– Точно, пся крев, ватаман! Вон и сабля его родимая валяется, точно как он сам…

– Нашли наконец!

– Погодите, усы узлом, живой хоть?

Дождик, до этого и так чуть моросивший, прекратился, так что лицо и бритый череп под дуновением лёгкого ветерка холодили лишь капли, упавшие ранее. Не сразу до Хитруна дошло, что при падении он лишился шлема – не выдержали крепления такого издевательства над собой. Но это было уже не важно, главную свою задачу шлем выполнил – спас его голову, судя по тому, что она сейчас хоть что-то соображала. Ватаман почувствовал, как кто-то, упав на колени и наклонившись, приложил ухо к его груди.

– Ага, дышит… но слабо. Эк как его угораздило…

По голосу ватаман узнал Ухмыла и ощутил некоторую признательность в ответ на столь простую заботу. Этот браток всегда к нему лучше других относился, несмотря на своё вечное зубоскальство и шутовство.

– А шуму-то, шуму, пся крев, на весь лес окрестный!

– Где ж его столько носило? Мы то уж давно вроде как попадали…

– Да на ветке висел, пока словно перезрелый жёлудь не сверзился, – коротко хохотнул Буян.

«И я вас нашёл, засранцы», – с каким-то отстранённым облегчением подумал Хитрун о своей ватаге, продолжая оставаться без движения – так ему было хреново. Немного продолжало тревожить лишь отсутствие Скальца, которого, судя по голосам, среди присутствующих не было. Скалец… Ватаман поневоле снова задумался над этой проблемой. Он ведь и сам не знал, зачем настоял на том, чтобы взять этого доходягу с собой. Да ещё Бове пообещал не отрывать ему голову – за предательство. Может быть, потому, что, глядя на то, как Бова относится к своим людям, и ватаман проникся большей ответственностью за своих? Даже за таких засранцев, как Скалец. Ведь смутило ватамана предложение Бовы насчёт честной работы, да ещё как смутило. На больную мозоль настоятель наступил, сам того не ведая… Или ведая? Великого ума человек ведь Бова этот. Многое ему не токмо в механизмах, но и в людских душах ведомо. Э-эх… пятый десяток ему, Хитруну, пошёл, ежели говорить честно и откровенно, давно уже зрелость наступила (а зрелость, как известно, есть возраст, когда мы всё ещё молоды, но с гораздо большим трудом). Пора, в самом деле, за ум браться, а он – всё в ватаманах ходит. Среди оболтусов, с каких спросу вовсе никакого. Лёгкая власть, видать, в молодости привлекла, прельстила, так до сих пор отказаться от неё трудно, привык за эти годы…

– Что делать-то будем, пока батько в себя придёт? Темень-то вон какая, ни зги не видно. Может, усохни корень, костёр разожжём? Вон и дождь уже кончился.

– Какой ещё костёр, Жила, обалдуй ты этакий! Всё же сырое кругом!

– Смотрю я на вас обоих, усы узлом, и вижу… что оба вы, Буян, болваны, а не токмо Жила. При чём тут сырость?! Елсы же кругом! Или вы в гости их пригласить желаете?

– Твоя правда, – вздохнул Жила. – Подождём до первой звезды, а после, как развиднеется, и решим, куда двигаться.

– Да куда двигаться, пся крев, ночь же, утра надо дождаться!

– А ежели шум от падения ватамана елсы слышали? – язвительно поинтересовался Ухмыл. – А ну как прибегут да нас тут прихватят! Нет, надобно дёргать отседова!

– А ватамана ты понесёшь, пся крев? – зло спросил Буян, видимо совсем не прельщённый такой перспективой.

– М-да, – вздохнул Жила. – Тяжеловат будет…

– Надо будет – все понесём! – отрезал Ухмыл.

Вот уж точно тогда сказал браток Ухмыл, растроганно подумал ватаман, продолжая недвижимо набираться сил, – «хочешь услышать о себе хорошее – умри».

– И какого хрена наш ватаман прыгать решился! – продолжал злиться Буян. – Может, и сейчас ещё тот Дирижопль летит как ни в чём не бывало! Может, пся крев, с головой у него не лады, а? От приключениев взяла и расстроилась, голова-то?

– Конечно, не в порядке, – простодушно подтвердил Жила. – Не видишь, что ли, батько в полной отключке!

– Да я не о том, балда ты этакая! Может, нам нового ватамана пришла пора выбрать? Сами кумекайте – ежели бы не он, разве занесло бы нас в этот Проклятый домен? Разве ж натерпелись бы такого лиха – то от елсов, то от приключениев на Махине, то… вон и саблю мне те поганцы сломали! А я без неё, пся крев, словно недоделанный какой-то…

– Уж не тебя ли, недоделанный, ватаманом нам выбрать? – Ухмыл звучно сплюнул.

– А чем я хуже? – огрызнулся Буян.

– Это у тебя с головой не в порядке, Буян, а не у Хитруна. Нашёл время нового ватмана выбирать. Забыл, усы узлом, где находимся? А почему он нас прыгать заставил, так я тебе, недотёпе, объясню. Как ещё выпал бы шанс свободу обрести! Разве не её мы ценим превыше всего?

Тут ватаман не выдержал. Не в силах терпеть этот трёп и дальше, он стиснул зубы, чтобы не застонать и не уронить своего достоинства, и так порядком уроненного с дерева и кое-как сел. Бандюки разом умолкли. Как раз в этот момент, словно смилостивившись над ним, с небес снова проглянули звёзды, и вокруг немного развиднелось. Ватаман хмуро обвёл взглядом тёмные силуэты своих ватажников, выжидательно уставившихся на него, затем безотчётно сгрёб рукой с влажной земли ворох опавших листьев, присмотрелся, определяя породу дерева… И невольно хмыкнул. Кажись, дуб. Вот ведь злая ирония – чуть «дуба» с дуба не дал. Затем вновь глянул на братков, досадливо подумав, что вот такими болванами ему и приходится руководить за неимением лучших. Лучшие – сами все в ватаманах.

– Свободу, – наконец хрипло проворчал Хитрун. – В задницу себе её засуньте, свободу такую… Бова тогда что сказал? Что летучих шаров на всех может и не хватить. Вот и пришлось первым вызываться. Свободу, кровь из носу…

– Я же говорил тебе, Буян, что без батьки мы и не ватага – а так, пшик один! – восхитится Ухмыл объяснением Хитруна. – Единственная толковая голова среди нас только у него и имеется, усы узлом!

– Ты вот говоришь, Буян, – продолжал ватаман, не спуская с ватажника жёсткого, недоброго взора, – что, может, и сейчас ещё тот Дирижопль летит как ни в чём не бывало…

– Да я, батько, это… – начал было Буян, но осёкся.

– Может, и летит тот Дирижопль, Буян, почему бы и нет? – с трудом сдерживаясь, продолжал гнуть Хитрун свою линию… и вдруг рявкнул: – А может, кровь из носу, лежат где сейчас на сырой земле обломки того корабля летучего, а Бова и его люди лежат среди тех обломков бездыханные, и некому по ним слёзы лить-проливать, кроме этого дождика! А мы – и поныне живы!

– Прости, ватаман, не подумавши я… – повинно поник головой Буян. – С устатку ляпнул…

– Так-то, Буян, – уже более спокойно заключил Хитрун. – Про свою голову что хошь болтай, а чужие, коли не уверен, не трогай. Прощаю на этот раз… И вправду притомились мы все…

– Эх, сейчас бы в трактир какой осесть на пару декад, – скорбно вздохнул Жила, – брагой с сальцем угоститься…

– Мечтать не вредно. – Хитрун совсем уже успокоился и позволил себе добродушно хмыкнуть над замечанием Жилы, слегка подкрутив пальцами вислые от влаги усы. – Вредно не мечтать. Погоди, выберемся ещё отседова – погудим на славу! Это я вам обещаю твёрдо!

– Погоди-ка, батько, – вдруг встрепенулся Ухмыл, шумно потянув носом. – Никак откуда-то дымком тянет?

– И впрямь дымом запахло, – согласился Жила.

– Может, это Скалец костёр сдуру разжёг? – предположил Буян, обрадовавшись возможности отвести грозное внимание ватамана от своей незадачливой персоны. А ещё его в тот миг озарило, что без Скальца, как оказывается, никак нельзя – надо же на кого-то шишки валить и злость срывать? Сам вон едва на роль Красавчика не напросился. – Его одного мы пока и не нашли!

– Точно, Скалец, усохни корень! Не елсы же!

– А почему это елсам костры не жечь, пся крев? Ты что, Жила, сродственник ихний, что так хорошо житуху их ведаешь?

– Цыц, кровь из носу!

Бандюки привычно притихли, ожидая распоряжений, потому как по тону ватамана ясно было, что он только что принял какое-то решение. Так и оказалось. Кряхтя, ватаман поднялся на ноги (никто не посмел предложить помощь, зная по опыту, что за это, ущемив гордость Хитруна, можно и огрести по первое число), выпрямился во весь свой немалый рост и объявил:

– Вот что я вам скажу, парни. Все мы дюже злы на Скальца, но определять степень его виновности перед ватагой будем не сейчас, а тогда, когда его найдём. Потому как хоть он и последний засранец, а всё же наш засранец, из нашей ватаги, а потому отыскать мы его обязаны! Так что хватит отдыхать, пора отправляться на поиски.

Выдав эту великую речь, ватаман снова покряхтел, приноравливаясь к своему ноющему телу, и неспешно двинулся в путь, за неимением лучшего ориентира выбрав как раз то направление, откуда ощутимо тянуло дымом. Он и не подумал оглядываться, так как ничуть не сомневался, что остальные братки, задумчиво притихшие после его слов, беспрекословно потянутся следом.

А куда, собственно говоря, этим говнюкам деваться?

Вот то-то и оно.

 

Глава двадцать седьмая,

в течение которой спасшиеся путешественники пребывают в глубокой ж… вернее, в глубоком унынии

Остатки Дирижопля всё ещё догорали вокруг круглого бездонного провала в центре площади, когда наступило утро. К этому времени здесь собрались уже все потерпевшие небесное кораблекрушение – пламя гигантского костра послужило отличным ориентиром в ночи, и, что самое удивительное, при приземлении в этой темени никто не пострадал. Так что спустя два часа весь народ сидел вокруг остатков летучего корабля, дарившего людям последнее, что ещё был способен подарить, – тепло.

Рядом с Благушей, понятное дело, пристроилась Минута, а далее по кругу расположились Обормот, Воха Василиск, Ухарь, Пивень, Безумный Проповедник, Косьма Тихий и остальные молотобойцы Бовы Конструктора – числом двадцать.

Не было с ними только самого Бовы.

Благуша с трудом подавил горестный вздох, не желая привлекать к себе внимание и, соответственно, вдаваться в объяснения. Картина разыгравшейся трагедии всё ещё ярко стояла перед глазами… Трагедии, о которой никто, кроме него и Минуты, ещё не знал. И Благуша всё никак не мог решиться сообщить об этом остальным…

* * *

…Едва он отцепился от последней перекладины лестницы и отважно прыгнул навстречу своей судьбине, как ветер, свирепствующий в непроглядной тьме, подхватил его, словно кленовый лист, и, злорадно завывая, завертел в своих цепких объятиях. Впрочем, вне Дирижопля вдруг оказалось, что и ветер дует, и дождь льёт не так уж и сильно. Скорее всего, так хорошо от стихии защитил именно камильный костюм, укрывший его с ног до головы, и всё же у Благуши мелькнула крамольная мысль, что дело здесь нечисто. Наверное, сам Олдь Великий и Двуликий осерчал на них – за то, что, не удовлетворившись земным существованием, людишки в небо полезли, – вот и обрушил на них всю свою мощь, пока не погубил корабль… а после и успокаиваться начал.

Хорошо хоть, оторви и выбрось, что их самих не погубил вместе с Дирижоплем.

Благуша, как сумел, задрал голову в шлеме, пытаясь сквозь стеклянные окошки разглядеть, что сейчас творится с кораблём да выпрыгнул ли Бова. И с ужасом увидел, что рано радовался благополучной выброске с корабля, так как только сейчас стало заметно то, чего не было видно снаружи, – что огонь, после того как рухнуло дно котельной, не погас полностью и правый борт корабля занят жарким пламенем, которое вот-вот доберётся до многошара…

Только он об этом подумал, как пламя и добралось.

Эту картину – крушение летучего корабля – слав запомнил на всю свою жизнь.

Ахнуло так, что небу стало жарко. Вместо Дирижопля у него над головой расцвёл гигантский цветок из ослепительно-белого пламени. Невероятной силы вспышка озарила всё пространство вокруг, превратив на несколько долгих мгновений могильный мрак ночи в ясный день, и небо сверху донизу потряс громовой удар. Казалось, в этот момент даже дождь от удивления прекратил лить свои вечные слёзы – когда горящие клочья многошара вперемешку с кусками обшивки палуб ярким фейерверком разлетались в разные стороны… Ещё несколько мгновений летучий корабль оставался висеть на прежнем месте, словно не понимая, что с ним произошло, а затем вздрогнул всем своим большим корпусом, как тяжко раненный зверь в предсмертной судороге, и пылающим камнем рухнул вниз… Вниз – мимо Благуши, и даже сквозь плотную кожу камильного костюма слав ощутил, как всё его тело обдало нестерпимым жаром…

* * *

Минута тихо всхлипнула, прижимаясь к Благуше чуть сильнее, и его мысли вернулись к яви. Перед глазами снова проступил провал в центре городской площади, слабо дымящиеся обломки Дирижопля вокруг провала и люди, рассевшиеся вокруг самих обломков Благуше ничего не оставалось, как покрепче обнять девицу, скорбя вместе с ней. Да, Бова так и не прыгнул. Не успел. Гениальный изобретатель домена Простор погиб в своём собственном изобретении… А вот другое его изобретение, камильные костюмы, по-прежнему исправно выполняли своё дело – защищали от ветра, холода и дождя… не защищали они только от тревожной усталости, от той неопределённости положения, в котором все оказались. Эта история ночного крушения порядком вымотала всех без исключения. Вот Благуша с Минутой и дожидались утра, стараясь согреть друг дружку не столько тесными объятиями, сколько теплом своих сердец. При этом время от времени то один, то другой впадал в какое-то полузабытьё… а когда сознание возвращалось, чёрный провал в центре костра невольно вновь и вновь притягивал взгляд. Наверное, это могло бы быть забавным, грустно подумал слав после очередного такого пробуждения. Забавным – ежели забыть на минутку, что Бовы с ними больше нет. Да, забавным, оторви и выбрось… Ведь, по свидетельству тех, кто оказался в момент падения летучего корабля ближе всех к этому месту, пылающий, как гигантский факел, остов Дирижопля врезался прямо в маковку огромной статуи Олдя Великого и развалился на отдельные куски, рассыпавшиеся по окружности постамента. А затем всё случилось как в рассказе Проповедника: громовой голос загремел что-то грозное с небесной высоты (с испугу, как когда-то и Проповедник, никто не разобрал, что именно), статуя засияла всеми цветами радуги и, медленно вращаясь вокруг оси, погрузилась в землю, оставив после себя бездонный провал. Проход в Центр Управления был открыт. Вот только некому было их туда вести.

* * *

Время текло медленно, словно кисель из опрокинувшегося стакана, и казалось – утро никогда не наступит. Но вот где-то в неописуемой дали в небо ударил луч света, и начало разворачиваться Небесное Зерцало, неся свет и тепло. Длинная ненастная ночь, полная бед, наконец закончилась. Народ вокруг почти догоревшего костра начал потихоньку шевелиться, кто – поднимаясь, чтобы размяться, кто – перебрасываясь отдельными, ничего не значащими фразами. В общем, кто как мог, так и приходил в себя. Встрёпанные, дрожащие, с пятнами грязи на одежде и лицах, горе-путешественники скорее напоминали шайку какого-то нищего бездомного сброда, чем команду научной экспедиции.

Глядя на своих товарищей по несчастью, Благуша через силу усмехнулся и едва слышно пробормотал под нос:

– Большому кораблю – большое кораблекрушение…

Словно услышав его, Ухарь вдруг резко поднялся с корточек, выпрямившись во весь рост, и громко пробасил, обращаясь ко всем сразу и – ни к кому конкретно:

– Ну, народ, вы как хотите, пар вам в задницу по самое не хочу, а я пошёл искать Бову. Может, лежит где покалеченный, помощи ждёт, а мы тут… А, да чего там рассусоливать, пошёл я!

И, махнув рукой, махинист решительно зашагал к ближайшей улице, ведущей с площади в город. Народ загомонил, поднимаясь на ноги и разбредаясь в разные стороны по примеру махиниста. Воха с Пивенем подались было вслед за Ухарем, но Проповедник, придержав обоих, старого и нового, приятелей махиниста за локти, что-то шепнул и увлёк в другую сторону. Благушу же, который тоже вскочил, намереваясь догнать Ухаря и сказать правду, остановила Минута:

– Не надо, Благуша. Пусть походит, успокоится. Он ведь и так поедом себя ест, считая, что гибель корабля на его совести. Не хватало ему ещё о Бове говорить. Пойдём-ка и мы побродим вдвоём.

Когда они отошли в сторонку, вступив на первую попавшуюся улицу, Благуша со вздохом поинтересовался:

– И долго мы будем скрывать это от остальных?

– Не знаю…

– Нужно что-то делать, Минута. Что-то решать. Может быть, нам самим придётся спуститься в Центр Управления доменом и исполнить то, что хотел Бова. Разобраться в причинах…

– Постой. Откуда ты знаешь про Центр Управления? Бова тебе сказал?

– Нет. Я сам… само как-то пришло, оторви и выбрось…

Минута остановилась, с явным беспокойством заглянув славу в глаза:

– Благушенька, не знаю, как тебя, а меня очень тревожат эти знания, что приходят к тебе без спроса. Как бы не вышло какой беды…

– Мне и самому не слишком всё это нравится, – смуро признался слав, безотчётно рассматривая древние, замшелые дома, обступившие их с двух сторон улицы.

Именно в этот момент голос, прозвучавший у них едва ли не над ухом, голос, знакомый до боли, заставил обоих подскочить на месте:

– Что там тебе опять не нравится, слав?

Обернувшись, Благуша с Минутой лицом к лицу столкнулись не с кем иным, как с самим Бовой Конструктором, разглядывавшим их с усталой улыбкой человека, преодолевшего всяческие лишения, чтобы добраться наконец до них. И, ясен пень, обомлели от очередного потрясения Бова выглядел сильно постаревшим и осунувшимся после этой ночи, а его покоробившийся от жара и потемневший от гари камильный костюм носил явные следы сильного огня. Но Бова был живой – и это было главное!

– Не может быть, оторви и выбрось…

Минута радостно кинулась к Бове и повисла у него на шее, обвив руками.

– Я верила, что ты остался жив!

– Бова? Ты? – растерянно бормотал слав, застыв на месте. – Но ты же…

– Тихо, слав, не шуми, – негромко успокоил его настоятель, продолжая слабо улыбаться, – не волнуй народ понапрасну.

– Но как же ты…

– Не сейчас, парень, не сейчас.

– А где же ты столько времени…

– Гм. Это тоже отдельная история, слав. После как-нибудь расскажу. А теперь пойдём к остальным, включи-выключи, собирать народ в дальнейший поход. Теперь мы как никогда близко к цели, и отступать я не собираюсь!

 

Глава двадцать восьмая,

в которой бандюки не согласны с тем, о чём их не спрашивают

Костёр тот, дымок которого учуяли бандюки той ночью, оказался куда дальше, чем они предполагали. А сам дым вёл себя дюже странно – то исчезал, так что приходилось останавливаться и усиленно принюхиваться, чтобы снова взять след, то вдруг проявлялся с неожиданной силой, налетая едкими клубами и заставляя всех плакать горючими слезами от той едкости. В итоге отблески пламени искомого объекта, исходившие из неглубокой низины – то ли это, был старый полузасыпавшийся и заросший кустами овраг, то ли такая складка местности, – они узрели только после получаса блужданий в ночной темени. И на всякий случай осторожничая, тихо-тихо взобрались на небольшой холм, граничащий с этой низиной, где и затаились. И не зря.

Увиденное заставило бандюков остолбенеть от ужаса. Скальцем здесь и не пахло. Вокруг большого костра бок о бок расселось с десяток громадных волосатых мужиков с рогами на макушке… Ну да, да, елсы это были, кого же тут ещё можно было встретить помимо Скальца? Вот на елсов их налететь и угораздило.

– Жизнь была так хороша, что не хотелось портить её своим присутствием, – тихо пробормотал Ухмыл, побледнев, как свежестираная простыня. – Что будем делать, батько?

Хитрун скрипнул зубами. Вот так, называется, нашли пропажу!

– Копыта будем уносить… тьфу, кровь из носу, то есть ноги… уже как елс заговорил.

Остальные бандюки несмело сгрудились за спиной Хитруна. На елсов без дрожи в членах и трепетания сердца никто смотреть не мог. Старательно отводя глаза, чтобы не дай Олдь не встретиться с кем-то из этих чудищ взглядом, ватажники лихорадочно обдумывали, удастся ли им незаметно убраться восвояси или теперь они все пропали. Но ежели честно, то на этот раз бандюки испугались не так шибко, как раньше. Всё-таки елсов они видели уже не в первый раз, и ничего плохого те им до сих пор не сделали. Над костром на высоких рогатинах висел громадный вертел с тушей какого-то не очень большого животного. Процесс приготовления ужина для елсового собрания находился под неукоснительным присмотром анчутки (по виду пацан пацаном, ежели бы не повышенная волосатость, рога, хвост и копыта). Давалось сие дело ему весьма нелегко – от нешуточной сосредоточенности высунув и свесив набок язык, стряпчий, вцепившись ручонками изо всех своих малых силёнок в рукоять вертела и иной раз даже подпрыгивая от этого усилия, медленно проворачивал тушу над пламенем, чтобы мясо как следует пропеклось со всех сторон. Определить принадлежность убиенного животного к какому-либо виду в таком плачевном состоянии не представлялось возможным, так как туша была обезглавлена, шкура содрана, а конечности начисто обрублены. Капли жира, изредка срываясь и падая вниз, трескуче вспыхивали, добавляя жару, а над низиной стлался соблазнительный запах жаркого.

Бандюки поневоле начали принюхиваться, не в силах противостоять этому запаху, в пустых желудках громко заурчало. Голод-то и придал храбрости.

– Завидовать – это плохо, но ежели завидовать нечему – это ещё хуже, – подал голос Буян, вожделеюще глядя на эту соблазнительную картину. – А может, не будем торопиться, батько? Как бы нам этих елсов распугать, пся крев, а мясо отобрать?

– Ты что, браток, спятил, что ли? – побледнел Жила. – Как это елсов распугать? Да они сами кого хошь распугают!

– Ничего, усы узлом, – осклабился Ухмыл, неожиданно даже для себя приняв сторону Буяна. – Гром не грянет – свинья не съест. Авось что-нибудь придумаем. У нас вон сабли имеются, а у них вроде как ничего и нет. Отобьём козла!

– Почему это – козла? – Буян вопросительно приподнял бровь.

– Да сам посмотри – тощий, одни рёбра торчат, жир вон и то едва каплет. Они ж здесь по всему домену скачут, как зайцы, лови не хочу.

– А ну цыц, пока беду не накликали! – одёрнул ватаман говорунов страшным шёпотом, сердито раздувая усы. – Вот что я вам скажу: берём руки в ноги, кровь из носу, и тихо двигаем отседова…

– Погодь, батько, усы узлом, а что это там происходит?

Тут и остальные, присмотревшись, заметили то, на что обратил внимание Ухмыл.

Время от времени в образованный вокруг костра елсами круг выходил то один, то другой анчутка и, судя по вдохновенной позе, декламировал что-то плохо слышимое из-за расстояния. А большие, солидные елсы вежливо хлопали. Бандюки навострили уши и при очередном исполнителе, голос которого оказался звонче прочих, им удалось разобрать, к несказанному изумлению всех без исключения, обыкновенную частушку:

– Ну надо же, и елсы развлекаются так же, как и мы. Прямо вечеринка на хуторе близ Диканьки… – заметив недоумённые взгляды, Ухмыл пояснил: – Диканька – это моя весь, в которой я родился.

Анчутка же бойко продолжал:

Этому исполнителю елсы аплодировали громче, оживлённо переглядываясь между собой, чем-то он им потрафил.

Глядя на них, слегка приободрились и бандюки. И правда, что плохого могут сделать эти существа людям при таком мирном способе времяпрепровождения?

Но тут всё тот же глазастый Ухмыл вдруг случайно заметил ещё кое-что такое, на что никто поначалу не обратил внимания. А именно – валяющийся недалеко от костра смятый ворох кож, который он сперва принял за шкуру животного. Ухмыл с любопытством присмотрелся, пытаясь понять, какому зверю может принадлежать такая гладкая чёрная шкура. А это что там такое круглое? Ого, да никак башка – вон и глаза блестят, только что-то они чересчур близко посажены, прямо как человечьи…

Вот на этом самом моменте до него и дошло. И облегчение Ухмыла при виде вроде как мирно забавляющихся елсов словно ветром сдуло. В диком ужасе, чувствуя, как шевелятся волосы на затылке, бандюк перевёл взгляд на поджаривающуюся тушу. Затем обратно. И опять на тушу. Тощая, рёбра выпирают, жир почти не капает – руки-ноги приставить, что получится?

– Ватаман, – враз до предела охрипшим голосом проговорил Ухмыл. И было в его голосе такое страшное напряжение, что все бандюки, разом перестав улыбаться елсовым частушкам, резко повернули к нему головы, а ватаман, подавшись ближе, судорожно стиснул могучей дланью рукоять своей сабли и не менее напряжённо выдохнул:

– Ну?

– Ватаман…

Ухмыл поперхнулся, не в силах продолжать дальше. Ему стало дурно. Ему, закалённому в бродяжничестве, сражениях и грабежах! Да он вообще не помнил, чтобы ему было так дурно. А тут стало.

– Да говори же, кровь из носу, что душу-то тянешь!

– Батько… нашёл я Скальца.

Ватаман вылупил глаза:

– Где?!

– А вот туда глянь, – с несчастным видом сказал Ухмыл, показав рукой в сторону костра и стараясь сам туда больше не глядеть. – Там камильный костюм валяется. Самый настоящий.

Ватаман, Жила и Буян уставились в указанном направлении как по команде. И долго-долго не могли отвести взгляда. Не оттого, что не могли разглядеть, а потому, что сознание отказывалось воспринять случившееся. Такого кошмара даже им, бандюкам, в своей жизни лицезреть не доводилось. Нет, подумал Хитрун, гневно раздувая ноздри навроде породистого коняги, не заслужил Скалец такой участи, даже ежели бы и три раза нас предал, да и никто не заслужил, ни один человек во всём этом проклятом мире!

– Не может быть, усохни корень… – Жила поспешно наклонился к ближайшему кусту, и в темноте послышались отчётливые давящиеся звуки.

– Так, значит, не врут легенды-то, – с вмиг вспыхнувшей злобой сказал Буян, заводясь в соответствии со своим характером и заметно повышая голос. – Так, значит, и нас они так же порешат, мудаки волосатые! Так, значит…

– Тихо! – Ватаман схватил Буяна за грудки и с силой встряхнул, выговаривая тому быстрым злым шёпотом: – Никак силой хочешь с ними померяться, кровь из носу? А по рогам ты их уже посчитал? Сколько на каждого из нас придётся, проверил, пустая твоя башка?! Сумеешь с тремя-четырьмя елсами справиться, мститель ты наш народный?

Сзади ватамана послышался шорох, затем треск хвороста.

– Тихо там, не елозьте, – так же зло одёрнул ватаман Жилу с Ухмылом, не оборачиваясь, так как был занят Буяном. Эх, достали его уже эти лоботрясы до самых печёнок! До самой смерти ему с ними возиться, что ли?

И уже в третий раз попытался увести свою ватагу прочь:

– А теперь всё, рвём отседова лапти незамедлительно!

– Да это не мы, батько, – сдавленно ответил Ухмыл. – Ты обернись…

Хитрун, сразу смекнув, что дело плохо, обвернулся уже с выхваченной саблей, давно застоявшейся без подобающего ей занятия. И страшно скрипнул зубами. Он даже не подозревал, насколько их дело плохо.

Они были окружены.

Со всех сторон.

Насмешливо скалящимися рогатыми харями.

Теми самыми, что недавно сидели возле костра, а заслышав шум, вмиг оказались возле них. И теперь елсы не казались безобидными слушателями частушек – у каждого в руках грозно красовался здоровенный, под стать им самим, трезубец, переливаясь острыми полированными гранями в текучих отблесках костра.

Бледные Жила и Ухмыл тоже выхватили сабли, отступая поближе к своему ватаману, а Буян лишь ощерился, снова наливаясь бешенством и боевым азартом – словно готов был рвать елсам глотки голыми руками, а ежели придётся, то и зубами. В голове у Хитруна горячо забилась одна только мысль – за так меня не возьмёте, кровь из носу, хоть одного, но унесу с собой! И ещё, в каждом движении его пронизывало ощущение лютой смерти, которую он готов был подарить этим вражьим харям.

Но елсы, окружив их плотной стеной, почему-то расправляться с ними не торопились. Словно чего-то ждали. Оказалось, и вправду ждали – из темени вдруг выступила ещё одна фигура, да такая, что бандюки поневоле охнули и попятились, да, спохватившись, замерли – некуда было пятиться. Такого громадного елса: на две головы выше остальных, с рогами на голове – что твои оглобли, с брюхом – что хороший погреб, тушей которого – поперёк себя шире вполне можно было целую избу заслонить, они и представить бы не смогли. А тут – сподобились узреть.

Теперь никто уже более не сомневался, что живыми они отсюда не уйдут. И приготовились продать свою жизнь как можно дороже, прежде чем окажутся на месте злосчастного Скальца. В виде жаркого на вертеле.

Громадный елс между тем (по-видимому, сам елсов пахан) спокойно окинул бандюков ничего не выражающим взглядом громадных чёрных глаз – каждый с хороший бельевой таз – и непонятно проворчал низким басом, разевая не пасть, а целые ворота:

– Плохи. Совсем плохи людишки. Без программной корректировки не обойтись. И как Смотрящий таких в свою команду допустил? Сразу видно, молод ещё, неопытен. Но ничего, ничего, поможем, работа у нас такая. Ладно, ребятушки, гасите их!

Не успела ватага опомниться и что-либо предпринять, как в круг выскочили двое анчуток – как показалось ватаману, прямо из-под ног взрослых елсов. И направили на ватажников свои коротенькие острые рожки. А рожки странно загудели…

Вмиг холодное оцепенение разлилось по телам бандюков, сковав их члены надёжнее железных цепей. Только ватаман сумел ещё слабо дёрнуться, желая дотянуться саблей до необъятной шеи пахана елсов и опробовать её на прочность, да и то от зверского усилия у него сразу потемнело в глазах. И сознание его померкло.

Затем с тёмного неба, заслонив на миг редкие звёзды, спикировали железные феликсы и, подхватив одеревеневшие тела бандюков, унесли их прочь, в неизвестность. Но бандюки этого уже не видели.

 

Глава двадцать девятая,

в которой путешественники узнают много нового о своём мире

Один за другим, перевалив через край круглого провала, спускались люди из команды Бовы Конструктора вниз – по спиральной лестнице, полого вившейся внутри гигантского колодца и уходившей на неведомую глубину. Окаймлявшие лестницу перильца позволяли не опасаться высоты, не жаться к стенам, целиком состоявшим из лазурного байкалита, – шагай себе и в ус не дуй. И пусть незримое в данный момент дно устрашающе чернеет под ногами – после крушения Дирижопля, от которого люди ещё не успели прийти в себя полностью, напугать их было непросто.

Вскоре, когда они оказались достаточно глубоко и небесный свет над головой начал тускнеть, сбоку, по мере продвижения, начали один за другим зажигаться светильники – точь-в-точь как в любом из храмовников Универсума. Осветив путь, они гасли сразу за спиной замыкающего.

Бова, как и полагается предводителю, шёл первым. Лесенка была достаточно широка, чтобы по ней могли двигаться по двое в ряд, позволяя тем самым возникнуть множеству очажков бесед на разные темы и интересы. Поэтому рядом с Бовой перебирал ногами невысокие ступеньки Благуша, внимательно слушая то, что тот рассказывал:

– Помнишь ту связку шаров, что была привязана к гарпунному якорю, когда мы ещё возле Махины стояли, встречу праздновали? Ну так вот – их же никто и не отвязал, забыли. Ухарь мне всю команду перепоил, а сам я за всем доглядеть не могу… На якорь-то меня и уронило при взрыве, после чего лишь оставалось эти шары отвязать…

За ними двигались Проповедник с Минутой. Девица, едва не плакавшая от счастья наверху (ведь Бова остался жив), к этому времени уже сумела приструнить своё настроение, придать ему спокойный лад – недаром ведь проходила воспитание в Храме Света, где в первую очередь послушников и послушниц заставляют тренировать силу воли и самообладание. Здесь, под монотонный ритм шагов, она сочла удобным поинтересоваться у Проповедника, что Бова сказал тогда ему у костра, пресекая на корню его ссору с Вохой. И была приятно удивлена, когда дед перед ней разоткровенничался. Ведь в трактире, когда она пыталась уговорить его открыть тайну перемещения через Бездонье, из него приходилось слова чуть ли не клещами тянуть. Правда, потом много чего случилось такого, что, вероятно, сблизило всю их честную компанию, да и тот рассказ о переселении, который дед начал так неохотно, а закончил очень даже увлечённо, видать, выпустил наружу наболевшее и дал его душе изрядное облегчение.

– Что сказал, что сказал, скатертью дорога, – тихо буркнул Проповедник, с едва заметным стеснением шевеля усами. – Да напомнил он мне о кое-каком грешке в молодости моей далёкой. В ту пору, когда я токмо-токмо в домене Рось оказался, после тех елсов и феликсов…

То, что Бова знал о таком далёком прошлом Проповедника, Минуту не удивило. Она знала, что разведчики Бовы нашли и дотошно опросили всех бывших переселенцев из Проклятого домена, которым выпала участь быть свидетелями той давней трагедии. Её позабавило другое.

– Ничего себе молодость, дедушко, ведь тебе уже тогда пятый десяток шёл!

– А сколько ныне, а? – резонно заметил дед. – Вот то-то и оно. Так что и пятьдесят можно назвать молодостью.

– Так что там было-то?

– А ты вот не перебивай, скатертью дорога, до конца и услышишь.

– Уже молчу, дедушко, продолжай.

– В расстроенных чувствах я тогда пребывал, сама понимаешь, – вздохнул дед, помрачнев челом, – семьи токмо лишился… А тут меня одна молодка приютила в какой-то веси, не помню вже названия за давностью, то ли Пютаны, то ли Малиновка, то ли ещё как, да не в том дело. Молодка та три монады тому назад овдовела, безголовый ей мужик попался – пошёл в лес по дрова и не нашёл ничего разумнее, как срубить сук, на котором сидел. Ну и навернулся вместе с тем суком, скатертью дорога. Хоть высота, как молодка сказывала, и небольшая была, да обух топора прямо по темечку засветил. Дудак, он в любом домене дудак. А молодка ведь в самом что ни на есть женском соку, мужика вже распробовать успела, так ей, понятное дело, ещё хочется. – При этих словах Минута, невзирая на всё своё самообладание, отчаянно покраснела, но дед того не заметил, сосредоточенно глядя под ноги, считавшие ступеньки, и продолжая о своём: – Тута я и подвернулся. Утешили мы друг дружку, одним словом. Да токмо ей – хорошо, а мне по-прежнему хреново, скатертью дорога, память-то никуда не денешь. Пожил я у неё декаду, смотрю, влюбляться начала, привыкать… А я – не могу. Не могу ответить тем же, хоть кол на голове тёши. Душа-то по своим родичам, в неизвестном миру сгинувшим, всё ещё болит. Ну и сбежал, скатертью дорога. Сбежал и дорогу забыл. Гуторю же – не в себе был. Опосля, как помотало меня по многим весям и городам, хотел вернуться, да так и не вспомнил, где ж она проживала, много тех Пютанов и Малиновок в Роси оказалось. Да и другие знакомства уже сложились, скатертью дорога. Эх, жизня моя окаянная…

– Что-то я не пойму, дедушко, к чему ты ведёшь… – затаённо улыбаясь, сказала Минута, на самом деле уже готовая побиться о заклад, что поняла, о чём идёт речь. – Зачем Бове тебе об этом было напоминать, с какой надобности? Дело-то житейское, со всяким случиться может…

– Зачем, зачем, – дед досадливо отмахнулся. – Разве не приметила, как мы с Бовой схожи-то? Я как углядел его тогда, с Дирижоплия спрыгнувшего, так показалось – сам себя узрел… Ну и подумкал по своему скудоумию, что пробил мой час, к Олдю Великому и Двуликому пора отправляться и отчёт в его чертогах о всей житухе держать… А оказалось, что просто родная кровь. Сызмальства у меня башка чёрная, а всё, что на лице, – белое. И потомки эвон все в меня уродились…

Минута преувеличенно ахнула, внутренне гордясь своей догадливостью:

– Так, значит, та молодка…

– Угу. Та молодка, скатертью дорога, была прапрабабкой Бовы Конструктора. А я, соответственно, его прапрадед. Вот он навроде как укор мне и предъявил, что прапрабабку его бросил.

Припомнив рассказ деда о переселении, смышлёная девица заметила несоответствие в его словах и не упустила случая подначить:

– Погоди, дедушко, так ты ж говорил, что борода с усами у тебя поседели тогда, когда ты статую Великого и Двуликого увидел, как она вращалась вокруг оси и казала оба лика – добрый и злой одновременно.

– Да это я так, приврал немного, для красного словца, – признался дед. – И нашёл ведь, стервец, время, чтобы меня так уесть этим напоминанием об энтой давней истории! Но молодец, молодец, погасил ссору, иначе бы я Вохе тогда башку открутил, а вместо неё балабойку бы вставил, чтоб, значит, этот стихоплёт похабных вопросов не высказывал, а токмо песни исполнял людям на радость…

* * *

Громадный Ухарь и невысокий жилистый Пивень, топавшие следом, были заняты иной проблемой. Махинист, скорбя совестью, всё ещё ел себя поедом за своё упущение, из-за которого (как ему представлялось самому) Дирижопль охватило гибельное пламя. А Пивень изо всех сил и с небывалой для бывшего бандюка искренностью пытался утешить мрачного от тяжких раздумий великана, с которым успел сдружиться всерьёз – особенно после того, как доказал верность делу в критический момент. Тем, что не бросил ни Бову, ни Ухаря в пылающей котельной.

– Молодец, Пивень, пар те в задницу, – глухо басил Ухарь, невидяще глядя в спину Проповедника. – Не зря Бова в тебя поверил, не подвёл… Я вот подвёл. Да как подвёл, ум за разум заходит, как подумаю…

– Да что ты, друган, не кручинься, всё ж вроде хорошо кончилось, никто не погиб, только бандюки и сгинули без вести…

– Жалко? – вдруг полюбопытствовал Ухарь.

– Как не жалко, плисовые штанцы, люди ж всё-таки, сколько времени вместе гуртовались. Да, может, и не сгинули они, а просто выходить к нам не захотели, а?

– Может, и так. Братец мой двоюродный хитёр, как никто, недаром Хитруном прозывается. Может, пар ему в задницу, сейчас в этот колодец сверху заглядывает, нас высматривая.

– Да уж, плисовые штанцы… натерпелись мы страстей этой ночкой несчастной, чтоб её о колено пополам переломило. А что это у тебя на животе костюм топорщится?

Ухарь бездумно похлопал по вышеназванной выпуклости и немного повеселел, вспомнив.

– Бутыль. Ага. С окоселовкой.

– Ух ты! Ну ты голова! – восхитился Пивень, сразу ощутив небывалую жажду. И заискивающе предложил: – А может, прямо сейчас из горла по глоточку тяпнем?

– Да ты что?! – возмутился махинист. – Я же Бове обещал сохранить, пар тебе в задницу! А он мне твёрдо обещал, что вместе оприходуем, ежели благополучно приземлимся. – И снова помрачнел. – Вот и приземлились…

Пивень разочарованно сник – ну что за невезуха, опять, как и тогда в котельной, облом. Разговор промеж ними на некоторое время затих, поэтому перейдём к следующей парочке, неразлучным друганам Обормоту с Вохой Василиском, как раз топавшим за махинистом с золушком.

– Ну, Воха, халваш-балваш, вот тебе и новые приключения! – беспечно пытался острить стражник, придерживая на левом плече свою милую сердцу алебарду, а свободным локтем пихая барда в бок.

На что Воха лишь досадливо морщился, не видя в этих приключениях ничего весёлого. Душа барда начала искать путь поближе к пяткам ещё с самого начала спуска в бездну, и привычная бравада толстокожего манга, которому всё было нипочём, только нервировала его ещё больше. Лишь ненаглядная балабойка, которую он нежно баюкал в руках, хоть немного скрашивала ему существование.

– Домой хочу, обертон те по ушам, – буркнул Воха. – К жёнке с балабойкой под бок, на сладкие пироги да плотские утехи…

– Что? – Стражнику показалось, что он ослышался. Он даже приостановился, но, вспомнив, что за ним двигаются другие, выравнял шаг. На всякий случай он прочистил указательным пальцем ближайшее к Вохе ухо и переспросил: – Да неужто у тебя жёнка есть, бард ты мой бродячий?!

Воха стеснительно улыбнулся, сразу преобразившись лицом, которое приняло какое-то трепетное и мечтательное выражение:

– А ты думал, обертон те по ушам! Я когда бродячий, а когда и сидячий… Вот когда бродил как-то, то суженую и нашёл. – Воха снова сник. – Домой хочу.

– Да где ж твоя серьга в ухе, халваш-балваш, как подобает женатому мужику? – не поверил манг. – Врёшь всё, поди!

– Так мы ещё свадьбу не отпраздновали, – вздохнул Воха. – Вот как раз собирались, обертон те по ушам, как вернусь…

– А, вон оно как. – Обормот широко ухмыльнулся. – Зазнобу-то как звать, ежели не секрет?

– Да какой там секрет, был секрет, да и сплыл. Малиновкой звать. Хорошая, – ласково добавил Воха, опять на миг просветлев.

– Ух ты, имя какое чудное, первый раз слышу…

– Это ты в первый раз слышишь, – сразу обидчиво насупился бард, кидаясь на защиту любимой. – А в тех краях, где она живёт, имя это не в диковинку. Сама она из веси Пютаны, что в домене Рось, а поблизости есть и весь с таким же названием – Малиновка. – Воха снова тяжко вздохнул. – Домой хочу… Надоело перекати-полем быть, обертон те по ушам, давно уже хотел осесть, остепениться, да всё тянул, сам не знаю зачем… наверное, жалко прежнее занятие бросать – ведь и бродяжничество мне по душе. Вот и дотянулся…

– Потерпи. – Обормот посерьёзнел, близко приняв переживания другана, и сочувственно похлопал Boxy по тощему плечу. – Закончим это путешествие, с нами и вернёшься. Сыграешь свою свадьбу с Малиновкой…

– А прав Бова оказался, – тихо разговаривали сзади них Косьма Тихий с тем самым молодым послушником, которому не удалось у костра отвертеться от чарки – книжица напоила. – Не понадобились факелы! Вон света-то сколько, прямо как в нашем храмовнике.

– Бова знает, что говорит, – важно кивнул Косьма с таким видом, будто умения и знания настоятеля были его личной заслугой и не он в учениках у Бовы ходил, а наоборот.

– Жалко только, что всё подрастеряли – и жратву, и оружие… Вон, на два десятка наших молодцев – три или четыре молота всего и осталось. Всё в том пламени сгинуло.

– Бова сказал, оружие нам, может, уже и не понадобится, – напомнил Косьма, сам молот сохранивший. Он сплюнул в тёмное нутро колодца под лестницей и напряжённо вслушался. Но из-за топота многочисленных ног характерного шлёпка не услышал.

– Да что-то жрать хочется, – пожаловался молодец. – Брюхо к спине прилипло. Сейчас бы ко мне домой, на мамкины пироги, коими она на всю весь славится. Мы, в своих Пютанах, умеем ценить истинных мастериц…

– Терпи, все проголодались, – строго сказал Косьма, сплёвывая ещё раз. Показалось ему или всё же что-то услышал? Косьма по своим плевкам пытался определить высоту колодца, а заодно – долго ли им ещё топать. – Бова сказал, что идти ещё недолго, через пару часов будем на месте, а там и найдём что перекусить.

– Да откуда он всё знает, наш Бова?! – попытался недоверчиво возмутиться послушник, но тут же получил от Косьмы подзатыльник и боязливо втянул стриженую голову в плечи, как тортилья в панцирь. Косьма считался среди послушников чуть ли не вторым человеком после Бовы, так что его тоже уважали и побаивались.

– Ты что, не понял ещё? – слегка повысил голос Косьма. – Который год ему служишь? Первый? – Получив утвердительный кивок, Косьма сразу остыл. – А-а, тогда что с тебя взять… на то он и Бова Конструктор, чтобы обо всём наперёд знать.

И презрительно сплюнул вниз.

Остальные молотобойцы хранили дисциплинированное молчание. Вернее, развесив любопытные уши, пытались расслышать то, о чём треплются впередиидущие.

И тут Косьма понял, что не ослышался, когда плевок достиг дна и отразился соответствующим эхом.

– Бова! – крикнул Косьма. – Дно уже близко!

Вся процессия, растянувшаяся по винтовой лестнице длинной цепью, остановилась.

Бова, располагавшийся гораздо ниже своего ученика, обернулся, поднимая лицо, но не успел открыть рта, как случилось нечто из ряда вон выходящее.

Сперва чуть выше последнего послушника послышался чёткий характерный звук некоего трения. Затем раздался тоненький пронзительный визг, заставивший народ вздрогнуть и шарахнуться поближе к стенке колодца. А в следующий миг по гладкой поверхности перилец, предназначенных для рук, с бешеной скоростью пронеслось нечто этот визг издававшее. Сразу запахло палёным.

– Что это было? – нервно спросил Воха Василиск, кое-что успевший разглядеть, и это кое-что ему весьма не понравилось. – Мне показалось, или…

В этот момент внизу вспыхнул яркий свет, и Воха осёкся. По зеркально гладкому полу осветившегося колодца, неожиданно для всех оказавшегося рядом – всего-то ещё ступенек на тридцать спуститься, – так вот, к центру, где стоял прозрачный стакан с прямыми стенками (точь-в-точь Портал в храмовнике), повизгивая и хлопая ладошками по дымящейся заднице, проскакал…

Воха вздрогнул, да и не только он один. Не показалось.

По сияющему отражёнными бликами полу, цокая копытцами и задрав вверх трубой, словно котяра, хвост с кисточкой, проскакал маленький, по колено человеку, субъект с рожками на макушке. Затем нырнул в стакан и исчез в короткой синеватой вспышке.

В колодце повисла мёртвая тишина.

Первым опомнился Бова Конструктор – недаром именно он был предводителем. Заговорив начальственным голосом, он хоть и не стряхнул наваждение с глаз людей, но заставил их немного прийти в себя.

– Так, включи-выключи, двигаемся дальше, как запланировано. Ничего особенного не случилось, анчутки, как и елсы, коих мы непременно увидим позже, нам ничуть не опасны и никакого вреда чинить нам не собираются.

– Это – анчутка? – не двигаясь с места, слабым голосом переспросил Воха, не просто побледнев, а даже позеленев, как лесная поганка.

– Ты же слышал, что Бова сказал, халваш-балваш, – Обормот привычно пихнул его локтем в бок, но ухмылка стражника на этот раз вышла какой-то неуверенной. – Никаких проблем.

– Что-то мне всё это не нравится, – безжизненным голосом проговорил Воха, впервые в своей жизни увидевший анчутку воочию – и картина эта прямо-таки сокрушила хрупкую, тонкую душу барда. – Что-то больше никуда я не хочу… Что-то худо мне…

– Надо было верить, когда я тебе гуторил, – проворчал дед, испугавшийся куда меньше остальных (Бова и Благуша не в счёт, о них отдельный разговор).

– А где же статуя Олдя Великого и Двуликого? – изумлённо воскликнул Косьма Тихий, в котором дисциплинированный ум ученика Бовы, заметивший несоответствие между ожидаемым и увиденным, подавил мелкоплавающий человеческий страх горячим исследовательским любопытством. – Дно-то чистое, только Портал и видать.

– Видимо, ещё глубже ушла, – спокойно пожал плечами Благуша, словно он видывал такое каждый день. – Это уже не важно.

– Что-то худо мне, – продолжал твердить Воха, вцепившись в перильца побелевшими от мёртвой хватки пальцами.

– Обормот, приведи там его в чувство, – недовольно бросил Бова Конструктор.

Не дожидаясь результатов, настоятель продолжил спуск по лестнице, увлекая за собой тех, кто был способен двигаться, а кроме Вохи двигаться способны были все…

Поправка: когда голова Вохи мотнулась из стороны в сторону от дружеской, но весьма увесистой пощёчины стражника, он тоже обрёл способность мыслить и действовать, после чего манг бесцеремонно стащил его к остальным, уже столпившимся возле Портала.

Дождавшись, когда вся команда собралась вокруг него, Бова окинул людей суровым взглядом и молвил:

– А теперь выполняйте то, включи-выключи, что я вам скажу. Впредь – никакого шума, никаких лишних разговоров, никаких лишних движений. Ничему не удивляться, ничего не бояться. И – чёткое выполнение моих приказов. Чёткое и незамедлительное, включи-выключи. Забравшись в святая святых Универсума – в его Центр Управления, мы всё равно что на лезвие ножа ступаем. Но ежели будете слушаться меня, все живы останемся. Всем понятно?

Кто кивнул в ответ, кто просто промолчал. Дошло. Лишь осоловелый взгляд Вохи Василиска, которого заботливо поддерживал под руку Обормот, показывал, что происходящее воспринимается им не совсем адекватно. Очень уж нежная нервная система оказалась у барда. Но не оставлять же его здесь, пока сам не придёт в чувство?

– Кстати, – добавил Бова, сдвинув и без того нахмуренные брови чуть сильнее, – Благушу слушаться так же, как меня самого. А теперь – за мной!

И, проигнорировав слегка озадаченный взгляд слава, первым шагнул в Портал.

 

Глава тридцатая,

о том, как была встречена экспедиция внизу и, главное, кем встречена

Минута прошла сквозь Портал четвёртой, и едва у неё перед глазами возникли очертания какого-то огромного помещения, как чьи-то сильные руки подхватили её с обеих сторон, приподняли над полом и куда-то потащили. Не успев сориентироваться и что-либо понять, девица рванулась из чужой хватки раненой птицей, намереваясь применить самые зубодробительные приёмы из школы «Головач», коим была обучена в Храме Света, но тут её снова поставили на ноги, а приглушённый голос Бовы, раздавшийся чуть ли не над ухом, успокоил её.

– Тихо, тихо, девица, это мы с Благушей оттащили тебя в сторонку, чтоб следующим появляться не мешала. Народу много, свалку устроите. Ну а здесь можешь и столбом постоять, осмотреться, пока все соберутся.

Только сейчас Минута разглядела, где они очутились. И как ни крепка была духом, а чуть сознание от нахлынувшего ужаса не потеряла. Только тот факт, что Бова с Благушей, невзирая ни на что, продолжают сохранять спокойствие, позволил ей усилием воли восстановить самообладание.

Вот что она увидела.

Во-первых, помещение, куда их перенёс Портал, напоминало по форме купол невообразимого диаметра и высоты. Таких помещений не было даже в огромном городе-храмовнике. Циклопические стены этого купола едва просматривались в смутной дымке, витавшей в вышине.

Во-вторых… Всё дело было именно в этом «во-вторых».

Всё пространство под куполом разделял длиннющий коридор шириной шагов в тридцать, в середину которого и выбрасывал Портал людей Бовы одного за другим. И всё бы ничего, если бы стены этого коридора не были живыми. Да-да, они были живыми и состояли из бесконечных шеренг устрашающих созданий самого разнообразного вида. В первых рядах с обеих сторон были выстроены анчутки – маленькие рогатики, один из которых, явно торопясь на это сборище, прошмыгнул как раз перед ними ещё в колодце. Сколько здесь их собралось? Несколько сотен? Тысяч? Рогатики были совсем нестрашные, пугало только их невероятное количество. Зато за ними стояли страсти посолиднее – рослые, плечистые дядьки, сплошь обросшие густым волосом, похожим на пёсий, с ног до головы. С рогами, хвостами и трезубцами в руках, понятное дело. Елсы собственной персоной.

«Вот и свиделась, – ошеломлённо подумала девица, чувствуя, как от абсурдности происходящего у неё кружится голова. – Свиделась сразу со всеми легендарными людскими страхами…»

Позади елсов, возвышаясь над ними, неподвижно торчали блестевшие полированным металлом головы и плечи железных феликсов – человекоподобных созданий-оборотней, пребывавших сейчас в своём «нелетучем» состоянии, без крыльев, зато с четырьмя вытянутыми вдоль туловищ по стойке «смирно» руками. Ещё дальше расположились чудища совсем неизвестного Минуте вида, о котором ей даже и слышать не приходилось. Ростом не уступавшие феликсам, чудища, казалось, состояли из одной громадной мясистой головы, взиравшей на мир круглыми, горящими зеленоватым фосфоресцирующим огнём глазами, промеж которых вместо носа торчал огромным птичий клюв. Туловищ у чудищ не было, и в пол упирались целых восемь ног, усыпанных многочисленными присосками, росшие сразу из головы. А уж позади всех этих живых, хотя и неподвижных сейчас шеренг страстей-мордастей, затмевая своими размерами всё и вся, высились ряды гигантских шаров, явно тех самых, из рассказа Безумного Проповедника. Высились, красуясь безупречно чёрными боками, не отражавшими ни единого блика, словно их поверхность поглощала сам свет.

В главном дедушко не приврал ни на ноготь, поняла Минута, заметив наконец, что Проповедник, бледный ликом, стоит рядом с ней и что-то неразборчиво бормочет в седые усы. Дед явно крепился, удерживаясь от паники, иначе давно бы хлопнулся в обморок, как тогда, при приземлении Дирижопля. Добрая сердцем Минута даже в такой момент нашла в себе силы посочувствовать ему.

Тем временем перемещаясь с помощью Портала, продолжали появляться люди Бовы Конструктора, который и в этой ситуации сумел проявить деловую хватку и распорядительность предводителя. Теперь остолбеневших новоприбывших, освобождая место для следующих, сноровисто оттаскивали в сторонку Ухарь с Пивенем, и весь процесс можно было описать тремя словами: хлоп, застыл – в сторону.

– Все, включи-выключи? – напряжённым тоном осведомился Бова, когда поток послушников наконец иссяк.

– Все, – сипло подтвердил Косьма Тихий, не отрывая ошалелого взгляда от неподвижных шеренг нечисти, похоже не собиравшейся предпринимать к ним никаких угрожающих действий, раз до сих пор этого не случилось.

– Знал бы, что вы все такие слабаки, – с лёгким неодобрением бросил настоятель, – наверху бы оставил. – Он явно хотел добавить ещё что-то нелестное, но, видать, решил не терять время на бесполезное сотрясение воздуха. – Пока всё идёт так, как я и ожидал. Мы наблюдаем церемонию встречи кандидата в… Впрочем, не важно. Как я уже говорил, не надо ничего бояться. Все эти анчутки, елсы, феликсы и наутилусы – всего лишь исполнители воли Смотрящего, его слуги, его работники, искусственно созданные специально для обслуживания Универсума. Нам они не причинят вреда, пока мы будем вести себя правильно. А как вести правильно, мне ведомо, поэтому в точности продолжайте выполнять всё, что я говорю…

Наверное, сообразила сметливая Минута, несмотря на свой страх, эти самые восьминогие «наутилусы» обслуживают водные домены, где елсы в силу своей «сухопутной» физиологии функционировать не способны.

Тут до неё дошло, что её уши давно уже не слышат голоса Благуши. Девица в тревоге поискала слава взглядом и почти сразу уткнулась в его спину. Как оказалось, Благуша с каким-то отстранённо-сосредоточенным видом стоял всего в двух шагах от неё, устремив свой взгляд в дальний конец коридора, где в стене купола едва различались очертания массивных дверей. Интересно, а что же находится там?

– Идите за мной, – вдруг чужим голосом сказал слав, не оглядываясь на спутников, и двинулся вперёд.

– Что ж, идём за ним, – кивнул Бова, давая знак двигаться всем остальным.

Минута изумлённо распахнула свои зелёные глаза.

У неё не укладывалось в голове, что дорогой её сердцу человек, до этого не спускавший с неё любящего взгляда, в такой миг мог забыть о ней. Неожиданно она поняла, что это произошло ещё раньше. С того момента, как они начали спуск в колодец – уже тогда Благуша совсем перестал её замечать… Тут девица строго одёрнула себя, приструнила мысленно. Это что ещё за сопливые благоглупости? Сейчас, среди этого жуткого коридора, в окружении сонма страховидл, молча таращивших на них зенки? Хотя Бова и заявил, что ничего страшного для них, путешественников, здесь нет, всё же не та это была ситуация, чтобы забивать голову посторонними мыслями, не относящимися к делу. К делу, которым сейчас и был занят слав. Ведь Бова что сказал? Чтобы слушались Благушу, как его самого…

– Спокойно, Минута, – шепнул Бова, от внимания которого не укрылось её волнение. Мягко, но настойчиво придержав её за руку, он заставил девицу пойти рядом с собой. – Нельзя сейчас ему мешать.

– Он… он как-то странно себя ведёт… или мне только кажется?

– Тише, тише. Обещаю тебе, что, когда всё закончится, он вновь станет прежним. Просто поверь мне и не задавай лишних вопросов.

Минута не ответила. Слова Бовы её будто оглушили. Прежним… Прежним! Значит, с Благушей и впрямь что-то происходило, она не ошиблась! Что-то нехорошее, пугающее, а она была так слепа, что заметила только сейчас. И это «что-то», без сомнения, было результатом тех изменений, которые коснулись его ещё в пути. Эти проклятые неведомые знания… Что они сотворили с её любимым. Впрочем, ежели быть справедливой, Благуша сейчас никого не замечал, а не только её, целеустремлённо шагая впереди, целиком погружённый в какие-то свои мысли.

Минуте хотелось верить Бове. Хотелось верить изо всех своих девичьих сил, что он прав относительно слава, ведь Бова всегда прав, и ничего страшного с ним не случится, а вся эта история закончится благополучно. Хотелось верить с такой же твёрдостью, с какой он ей это обещал. И всё же холодок сомнения обессиливающе точил её сердечко, словно ненасытный червячок яблоко, прогрызаясь к самой его сердцевине.

Теперь она подметила, что Благуша и двигается-то по-другому. Не со спокойной собранностью здорового человека, как раньше, а как-то скупо, отрывисто, не завершая самого движения руками и ногами. Словно некая неподвластная разуму человеческому сила, целиком завладев его сознанием, вела его за собой, указывая путь, но скверно управляя при этом его телом.

Минуте стало страшно. Очень страшно. Но Бова ей обещал, что всё закончится благополучно, и она не стала ничего предпринимать, временно смирившись с новой ролью Благуши в этом походе. Заставив себя смириться за неимением другого выхода, хотя, видит Великий и Двуликий, сделать это оказалось непросто.

Дальнейший путь до дверей прошёл в гробовом молчании. Вид выстроившихся по бокам орд легендарных страшилищ, провожавших их пугающе неживым взглядом, и без приказа Бовы отбивал у людей всякое желание разговаривать.

Затем массивные двери, по габаритам рассчитанные на самого огромного из елсов, пропустили Благушу внутрь небольшого по сравнению с предыдущим залом помещения. Оно тоже было куполообразным. В центре, на высоком постаменте в виде конуса, возвышалось странное сооружение, отдалённо напоминающее металлическое кресло, с кучей сложных и разнообразных деталей, усеявших его бока, словно наросты ракушек – днище старого корабля русалов. Какие-то штыри, металлические жгуты, изогнутые зеркальные плоскости самой причудливой и непонятной формы и много всякой всячины. А вокруг постамента застыли неподвижные человеческие фигуры, по-видимому, охранявшие сие сооружение, но охранявшие почему-то с пустыми руками… Да вот человеческие ли? Какая-то блестящая ткань, похожая на серебристый полированный металл, обтягивала их тела вместе с лицами, словно вторая кожа, чётко прорисовывая все детали тел… мужских, между прочим. Со всеми соответствующими мужскими причиндалами. Но сейчас Минуте было не до того, чтобы по достоинству оценить сии достопримечательности, сейчас её волновало только состояние Благуши и его роль во всём этом действе, и ничего более.

– Ух ты, а это кто?! – воскликнул Воха, увидев охранников. – И не феликсы, и не елсы, а прямо как люди настоящие… А одёжка – покруче плиса будет! Вот бы мне такую!

– Тихо, бард, – досадливо напомнил Бова.

Благуша внезапно остановился перед самым рослым охранником, будто налетел на невидимую стену, и произнёс резким, властным голосом, которого Минута раньше никогда от него не слыхивала, только одно слово:

– Прочь!

– Немедленно предъявить знак допуска в Центр Управления! – тут же загремел над головой бесстрастный голос, перепугав всех до смерти, а металлические охранники даже не шелохнулись.

«Центр Управления! – молнией пронеслось в голове Минуты. – Так вот он какой!»

Выхватив из кармана знакомый всем томик апофегм, Благуша молча ткнул им стражу в лицо.

– Знак допуска в Центр Управления подтверждён… – Пауза. Затем: – Приступаю к расконсервации Главного Пульта.

К этому времени уже вся команда Бовы, до последнего послушника, втянулась в зал и, помня его распоряжение помалкивать, безропотно сгрудилась позади слава, изумлённо наблюдая за его действиями. И тем, что последовало за ними.

Сперва сзади бесшумно сомкнулись двери, оградив путешественников от жуткого зала, через который им пришлось пройти. Кого-то сие обстоятельство заставило испытать некоторое облегчение, кого-то – новое беспокойство.

Потом пришло в движение кресло на постаменте. Зашевелились стальные штыри, опускаясь в горизонтальное положение и ощериваясь вокруг кресла на манер ежа, а само кресло начало опускаться ниже, вдавливая конус постамента в пол.

Тут Воха Василиск, как ни силился следовать распоряжению Бовы – помалкивать, что бы ни происходило, – снова не смог удержаться от вопроса:

– Эй, Бова, а откуда ты знаешь, что всё идёт как надо? Ты что, раньше здесь…

– Тихо, бард, включи-выключи, – не оборачиваясь, сердито отмахнулся Бова Конструктор, занятый происходящим перед ним, – не до тебя. Все вопросы потом.

– Да, Воха, помолчи немного, будь мужчиной! – поддержала Бову Минута, по привычке помогая Бове наладить дисциплину.

– Что, прямо здесь?! – огрызнулся Воха Василиск, нагло уставившись в ответ на девицу. И только потом, сообразив, что ляпнул своим болтливым языком, испуганно захлопнул рот рукой.

Но Минута сделала вид, что такого похабства уши её не расслышали, тем более что странно задумчивый и молчаливый Благуша, пристально наблюдавший за преображением удивительного кресла, просто не услышал колкость Вохи, иначе его челюсть могла бы и пострадать, ведь кулак у рослого и крепкого слава был куда тяжелее кулака барда.

И Воха снова осмелел:

– Нет, но откуда вы знаете, обертон те по ушам, что…

– Заткнись, Воха. – Бова повысил голос, по-прежнему не оборачиваясь. – Ухарь, проследи, чтобы впредь никто не шумел.

– Хорошо, настоятель. – Взглядом, не предвещающим ничего хорошего, Ухарь с высоты своего роста уставился на Boxy. – Ежели ещё кто-нибудь вякнет без разрешения, пар в задницу, то пасть порву!

Пришлось барду несолоно хлебавши утихомириться и запастись терпением в ожидании более подходящего момента для удовлетворения своего неуёмного любопытства. А вообще, подумалось девице, странно как-то Воха себя ведёт – то боится всего на свете, то во всеуслышание вопросы задаёт, словно ему больше всех надо. Прямо разлад какой-то с бардом. Как с Благушей?! Девица не успела проверить мелькнувшее в уме озарение, так как в помещении вдруг погас свет. Всего на миг – и из воцарившейся тьмы вместо стен проступили какие-то изображения…

– А теперь смотрите, что случилось с Проклятым доменом, – тем же отрывистым, чужим голосом сообщил Благуша. – Вот полная запись тех событий.

– Спокойно, парни, – подбодрил Бова своих. – Смотреть так смотреть, включи-выключи…

И они увидели такое, от чего голова у Минуты закружилась ещё сильнее!

Да и как не закружиться, когда на стене по всей окружности зала вдруг появились живые движущиеся картинки, наглядно демонстрирующие этапы Переселения, о котором им не так давно в Махине рассказывал Безумный Проповедник, причём демонстрирующие так живо и реально, словно происходило всё это не в давности, а прямо сейчас. Минута снова убедилась, что дед не наврал, разве что по непониманию исказил кое-какие детали, ведь Проповедник был не исследователем, а самым обыкновенным жителем домена Шевед и не мог знать и осознавать всех подробностей.

Всё было как в его рассказе: и люди, слепо повинующиеся елсам и железным феликсам на площадях городов, и чёрные шары, забирающие их в своё нутро, и круглый мир, куда те шары перевозили людей сквозь бездну космоса, выпуская на неосвоенные земли…

И, несмотря на весь ужас происходящего, сам перелёт от Универсума к чужому миру захватывал дух. Старт одного из чёрных шаров был показан особенно подробно – как ни старался он рваться вперёд, всеведущее запоминающее Око, демонстрирующее им эти живые картинки, всюду следовало за ним: вот стала уменьшаться площадь, где творилось всё это безобразие с обезволенными людьми, затем город стал одним из многих точек городов, рассыпанных по просторному квадрату всего домена, затем…

Шар всё удалялся, и вскоре Универсум, уменьшенный до размера крупного арбуза, предстал перед глазами во всей своей красе – окутанный тонким голубоватым атмосферным слоем куб, каждая из шести сторон которого была поделена на девять разноцветных, вечно тасующихся квадратов-доменов, где цвет свидетельствовал об определённых физических характеристиках. Голубой означал принадлежность к Грани Океания с одноимённым центральным доменом, поверхность которого почти полностью была покрыта водой, за исключением центрального острова с храмовником и других островов-городов, сообщение между которыми осуществлялось как на водных Махинах-Кораблях, так и с помощью специальных плавучих мясных островов, выращиванием которых занималось коренное население Океании – меднокожие и черноволосые русалы. Зелёный цвет говорил о доменах Грани Бурелом, в которую входила и Рось, родина Благуши, сплошь заселённая славами и заросшая могучими лесами. Белый – о вечно заснеженных мирах Грани Иней, аборигены которых, желтокожие нанки, не знающие тепла и зелени Бурелома, были вынуждены постоянно всё это добро покупать – например, в обмен на долголёд. Жёлтый – Оазис, Грань Великих Пустынь. Бледноликие армины, выращивающие быстроногих строфокамилов для всех остальных миров, добывающие Чёрную Дрянь и перерабатывающие её в горючку. Жёлто-зелёный – Грань Великих Степей: загорелые манги, выпасающие громадные конячьи табуны, опять же – на потребу всем остальным. И последний цвет – Серый, Грань Великих Гор: чернокожие егры, мастера-искусники по добыче горюч-камня, металлических руд, драгоценных камней и изготовлению изделий из них… Но всё это перечисление – только вкратце, об основном, потому как разные миры производят ещё много чего всякого и полезного, всего и не перечислишь…

Впервые Минута воочию увидела Универсум вот так целиком, с огромного расстояния. Гигантский куб, разделённый на квадраты доменов, медленно вращаясь вокруг одной из трёх осей, висел в пространстве, а из центра каждой Грани, по мере вращения представавшей взору, из местного Храма Света вырывался слепящий огненно-белый луч и, упираясь в развёрнутые над каждой Гранью Небесные Зерцала, посылал назад животворящий свет.

Величие этой грандиозной картины бросало в благоговейный трепет.

Но вот и Универсум, стремительно убегая в пронизанную звёздами чёрную даль от запоминающего Ока, уменьшился до неразличимой точки, а Око, развернувшись вокруг оси, переключилось на противоположный сектор обзора. Зависший во тьме звёздный остров, в сторону которого, как выяснилось, теперь двигался чёрный шар со своими пленниками, некоторое время казался застывшим. И вдруг рывком разросся в стороны, распался на отдельные звёзды, а одна из них стала приближаться, стремительно увеличиваясь в размерах, и вскоре выяснилось, что звезда на самом деле представляет собой гигантский шар, окутанный огненной короной. Пылая чудовищным жаром и испуская яркий свет сразу во все стороны, шар этот озарял десять других, более тёмных и меньшего размера, вращавшихся вокруг него на разном удалении.

Выбрав третий по удалённости от Зерцала мир, шар нырнул в его голубоватый атмосферный слой…

Долго ли, коротко ли всё это длилось – трудно сказать, не имеет смысла описывать и дальше то, что и так уже известно читателю.

Но вот картинка погасла, вновь вспыхнул свет, и перед путешественниками проступило прежнее помещение с обычными стенами из лазурного байкалита. В тот же момент за спиной девицы раздался гулкий удар. Минута, перед глазами которой всё ещё стояли остаточные видения, вздрогнула, оглядываясь, но оказалось, что это всего лишь Косьма Тихий, засмотревшись, уронил свой тяжёлый молот. Бова укоризненно погрозил ему пальцем, и Косьма, стесняясь, торопливо подхватил молот с пола. Этот мелкий забавный казус послужил для остальных небольшой разрядкой. Люди начали приходить в себя, зашевелились, разминая затёкшие от долгого стояния ноги, и бросали друг на друга ошеломлённые взгляды, словно пытаясь выяснить – а видел ли сосед то же самое, что и он?

«А как же там Благуша, – вспомнила Минута, – что с ним?»

Она в неподдельной тревоге обернулась.

Благуша уже сидел в том жутковатом кресле, привалившись к спинке и опустив руки на подлокотники… Нет, не совсем так, с тихим ужасом разглядела девица. Руки не просто лежали на подлокотниках – они погрузились прямо в них и теперь просвечивали сквозь прозрачную искусственную плоть кресла. А перед грудью слава, без видимой опоры, парила книжица апофегм, окутавшись ореолом мягкого свечения.

Минута тихо вскрикнула, но тут же запечатала рот ладонью.

Того милого, добродушного и весёлого человека, которым был Благуша, здесь больше не было. Мышцы его лица странно подёргивались, будто не могли решить, что же им изображать – гнев, радость, горе, ужас, или отвагу, или всё вместе сразу, словно противоречивые желания и чувства раздирали его ум на части, и в таких знакомых раньше чертах лица проглянуло что-то пугающе чужое.

В тот момент ледяной взгляд слава остановился на ней. Самое жуткое было в том, что мышцы его лица при этом не прекратили подёргиваться.

– Вы видели, как это было, – изрёк Благуша, обращаясь ко всем.

Резкий, с металлическим отзвуком голос был абсолютно лишён жизни. Зато всеобъемлющая, непреклонная власть, которая, казалось, зримо сочилась из него, подавляла волю и воображение. Пронзительный взгляд переместился на Бову Конструктора и тех, кто его окружал.

– Теперь же пришло время вернуть в этот домен Порядок, начав новый жизненный цикл. И вы мне в этом поможете, ибо отныне все вы – лишь мои слуги!

 

Глава тридцать первая,

в которой Благуша продолжает командовать, да и вообще ведёт себя как полный засранец.

Первым на невероятное по сути заявление Благуши, рассматривавшего в данный момент своих бывших спутников так, словно все они вдруг превратились в каких-то тараканов, и явно больше не признававшего в них близких людей, отреагировал Воха Василиск:

– Как же, держи карман шире! – крикнул бард, храбро вперив в слава взгляд нахальный и независимый. – Ну надо же – слуги мы его, обертон по ушам! А больше ничего не пожелаешь?

– Никак наш торгаш белых поганок объелся, халваш-балваш. – Обормот озадаченно почесал в затылке, привычно шуруя пятернёй прямо под шлемом. – Только вот когда успел?

– Благушенька! – Опомнившись, Минута нерешительно шагнула вперёд, в сторону кресла со славом. – Что это ты такое говоришь? Шутка твоя неуместна в такой момент…

– Это не шутка, – напряжённо сказал Бова, и все умолкли, повернув к нему вопрошающие лица. – Это не шутка, включи-выключи. Он действительно верит сейчас в то, что говорит. Но я знаю, в чём его проблема. И я помогу ему от неё избавиться.

– Охрана! – Благуша усмехнулся с этаким ленивым презрением. – Взять Бову Конструктора.

Пять человекоподобных фигур, окружавших кресло и в течение всего этого времени остававшихся неподвижными, вдруг ожили. В руках их словно из ниоткуда появились стальные дубинки длиной в пять-шесть ладоней, и они неторопливыми, почти бесшумными шагами, словно скользя по полу, как по льду, двинулись к толпе, сгрудившейся возле настоятеля, подобно испуганным цыплятам возле наседки.

– Начать диагностику операционной системы, – отдал Благуша приказ в воздух, больше не обращая внимания на людей.

– Приказ выполнен, – громыхнул воздух в ответ.

– Так, парни, слушайте сюда. – Бова Конструктор и не думал терять самообладание при виде приближающихся жестянок, собиравшихся его арестовать, более того, принялся деловито и спокойно отдавать собственные распоряжения. – Ваша задача – отвлечь внимание. Возьмите всех стражей на себя. У нас очень мало времени, и вы должны предоставить мне свободу действий…

– А какого елса…

– Воха, заткнись! Ухарь, Обормот, действуйте без промедления!

Оружия, как упоминалось выше, в отряде было немного – лишь несколько молотов у самых удачливых послушников, да и тех быстро разоружили Бова Конструктор, Ухарь да Проповедник. При своём молоте остался лишь Косьма Тихий, Обормот выставил перед собой грозную алебарду, а Пивень выхватил засапожный нож, который таскал за голенищем по давней бандюковской привычке. Не медля, как Бова и просил, Ухарь шагнул навстречу самому здоровому охраннику – ему самому под стать.

– А ну назад, железная твоя душа! – храбро рявкнул великан-махинист. – Назад, пар тебе в задницу, а то голову в пятки вобью!

Охранник не ответил, молчаливой громадой надвигаясь на махиниста.

– Ну, сам напросился. – И махинист взмахнул увесистым молотом, опуская его на стальную макушку охранника. Да только не попал. Громадина неожиданно легко уклонилась, и стальная дубинка чиркнула по рукам Ухаря. Раздался треск, посыпались искры, Ухарь с рыком отскочил назад.

– Ах вот как! – вскричал Косьма Тихий. – Небесным огнём нас пугать! А ну, ребятушки, навались, не умением, так числом!

И безоружные послушники Бовы в азарте бросились на охрану с голыми руками. Сразу образовалась свалка. Многие, получив по этим самым рукам электрическими дубинками, с воплями прятались за спины товарищей, ещё не отведавших этого специфического угощения, но, переждав, пока пройдёт боль, снова бросались в бой, сменяя павших. А павших с угрожающей быстротой становилось всё больше и больше – стальные охранники были неуязвимы, а их руки с дубинками мелькали так стремительно, что невозможно было подступиться даже для одного-единственного удара. Лишь Ухарю удалось задеть молотом по плечу одну из железяк, да Обормот умудрился засветить алебардой по кумполу другому охраннику, но видимого эффекта это не дало.

Что ж, по крайней мере охранники были заняты, чтобы предоставить свободу действий настоятелю. Не теряя времени, Бова скользнул за спинами товарищей в сторону, выбирая момент, чтобы подобраться к креслу с Благушей. Он действительно знал, что делать. Нужно было уничтожить книжицу-ключ, которую Благуша сейчас держал на коленях. Отобрать и уничтожить. Минута увязалась за ним, но настоятелю некогда было её осаживать, да и умения девицы могли пригодиться…

Один из охранников вдруг вырос прямо перед ним.

И дубинка, с треском ударившая Бову прямо в лоб, послала его в мгновенный нокаут.

* * *

Когда Бова свалился прямо ей под ноги, Минута потрясённо замерла перед охранником. Но тот, видимо не посчитав её стоящей внимания, вернулся к месту общего сражения, предоставив её самой себе. Упав на колени, девица принялась тормошить валявшегося без чувств настоятеля, впервые в жизни не с сочувствием, а с самой настоящей злостью. Допрыгался со своими вечными тайнами! Нет чтобы толком объяснить всем, что происходит! Как же – всё сам, всё в себе держит до последнего! И что им теперь всем делать? Сухари сушить?

И Минута сделала то, на что ранее никогда бы не решилась, – отвесила Бове увесистую пощёчину. Однако и это не привело настоятеля в чувство.

– Благуша! – гневно вскричала девица, поднимая голову. – Останови своих нелюдей, пока никого не покалечили! Что же ты вытворяешь?!

– Остановить? – Бывший торгаш улыбнулся с миной несомненного превосходства. – Вот уж нет. Это так забавно. Вы действительно надеетесь справиться не только с моими стражами, но и с той армией, что ожидает моих распоряжений снаружи? Лучше покоритесь. Как покорилась ватага Рыжих в полном составе.

– Ватага Рыжих? – не поняла Минута. – Бандюки? А они тут при чём?

– А как ты думаешь, с кем вы сражаетесь сейчас? – вкрадчиво поинтересовался слав.

Глаза девицы расширились от изумления. Вот эти железные охранники – бандюки?

– Но… но как они сюда попали быстрее нас? И что это с ними стало?

– Это как раз несложно. Транспортные артерии порталов пронизывают весь домен сверху донизу, надо просто знать, где их искать. А кому это знать, как не елсам, которые и нашли их в лесу. Небольшая корректировка личности, прививка определённых боевых навыков и умений, силовые нанокомбезы вместо примитивной одёжки – и перед тобой отлично вымуштрованные, несокрушимые телохранители, верные до последнего вздоха.

– Ах вот оно что… Благуша! – воззвала девица, повышая голос до крика. – Да прекрати же ты это безобразие! Ради нашей с тобой любви! Ради всего хорошего, что между нами было!

– Любовь? Что такое любовь? – скучающе вопросил слав и сам себе ответил: – Лишь мимолётная прихоть для имеющего власть, подобную моей.

– Ты не Благуша! – вырвалось у послушницы, чистая душа которой преисполнилась искреннего возмущения. – Ты монстр!

В ответ слав самодовольно улыбнулся:

– Я знаю.

Горестно застонав, Минута с новой силой принялась лупить Бову по щекам.

Под сводами зала метались разноголосые вопли, слышались звуки ударов, проклятия и матюгальники. Хотя людей Бовы изначально было в пять раз больше охранников, они до сих пор не одолели ни одного. А самих уже с десяток полегло – живописной кучей с торчащими в разные стороны руками и ногами. Причём центр обороны держали, как самые стойкие и опытные, всего шестеро – Ухарь с Пивенем, Безумный Проповедник с Косьмой Тихим да на удивление разухарившийся Воха Василиск, лихо размахивавший направо и налево своей драгоценной балабойкой из-за спины Обормота и остававшийся, таким образом, вне досягаемости для вражеских выпадов.

Сотни, тысячи знаний, навыков, понятий проносились у лже-Благуши в голове и устраивались на своих местах, чтобы больше его никогда не покинуть. От этой гигантской работы у него трещала голова, но сомнений в своих дальнейших действиях он не испытывал.

– Пожалуй, надо внести некоторое оживление в эту свалку и поискать союзников, – проговорил экс-торгаш себе под нос. – Немало народа успело пообщаться с моим ключом во время пути, а значит, сейчас они – слабое звено в армии противника.

С этими словами он подбросил книжицу апофегм в воздух.

Жужжа и трансформируясь в воздухе, та проявила свою сущность неведомого устройства, кем и являлась с самого начала, ловко подделываясь под обычную книгу. Странный, стальной шар, ощетинившийся длинными иглами, с которых срывались и гасли в воздухе искры небесного огня, возник на её месте, а в воздухе сразу запахло грозовой свежестью. Подплыв на безопасной высоте к сражающимся, шар полыхнул фиолетовым светом и уколол тонким лучом Boxy Василиска в затылок.

Далее начало твориться нечто странное. Воха Василиск, постояв столбом пару секунд после того, как его коснулся луч, кинулся к Обормоту и… всем телом повис на его алебарде, сковав свободу действий. Никак не ожидавший столь коварного предательства, Обормот тут же пропустил нацеленный ему в голову удар охранника. Шлем выдержал, хотя и загудел, что твой колокол. Голова тоже – стражник обладал не менее крепким, чем шлем, черепом. Но всё же ему пришлось отступить для перегруппировки в задние ряды сражающихся, волоча по-прежнему висевшего на древке алебарды Boxy за собой.

– Обормотушка, друган, – растерянно воззвал бард, – что-то меня заставляет тебе мешать, вдарил бы ты мне промеж глаз, чтоб в чувство пришёл…

Матюгнувшись, разозлённый Обормот не стал разбираться, кто прав, а кто виноват, и тяжёлый кулак опустился на предложенное Вохой место. В результате бард крутанулся всем телом вокруг древка, но рук, вцепившихся клещом, так и не разжал, хотя на лбу тут же вскочила здоровенная гуля.

– Ну как, понравилось, халваш-балваш? – тяжело дыша, спросил стражник.

– Ага. Давай-ка ещё разок.

Обормот досадливо крякнул, размахиваясь. Второй удар сбил-таки Boxy на пол, тот даже вякнуть не успел.

Иглошар тем временем методично долбил своим лучом других послушников. Один за другим люди замирали, не завершив движения, прекращали атаку на охранников и, немного постояв, неуверенно нападали на своих бывших товарищей.

Творился какой-то кошмар.

Казалось, всё потеряно, поле битвы осталось за врагом.

Взревев как ведмедь, севший на осиное гнездо, Обормот рванулся с алебардой наперевес к врагу. Иглошар попытался и стражника клюнуть своим лучом, но вовремя подставленное лезвие грозного оружия отразило луч в сторону, а затем со всей дури опустилось промеж игл на виновника очередного Вохиного предательства. И так могуч был тот удар, что, ярко полыхнув фиолетовым светом, шар кувыркнулся через весь зал и врезался в стену, выбив в месте соприкосновения целый сноп искр.

Минута как раз заносила руку, чтобы в очередной раз отвесить пребывавшему без сознания Бове Конструктору пощёчину, когда шар, отлетев от стены на шаг и явно потеряв всякую ориентацию, как пьяный закачался в воздухе и завис прямо над настоятелем.

В этот момент Бова открыл глаза и оценил ситуацию.

Его действия были столь стремительны, что Минута и глазом не успела моргнуть. Расстегнув камильный костюм на груди, настоятель выхватил из-за пазухи чашу спасённой с Дирижопля клепсидры, выдернул у неё донце, выбросил ящерку, ошалело юркнувшую обратно ему под одежду, поднял руку с чашей вверх и… вылил воду на иглошар. В следующий миг ладонь Минуты наконец добралась до лица Бовы, отвесив хлёсткую пощёчину. Одновременно со звучным хлопком иглошар, полыхнув от воды, как горюч-камень в топке, отскочил от Бовы на несколько шагов и завертелся в воздухе юлой, быстро окутываясь дымом…

Тут-то до него и добрались молоты Ухаря с Пивенем. Слаженно так добрались, мгновенно вбив в пол и превратив в не поддающуюся определению железную труху. И случилось чудо.

Главный металлотелый охранник вдруг рухнул на колени, так и не отвесив тумака противостоявшему ему Безумному Проповеднику. Рухнул и прохрипел хорошо узнаваемым скрипучим голосом:

– Помогите, люди добрые! Мы повинуемся приказам, но не собственному желанию! Мы на вашей стороне, но противиться воле Смотрящего не в силах!

– Да это никак Хитрун, пар в задницу! – в явном изумлении воскликнул Ухарь.

– Точно он, плисовые штанцы! – очумело подтвердил Пивень, способный узнать голос ватамана даже с завязанными ушами, и нерешительно опустил молот.

– Ах вот как! – Лже-Благуша гневно вскочил на подножку кресла. – Вы сами этого хотели! Теперь вам придётся иметь дело с елсами да с железными феликсами! Посмотрю я, как вы справитесь с…

Он не успел договорить.

Сопровождаемая лихим воплем Вохи Василиска его драгоценная балабойка врезалась Благуше точнёхонько промеж глаз. Бросок, выверенный некогда на Обормоте, и здесь не подвёл – сразил торгаша наповал. Видать, специализация у Вохи была такая – исключительно по друганам. Но ведь не пожалел балабойки своей, синего дерева, верно? Потому и герой!

Закатив глаза, Благуша окаменел лицом и шмякнулся с кресла вниз. Голова его могла бы пострадать ещё раз, ежели бы метнувшаяся Минута не подхватила его за плечи, замедлив падение и благополучно опустив на пол. Оттащив бесчувственное тело от кресла на пару шагов, Минута бережно опустила слава на спину и упала перед ним на колени, как давеча перед Бовой. Видать, такова женская судьбина – лечить страждущих мужиков.

– Благушенька? – с непонятной для неё самой робостью позвала девица. – Ты меня слышишь? Ах не слышишь!

И принялась хлестать слава по щекам, чтобы привести его в чувство. Минуту можно понять – как ни любила девица слава, но последний час заставил её за него поволноваться так, что дальше некуда. Вот и сорвалась. Да и зачем благоприобретённому на настоятеле опыту пропадать?

Сражение в зале, понятное дело, на этом завершилось.

Тяжело дыша, уцелевшие противники сердито уставились друг на дружку, опуская кто сжатые кулаки, кто молоты. Бандюки так и вовсе стальные дубинки побросали, испытывая к своей невольной роли крайнее отвращение. Металлизированная плёнка, покрывавшая их лица, уже исчезла, явив на белый свет привычные бандюковские хари – Хитруна, Ухмыла, Буяна, Жилы и, само собой, Скальца, как же без него.

– Ладно, парни, раз всё кончилось благополучно, то держать зла друг на дружку не будем, – устало промолвил Бова, поднявшись на ноги и одной рукой потирая ушибленный стальной дубинкой лоб, а другой отряхивая несуществующую пыль с одёжки. Чем и разрядил сгустившееся напряжение, иначе быть бы бандюкам битыми. – А ты, девица, – повернулся Бова к Минуте, – оставь Благушу в покое. Вскоре он сам в себя придёт, включи-выключи. Как только у него в голове перегрузится оперативная память после прекращения действия программы, так и очухается.

Молотобойцы, знакомые с этими понятиями по работе с Паровой Думовиной, понятливо закивали. Не все, правда, – с десяток послушников всё ещё валялись без чувств. А Обормот на радостях попытался обнять Boxy Василиска, с которым только что сражался, но едва раздвинул руки, чтобы облапить, как Воха опасливо отбежал на несколько шагов:

– Ну-ну, не шали, обертон те по ушам! И так башка после твоих тумаков гудит!

– Да ты ж сам просил! – изумился стражник.

– Заставь дудака Олдю молиться… – пробормотал Воха, осторожно ощупывая вздувшийся лоб и морщась от боли.

– А ты что скажешь, Хитрун? – недобро осведомился Ухарь, глядя в упор на своего двоюродного братца и демонстративно поигрывая молотом. – Возьмёшь свои слова обратно, что против воли с нами сражался, или будешь упорствовать?

– Правду он говорил, Ухарь, – вступился Бова Конструктор, щёки которого всё ещё рдели свежемытой редиской после оплеух девицы, – Не трожь его пока. Потом разберёмся…

Стиснув зубы, ватаман Рыжих с решительным видом шагнул к Бове:

– Вот что, настоятель. Помнишь своё предложение, которое нам вчера делал? Так мы согласны! Бери нас всех с потрохами в свою команду! Ежели б не ты, так и ходили бы мы подневольными болванами до конца жизни!

– А теперича будете болванами у Бовы, – хмыкнул Безумный Проповедник.

– Зато жизнь будет не в пример лучше, чем здесь, – через силу ухмыльнулся в ответ ватаман.

– Лады, – согласился Бова. – Но подробнее мы поговорим об этом позже. Давайте-ка наших парней в чувство приведём…

Пока это делалось, ватаман выбрал момент и, оттащив Скальца в сторонку, с тихой угрозой спросил о том, о чём до сих пор спросить не выпадало возможности:

– А теперь скажи мне, пёсья твоя душа, кровь из носу, зачем елсы с тебя возле того костра камильный костюм сняли? Мы ж освежёванного козла на вертеле за тебя приняли!

– Да всё очень просто, разогни коромысло. – Скалец хмыкнул. – Когда ты меня во время бури из рук выпустил, на шаре летучем опускаясь, я ж в озеро плюхнулся, чем и спасся. И, ясен пень, промок насквозь. Вот елсы меня и сушили…

Выслушав столь незатейливое объяснение и припомнив, сколько страху натерпелась ватага той ночью в лесу, ватаман моментально рассвирепел и занёс свою тяжёлую руку над Скальцем, чтобы отвесить подзатыльник. Но передумал. И неожиданно для себя погладил уже съёжившегося засранца по голове – словно дитятю, да ещё при этом успокаивающе приговаривая:

– Вот и славно, что так славно кончилось, вот и хорошо…

Тем временем Минута, оставив Благушу на полу, подступила к Бове Конструктору, который тормошил одного из своих бесчувственных молотобойцев. Подступила и, гневно сверкая зелёными глазищами, требовательно начала выпытывать, откуда он знал, что необходимо делать, и почему не рассказал остальным.

– Да расскажу я, расскажу, – устало отбивался Бова, – куда я теперь денусь. Дай хоть в себя прийти… Эй, Ухарь, та бутыль с окоселовкой, что я тебя просил сохранить, цела ещё?

– Ага! – радостно осклабился великан-махинист. – Да куда она денется, пар ей в… в донышко!

– Ну так доставай, включи-выключи, самая пора расслабиться…

– Подождите, плисовые штанцы, а что с елсами будем делать? – вдруг спросил Пивень. – Они ж ещё там, за дверью…

Народ по всему залу притих и замер в ожидании ответа. Проблема и впрямь представлялась нешуточной, но лишь непосвящённым.

– Выгнать их всех отседова – с глаз долой да из сердца вон! – радикально предложил Проповедник, единственный из присутствующих, кто от елсов натерпелся больше всех.

– Да не страшны они нам теперь, – успокаивающе отмахнулся Бова. – Теперь они Благуше подчиняются, а Благуша, как очухается, наш будет…

– Да пришёл я уже в себя, пришёл, – хрипло откликнулся Благуша, приподнимаясь на локте со слабой улыбкой на губах. – Кстати, насчёт елсов у меня есть идея получше!

 

Глава тридцать вторая,

в которой Бова рассказывает, где же он провёл те два часа до рассвета после крушения Дирижопля

Приземлился Бова Конструктор довольно удачно.

Сперва, правда, включи-выключи, чуть не угодил в печную трубу на крыше какого-то трёхэтажного дома, но вовремя оттолкнулся ногами от кирпичной кладки и спикировал уже на городскую улицу. Первое его действие, после того как он крепко впечатался сапогами в мостовую, несколько странно смотрелось со стороны – Бова протянул руку к болтавшемуся невысоко над головой шару и благодарно огладил рукой мокрый и слегка закопчённый бок. Затем отвязал верёвку от креплений на камильном костюме и выпустил шар из рук на свободу. То есть совершил поступок, на который хозяйственный настоятель Храма Света, бережно относившийся к вещам, тем более – к вещам, сделанным своими руками, никогда не пошёл бы ранее. А летучий шар рад стараться – весело рванулся ввысь и быстро исчез в тёмном небе.

Спас его этот шарик, чего тут непонятного, включи-выключи. Жизнь ему спас. Вот и показалось кощунственным лишать жизни своего спасителя. В тот момент, когда палуба Дирижопля взорвалась у Бовы под ногами, от огня его защитил камильный костюм, а потом бы его ничто уже не спасло – если бы в падении он не зацепился за болтающийся внизу корпуса якорь, который сам же и забыл втащить обратно при старте. И это было первое чудо. Вторым же чудом явилось то, что на якоре всё ещё болталось несколько шаров, позабытых перепившейся командой. Получается, что Ухарь со своей окоселовкой сыграл не последнюю роль в его спасении, хотя и косвенную. В общем, Бове оставалось только побыстрее отвязать один из шаров, пока до них не добрался жар пламени (то, что жар ещё не добрался, являлось третьим чудом), и спрыгнуть с якоря вниз…

Проводив своего спасителя задумчивым взглядом, Бова Конструктор вернулся к делам насущным. До рассвета, по всем прикидкам, оставалось ещё часа два. Куда идти, он примерно знал – Дирижопль рухнул среди города ещё до приземления настоятеля, так что координаты вспышки от взрыва он отложил в голове. Может, ещё удастся что-нибудь спасти из оборудования или имущества…

Бова досадливо крякнул. Зачем тешить себя бесплодными надеждами, обманывать самого себя? Что там, включи-выключи, могло уцелеть в таком пламени?!

И всё же Бова решил сходить. Просто не мог этого не сделать. Надо было хотя бы попрощаться со своим верным летучим кораблём. Да и народ, возможно, подтянется на огонёк, сообразил он вдруг. Куда ж им ещё собираться, как не на такой яркий ориентир?

– Кхе-кхе… Нет ли у тебя чего выпить, парень? А то что-то мне нездоровится, кхе-кхе, ядрёна вошь…

Чуть не подпрыгнув от неожиданности – как тот шар, который он отпустил минуту назад, – Бова резко обернулся.

У стены дома, рядом с которым он сейчас находился, в темноте, слегка разбавленной светом небесных звёзд, непонятно откуда обнаружился какой-то старикан. Бова, не веря своим глазам, невольно шагнул ближе, всматриваясь. В его команде таких точно не было. В таком случае, включи-выключи, откуда в Проклятом домене люди? С виду дедок казался не менее ветхим, чем скамейка, на которой он сидел. Правда, несмотря на седую голову и морщинистое лицо, одёжка его была вполне опрятна, да и сам дед, загадочно улыбаясь в усы, смотрел на Бову довольно бодро. Видать, груз прожитых лет его не очень-то и тяготил.

Бова Конструктор изумлённо приподнял брови:

– Откуда ты здесь, старик?

– Откуда, откуда… – незлобиво проворчал дед, – так тебе сразу и скажи, кхе-кхе. А чтоб старика сперва выпивкой согреть, кхе-кхе, полечить, так сказать, – так мимо ушей прошло.

– Рад бы тебя угостить, дедуля, да нет у меня ничего. – Бова с сожалением покачал головой, продолжая пристально всматриваться в лицо старика – что-то в нём показалось ему смутно знакомый. Если бы не эта темнота… – Сам я, можно сказать, в бедственном положении…

И тут Бова осёкся, поняв, кто перед ним. Изумление его возросло многократно, а ощущение нереальности происходящего нахлынуло с неожиданной силой, повергнув настоятеля в растерянность, что с ним случалось весьма редко. Не может этого быть. Здесь, в Проклятом домене! Да не может этого быть!

– Погоди-ка, дед, – слегка наклонившись, проговорил Бова. – А ведь признал я тебя!

– Ну да, да, кхе-кхе, а кто меня не знает, ядрёна вошь. – Дед улыбнулся чуть шире. – По всему Универсуму сказки сочиняю. Сказитель я али кто? Да ты присаживайся рядом, кхе-кхе, присаживайся, места хватит. Потолковать надо кое о чём.

– Так как ты здесь оказался? – снова спросил Бова, осторожно опускаясь на ветхую скамью – как бы не развалить своим весом, мужик-то он не из мелких.

– Не важно, как я здесь оказался, ядрёна вошь. – Дед погасил улыбку и веско добавил: – Главное – почему я здесь.

Бова насторожился, смутно ощутив при этих словах подспудную тревогу.

– И почему же?

– Да по твою душу, Бова Конструктор.

– Так и ты меня знаешь? – Бова решил пока больше ничему не удивляться.

– Ну да, да. – Сказитель небрежно махнул рукой и с явственной иронией добавил: – А кто ж тебя не знает, ядрёна вошь, великого изобретателя с домена Простор… Кхе!

– Ладно, дед. Хочешь мне что-то сказать, так пойдём со мной, включи-выключи, не могу же я тебя здесь оставить. По пути и расскажешь, откуда ты здесь и зачем. Мне людей своих собирать надо, – пояснил Бова, – после того как мы с небес сверзились. Ах да, ты же не знаешь…

– Знаю. – Сказитель снова улыбнулся – но уже без иронии, как-то печально и снисходительно одновременно. Так улыбаются умудрённые большим жизненным опытом люди, глядя на играющих в игрушки дитяток, ещё не ведающих о своих будущих «взрослых» проблемах. – Знаю, Бова. И про тебя всё знаю, кхе-кхе, и про твою команду, и про твой летучий корабль, Дирижоплем прозванный. Потому и нашёл тебя здесь, ядрёна вошь. Очень уж ты мне, кхе-кхе, понадобился.

Глаза настоятеля против воли расширились от вновь нахлынувшего изумления, да нет – самого настоящего потрясения.

– Дед, кто же ты на самом деле?! – с непонятным ему самому отчаянием воскликнул Бова.

Сказитель потеребил куцые седые усы, скорбно вздохнул. Пожал худыми плечами. Видать, вопрос Бовы поставил его в некоторое затруднение.

– Ты же мозговитый парень, может, кхе-кхе, даже помозговитей меня будешь, ядрёна вошь. Вот и придумай объяснение сам, так как я, кхе-кхе, произнести это вслух ещё не готов. А пока придумываешь, спроси меня о самом-самом сокровенном, что давно желаешь узнать. И я отвечу. Кхе. Отвечу. На любой твой вопрос. Кхе. Договорились?

Бова молчал долго, выпрямив спину и глядя сбоку на этого старика, необъяснимым образом оказавшегося здесь, а значит, ведавшего неизвестный ему способ попасть в домен. И вдруг настоятель понял, кто перед ним на самом деле. Разные кусочки вдруг свалившейся ему на голову головоломки взяли да и сложились в цельную картину. И Бова даже слегка оробел, что было весьма непривычно для него, человека очень смелого и решительного по натуре. Он знал, что именно он спросит. Этот вопрос давно уже не давал ему покоя. И вот случай разрешить сомнения наконец представился. Случай, по сути дела невероятный, о возможности которого он даже никогда не помышлял.

– Тогда скажи, старик… – Голос настоятеля Храма Света от волнения заметно охрип. – Скажи мне одно: для чего создан Универсум таким, каков он есть?

– Слушай, сынок, у тебя взаправду нечем промочить горло?

– Я…

– Ну нет, так нет. – Старик с сожалением вздохнул. – Тогда отвечу. Это ведь совсем просто.

– Просто? – чуть не завопил от возмущения Бова, который работал над этой проблемой всю свою сознательную жизнь.

– Конечно, ядрёна вошь. Универсум разносит жизнь по Вселенной. Разве тебе никогда не приходило в голову сравнение с дитячьими яслями? Этот мир и есть эти самые ясли. И когда дитятки вырастают…

– То происходит то, что произошло в Проклятом домене?

– Вот именно.

Бова нахмурился. И нахмурился сильно. Аж лоб весь пошёл резкими морщинами. И с заметным нажимом проговорил:

– Я бы предпочёл, чтобы «дитятки» сами выбирали свою судьбу.

– Я тоже, – примирительно кивнул Сказитель (пока Бова про себя решил называть его так – просто чтобы не свихнуться). – Я ведь лишь стараюсь объяснить так, как знаю сам. Так вот, Универсум – колыбель цивилизаций, функционирующая по особой программе…

Бова мимолётно заметил, что мучивший деда кашель пропал, словно и не было, а его речь приобрела вполне современное звучание. Причём сам голос неузнаваемо изменился из-за проступивших властных ноток.

– И в этой программе есть два пункта, по выполнении одного из которых домен подвергается зачистке. Первый. Население на домене достигает определённого уровня плотности, вследствие чего те, кому не хватает жизненного пространства, начинают переселяться в соседние домены. И второй: происходит быстрое развитие науки, грозящее механизмам Универсума повреждением со стороны жителей домена. Вот тогда и происходит эвакуация всего населения сразу – на ближайший естественный мир, подходящий людям по жизненным условиям. После зачистки автоматические Раздрай-Мосты через Бездонье блокируются на определённое количество лет, и жизненный цикл начинается с нуля: в специальных инкубаторах, расположенных под поверхностью домена, разом выращивается определённое количество младенцев, которых затем воспитывают замаскированные под людей киборги-наставники – искусственные создания, задуманные Творцом специально для этой цели. Причём воспитывают, вкладывая в девственно чистые умы строго дозированные знания и одновременно прививая шаблон какой-нибудь искусственно спроектированной народной культуры. После чего свежеиспечённый народ выводится на поверхность, а наставники уходят в хранилища Центра Управления, замыкая за собой технический люк. Наверху же всё уже имеется в достатке – жилища, утварь, прочие необходимые мелочи, или изготовленные автоматами, или оставшиеся от предыдущих циклов. Так это и выглядит – вчера ещё было пусто, а сегодня уже откуда ни возьмись живёт целый народ. С этого момента люди продолжают развиваться сами по себе, но изоляция домена сохраняется в силе, пока не народятся несколько поколений и не нарастёт собственный культурный пласт, чтобы этот народ ничем не отличался от своих соседей с других доменов. Со временем, понятное дело, первые наставники забываются, превращаясь в легенду о Неведомых Предках, и Мосты наконец приходят в движение, соединяя домен с остальным миром.

– Вот оно как, включи-выключи, – выдохнул Бова, внимавший старику затаив дыхание. – Но какая могучая идея подвигла Творца создать именно такой мир – почему на каждом Девятимирье были воспроизведены именно такие условия для жизни, а не иные, почему Универсум был заселён именно такими расами, а не другими? И кто он, собственно говоря, такой, этот Творец?

– Вот этого я не знаю, Бова. О Творце никаких сведений не сохранилось. Лично я думаю, что под Творцом следует подразумевать какую-то очень древнюю и очень могущественную звёздную расу. Почему же Универсум именно таков, каков он есть, – так это ты и сам понимаешь. Разве не так?

– Пожалуй, да. Что-то вроде закалки, включи-выключи, моральной и физической адаптации будущих переселенцев к миру, в котором им суждено будет жить. И выжить.

– Ежели не вдаваться в подробности, то верно. Ведь миров в необозримой Вселенной бесчисленное множество, и для каждого нужен свой рецепт. Как видишь, придумано неплохо. Есть только одно немаловажное возражение против условий, существующих ныне: что бы ни задумывалось Творцом в далёком прошлом, в настоящее время всё это уже не имеет значения. Наш Универсум ныне – словно затерянная и забытая игрушка, предоставленная своей судьбе и путешествующая по своему собственному пути. А для нас эта игрушка – родной дом. Мы здесь живём. Не ведая, что благодаря кем-то придуманным и навеки утверждённым законам – строго рациональным, но бездушным, бесчеловечным – в один прекрасный день можем своего дома лишиться. Лишиться всего, что нам дорого, и более того – потерять самих себя. Так как переселенцы попадают в другие миры с полностью откорректированной памятью, ничего не зная о своём истинном прошлом. В полной уверенности, что живут в новом мире испокон веков.

– Вот оно как, – помрачнел Бова. – А как же эти люди с Проклятого домена, вроде Безумного Проповедника? Почему им удалось остаться в Универсуме? И почему они так долго живут, почти не старея?

– Перед переселением люди подвергаются особому облучению (кроме всех прочих), позволяющему первому поколению прожить в новом мире как можно дольше, что повышает их шансы выжить вообще. Что же до таких, как Безумный Проповедник… Очень редкие случаи полного отторжения гипнотической перестройки сознания. То ли уникальное сочетание различных факторов, то ли особые гены… Я, по правде говоря, никогда не занимался этим вопросом. Почему же они были предоставлены самим себе. Во-первых, в зачищенном домене им делать нечего. Во-вторых, ежели кто из обычных людей им и поверит, то это не страшно, проверить всё равно они не смогут. А ежели когда-нибудь найдётся такой, кто действительно пожелает проверить, то это будет человек, сведущий в науках, обладающий знаниями и возможностями. И твоё появление здесь – прямое тому доказательство.

– Жестокий мир, – задумчиво проговорил Бова. – Мы живём в очень жестоком мире, старик, раньше я этого не понимал. Скажи, много было таких циклов, как в Проклятом домене?

Старик немного помолчал, прежде чем ответить.

– Сотни. Многие сотни. Мне даже неизвестно, сколько тысяч или даже миллионов лет существует Универсум.

– Какая же причина из двух вышеназванных была в случае с доменом Шевед?

– Этот домен был тогда наиболее развитым по науке и искусствам. Мало того, учёные подобрались вплотную к мироустройству Универсума, вычислив технический люк, через который можно было попасть к внутренним механизмам домена…

– Одна из этих статуй на площадях?

Старик кивнул:

– Цепь случайностей – когда воинствующие поборники знаний начали ломать статую, поблизости как раз оказался подходящий для заселения мир – из естественных. Переселение рано или поздно всё равно бы состоялось, но неизвестно, на какой домен выпал бы жребий, а так – сработала программа защиты, и домен был обречён благодаря собственным жителям.

– Вот оно как, – в который уже раз проговорил Бова, – запретные знания…

Рассказ Безумного Проповедника теперь стал ему предельно ясен. Но легче от этого не стало. Напротив. Смутные подозрения забрезжили в его голове насчёт собственных деяний и собственной судьбы, быстро оформляясь в окончательный и безошибочный вывод. Сказитель, словно прочитав его мысли, подтвердил это:

– Ты, Бова, здорово рисковал, создавая Думовину. А Дирижопль – в особенности. Будь Смотрящий на своём месте, он не допустил бы развития воздухоплавающей техники. Но тебе повезло. Мир давно уже без Его присмотра… Кстати, твой домен Простор – следующий на очереди.

– Что?!

– Да-да, парень, я сказал именно то, чего ты очень не хотел услышать, но такова правда. Учёные твоего домена сделали слишком много открытий, способных повредить самому Универсуму. Да и ты своими изобретениями тоже внёс немалый вклад в создание необходимых условий для переселения народа. Но, как я уже говорил, Смотрящего сейчас нет на месте. И как дело обернётся дальше – отчасти в твоих руках.

– И где же сейчас этот Смотрящий? – глухо молвил Бова, сжав кулаки и повинно опустив голову.

– А как ты думаешь, кто такой Смотрящий, Бова? Я скажу тебе. Смотрящий – всего лишь человек, такой, как мы с тобой, но со специальными знаниями, позволяющими ему контролировать работу доменов Универсума. Что же до старого… – дед с грустной усмешкой посмотрел Бове прямо в глаза и проговорил: – Старый слегка спятил, Бова. Он-то и остановил начало следующего цикла для домена Шевед, оставив его незаселённым. Не выдержал зрелища самого переселения, которое произвёл собственноручно по рекомендации (пользуясь твоей терминологией) Центральной Думовины Универсума. Не пожелал, чтобы подобное повторилось снова. Надо заметить, что все Смотрящие, хотя они и долгожители, тоже смертны и просто сменяют друг друга, когда приходит время. Поэтому для последнего это было первое и последнее подобное деяние, психика, так сказать, не выдержала нагрузки, угрызения совести заели. А затем он вообразил себя Сказителем и принялся бродить по доменам, сочиняя сказки…

– Почему же теперь этот Смотрящий, – тоже в упор глядя на Сказителя жёстким, посуровевшим взглядом, заговорил Бова, – решил хоть о чём-то почесаться? Зачем ты мне всё это рассказываешь? Почему ты сам ничего не изменишь? Почему ты когда-то всего лишь остановил следующее заселение домена, прервал цикл, а потом просто трусливо сбежал, предоставив несведущим людям решать неизвестные им проблемы?

В глазах старика, бывшего когда-то самим Смотрящим да-да, именно так, теперь Бова морально готов был произнести это хотя бы про себя, – так вот, в глазах старика после этих вопросов-обвинений вдруг проступила такая неизбывная мука, такое всепоглощающее страдание, что Бова внутренне содрогнулся. Содрогнулся, представив, что чувствовал бы он сам, если бы такое сотворил, и поспешно отвёл глаза.

– Разве мы всегда понимаем собственные поступки и побуждения? – тихо молвил старик. – Разве никогда потом ни о чём не жалеем? Нет никого, кто прожил бы жизнь без единой ошибки. Ибо только на собственных ошибках приобретается поистине бесценный жизненный опыт. Часто запоздалый – но всё равно бесценный. Полагаю, тогда, много лет назад, у меня не хватило духу сделать столь решительный шаг – внести необратимые изменения в саму программу. Я всё ещё относился с крайним пиететом к своей роли. Сейчас я думаю иначе, но у меня уже нет такой возможности, потому что, отказавшись от власти, я потерял доступ к управлению.

Старик умолк.

Молчал и Бова, повесив в охватившей его глубокой задумчивости свою буйную изобретательную головушку. Редкие капли, звонко плюхаясь с мокрых крыш на мостовую, тоже ещё сырую после прошедшего дождя, нарушали нависшую над собеседниками ночную тишину, да лёгкий ветерок чуть шелестел среди стен окрестных зданий. Пустых и безлюдных, как и весь город. Более того – как все города в целом домене.

Наконец Бова заговорил:

– Я думаю вот что, дед. – Настоятель выпрямился, в сильном волнении стиснув до боли пальцами колени и не замечая этого. – Человек – венец творения Природы, и негоже ему слепо ждать, как быку на бойне. Ждать, включи-выключи, когда сработает бездушная программа и всех нас выбросит в какой-нибудь дикий естественный мир. Нам и здесь живётся неплохо. А потому следует взять управление в свои руки и заблокировать саму возможность расселения по воле автоматики. И тогда, – Бова Конструктор снова поднял взгляд на старика, смотревшего на него заинтересованно и одобрительно, – и тогда перед нами – вся Вселенная, ведь наш мир, по твоим же словам, – это колоссальный летучий корабль, путешествующий в безднах Вселенной. А кораблём можно управлять. Управлять, направляя к нужной цели. Можно исследовать миры самим и поселять на них желающих, а не всех подряд, без исключения!

– Глобально мыслишь, парень. Молодец. Я не ошибся в тебе. Поэтому я тебе помогу. Сам я давно уже не у дел, но знания мои никуда не задевались…

– Погоди, – требовательно прервал Бова, – следующий Смотрящий – это Благуша?

– Он, родимый, он, ядрёна вошь. Потому-то сейчас я говорю не с ним, а с тобой. Даже ежели Благуша решит, что ему не подходит новая роль, переломить программу, введённую Опекуном в его сознание, будет непросто. Мне это удалось, и только мне ведомо, чего мне это стоило, но сможет ли он?

– Опекуном? Уж не им ли является та самая книжица апофегм, которую слав всё время таскает с собой?

– А ты действительно многое узнал и понял ещё до меня, – с неподдельным уважением проговорил старик. – Да, эта вещь, замаскированная сейчас под книжицу – на самом деле обличий у неё куда больше, но не о том речь, – так вот, эта вещь является универсальным ключом-учителем, который, путешествуя по миру, самостоятельно выявляет потенциальных кандидатов в Смотрящие. Видимо, Благуша ему приглянулся больше прочих. – Он вдруг положил ладонь на плечо настоятеля и придвинул лицо к его лицу, подчёркивая важность того, что сейчас будет сказано. – Тебе придётся выполнить нелёгкую работу, парень. Тебе придётся уничтожить Опекуна Благуши, но не раньше, чем это станет действительно необходимо, иначе полнота власти может не перейти к славу, и тогда все вы будете обречены на коррекцию сознания, и всё начнётся по новой.

– Я-то надеялся, что ты не допустишь этого, – против воли вырвалось у Бовы Конструктора, когда он осознал значение того, что ему предстоит совершить, – и ужаснулся.

– Ты не допустишь, ты, а не я, – поправил старик. – А теперь слушай, я расскажу тебе о дороге к Центру Управления, о том, что ты встретишь на своём пути…

 

Глава тридцать третья,

где сперва народ домена Рось наблюдает все признаки наступления Страшного Суда, а потом оказывается, что они просто ещё не знают своего счастья

К тому времени, когда Небесное Зерцало начало сворачиваться в вечерний уклад, постепенно уменьшая интенсивность освещения Грани, Вась с Ивасем, по заведённому распорядку, сменили на посту предыдущую пару стражников – Гоголя с Моголем. Те же, неприступные и важные лицом на службе, с суровым шевелением уставных усов отправились на Станцию – сдавать засевшему в караулке начальству мошну с бабками, вырученными за право прохода через Раздрай-Мост (надо заметить – весьма тощую, не так уж много народа миновало Раздрай прошлым вечером, до того как выскочил Проклятый домен).

А братья, ясное дело, тоже посуровев лицом, приступили к своим обязанностям: следить за порядком, собирать бабки за проход через Раздрай да гнать в три, а то и в четыре шеи разную голытьбу, вечно норовившую переправиться из домена в домен за просто так, на халяву.

Вот только нечего им было делать.

Ну совершенно.

Потому как на той стороне Бездонья в данный момент всё ещё красовался Проклятый домен, с которым Мост никогда на памяти не только братьев, но и их дедов и прадедов, не соединялся. В такие вот неудачные торговые дни кон пустел, зато все кабаки и едальни близстоящих весей и городов были забиты сверх всякой меры, и пустой для разочарованных торгашей день оборачивался чуть ли не Праздником Больших Бабок для кабатчиков.

Васю с Ивасем тоже повезло с дежурством на этот вечер.

Когда предыдущая смена наконец скрылась вдали, братья, для очистки совести, немного постояли на краю Раздрая, повглядывались в только-только начавший собираться сумрак на той стороне, поприслушивались к звукам чудным и таинственным, доносившимся оттуда – то ли зверьё шастает, то ли елсы балуют, – после чего с понимающими ухмылками переглянулись. При сём сложном движении каждому пришлось придержать свободной от алебарды рукой пузатый шлем, вечно не державшийся на голове: хилый коротышка Вась – чтоб не слетел с затылка, когда поднял взгляд на донельзя долговязого Ивася, а тот – чтоб не сполз на глаза, кои опустил на братца-недомерка. Меры предосторожности были столь привычны, что братья их и не заметили.

Хорош был вечер. Не надо было напрягаться и размахивать алебардами, подгоняя запоздавших да шугая прочь бездельников. Напротив, можно было расслабиться и отдохнуть от службы – и, что самое замечательное, без всякого для неё ущерба! Зная о том заранее, братья захватили с собой на пост не только те узелки со снедью, что супругами были подготовлены, а и ещё кое-что существенное, по своей личной инициативе, навестив по пути на службу знакомый кабак в Гусь-Зазеркальном, где, собственно, оба и проживали.

– Эх, хорошо-то как, забодай комар! – высказал общую мысль Вась, олицетворявший в этой парочке, как самый умный, мозги.

– Гы! – с полным согласием подтвердил Ивась и дружески – но весьма осторожно, соизмеряя свою немалую по всем меркам силу, – похлопал низкорослого братца по тощему плечу. И то всё-таки вдавил каблуки сапог Вася в землю, казалось утоптанную путниками и колёсами телег до каменной твёрдости.

Обменявшись столь приятным друг для дружки мнением, стражники слаженно отошли додежуривать вечер к себе в караулку, что располагалась в десяти шагах от Моста. Ведь настоящая работа только после полуночи и начнётся, когда к Раздраю вынесет новый домен, вот и надо было свободное время использовать с наибольшим толком.

Там, за кувшинчиком доброй браги из того самого кабака, и завёлся промеж них неторопливый разговор, под приятную закусь из домашних копчёных кур. О чём? Понятное дело – о Проклятом домене. О чём же ещё, ежели вот он, прямо перед ними, вернее за окном караулки. Весьма-весьма благодатная тема для долгого разговора – до самой полуночи хватит. Ведь там, в Проклятом домене (Вась и Ивась это знали точно), в той запретной для людей глубине таилось и жило всё самое чудесное и страшное, что только могли напридумывать себе люди. И елсы с анчутками, и феликсы железные, и прочие людские ужасы, да и не просто жили, как поговаривали люди, а так жили, что для людей там и вовсе места не было! Елс там сидел на елсе, да ещё и анчуткой погонял! Во как! Сидели они там, значит, и дождаться не могли Дня Страшного Суда, чтобы в остальные домены толпой неисчислимой хлынуть и каждому человеку воздать по заслугам его. Проповеди Безумного Проповедника за столько лет всё-таки осели в людских умах, заставляя время от времени кого-нибудь поневоле задумываться о бренности всего сущего в Универсуме. Не избежали этой участи и братья-раздрайники – но их в Проклятом домене больше интересовало мирское.

– А что, Ивась, – в который уже раз начал мечтать после третьего глотка из кувшинчика старший, Вась, слабый на это дело не духом, но немощным телом, – вот бы нам вдруг там оказаться, забодай меня комар, да Чашу Бражную, Неиссякаемую найти, о которой люди гуторят! Ну, ту самую, забодай комар, из которой сколь ни пей, а дно всё одно не покажется!

– Гы! – кивнул Ивась, принимая из его рук кувшинчик и тоже основательно прикладываясь. Его, в отличие от Вася, хмель так быстро не брал, вернее, не брал он его вовсе. Лишь теплела душа, да быстрее бежала кровь по жилам, зовя на подвиги. Был как-то случай: пытались его споить на спор Гоголь с Моголем, и что в итоге получилось? Да ничего хорошего. Тех двух спорщиков после вытаскивали из-под столов – мертвецки пьяных, а всё их подекадное жалованье перешло к кабатчику, весьма довольному таким обстоятельством. Так ещё и повезло, паразитам, что у Ивася, у которого на душе, как обычно, потеплело и раззадорилось, не нашлось ни капли воображения – так и не придумал, бедолага, что бы ему натворить. В итоге, махнув рукой на столь тяжкий для его единственной извилины мыслительный процесс, он просто ушёл из кабака домой, весьма довольный собой и окружающим миром.

– А вот мы её точно бы выпили, забодай комар, – весело продолжал Вась, видя, как братец хоть от кувшинчика не отрывается, но слушать его слушает. – Особенно под Вечного Жареного Гуся, что в тех же краях водится.

Ивась оторвался наконец от выпивки, с шумным выдохом утёр губы тыльной стороной ладони и довольно улыбнулся до самых ушей, передавая кувшин Васю.

– Гы!

После чего с неменьшим удовольствием и шумом почесал голый пупок, выглядывавший из-под края слишком короткого для его огромного роста служебного армяка, кои по уставу изготовлялись только одного размера. Ему это ничуть не мешало, погода в Рось-домене всегда стояла тёплая, а вот Васю такой же армяк доходил как раз до колен, и тому приходилось иной раз попариться.

– Вот и я говорю, выпили бы мы чашу ту, забодай комар…

Вась глотнул, передал кувшин обратно и вгрызся в куриную ножку. Прожевав кусочек (как раз только мышке наесться), он продолжил интересную тему, но уже заметно заплетающимся языком – четвёртый глоток явно был лишним.

– Слышь, братец ты мой, забодай тебя комар, а может, там не только жареные гуси водятся, а ещё и глухари того же колера? Или… э-э… зайцы? Что-то я запамятовал, кто из них поболе будет… – Вась с пьяной сосредоточенностью уставился на недоглоданную ножку в своей руке. – Туман прямо какой-то в башке…

Ивась, только что приложившийся к кувшинчику снова, покосился на братца, но ничего не ответил. Кажись, того начало забирать. С ним завсегда одна и та же проблема – выпьет больше, чем может, но меньше, чем хочет, как уже в стельку. Ничего, он, Ивась, и за двоих отдежурит. Пусть себе пьёт да треплется.

– Заяц, – пробормотал Вась, продолжая рассматривать ножку, словно произведение искусства. – Заяц, заяц… – Но опомнился и махнул рукой. – А-а, не всё ли нам равно, заяц или глухарь, главное, забодай комар, чтобы… э-э… чтобы крупным был, чтобы на двоих хватило! А после не забыть бы про косточки того… э-э… энтого… зайца! Ага. Сберечь их надобно. И, по словам людским, до смещения в кучку сложить и… э-э… возле вехового олдя закопать. Как мигнёт Бездонье – так и снова целый… э-э… гусь появится.

– Гы? – не успел уловить мысль брата Ивась – вроде только о зайцах речь шла, как снова птица вылезла, только что крыльями не хлопает.

– Слышь, Ивась, – продолжало нести Вася его буйное воображение, – а ежели там и вовсе… э-э… ведмедь будет косолапый? Ну, тоже жареный, ясное дело.

– Гы?!

– Да. Энто было бы куда лучше, – не замечая реакции, задумчиво бормотал Вась, безотчётно поправляя постоянно сползавший на глаза пузатый шлем, – ведмежатинка эвон как вкусна-то!

– Гы… – Младший братец поражённо выпучился на старшего, с трудом пытаясь представить жареного ведмедя целиком, но воображения ему, как всегда, не хватало, выходила то лапа, то голова, то и вовсе один ведмежий язык.

– Вкусна-то вкусна, Ивась, кто бы спорил, – тяжко вздохнул Вась, заметно впадая в мрачное настроение, обычно предшествующее отключке. – Но то ли мы того ведмедя на закусь заломаем, забодай его комар, то ли он нами полакомится… Ведмедь всё-таки…

И Вась даже всхлипнул от жалости к самому себе, видимо в цветах и красках представив и даже прочувствовав, чем может обернуться на самом деле подобная охота.

Могучий Ивась, осторожно отставив кувшинчик, без особого труда дотянулся своей длиннющей рукой до алебарды в углу караулки и на всякий случай положил её на колени. Страхи-то какие братец сказывает, типун ему на болтливый язык…

Тут-то это и случилось.

Едва слышно зажужжали половинки Раздрай-Моста, соединяясь между собой…

Притихший Вась, всё ещё сосредоточенно додумывавший последствия ведмежьей охоты, безотчётно глянул в окошко и обомлел.

– Слышь, Ивась, – слабым голосом проговорил он, глядя на то, как открывается дорога в Проклятый домен. – А того-энтого… э-э… что-то с глазами моими начало твориться или что похуже. Оборотись-ка, братка, забодай тебя комар, да посмотри на Раздрай, всё ли в порядке, а то страсть какая-то мерещится…

Ивась послушно обернулся со своего места… и вскочил, чуть не пробив головой низкий потолок. Глаза его вылезли из орбит, а челюсть отвисла. Спохватившись, он заговорил:

– Гы! Тьфу, то есть беда, братец, беда! Не померещилось тебе, забодай тебя комар!

И Вась вмиг протрезвел, не хуже чем после глотка бодрячка. Потому что зря в косноязычном братце такое красноречие просыпаться не будет.

Вскочив со своего места, Вась вихрем пронёсся прямо по скатёрке со снедью и выпивоном, разбросав сапогами и то, и другое, и в окошко уставились уже оба, плечо к… э-э… пояснице (росточком он всё-таки не вышел). Всё обстояло именно так, как он и увидел. То, чего так боялись и ожидали люди, наконец-то случилось.

Как старший брат и, соответственно, старший в карауле, Вась напряг свои мозги и начал лихорадочно вспоминать, что в таких случаях предписано делать, но от дикого разброда мыслей никак ничего не мог вспомнить. А тут ещё младшой, Ивась, которого в кои-то веки прорвало, не давал сосредоточиться и всё тревожно твердил:

– Беда, братец, беда! Беда, братец, беда! Беда, братец, беда!

– А ну цыц, мелочь пузатая! – тонким голосом прикрикнул на него Вась, и Ивась, крупнее старшего братца в несколько раз, обиженно умолк, шумно засопев носом. – Мысли собрать мешаешь, – уже тише пояснил Вась и нашёл в себе силы даже передразнить братца: – Гы!

И как только он это «гы» произнёс, так всё и вспомнил – то, что следовало вершить по уставу. Волшебное, видать, было словечко, запоздало осенило Вася, ясность в мысль вносящее, не зря им братец пользовался.

Взгляд раздрайника стремительно переместился к дыре в потолке караулки, из которой свисал конец верёвки, привязанной к билу подвешенного под остроконечной крышей сторожевого колокола. За всю свою жизнь ни старшему, ни младшему не доводилось слышать его звона, да и их деды и прадеды, пожалуй, тоже не слышали. От сознания важности того, что ему надлежит совершить, Вась надулся как индюк, строевым шагом прошагал на выверенную диспозицию, снова – по несчастной скатерти, затоптав всё окончательно, и остановился под дырой в потолке.

До Ивася тоже дошло, что он собирается делать.

– Гы? – всё ещё обиженно спросил он, бросая на Вася умоляющий взгляд.

– А ты мал ещё, забодай тебя комар, – строго ответил Вась, совершенно не желая уступать ему первенство. Но всё же смилостивился – братан всё-таки. – Ладно, за мной будешь…

Раздрайник протянул руки к заветной верёвке и… и не достал.

– Вот так завсегда, вот так всю мою жизню, забодай меня комар! – раздосадованно выругался Вась. – Нет, ну на самом интересном месте!

После чего, сосредоточенно насупившись, не придумал ничего лучшего, как подпрыгнуть и повиснуть на верёвке, вцепившись в неё обеими руками. Дёрнулся – раз, другой, третий. И обессилел. А тяжёлое било даже с места не сдвинулось.

– Э-э… ты, энто, братец, помоги, что ли… – смущённо попросил подвешенный к потолку Вась, по-прежнему не желая сдавать свои позиции, но чувствуя, что силёнок для выполнения задания не хватает.

Ивась радостно гыкнул, отставил алебарду в угол, поплевал на ладони (рукава ему засучивать не пришлось, и так были лишь по локоть) и шагнул к Васю. Затем, бережно обхватив братца громадными ладонями, чтобы ненароком не расплющить, он, даже не замечая своих усилий, начал легко раскачивать из стороны в сторону обоих – и Вася, и било колокола. Словно люльку с дитём качал.

Как уже упоминалось ранее, братьям в первый раз в жизни выпало оповещать народ о небывалой беде. И уж поверьте, они постарались вовсю. Не прошло и минуты, как заполошный звон был услышан, и его подхватил другой сторожевой колокол – уже в самой Светлой Горилке.

Дело было сделано, но пока только на четверть.

Услышав ответный колокольный звон, Ивась, под чутким руководством старшего, одной рукой подхватив его за шкирку, а другой сграбастав, словно тросточки, сразу обе алебарды, стоявшие в углу, выскочил из караулки и огромными шагами понёсся к Раздраю, грохоча пудовыми сапогами на весь белый… вернее, уже сумеречный свет. Некоторое время вышибленная его могучим телом дверь караулки прижималась к нему под напором встречного ветра, словно возлюбленная, мешая обзору, пока Ивась, догадавшись, чем заменить занятые руки, досадливым движением бровей не отбросил её прочь.

Вот и настало то время, ради которого они получали своё неплохое и, прямо скажем, завидное содержание за нетяжёлую в общем-то работу – взимать с людей бабки за проезд и проход через Раздрай-Мост, думал Вась, болтаясь в руке брата, что не мешало ему всё более проникаться важностью и величайшей ответственностью момента. Враз вспомнилось всё, чему их учили, и обязанности на такой вот случай. «Главное, что вам нужно сделать, энто ночь простоять да день продержаться – до следующей смены», – учил их старый отец, который всю свою жизнь, вплоть до почётной отставки, прослужил здесь же.

Вот и Раздрай.

Резко затормозив, Ивась опустил братца на грешную землю, торопливо вручил тому его укороченную под рост алебарду, и уже вместе, с неустрашимой дрожью в обоих сердцах и небывалой отвагой в четырёх пятках, ступили они на Раздрай-Мост. Ступили и медленно дошли до середины, где и остановились с алебардами наперевес – маленький и большой и соответственно с маленькой и большой алебардой.

Вот теперь дело было сделано наполовину.

Они перекрыли свободный проход всякой нечисти из Проклятого домена в их родной. В домен Рось. Перекрыли своими весьма дорогими для себя телами. Вот-вот, сейчас, ждали раздрайники с храбрым ужасом, хлынут елсы небывалой ордой и сомнут-растопчут их…

Но елсы что-то не торопились.

Томительные минуты тягучим киселём текли одна за другой, а елсы всё не появлялись. На том краю, в Проклятом домене, куда неотрывно смотрели вылупленные по уставу глаза стражников, по-прежнему царила густая тишина.

Постепенно ожидание неминуемого ужаса отдалилось, а картины, которые мозговитый Вась рисовал в своём воображении сразу за двоих – за себя и братца (дескать, вот примут они на службе смертишку лютую, но зато и вдовам их, забодай их комар, и детям всё будет обеспечено без отказу. А уж проводить храбрых стражников в последний путь соберутся все – и начальство, и друганы, и сродственники, и враги), так вот, картины те отдалились и поблекли, не находя подпитки. Кстати, врагов своих Вась вспомнить так не смог. Да и откуда? Ежели кого и приходилось по службе осаживать, так на то она и служба. Упущение, конечно, но теперь поздно уж сожалеть…

Так они и стояли, пока сзади не послышался шум.

Да, немало в тот вечер люду разного, оторвавшись от своих дел, поспешило сюда, к Раздраю – на помощь братьям-раздрайникам. Не прошло и получаса, как все славы из окрестных мест собрались здесь – и стражники, свободные от службы, и торгаши, и ремесленники, и огородники, и кабатчики со служками, и бабы с ребятишками малыми и немалыми – да все в общем. И ежели уж говорить начистоту, то и дел-то особых в тот вечер ни у кого не было, акромя как бражку пьянствовать да языками чесать. Вот народ и припёрся всем числом, подзуживаемый не только тревогой, но и неистребимым людским любопытством. Припёрся – и ахнул, узнав в чём дело. Бабы заголосили было на всякий случай, но мужики, сердито зашикав на них, быстро это дело пресекли, и над площадью кона зависла напряжённая тишина, прерываемая изредка то там то сям взволнованным ропотом народных масс.

Свободные от службы стражники недолго думая, как один, выступили из толпы и выстроились за спиной Вася с Ивасем во вторую линию, а братья, почуяв надёжную поддержку собратьев по профессии в тылу, заметно посветлели лицом.

А вскоре объявились и представители местной власти, которым, видать, по должности полагается задержка, что вызвало заметное оживление среди собравшихся славов. Новый Пахан кона – Выжига, кто же ещё, прибыл в компании с Подорожником, старостой Светлой Горилки. Смотрелись вместе они презабавно – примерно как Вась с Ивасем, только в горизонтальных пропорциях: дородный и кряжистый Выжига был и в плечах, и в поясе раза в два шире старосты, который своей невероятной худобой в сочетании с высоким ростом смахивал на сушёную жердь. Но ныне народу было не до веселья, поэтому на столь бросающийся в глаза колорит никто внимания не обратил.

Решительно рассекая охотно расступавшуюся толпу, местная власть вышла к краю Моста… и растерянно остановилась позади шеренги стражников, тоже не ведая, что предпринять дальше.

Наступила томительная заминка. Что делать далее, никто не знал. Сами посудите – когда ж такое ещё случалось?! Чтобы изобразить хоть какую-то деятельность, Подорожник не нашёл ничего лучшего, как раскрыть здоровенную Анбарную Книгу, которую не поленился притащить с собой, и уткнуться в неё синим от постоянного бражного перебора носом. Необычайно длинные и вислые усы Подорожника тут же зашевелились вместе с губами, словно староста пытался вычитать необходимый совет в своей реликвии, используемой только для регистрации свадеб, новорождённых и покойников.

Выжига же не мудрствуя лукаво просто чесал репу, хмуро оглядывая обе шеренги стражников, загородивших своими широкими грудями родную землю от супостата. И досадливо думал о постели с Милкой, из которой его так некстати выдернул назойливый звон колокола.

В толпе славов тем временем начало подниматься волнение. Люди переглядывались, шушукались, обменивались замечаниями и предложениями, особенно те, кого никто ни о чём не спрашивал. Оно и понятно – ничего же не происходило. Ну Проклятый домен, ну и что? И земля вроде там, за Мостом, такая же на вид, как в Роси, разве что трава не вытоптана людьми, и воздух такой же…

И никаких елсов.

Скукота прямо!

Вскоре то ли самые упившиеся, то ли самые бесшабашные начали выкрикивать, что не мешало бы нашим стражникам-героям и на разведку по ту сторону сходить. Мы-то с вами понимаем, что те, кто в тылу, завсегда придумывают подобные глупости для тех, кто на передовой, но Васю с Ивасем от этих криков стало не по себе. Переглянулись разнокалиберные братья, не слыша никаких команд от властей, продолжавших читать книгу и чесать репу, и старший с тяжким сердцем молвил младшему:

– Ну что, братец, делать нечего, на миру и смерть красна, забодай её комар! Да и столько-то людей нам пропасть не дадут, ужо выручат как-нибудь…

– Гы! – подтвердил братец.

И оба, стиснув зубы, одновременно сделали первый шаг вперёд.

Впоследствии народная молва придаст героическому противостоянию братьев с Неведомым такой величавый размах, будто стояли на Раздрай-Мосту не два обычных стражника, а два грозных великана, от одного вида которых елсы с анчутками, убоявшись, отменили День Страшного Суда и пошли на вечную добрососедскую мировую. Что, впрочем, совсем не отрицает героизма Вася и Ивася. Сейчас же толпа, сгрудившаяся у Раздрая, ответила на их отважный поступок одобрительным и весьма заинтересованным гулом.

Но новое испытание не заставило себя долго ждать – испытание, свалившееся на головы оттуда, откуда никто не ждал.

Сперва люди услышали неясный шелест, и самые крикливые сразу притихли.

Шелест, надвигавшийся с территории Проклятого домена и быстро усиливавшийся.

Быстро усиливавшийся до ровного монотонного гудения – примерно как от пчелиного улья величиной с дом. А затем где-то далеко-далеко, прямо над кромкой дикого безбрежного леса, которым порос Проклятый домен, в подёрнутых сиянием вечерних лучей Зерцала небесах…

Да ладно, хватит напряжёнку наводить, всего-то и делов – точка там появилась.

Небольшая такая, чёрненькая.

Правда, потом она выросла в небольшой шарик… большой шарик… очень большой шарик… Е-моё! Да и не шарик вовсе, а громадный чёрный шар!

Над толпой пронёсся стон сладостного ужаса – дождались-таки! И кто окаменел, а кто схватился за дреколье, приволоченное с собой. Староста так и застыл с открытым ртом, не дочитав очередного брачного свидетельства. У Выжиги тоже отвисла челюсть. Вась с Ивасем покрепче вцепились в алебарды, причём коротышка весь побелел, а у здоровяка щёки, напротив, налились жарким румянцем, словно на свидании с любимой девицей.

А громадный чёрный шар, стремительно преодолев лес, уже, казалось, взмыл над Бездоньем и…

И в тот самый момент, когда напряжение достигло небывалой высоты, древко алебарды в могучих руках Ивася хрустнуло, как спичка, переламываясь пополам. Да так громко и неожиданно, что народ вскрикнул в один голос.

– На миру и смерть красна, – с налитыми кровью глазами прохрипел Вась и рухнул рядом с Ивасем в глубокий обморок – пузатый шлем откатился в одну сторону, а алебарда отлетела в другую. Конфуза, впрочем, никто не заметил, так как все взоры были прикованы к небесному явлению, уже приземлившемуся на той стороне Бездонья прямо перед Мостом.

Здоров собой был тот шар, ох здоров…

Да нет же – громаден!

Громаден собой был тот шар, ох громаден. Трёхэтажный домище в него запросто можно было упрятать. И чёрен, прямо как дыра в клоациннике беззвёздной ночью…

Тьфу ты, некогда описывать этот шар, Ивась, судя по всему, что-то задумал.

И вправду – поглядев в глубоком недоумении и почти с детской обидой на обломки верного оружия в своих руках, Ивась вдруг озверел, отбросил обломки прочь и, подхватив алебарду брата, попёр с ней наперевес прямо на шар.

Толпа, ясен пень, не смогла на такое смолчать. В спину храброму стражнику взвились отчаянные крики:

– Куда ты, Ивась, полено тебе под ногу!

– Ой лихо, что деется, люди!

– Эх, какой парень пропадает, чирей ему на лоб! Лучший в Светлой Горилке!

А тёща Ивася, погавкавшись с ним намедни из-за какого-то пустяка, заполошно прокричала.

– Вернись, Ивась, всё простим! Ты нам ещё нужен, Ивась!

Но тут, когда Ивасю оставалось дошагать десяток шагов…

Шар раскрылся. Ага. Лопнул прямо как арбуз. Словно долька, значит, опустилась, открыв узкое отверстие – узкое по сравнению с остальным шаром. Толпа ещё более потрясённо и слаженно ахнула, словно после многодневной репетиции – хоть в хор всем скопом бери, а Ивась остановился, озадаченно раскрыв рот. Озадаченно, потому как такую сложную задачу его слабый ум решать никак не брался.

Из нутра того небесного явления, по этой дольке, начали спускаться самые обыкновенные на вид людишки… Впрочем, не совсем обыкновенные, в некоторых народ, к невероятному своему изумлению, даже признал своих!

– А елсы-то где? – послышался за спинами Выжиги с Подорожником всё ещё испуганный, но уже и явно разочарованный голос. – А как же елсы?!

Местная власть, не сговариваясь, молча повернулась к его источнику.

Далее последовало вот что: Подорожник, взмахнув тяжеленной Анбарной Книгой, от души припечатал ею говорившего прямо по башке. Ноги болтуна, судя по богатой, но безвкусной одёжке – какого-то торгаша, враз ослабели и подкосились, но Выжига тоже не упустил своего – его не менее тяжёлый кулак с зубодробительной силой и точностью врезался бедолаге в челюсть. Да так, что тот только пятками и успел взбрыкнуть, улетая в толпу. А местная власть так же молча развернулась обратно, продолжив так некстати прерванное лицезрение прибывших.

Первым под ручку с какой-то незнакомой миловидной девицей вышел Благуша, оба – сияющие счастьем, красноречиво прописанным на их лицах, и нарядные собой, как на свадьбу, – русоволосый слав в малиновом армяке с золочёной и серебрёной вязью по отворотам, в синих плисовых штанцах, а девица в ярко-синем шёлком платье с глубоким вырезом на груди, обтягивающем её стройную фигурку так потрясно, по-столичному, что мужики в толпе разом вздохнули и забыли выдохнуть, а бабы, как одна, позеленели от зависти…

Стоп, стоп. Не будем забегать вперёд.

За Благушей сошёл Обормот со своей вечной спутницей – здоровенной алебардой и, как и всякий стражник, в полном служебном облачении – пузатый стальной шлем, окольчуженный армяк, пудовые сапоги и наглая, вечно небритая рожа, до глаз заросшая кучерявым чёрным волосом. За ним… Ха! Сам Воха Василиск! Кто-то в толпе встречающих по привычке даже зааплодировал, но его не поддержали. Воха тоже был с какой-то девахой под руку, и такой статной и рослой, что деваха та возвышалась над бардом на целую голову. Что, впрочем, не мешало обоим тоже лучиться счастьем. Затем сошли вместе двое высоких мужиков, постарше и помладше, оба одинаково черноголовые и седобородые, словно папаша с сынулей, один из которых являлся не кем иным, как… Да-да-да! Встречайте! Безумный Проповедник собственной персоной! Гип-гип, ура! А за этой парочкой, спокойно выглядывая из-за их макушек, показался великан Ухарь, первостатейный махинист, на котором натянутая до звона рубаха, казалось, вот-вот лопнет, не выдержав напора его могучих мышц!

После было уже не так интересно – ведь остальные седуны шара населению Светлой Горилки были незнакомы: десяток каких-то храмовых послушников в белых хламидах по случаю какого-то праздника (о празднике народ уже догадался, только не ведал, по какому поводу) и пятёрка каких-то наголо обритых молодцев – ни шевелюры, ни усов, ни бороды, – из коих один тоже был так здоров, что не уступал статью Ухарю, да и ликом подозрительно смахивал на того, как родной брат или близкий сродственник. Вся компания выстроилась перед шаром, Благуша поманил пальцем Обормота и что-то ему шепнул. Стражник сосредоточенно кивнул, поскрёб пятернёй бороду и выступил вперёд.

– Народ! – разнёсся над Раздраем зычный голос Обормота. – Народ домена Рось, да и всех остальных доменов, кто в сей час здесь оказался! Настало время сообщить о великом событии, халваш-балваш! Отныне и во веки веков нет больше Судного Дня ни для кого из нас, был – да сгинул! И нет больше Проклятого домена, халваш-балваш, а есть обычный домен Шевед, так и называйте впредь! А что насчёт…

Заметив, как какая-то пригожая девица в толпе строит ему глазки, Обормот поневоле отвлёкся. А может, ему и показалось. Во всяком случае, стражник недолго думая послал ей воздушный поцелуй, который сразил воздыхательницу наповал – картинно закатив глаза и всплеснув руками, она упала… Не-а, не дали. Стоявший сзади неё парень не упустил своего шанса и подхватил девицу сразу за все интересные места, страстно сожалея о том, что у него имеется только две руки.

Тут увлёкшегося Обормота оттеснил Благуша и весело продолжил:

– Ну и, кроме всего прочего, оторви и выбрось, свадьба тут у меня завтра намечается. У меня с Минутой да у Вохи Василиска с Малиновкой. Пусть мы и запоздали с Невестиным днём, но по такому счастливому случаю не грех обычай разок и нарушить! Верно, Подорожник? – Староста хмыкнул, не возражая, а Благуша добавил: – Можно, конечно, оторви и выбрось, сразу и третью свадьбу сыграть, окрутить Обормота с его алебардой, но он вроде уже как женат, а?

В толпе послышался весёлый смех, а Обормот добродушно ухмыльнулся в бороду.

– Так что приглашаю завтра всех присутствующих, оторви и выбрось, на наш праздник!

Выжига, сообразив, что упускает исключительную возможность окончательно помириться с Благушей при всём честном народе, бросился вперёд, вскочил на Мост, растолкал в стороны позабытых всеми Вася с Ивасем (первый уже пришёл в себя) и заорал во всю глотку, не менее лужёную, чем у Обормота:

– Благуша, друган ты мой незабвенный, пёсий хвост! Ты даже не представляешь, как я рад твоему счастью, Благуша!

– Погоди, Выжига, – встрял подошедший староста Подорожник. – Помолчи чуток. Благуша, думаю, не зря сюда в такой момент прибыл с компанией, да ещё на таком загадочном средстве передвижения, да со стороны Проклятого домена. Ох, не зря. Что-то нам он ещё недосказал…

– Да отстань ты, Подорожник, пёсий твой хвост, чего к людям цепляешься! Потом с твоим доменом разберёмся…

– Как это потом? Как это потом, чирей тебе на лоб! Страсть-то такая! – Староста повернул голову к Благуше и взыскующе уставился на него. – Так что с этим доменом теперь делать, слав?

– Да ничего, Подорожник. – Благуша с улыбкой пожал плечами. – Обормот же сказал – никакой этот домен больше не Проклятый. А самый что ни на есть обычный. И пожелает кто поселиться в нём – так милости прошу, места на всех хватит.

Среди людей прошелестел-угас удивлённый ропот.

– А как же елсы? – нахмурился староста Светлой Горилки.

Благуша в ответ тоже свёл брови к переносице, всем своим видом выражая недовольство, но в глазах его прыгали озорные огоньки.

– Елсы? Елсы, значит, оторви и выбрось. Ну да, да про елсов Обормот не договорил. А вот как! – Обернувшись к шару, Благуша громко, чтобы услышали все, позвал: – Эй, Вийко, гость дорогой, выходь, покажись людям разным да неопасным!

Гость ждать не заставил, вышел… да так вышел, что земля под ним застонала и прогнулась.

Поднявшийся над площадью кона дикий женский визг длился недолго, так как те, кто кричал, быстренько попадали в обморок, перестав трепать окружающим нервы, а то поубивали бы, точно. Кстати, та девица, что строила глазки Обормоту, от страха полезла прямо на голову уже отличившемуся с нею парню, предоставив тем самым ему возможность дощупать то, что не успел. Надо отдать должное, парень не растерялся. Остальные же, духом и телом покрепче, сперва попятились, но, заметив, что Благуша с компанией весело улыбаются, глядя на них, в нерешительности остановились.

Выжиге со старостой повезло больше всех.

Вышедший из шара елс остановился чуть ли не перед ними… ну да, да, елс. Ну и что тут такого? Мы же с вами знаем, кто такие елсы на самом деле. А Благуша ко всему прочему решил подарить им гражданство в этом самом домене Шевед, прописав их там как один из многочисленных народов Универсума. Разве не заслужили они такой награды, неисчислимыми столетиями обслуживая этот долбаный мир для всех остальных?

Главный елс, Вийко, был так огромен, что его чёрно-коричневой тушей – поперёк себя шире – вполне можно было заслонить целую избу. Впрочем, оцепеневшему от ужаса Выжиге было не до сравнений. До тех пор пока в голову не пришла спасительная мысль – что, ежели бы тот вздумал двинуться по Мосту, то вряд ли бы его прошёл, не застряв… Это соображение Пахана и успокоило, позволив вернуться крохам былого любопытства.

Рассматривал елса и остальной народ, видевший такое диво впервые.

Рога, копыта, хвост – всё как молва народная приписывала. Но промеж рогов на телеге проехать можно, копытами разве что пни как поганки сбивать, а хвостом не мух, нет – ураган разгонять надо. А глазищи, глазищи-то, ух ты какие! Колесом от телеги не закроешь, так и зыркают, так и зыр… Ой мамочки, страсть то какая…

По бокам и сзади Елсового Пахана скобкой выстроилась свита из маленьких рогатиков, способных уместиться на его широкой, как десять лопат, ладони, сразу горстью, – видать, пресловутые анчутки. Эти были совсем нестрашные и даже презабавные…

Вийко скорбно вздохнул, подняв сим вздохом лёгкий ветерок, и окинул столпившихся славов укоризненным взглядом. И оттого что всё у него было такое большое, все его чувства стали сразу понятны людям. А затем он заговорил:

– Значит так, люди добрые. – От могучего рокочущего баса окружающий воздух явственно задрожал. – Превратное тут мнение сложилось у вас о нашем сословии, а мы к вам никогда зла не питали и никогда никому непотребства не чинили, так как на подобное совершенно не способны. Нехорошо. Стыдно вам должно быть. Так вот, в знак добрых и искренних намерений привёз я вам нашей знаменитой браги и от своего елсового имени приглашаю вас в домен Шевед хоть в гости, хоть на вечное поселение!

Благуша поднял руку, чтобы привлечь внимание, и веско добавил:

– Вы меня знаете, люди, оторви и выбрось, так вот, я подтверждаю – всё сказанное Вийко есть абсолютная истина!

Поверить такому после всего, что люди были о домене наслышаны, вот так враз, было трудно. Но трудно было и не поверить – вот он стоит перед ними, вечное пугало людских умов, да их же за страхи укоряет. И Благуша рядом с ним, живой и невредимый. Да ещё невесту привёз… уж не оттуда ли?

А бритоголовые молодцы из команды Благуши тем временем шустро выкатили из шара несколько вместительных бочонков, переправили их через Раздрай, заставив Выжигу со старостой и стражников уступить дорогу, и поставили перед народом. Так же шустро выбили верхние днища и быстренько ретировались обратно. Могучий хмельной запах браги, явно настоянной на пахучих лесных травах, сразу поплыл в разные стороны, притягивая к себе чувствительные к этому делу носы.

Подавая пример, манг-раздрайник, тоже перебравшись на сторону Роси (а за ним и вся компания с Благушей потянулась), шагнул к ближайшему бочонку, зачерпнул предусмотрительно навешенным на край ковшиком и опрокинул добрую порцию браги в широко открытый рот. Довольно крякнул, утёрся и требовательно уставился в толпу.

– Ну, чего же вы встали, халваш-балваш? – сердито пробасил Обормот. – Всё без обману!

Первым, принюхавшись как следует, решился попробовать Подорожник. Как-никак – староста, должность обязывает. А там и Выжиге некуда стало деваться, тоже ведь – Пахан кона.

Попробовали они. Крякнули. Утёрлись. Глянули изумлённо друг на друга. «Это ж какие бабки можно на таком напитке заработать!» – враз защёлкал в голове прожжённого торгаша Выжиги невидимый счётчик. «Это ж как мало надо такого пойла, чтобы всласть упиться!» – подумал староста Подорожник, у которого вечно этих окаянных бабок не хватало, несмотря на его высокое среди мирян положение. А затем во всеуслышание объявил:

– Брага крепка да вкусом богата! Знатное угощение, подходи, налегай, чирей вам на лоб, чтоб мне больше досталось!

После этих слов разночинные славы осмелели и потянулись к елсовому угощению. Кто с любопытством, а кто и с некоторой торопливостью – а вдруг и вправду не достанется? Моментально охмелевший Выжига, приметив, что рядом оказался Благуша со своей девицей (как там её… Минута, что ли?), полез к ним обоим целоваться:

– Эх, и богатая же будет свадьба, друган! Я за ту декаду, что тебя не было, для тебя такую прибыль с твоих бабок устроил, пёсий хвост, что ушам своим не поверишь! Да, богатая будет свадьба в Светлой Горилке! – и заорал во всю глотку: – А ну покажите нам, как милым целоваться надобно! Сладко!

Люди, к этому времени давно улыбавшиеся – ведь ничего страшного, как оказалось, не случилось, а, напротив, случилось много чего хорошего, – с готовностью подхватили:

– Сладко, сладко!

Даже Милка, тоже протолкавшаяся в первые ряды, благосклонно улыбнулась своему бывшему жениху. Ей теперь не о чем было жалеть, ведь её муж ныне был самый богатый и почитаемый человек на кону. О том, что не без помощи Благуши это произошло, она, конечно же, не ведала. Да и зачем бабе знать все эти мужские заморочки? Любая её прихоть теперь могла быть удовлетворена, а о чём-то другом Милка никогда и не мечтала.

Ничуть не возражая против народного волеизлияния, Благуша обнял Минуту, давно с сияющим взором ожидавшую этого волнующего момента, и повернул её к себе лицом, сам при этом с загадочной улыбкой окинув взглядом замерший в ожидании народ. Слав с добротой в своём широком сердце думал о том, что ведь никто ещё толком не уяснил, какие всех нынче ожидают перемены. Но ничего, ничего – не всё сразу. Затем решительно привлёк Минуту к себе и поцеловал. Губы влюблённых слились во что-то горячее, волнующее, родное, и славу сделалось так хорошо, что на миг ему почудилось, будто всё происходящее – просто сон, который может оборваться на самом неожиданном месте…

Но это было не так.

Он знал это с незыблемой уверенностью, заглядывая в сияющие глаза милой и погружаясь в них, как в бездонный сладкий омут – до самого дна. И мысль, озарившая его сознание в этот миг, ещё долго будет потом светить всем многочисленным народам Универсума, неся им счастье, спокойствие и процветание:

«Отныне мы сами будем творцами своей судьбы, оторви и выбрось! Сами!»

Да будет так.

Волгоград, май – декабрь 2001 г.

 

Приложение,

Кое-какая информация по Универсуму

 

Система расстояний:

Палец – имеется в виду толщина пальца (2 см).

Ладонь – 4 пальца (8 см).

Шаг – 10 ладоней (80 см).

Веха – 1500 шагов (1200 м).

Переход – 20 вех или 30 000 шагов (24 км).

Грань домена – 200 переходов (4800 км).

Мировая грань – 600 переходов (14 400 км).

 

Система летосчисления:

Текущий год от фонаря, например, 15 001 от Исхода Неведомых Предков.

1 год = 300 дней.

1 день = 20 часов

1 час = 54 минуты.

Денежная система:

1 бабка – самая мелкая серебряная монета (с дырочкой посерёдке для нанизывания в матрёшку).

1 дедка = 6 бабок.

1 матрёшка = 9 дедок = 54 бабки (матрёшка – специальный стержень со скрепами на обоих концах, вмещающий на себя ровно 54 монеты). Вариант – большая серебряная монета с ладонь величиной, с дырочкой посерёдке для нанизывания в бочку (см. матрёшка).

1 бочонок = 6 матрёшек = 54 дедки = 324 бабки.

1 домина = 9 бочек = 54 матрёшки = 486 дедки = 2916 бабок.