САГА О ВОЙНЕ С АНТАМИ
алые кёнинги пришли в вайхсы. В каждом дворе сказали хозяину-готу: «Принеси в Палаты хлеб, возьми в Палатах меч. Собери взрослых сыновей своих, оседлай им коней. Возьми с собой раба!».
Со всей Гетики собирались рослые карлы. Оставив кров, оставив подготовленный плуг, и быков, и стада, и рёбы — лозы виноградные, стекались готы на зов могучего кёнинга; бряцали доспехи, побрякивали в колчанах стрелы. И Витимер, овеянный славой, пришёл на Каменный Двор. Восхищались, указывая на него: «Смотрите, смотрите, подобно Германариху, могуч! Впору садиться на двух лошадей ему!». И Винитарий, сын Валараванса, был здесь. На него глядя, говорили: «Он не гнушается чужой славой жить. Внук Вультвульфа! Иные его за истребителя венетов почитают, а он не отказывается». И другие кёнинги из припонтийских пришли сюда — и Одмунд, и Ульф, и Вуланд, и грузный Урлёф. Все со свитами, все с войском. До двадцати тысяч насчитали отважных рослых воинов. До двадцати тысяч жаждущих привести своим семьям скот, привести в колодках огромных и выносливых рабов-антов, красавиц рабынь, принести серебро и золото, и куски солнечного камня, и много-много белого полотна.
Вся воинственная Гетика собралась возле чёрного коня Германариха. Ни один кёнинг остроготов ещё не был так велик и могущественен. Ни один не управлял таким простором, ни один не жил столько. Даже седобородые готы, говоря с Германарихом, называли его отцом. А кёнинг Гуннимунд, подводя к отцу Торисмунда, сына своего, говорил: «Вот вершина Амелунгов! И ты, сын, покоишься на ней. Стань так же значим, стань так же мудр. Помни о происхождении своём!».
А кёнинги везеготов к тому времени, пользуясь миром с Империей, ударили по венетам с юга, втянули их в затяжную войну и ослабили. Тогда и двинул Германарих свои конницы к берегам моря венетского, моря свейского, к берегам моря Балта-предка. И не имели сил венеты противостоять ему. Узнав же, что не на них направлен меч кёнинга, дали венеты дорогу, ушли в дремучие леса.
Гуннимунд же сын с войском поднимался на весельных ладьях по Данпу-реке. Рабы шли по берегу; гонимые готской плетью, они тянули против течения широкогрудые ладьи. Никого не боясь, пели песни готы. Пили вино, развалясь на вёслах, застеленных мягкими овчинами.
Видя бегство венетских лесных жителей, Бикки сказал Германариху:
— Думаешь, и анты побегут так же?
Кёнинг ответил:
— Уж не боишься ли ты, мой верный Бикки? Не усомнился ли ты в моей силе, о коей складывают легенды?.. Посмотри, после готского войска венетские дороги словно перепаханы, впору сеять на них. Вспомни, когда Гуннимунд с дружинами в ладьи сел, всем казалось, что Данп выйдет из берегов.
— Знаю, кёнинг! — прятал глаза советник. — Но и Бош силён! И войско его — не выводок куропаток. Я видел в битве войско его. Давно это было... Со словенами бился рикс — будто траву косил. Как пожар, как потоп, как тысячи разъярённых медведей, были воины анта. Вспоминаю виденное, и не утверждает меня духом вид конниц твоих. Не вспахать бы нам дороги эти во второй раз!..
Усмехнулся Германарих:
— Молчи, Бикки! Уже многие говорят, что ты трус. И заговорят об этом все, если услышат твои слова.
— Я не скажу больше. Знаю только, что лишь сильный кёнинг не слушает чужих слов, а внемлет голосу своего разума. Ты — сильный кёнинг! Не слушай меня.
Ответил Амал Германарих:
— Вот, Бикки, в сказанном тобою — весь ты!
Жгли покинутые селения венетов. То, что можно было пограбить, грабили. Малыми отрядами устремлялись в погоню за беглыми жителями, травили их свирепыми псами и, настигая, уводили за собой, не боялись мести.
Ночами на отдыхе жгли готы костры, развлекались возле них с длинноногими венетками. Разжав им ножами зубы, насильно опаивали вином, отбивали друг у друга. Кричали готы, восхваляя Германариха: «Много, много радости дарит нам кёнинг!».
Шли по землям венетов. Удивлялись готы, видя высокие леса. Нет таких деревьев в Гетике. Песок у корней сосен щупали руками, пересыпали из ладони в ладонь. На берегах Данпа грубее песок и не так золотист. Здесь воздух свежее, светлее небо. Но звёзды в ночи бледнее, едва видны и не мерцают. Здесь мало просторных пастбищ, здесь мало полей, пригодных для засева, и не так жирна земля. Здесь много топких болот, в них страшно степному припонтийскому готу: куда ни ступишь, везде погибели ждёшь, каждый шаг может стать шагом в бездну. Шатаются под ногами неверные кочки. Глядишь, глядишь вперёд и не видишь края этим лживым полям. «Не сбейся, гот, с пути, от войска не отбейся. Не то сгинешь в венетских лесах, в зарослях тёмных, неведомых. Здесь даже дикий зверь с оглядкой ходит, здесь даже дереву негде упасть. Умершее, сохнет стоя, навалившись на ветви растущих рядом».
Сказал Бикки про венетов:
— Нет камня у них, поэтому все постройки из дерева. Красиво горят! Сыро у них и облачно, мало солнца, нет ветров, поэтому венеты кожей белы. Высок и тёмен лес у венетов, поэтому и люди высоки, — будто к свету тянутся.
Ехали готы по венетским дорогам, на чёрных и белых, на серых конях ехали. Коротконогие быки с выпирающими костлявыми крестцами, с мясистыми подгрудками тянули пустые повозки. Их доверху наполнят к возвращению. Теперь же скрипели испытанные оси, легко подскакивали на корнях и ухабах огромные колёса, быстро мелькали деревянные спицы.
На ночных переходах зажигали факелы. Тысячи огней тогда освещали путь, тысячи огней отражались в стальных кольчугах, блестели в глазах у лошадей. Растянувшееся войско было похоже на ожившего мифического Ёрмунганда, мирового змея. Голова его уже была далеко впереди, а хвост всё ещё оставался там, где глаза «змея» озирались при свете дня. Узкой стальной лентой двигалось, извивалось тело, сверкало в огнях чешуёй кольчуг.
Довольный собой, Германарих часто останавливал коня. Он созерцал свою мощь и не мог представить ужаса, которым должен быть объят независимый антский рикс при виде этой мощи. Кенинг Амалов говорил себе: «Подчиню анта, сделаю своим рабом. И весь его народ, и свой пущу перед собой на завоевание Мидгарда! Что возраст? Что грядущие немощи? Я по-прежнему крепок. Мне по-прежнему суждено то, на что и в мыслях не покусятся лучшие из лучших!.. Под моим именем бесконечная сила свершит великое, на что не способны были ни эллин, ни ромей, чего не сотворит пресловутый гунн. Я Амал Германарих, я бог, я Водан и кёнинг мужественных людей. Я пробужу легендарный Фенрира род и возьму то, что причитается богу. Всё остальное имею! Ползи, мой Ёрмунганд!..»
Готы привстали в ладьях. Остановились рабы, глядели с берега на реку. На плоту из нескольких связанных брёвен плыл им навстречу высокий костёр. Раскалённые головни и уголья скатывались в воду. И по самим брёвнам скользили узкие змейки огня, будто маслом были пропитаны брёвна, будто смолами обмазаны.
Стихли готские песни.
— Что означает это пламя? — спросил встревоженно Гуннимунд-сын.
И многие кёнинги также насторожились. Но другие, знакомые с обычаями соседних народов, развеяли опасения своих побратимов:
— По чьей-то смерти пускают анты на воду костры. Дань памяти!.. Обычай — только и всего.
Оглядел берега Гиттоф-вризилик:
— Плот сей недавно подожжён. Должно быть, близко селения антские.
Тогда внимательнее стали озираться готы, встали в ладьях. Дани здесь был уже узок и извилист. И близкий лес, и частые холмы заслоняли обзор... Кому-то показалось, что увидел он всадников впереди — у изгиба русла. Сказал об этом, показал рукой. Другие присмотрелись, высмеяли:
— Коряги на берегу!
Закричали на рабов готы. Тогда подняли рабы длинные верёвки, перекинули их через плечи и вереницей пошли дальше. За ними пустили коней верховые копьеносцы.
Горящий плот пропустили мимо, отталкивая его вёслами от ладейных бортов.
Однако вскоре встретили десятки плывущих коряг. Они спускались по течению плотной массой — полузатопленные, тяжёлые. Только изогнутые корни и острые сучья высовывались из воды, царапали обшивки ладей, срезали с днищ зеленоватую поросль. Длинные корни плавника цеплялись за верёвки, мешали рабам тянуть, цеплялись и за вёсла, не давая грести.
Снова остановились готы, прибились один к одному их корабли; концами копий воины растолкали плавник, очистили себе путь.
Гуннимунд хмуро спросил:
— И теперь, скажете, обычай? По чьей-то смерти коряги в воду сбрасывают?
— Это грозят нам анты! — догадались готы. — Предупреждают.
Тогда опять почудилось кому-то, что несколько всадников промелькнули впереди — съехали с холма в лощину. Сказал об этом. Уже не смеялись над ним кёнинги, по ладьям передавали:
— Готовы будем! Видно, встретимся скоро!
— А селений-то и не видно, — заметил Гуннимунду Гиттоф. — Словно ждали нас, встречают на подступах.
Сотню воинов высадили на берег, где они сели на своих коней и ушли вглубь страны искать встречи с теми, кто поставлен был препятствовать продвижению ладей. И повёл их доблестный кёнинг Ульрих.
Вторая сотня, оседлав своих лошадей, переправилась через Данп и сразу же скрылась в лесах другого берега. Их повёл могучий Гиттоф-вризилик. Основная же сила готов, оставаясь в ладьях, готовила луки, цепляла на борта широкие щиты. Длинные вёсла укрепили стоймя, чтоб при первой необходимости вставить их в ремни уключин и без промедления ударить лопастями по волнам. Гуннимунд-сын вёл первую ладью. Остальные пятьдесят широким крылом шли за ним.
Скоро поняли готы, что прошли они уже земли венетские, что расстелились под ногами у них тропы и дороги антские. По времени пора было! Но ничего не изменилось с виду. Такие же безлюдные тёмные леса обступали готов плотной стеной, также пусты были частые веси. Ни один риксов воин не встал с мечом поперёк пути, ни один хитрый выжлец тявканьем не ответил на лай грозных пастушьих псов — даже хвост с репьём не показал из зарослей...
Отряды малых кёнингов ни с чем возвращались из своих вылазок по ближним округам. Представая перед раздражённым Германарихом, обеспокоенно разводили руками: «Ни человека, ни скотины. Пусто!.. Мы подняли, кёнинг, дымы, мы сожгли селения и затаились. Но ни единая душа не вышла поклониться пепелищам. Их вообще нет здесь!».
Настораживал Бикки, говоря:
— Ждёт-выжидает Бош, расставляет нам ловушки.
Известна мне антская хитрость! Не из трусости рикс избегает встречи, сам наметил нам путь. Повернём в сторону, кёнинг, нарушим замысел анта. И увидишь тогда — зашевелится его войско.
— Молчи, Бикки! — вспылил Германарих. — Не делай врага умнее, чем он есть...
Но успокоившись, оценил совет и направил свои конницы по бездорожью на юг. Дня не проехали, в топкие болота влезли. Насилу выбрались на берег. А вокруг было также пустынно — не проблеяла овца, не прокричал петух... Досадовал кёнинг и на совет, и на советника. Тогда вернулись на прежний путь; однако в этом не все были уверены.
Витимер-кёнинг оглядывался на солнце, затянутое белёсой дымкой:
— До нашей дороги ещё не дошли!
Осматривая стволы деревьев, спорил с ним Винитарий, сын Валараванса:
— Напротив, прошли мы уже старую тропу...
— А не все ли тропы ведут здесь к Файнцлейвгарду? — злился Германарих.
Послали разыскать свои старые следы. По вчерашнему дню — установить истину. Здесь-то и поймали всадники Витимера четверых местных чернь-смердов. Видом они невзрачны показались; либо всегда были такие, либо с перепугу тряслись. Глядя на них, злорадствовали кёнинги. Да посмеялся Бикки:
— Смотрите, братья: блужданием своим мы обманули всё же четверых антов. По всему видно, что не ожидали они уже встретить нас.
— Где Файнцлейвгард? — грозно спросил кёнинг.
Молчали, опустили головы смерды. Не могли унять дрожь в руках, мяли старые шапки.
— Где? — повторил Германарих и громко щёлкнул у них над головой бичом.
Тогда, страшась расправы, смерды показали дорогу готам. На четыре стороны показали... Побледнел кёнинг, вырвал из чьих-то рук копьё, замахнулся. И от нацеленного острия отпрянули смерды, а один из них пал на колени.
— Вот!.. — указал на него пальцем Германарих. — Вот этот говорит правду!..
И ударил смерда копьём, насквозь пробил; остриё между лопаток вышло, оттопырив горбом льняную рубаху и обагрив её кровью.
Других смердов тоже убили готы, вслед за кёнингом двинулись по указанному пути.
Говорили друг другу копьеносцы:
— По обманной дороге идём. Недавно проложена она: пни свежи, не сгнили ещё оброненные ветви, камни по обочинам перевёрнуты. Не верен этот путь; не иначе к западне ведёт!..
— Но и другая дорога такая же была. Оставим лучше сомнения. Доверимся кёнингу, как испокон века доверялись...
По слову Божа все риксы собрались в Веселинове. В ответ на присланную с нарочитым калёную стрелу каждый привёл своё воинство. Ни один не сказал: «Будете без меня!» И теперь, сидя вдоль чертоговых стен на широких лавах и дубовых ослопах, оценивали достоинства друг друга. Особо почитаемы были риксы больших вотчин. Они — как правая рука, как последнее слово, как завершающий удар. Возле Божа сидя, головы держали высоко. То были: Леда, князь-Ведль, Сащека Мохонский и Нечволод, рикс Глумов, бывший десятник-любимец.
Про Леду-старика говорили: «За девяносто лет ему, к ста подбирается, но всегда челядь отгоняет хлыстом, если вздумают помочь ему взобраться в седло. Горд своей сохранившейся силой, горд старостью почтенной. Годы не ломают его воли».
Мохонского князя обсуждая, вспоминали его же слова: «Жена моя мне любима. Редкой красы, редкого ума. А хоть и из простолюдинок! Что из того? Дети мои красивы растут. Так пусть же поболее их будет!». Риксы посмеивались над Сащекой, по-доброму посмеивались, дескать, трудится человек над потомством, в поте лица и спины трудится — похудал, но помощников не кличет.
Нечволод-рикс, тот прежним остался, будто в десятниках всю жизнь и проходил. Все его девы-вдовицы давно в Глумов перебрались, золото в руках подолгу не держали. Добрым словом поминая славные времена, жили не хуже, чем во времена оные. Многие риксы подозревали да обговаривали не раз между собой, что, подобно ассирийским царям, не одну жену, а многих имеет лукавый Нечволод. Думали так, да на княгинь своих постылых глядя, в душе завидовали и юных челядинок тайком привечали. Но хоть и говорили, что Нечволод по виду более с десятником схож, нежели с высокопочитаемым риксом, а знали все: под его началом ещё крепче стал Глумов, ещё шире разросся и, извека соперничая с градом Веселиновым, уже ни в чём ему не уступал. Понимали: многоопытный Бож потому лишь не урезал его вотчины, лишь потому славу Глумова терпел, что сидел в Глумове верный Нечволод-князь.
По слову Божа, по призыву стрелы, пожаловали в чертог, воинский дом, и князья югровы. Находились ещё риксы и нарочитые, что по слабомыслию бросали на югру презрительные взгляды, но таких уже мало было, ведь не прощал им высокомерия князь, а слабомыслие порой жестоко высмеивал. И всем другим неустанно говорил: «Не одним народом сильны! Не враждой с югром живы должны быть, но дружбой с ним, сердечной приязнью. Не смейтесь, простоволосые и косицеволосые, над кокошником, над долгополой рубахой не смейтесь, не гнушайтесь, незатейливые, югровых узоров; а кто в лаптях, над босыми не потешайтесь. Знайте, тот силён, у кого за спиной не таят ножа!».
И сыновья Божа были здесь.
Велемир, сын старший, своенравен и горяч. Всегда, прежде чем подумать, на вопрос ответит: «Нет!». Часто, прежде чем подумать, прогневается. Любое слово скажет отрывисто, громко... Длинных речей терпеть не мог. И иногда за день говорил всего два слова: сначала своё чеканное «Нет!», но, поразмыслив, соглашался — «Да!». Старшие риксы, опасаясь ожечься на Велемире, редко заговаривали с ним. Да и ответ Велемира не трудно было предвидеть. Мнение его всегда было одно — крайнее. Усматривали в риксиче сходство с грозным Келагастом: необуздан, гневлив, всегда готовый вспыхнуть, как пух; и сил у него в жилистом теле, казалось, сосредоточено было на многие годы жизни. Сыновей песнопевца Сампсы не любил Велемир. Не жаловал любовью он и братьев своих, особенно Влаха-риксича. Видел в братьях только соперников, остро ревновал любовь отца к сыну меньшему.
Анагаст был красив и нежен. Любимец матери Гудвейг, чуток подле неё, возле рикса добр, милосерден, добродетелен, рядом с кантеле и Сампсой — необычайно голосист и многопамятлив. Всех прощал, всем дарил и людей удивлял тем, что при звуках иной хорошей песни на глаза у него могли навернуться слёзы. И тогда песнь его наделялась особой силой, глубоко прекрасным мирочувствием и, непрошенно-проникновенная, умела захватить всех до глубины. Даже искусный Сампса с сладкозвучным кантеле своим не умел такого.
Риксича Влаха хвалили: «Премного разумен он!» И в его словах даже вельможные старцы, в глубокомыслии искушённые, находили что-то новое для себя. Возле Нечволода сидя, весел был Влах. То кивнёт кому-то княжич, то, не перебивая, выслушает и сразу верное подскажет; светлое чело... Изумлялись риксы: «Как это мы, седобородые, ясномыслящие, к юнцу за советом идём?» А Влах уже, о них позабыв, выслушивал россказни Нечволода; лучше всех различить мог, где его хитроумная выдумка, где намёк-полуправда, а где сама соль — назидательная истина. Тем развлекался Нечволод, что хотел риксича в невозможном убедить. И хоть редко, но это ему удавалось — выдать кураж за вдохновение... Тогда-то и злился риксич Влах, но не надолго. И всеми любим был!
Сказал Бож-рикс:
— Вот собрались мы и воочию убедились в своём немалом могуществе. Кто теперь скажет: «Призови свеев, князь!» Сидя в своих градах, мы не ступали в чужие земли. Мы росли и крепли. Мы окрепли настолько, что мир иной стал бояться нас! А убоявшись нашего роста, сам пришёл к нам и причинил боль. Горят окраинные веси; готами, потрясающими мечами и копьями, полнятся наши леса, к светлой Ствати подплывают готские ладьи. Огрызнётся медведь. Настало для того время!
— Готский конунг, верно, выжил из ума! — сказали риксы. — Пёс оскалился на медведя, не видя, что хитрые гуннские лисы подбираются к нему с Восхода. Гот будто ослеп на правый глаз.
А Леда не любил сравнений, слишком много времени уходит на них. Перебил речи риксов Леда:
— Кому поручишь, Бож, ударить в голову?
— Ударю сам. А вы добьёте.
Тогда вопросили риксы:
— Кому поручишь, князь, вырвать плавники готские?
— Риксич Влах сумеет. Пора!
— Сумеет, сумеет Влах! — отозвались с одобрением риксы и старшие нарочитые. — Пора мужать, пора преемствовать.
— Доверь мне, отец! — просил не без обиды Велемир. — Я старший!
Замолчали риксы и нарочитые, покачали головами вельможные.
Бож ответил сыну:
— Оставь обиды. Я назначаю первенство не по старшинству. И не скажу, что Влах — лучший. Ставлю в основу равенство сторон. И тебя, Велемир, уравняю... — огладил бороду Бож. — Ты, сын, любишь нападать. Поэтому удачу принесёшь, обороняясь. Теперь же пойдёшь и сядешь в Капов. И будешь ждать.
— Но Капов в стороне!.. — едва не вскипел Велемир, кровь бросилась в лицо. — Чего дождусь я, сидя среди ведунов, когда рука к оружию тянется, когда нога стремени ищет?..
Непреклонен был Бож:
— Пойдёшь и будешь ждать!
По берегам стали часто попадаться селения. Но все они были пустыми. И пустыми были антские поля. Прямо на пашнях, не вынутые из борозды, оставались брошенные пахарями плуги. Возле самой воды, на мостках находили готы пустые корзины. Словно только что взяли из них прополощенное бельё. В глубоких ямах кем-то была замешана желтоватая глина. И свежи были на ней отпечатки босых женских и детских ног, и не подсохло ещё месиво с поверхности. Только что ушли. Но как ни старались готы, не могли изловить никого из тех, чьи следы встречали во множестве.
Концами копий, остриями мечей ворочали готы оставленный хлам, входили в жилища, переворачивали рухлядь, но не находили ничего такого, чем можно было бы поживиться, — ни еды, ни добра, ни животины, ни человека.
— Здесь будто мор прошёл! — цедили сквозь зубы озлобленные готы. — Так по безлюдью и до свейской Ландии дойдём. Что принесём детям?
Они поджигали пустые жилища и, вернувшись в ладьи, продолжали путь. След мужественных кёнингов обозначился чёрными дымами, обширными пепелищами. И справа, и слева от реки тоже поднимались дымы. Там, за холмами, за вековыми лесами, жгли селения Ульрих-гот и Гиттоф. Их всадники волками рыскали по округе в надежде поймать хоть одного анта.
— Доберёмся до Файнцлейвгарда! — обнадёживали друг друга кёнинги. — Там всё возьмём. Нужно только узнать, в какое свернуть русло...
Здесь возликовали готы, закричали с передних судов:
— Смотрите, карлы! И впереди пожарище! Кто жжёт? Ульрих или Гиттоф?
— Медленно плывём, — сокрушённо вздохнули кёнинги.
Гуннимунд велел:
— Подстегните рабов! А то не догнать нам вризилика... Вёсла на воду!
Навалились на вёсла, вспенили медленные волны. Острогрудые ладьи резали речную гладь, воды разваливали на две стороны. И плескалась вода под вёслами, и шипела вода у рулей кормчих. Почти бежали по берегу облегчённые рабы.
Заметили готы, что прислушивается Гуннимунд, голову склонил, но сквозь плеск воды и скрип уключин не может расслышать. Заметили, что стал кёнинг пристальней всматриваться вперёд. Руку поднял... Замерли вёсла.
И тогда все услышали впереди себя грозный звон мечей. От того у многих похолодела кровь. Там, впереди, возле непонятных пожарищ, которым сначала так обрадовались, отважные готские всадники уже схватились с неведомой антской силой. Ульрих или Гиттоф?
— Что за огни?..
Изумились готы... Воды Данна были покрыты сотнями горящих плотов. Поворачиваясь, ударяясь краями друг о друга, они медленно приближались к готским ладьям, испускали едкий смолистый дым и шипели головнями.
В стороне с неослабевающей силой шумела битва.
— Сгорим, Гуннимунд! — закричали готы.
Ладьи остановились, сбились в кучу. С борта на борт можно было переступить. Из плотной завесы дыма на готов посыпались слепые стрелы. Многие из стрел оказались подожжены. Всё ближе подплывали чадящие плоты. Тогда готы укрыли борта крайних судов мокрыми овчинами и железными щитами, встали с копьями и вёслами в руках, приготовились отразить натиск огня.
Рабы на берегу, пользуясь неразберихой, бросили верёвки и лямки и скрылись в клубах дыма.
И всё же пожары на кораблях начались. Закрываясь от жара плащами, готы черпали из реки воду, пытались залить огонь. Накалялось и жгло железо кольчуг. Многие обожжённые не выдерживали и бросались в Данп. И тогда тяжесть доспехов уже не позволяла им всплыть. По-над самой водой летели пущенные наугад злые стрелы. Рассчитав их полёт, готы знали, куда ответить. И тоже, почти наугад, стреляли.
Частью плоты проплыли уже мимо, частью — загасли. От того рассеялось дымное облако и ушло вниз, за плотами. Лишь только местами дым стелился над водой, лишь в камыше и осоке оставил свои рваные клочья.
Тут и понял Гуннимунд-сын, что не всё ещё кончено, что только начинается схватка с врагом. И малые кёнинги поняли это. Увидели готы: широко захватывая воду вёслами, поблескивая мокрыми высокими бортами, шли на них бесчисленные антские скедии-ладьи. На их бортах уже теснились кольчужники, готовились к первому удару, поднимали тяжёлые копья бородатые воины. Они, глядя готам в глаза, глядя на их обгоревшие суда и вёсла, улыбались. Возбуждённо блестели под шлемами глаза, блестели, открытые в улыбках, белые зубы. У многих же лица были скрыты глухими масками из шкур.
Взмутились, забурлили воды Данпа. Готские суда, готовясь к встрече, развернулись широкой дугой, и гребцы налегли на вёсла. Воины доставали топоры на длинных рукоятях и крючья, прятались от стрел за щитами.
Готские лучники стреляли лежа. Их стрелы взлетали высоко в небо и ливнем обрушивались на ладьи антов. Многие, выглядывая из-за щита, стреляли прицельно.
Вот сблизились. Метнули копья. Они, тяжёлые, много вреда принесли и тем и другим. Убитые осели на днища.
На полном ходу столкнулись ладьи. Вёсла, цепляясь друг за друга, обламывались; трещали повреждённые борта. Через проломленную обшивку врывалась вода. Готы и анты с топорами и мечами кинулись друг на друга. Многие сразу упали в воду, многие были раздавлены, смяты притёршимися крепкими бортами. Железные крючья впивались в дерево и не давали более недругам разойтись. Сцепленные суда кружились, звенели железом, плыли, никем не управляемые, вниз по течению. Некоторые, не потушенные до конца, разгорались вновь и пылали всё ярче. И некому было противостоять огню, некому было черпать воду. Схватившись насмерть, люди метались среди огня. И те и другие, славные воины, ни в чём друг другу не уступали. Удачными ударами прорубали панцири, удачным натиском сталкивали в огонь, скидывали в воду.
Но всё прибывали антские ладьи. Стремительно и ловко скользили между ними долблёные челны.
Усомнившись в успехе корабельной битвы, крикнул Гуннимунд:
— Вёсла на воду! Отходим к берегу. Там бросим ладьи...
По близкому берегу, возбуждённые видом и шумом сражения, носились готские кони. Люди Гуннимунда, ослабевшие, израненные, обожжённые, под прикрытием доблестных кёнингов сумели пробиться через плотное кольцо антских челнов и ступили на берег. Лучшие из готов продолжали битву на оставленных судах. Даже теряя оружие, они не желали спастись бегством, они хватали за плечи грозного анта и увлекали его за борт, где в глубине тонули вместе... Многие, многие славные сложили здесь свои головы! Все готские ладьи были потоплены или сожжены. Вместе с ними были потоплены или сожжены и тела лучших из кёнингов. И были изрублены и залиты кровью высокие борта судов антских.
Свыше шестисот всадников вместе с Гуннимундом ушли в леса. Там они наткнулись на остатки сотни Ульриха. Сам Ульрих-кёнинг был тяжело ранен в грудь, не спасла его кольчуга. Был бледен Ульрих и, часто кашляя, сплёвывал кровь.
— Порезали лёгкое! — сокрушались готы. — Выживет ли?
— Выживет!.. — отгоняли сомнения другие и, забив коня, поили кёнинга тёплой кровью; и мнилось им, что оттого было лучше Ульриху.
— С кем бились мы? — спросил Гуннимунд. — Кто нас одолел? Сам Бош?..
— Кёнинг Влах, — ответили готы Ульриха. — Мы видели его в лицо. Мы запомнили. Он эту рану Ульриху нанёс.
— Где Гиттоф?
В ответ пожали готы плечами. Ничего не могли сказать о судьбе вризилика и его сотни. А не знали они и не слышали, — ибо, опасаясь погони, далеко от Данна отошли, в глухих местах затаились, — и знать не могли, что в это время славнейший из кёнингов, вризилик Гиттоф, с сотней своей набросился на антские скедии, прямо в воду послал лошадей. И в неравной битве растеряв своих воинов, был вризилик Гиттоф риксичем Влахом пленён.
Среди смердов, служителей градца Капова, да среди многих длиннобородых ведунов пошёл недобрый слушок: поставил-де Бож, ясное чело, отец родной, да над Каповой обителью богов поставил своенравного сына своего, Велемира-риксича. Всем хорошо была ведома Велемирова горячность, ведома и непочтительность его к богам и ликам их, Келагастова непочтительность к кумирам. И нетерпимость риксича известна была к всемудрым словам молитвы, к тем заветным словам, которые ещё предками говорились, которые произнёсшего их приближали к богам, к небесным чертогам их. На тех священных словах, на старинных обрядах, как на крепчайших камнях, градец Капов стоял. А Велемир-то тех камней и не чтил! Небесам бездонным — всесильным и всетайным — не спешил кланяться... Зато лихой выкрик да звон булатных клинков уважал... уважал более тихой премудрости. «Что же Вещий скажет? Ужель допустит и стерпит над собой неразумное суетное слово, ужель смирится возле скрипящей железной перстатицы княжича и пустит Велемира в Капов вместе с его грубыми и громкоголосыми нарочитыми? Нарушит ли покой обители, который берёг много лет?»
Тяжелогрудой Мокоши кланялись смиренные ведуны, чернили углём её подслеповатые глаза, рекли смердам:
— Со дня на день, братья, явятся нарочитые нечестивцы! Ох, явятся!.. Невзлюбит нас, видно, Бож. Осквернят обитель хамоватые, привнесут непристойностей в вольных речах. У них, братья, от ржавчины нательники не отчищаются, у них брань налипла на устах. Что Мокошь! Нарочитые и Перуна, и Сварога самого не чтут, как должно, как чли их предки в стародавние времена. Не Велемира — Влаха бы княжича нам, любимца Вещего!..
Испугавшись, молились служители-смерды:
— Перуне! Перуне!.. Избави нас от дерзких кольчужников, сохрани святость места! Не дай Велемиру оружие внести. А дай ему терпения выслушать слово Вещего! Дай разума неразумному, а нам дай святой силы противостоять скверне...
Только сказано это было, как прибежали от стен иные смерды. Росту огромного смерды, плечей широких, а страхом охвачены, будто малые дети. Оборачиваясь на ворота, они доносили ведунам:
— Велемир, братья! Велемир едет! Чернее тучи княжич, мрачен, как шатун! Верно сказано было: невзлюбил нас Бож... А с Велемиром нарочитые — гроза грозой! Много их, земля дрожит. Чем разгневаны они? Что будет, братья?..
Так Велемир-риксич с нарочитыми въехал в Капов. И мечи у бёдер, и шлемы на головах, тулы стрелами полны; украшены серебром сёдла, потники расшиты дорогой цветной нитью.
Переглядывались ведуны, хмурили брови:
— Он первый сюда коней ввёл — натащил на священные камни навоза. Ещё слов не произнёс княжич, а уже Капов осквернил, кумиров наших и нас обидел. Сам Бож не допускал такого. Эх, братья! Ждать беды...
Спешились вольные нарочитые, осмотрели притихших ведунов и смердов, перед лики богов вкатили малый возок.
— А ну, — велели, — разбирайте, други, мечи и копья...
Не двинулись с места оскорблённые ведуны, а смерды отступили им за спины. Смотрели зло. Вот-вот на нарочитых накинутся с кулаками, позабыв от обиды про святость места.
— Где Вещий? — спросил Велемир-риксич.
Ответили ему:
— Прозрение у него. Вещует старец. Тревожить нельзя!
— Вещует?..
Раздвинув тесные ряды служителей, спустился Велемир по земляным ступеням в Каповый колодец. В темноте княжич едва отыскал низкую дверцу. Без промедления отворил её, не боялся помешать священнодействию.
Старец, не шевелясь, сидел в углу — лицом к двери, лицом к беспокойному огоньку плошки. Пребывая в тайном прозрении, Вещий смотрел на вошедшего и не видел его, не видел и двери, и стен, не ощущал времени. На худых острых коленях у старца был развернут жёлтый свиток. Узкие ладони с дряблой и такой же, как свиток, жёлтой кожей и с выступающими над кожей голубыми жилами покоились на вздёрнутых сутулых плечах. Предплечья — крест-накрест. Прикрывали ладони выпирающие дуги ключиц, пальцы касались старчески глубоких надключичных ямок.
Может, день сидел так Вещий, может, два... Ни к кому не обращаясь, он тихо говорил:
— Рано или поздно добро окупается добром! Он сам не заметит, как за содеянное благо опустятся на него светлые одежды. Тому огонь не помеха!.. Зло отзывается злом ещё большим. Зла не утаить, не привалить живородящей землёю, не залить мёртвой водою. Творящий добро всё прощает. Творящий зло убьёт себя сам, он безумен, его угнетают видения страшные. Он плачет и зовёт. Но, как бы ни кричал, не дозовётся. Тщетно! Он обречён! Восстали слабые, вскинули головы притесняемые, высоко поднялись попранные. И те, кто уже не дышит, тычут в него пальцами, плюют ему в лицо, увлекают к гибели; слепцы прожигают его взглядом, ибо глаза у них — угли. И никто! Слышишь? Никто из смертных не в силах тебе помочь!..
Ничего не понял риксич. О ком сказано? И для кого?
Видя, что старец продолжает бормотать, что по-прежнему не замечает его, подошёл Велемир и взял Вещего за плечо. Поднял глаза Вещий. Взгляд осмысленный, видящий, вопрошающий.
Спросил Велемир:
— О ком ты?
Вещий ответил тихо:
— Скажу — не поймёшь! А поймёшь, то, смелый, изведаешь страх. Не всякому позволю знать предрекаемое мной. Тяжела бывает ноша! Тебя же, Велемир-сын, давно жду. Думаю, не ошибся Бож; по-прежнему мудр.
Удивился риксич. А Вещий продолжал:
— Знаю, люди Капова без радости встретили тебя. Но чтобы знать это, не нужно Вещим быть. Каждому ведомо, что из всех риксичей Влах нам более мил, из нарочитой чади — Тур молодой, сын ущербного Охнатия, дороже остальных... Однако сменился лад, сменился и удел. Обитель Каповая под твою, Велемир, защиту вступает. Все оружие возьмут, все исполнят твоё слово. Сам прослежу!
Риксич Влах разделил своё войско. Часть послал верхами по следу Гуннимунда-кёнинга, пока тот не ушёл далеко, пока в лесах не затерялся. Под началом Тура-сотника их послал. Другую же часть риксич сам повёл в ладьях, чтобы из Данпа в устье Ствати войти и граду от реки поставить заслон, чтобы предупредить нападение готского кёнинга. Знал Влах, что кёнинг только на север, к Веселинову должен рваться. И корил себя риксич за то, что упустил дружину Гуннимунда, что не сумел войско его до последнего человека на воде посечь. Одна отрада — готские ладьи сожжены; другая отрада — многие пришлые уже лежат на дне Данпа. Но немало ещё бед может наделать кёнинг, если наткнётся на пристанища мирных сбегов, что были выведены из окраинных вотчин.
Подобно журавлиным стаям, закачались на волнах Веселиновы скедии-набойны, подобно журавлиным крыльям, развернулись на ветру серые холщовые паруса. Окунулись в воду и с громким всплеском метнулись назад длинные вёсла.
Десяток готов из сотни Гиттофа и сам вризилик лежали связанные в скедии Влаха. По-разному смотрели они на молодого риксича и его людей. Одни косились со злобой, пытались выглядеть грозными, что явно не удавалось им, связанным и распростёртым на днище, в грязных лужах. То были славные кёнинги из свиты. Другие глядели настороженно, без ненависти. То — готы из простых, из вайхсов, более привыкшие к плугу, нежели к ясеню фрамеи, привыкшие дважды перепахивать своё поле, привыкшие хвалить своё вино и не желавшие ничего чужого.
Вризилик Гиттоф скрывал свои обиды под маской равнодушия. Давняя привычка: среди чужих не открывай лица; спросят о чём-нибудь чужие, ответь коротко или отвернись. И смолчи вовсе, если жжёт ненависть. Не выказывай её. Пустое! Не поможет ненависть, если связаны руки, если нет рядом вольного побратима и боевой топорик не у тебя за поясом. Лишь обозлит твоя ненависть врага, искусит его лишний раз плетью взмахнуть, лишний раз тебя, гордого, унизить.
Но цепок был взор у Гиттофа. Внимательно за княжичем следил, вслушивался в его медленную речь. И одобрял вризилик спокойствие Влаха, и уверенность, и молчаливость его, и краткость сказанного. И одобрял послушание чужих кольчужников. Себе признавался кёнинг Гиттоф, что уж если и терпеть поражение, то пусть лучше от такого врага, как этот, как риксич Влах, как кольчужники его, от коих пахнет кровью и потом, чем голову сложить от руки презренного ромея, от коего, как от женщины, пахнет благовониями... Уважение к врагу — удел достойных! И останься достойным, сохрани это уважение и в победе, и в поражении.
Вризилик видел, как к Влаху подошёл кольчужник. Не из простых, видно, — вольно себя с риксичем повёл, за плечо его взялся ладонью, как за плечо сына. Говорил на равных. Крепок был тот кольчужник, в движениях твёрд. Маска на лице — кусок шкуры. В ней прорези для глаз — косые вразлёт щели. Из-под маски черна борода торчит, в прорези смотрят синие глаза, и риксичу Влаху те глаза на Гиттофа указывают... И ещё видел вризилик, как поднялась, нацелилась на него рука кольчужника. До локтя закрытая кожаной перстатицей, показала та рука в лицо Гиттофу и вновь легла на плечо Влаху. И, как прежде, не отстранился риксич. И верно, не из простых кольчужник, улыбки Влаха удостоился и удостоился его кивка. Сам же Влах, переступая через связанных готов, подошёл к вризилику.
— Этот? — спросил. — Этот гот?
Кольчужник кивнул; сверкнули холодно синие глаза.
Тогда развязал риксич на руках у Гиттофа сыромятные ремни. На ногах ножом рассёк, ибо с узлами не справился. Сказал:
— Ты свободен, конунг.
Ошеломлённый Гиттоф поднялся на ноги, смерил взглядом и Влаха, и кольчужника, обернулся к малым кёнингам, увидел зависть у них в лицах.
— Почему?
— Ты свободен! — повторил Влах. — Бери чёлн и уходи!
Гиттоф склонил перед княжичем голову, как склонял её только перед кёнингом Амалов, ни перед кем больше. Прежде перед могуществом голову склонял, ныне склонил её перед великодушием... Между гребцами и готами прошёл к кольчужнику. Вглядываясь в его синие глаза, неуверенной рукой взялся за край маски. Не шелохнулся кольчужник. А вризилик ту маску поднял...
— Везегот Генерих! — вскричали пленные кёнинги. — Не взяла его ледяная полынья. Из Вальгаллы вернулся! Подобен ансам!
Гиттоф сказал Генериху:
— Мне некуда идти. В Палаты возвратиться, малодушным сочтут, между тем я в жизни не праздновал труса; вперёд ты не позволишь двинуться. Пусть лучше опять свяжут меня, раз уж поддался пленению. Вернее будет!
Кольчужник ответил ему:
— Влах освободил тебя. Ты теперь волен, Гиттоф, поступать как хочешь. Если некуда идти, садись на вёсла. Но пут на тебя никто не наденет.
Раздвинулись на скамьях гребцы, дали место Гиттофу. И сел вризилик с ними, и взялся за тяжёлое весло. Глядя на это, пожал плечами риксич Влах.
Говорили друг другу готы:
— Каково! Исторгла Генериха полынья. Видели ж сами, как ушёл он под лёд, как сомкнулось над ним ледяное крошево. И как поднялись пузыри, видели. Своими руками на грудь везеготу сыпали песок — стыли руки. Тяжесть была — под ногами у осуждённого лёд трещал.
Решили между собой малые кёнинги:
— То знак из Хель! Дурное предзнаменование!
Спрашивали у кёнингов готы:
— Почему нас не отпустит Генерих? Почему только Гиттофа?
— Давнее у них побратимство! — отвечали кёнинги.
— Да, побратимство! А мы бы взяли чёлн. Мы бы, минуя Палаты, затерялись в просторах Гетики. С малого человека какой спрос?
Амал Германарих на чёрном коне. Возле него Бикки на коне сером. И рядом но лесным дорогам полз оживший Ёрмунганд, мировой змей. Извивался змей, и шипел, и звенел, и путь свой жадным пламенем опалял. Тысячи ног вытаптывали придорожный кустарник, тысячи копыт выбивали придорожную траву. Колёса повозок прорезали в мягкой земле неровные глубокие колеи.
Обозлился, подобрался Ёрмунганд, когда вдруг стали нападать на него дерзкие антские всадники. Чаще всего среди ночи нападали. То сотня, то две. Ударят с налёта в самую гущу войска готского, факельщиков стрелами осыпят, среди тяжёлых копьеносцев завязнут и кровопролитие учинят, и вновь скроются в тёмной чаще. Их редко преследовали, опасаясь засады. Но если догоняли, то схватка начиналась с новой силой, с неменьшим ожесточением, с неменьшим упорством с обеих сторон.
Редко удавалось кёнингам пленить кого-то из этих всадников. А когда брали всё же живыми, то непременно подводили к Германариху. И спрашивал пойманных антов кёнинг Амалов:
— Где Файнцлейвгард?
Анты отвечали:
— Целого града не утаить! На верном пути твои кони. По дороге к Веселинову идут.
— Каков гард ваш? — допытывались малые кёнинги.
Отвечали пленные:
— Град наш среди леса стоит, среди колючего шиповника на высокой горе. И ведёт к нему всего одна тропа. Чисто выметена она. И нет вокруг града Веселинова пашен. Есть две зелёные долины и пастбища с травами, что к осени по пояс вырастают.
Очень радовались готы, слыша про изобильные пастбища, и у разговорчивых антов про них особо выспрашивали. С гордостью хвалили пастбища анты, хвалили и овец своих, и коз, которые за год с хорошим телёнком сравняются в весе, и хвалили тучные стада коров и быков.
Так друг за другом слово в слово повторяли рассказ пленники. А один пойманный смерд, более других испугавшийся за свою жизнь, показал рукой на север.
— Там Веселинов! И нет пастбищ вокруг него, леса одни. А в тех лесах живут великаны. Свеи называют их Ётунами...
Готы не поверили этому смерду. Хотелось готам пастбищ, хотелось овец и коз величиной с телёнка, хотелось тучных стад.
А Германарих спрашивал у Бикки и у припонтийских готов Винитария спрашивал:
— Вы воочию видели антский гард. Правду ли нам говорят?
За всех отвечал Бикки-советник:
— Верно говорят, на холме гард Боша. И дорога к нему ведёт одна, чисто выметенная. Но, кёнинг, им не очень верь! Все антские гарды друг с другом схожи, все на холмах, ко всем дороги. Но одну правду нам сказали, ручаюсь за неё, — Ётунхейм в здешних лесах. И лучше бы нам Ётунхейм не разыскивать. Сгинем в стране великанов, кёнинг...
День и ночь полз, извивался могучий Ёрмунганд. Скрипели колёса повозок, застревали в глубоких колеях. Ночами собирались и рыскали возле готского войска поджарые, изголодавшиеся за зиму волки. От самых степей вслед за войском шли, ожидая поживы. И в темноте, в кустарниках горели зеленоватыми огнями волчьи глаза, отсвечивали пламя факелов.
Однажды подъехали к Германариху всадники Витимера-кёнинга, те, что в своих вылазках отваживались заходить дальше иных готов. И сказали люди Витимера:
— Край дороги близится! Видели мы, кёнинг, Файнцлейвгард. На холме среди сосен и кустарников стоит, одна тропа к нему ведёт. По бокам две долины, по бокам пастбища. Зеленеет на них молодая трава. Сочная, густо растёт. И родников много!..
— Войско Боша видели? — злился Германарих, ибо не было ему дела до пастбищ.
— За стенами Бош скрывается с войском. Измерить не смогли войско. Стены же высоки, но, деревянные, не крепки. Обычный частокол. Сломим, кёнинг!
Готы обращали друг к другу радостные лица:
— Пастбища! Пастбища близко!
Отвечали им:
— Наши пастбища! Увидим!..
— Разожжём костры завтра! Надоело глодать вчерашние мослы...
И торопился Ёрмунганд, мировой змей; шипел зловеще: «Наше!.. Наше!..».
Чисто-чисто выметена тропа. Плотно подогнаны створы ворот. Под створами — замшелые камни, священные камни лежат. Вспоминали очевидцы, что старец Вещий в давние времена шёл из дальних мест. Много дней шёл, много видел сторон. «Мудрости, — говаривали очевидцы, — человек в дороге набирается. Больше ходишь, больше видишь. На ходу думается лучше!» И, всю землю обойдя, многое постиг Вещий. И устал от странствий. Понял старец, что ценна только та мудрость, которая щедро отдаётся людям, которая — истина — помогает этим людям жить. Если же мудрость твоя только у тебя под черепом живёт-разумнеет, то подобна она всеми позабытому золотому кладу. Мудрость всегда ищет выхода. Если находит, то доставляет благо и тебе, и другим; если не находит, то тебе может причинить боль, а другим не принесёт ничего. Не заметят её другие и, пройдя мимо, сами будут искать свои истины, те, что уже давно найдены тобой... Вот и понял Вещий, что устал он не от хожений по земле, а от виденного, от узнанного, от многого надуманного. Он устал от того, что всё земное как будто постиг и знал, что было, ясно видел, что есть, провидел, что будет... Ходили вокруг Вещего неразумные слепцы, не знали они, не видели и не вещали. Слепцы проходили мимо, они искали истины в размахе своих рук, в ширине своего шага, в высоте своего роста. И очи заблуждались. А у Вещего болела голова. Тогда сел старец на горе среди шиповника, среди кроваво-красных плодов его, возле замшелых камней сел. И сказал первые слова, которые просились, и почувствовал Вещий, что уменьшилась боль, увидел, что остановились люди.
— Вот ходите вы, подобно неразумным слепцам, дальше своих пальцев не видите. Вы в разные стороны бредёте, хотя ноги ступают след в след. Это оттого, что одно-единое не сближает и не объединяет вас. Мысли вразброд, и вразброд силы. В этом ваши слабость, неразумие и слепота. Вы боитесь сказать друг другу откровение, вы скрываете глубину свою и чистоту. Настороженными остаются ваши глаза. Остаётся нетронутой, непроникновенной ваша глубина. От этого представляется она пустотой. Не бойтесь друг друга, верьте друг другу...
И возле этих камней поставили люди Капов. Сказали они старцу:
— Это тебе! Не ходи по белу свету, не уносись но ветру семенем; сядь здесь, корни пусти, дай всходы. И вразумляй нас, и объединяй своим словом. Может, станем мы от того лучше.
В этот день стоял в Капове Вещий. Вокруг него толпы смердов стояли и нарочитые с риксичем Велемиром.
Вознося к небесам старческие руки, говорил Вещий:
— Перуне! Перуне!.. Не гневили тебя дети твои, хотя круты берега жизни нашей и порожисто русло. И некогда нам бывает на зелёные луга взглянуть, некогда бывает разогнуть спину и утереть пот со лба. Порой, лишь забывшись во снах, созерцаем свой голубой простор... А земля-то дрожит! Чем прогневили тебя, Отец? Почему не избавил нас от напастей, от испытаний новых не оградил? Доколе испытывать будешь!.. Разве недостаточно нам уже свершившихся зол? Избави нас, Перуне!
Пали ниц смерды. Отступили назад нарочитые. Услышали все голос чрева Перунова. Увидели, как зашевелились Перуновы деревянные губы.
— Встань!.. Соберись!.. Победи!..
Прижимались чернь смерды к молодой траве, слушали землю. Ведуны припадали к священным камням, тоже слушали. И слышали, что дрожит земля, и скрипит где-то, и стонет. Казалось, будто в самой земле кто-то живой мечется и плачет, перевязывая раны, будто громко у него стучит сердце, и рвётся из груди крик.
— Готы идут! Готы идут! — всё громче шептали люди, и сильнее бились у них сердца, так же, как у того, живущего в земле.
— Земля плачет, Перуне! — возвышал голос Вещий со слезами на глазах, а ветер, явившийся из долины, трепал его волосы и разглаживал широкие рукава. — Горит земля. Круче берега! И нам кручина лютая. Горе слабому, беззащитному — горюшко! Нам рану в сердце... Восслави, Отече, Велемиров меч! Восслави и поддержи, Ударяющий, доблесть нарочитых риксовых!..
Срывался на крик слабый старческий голос. Холодный ветер поднимал в лесах стаи птиц, холодный ветер тёмными тучами застилал чистое небо. От высокого плача Вещего, от откровения Перунова, от голоса мёртвого чрева дрожали смерды на дрожащей земле. Шевелились деревянные губы. Глазам своим не верил Велемир, не верил слуху, слыша:
— Восславляю детей моих! Восславляю воинство и меч!..
Смерды-чернь боялись поднять головы, ведуны, смеживши очи, обняли камни. Старец Вещий всем телом тянулся к потемневшему небу.
— Восстанем, соберёмся, победим!
Тогда поднялись все, кто был, и оружие взяли, и вынули из ножен мечи. От стен Капова явились нарочитые и сказали Велемиру-риксичу:
— Готы пришли!
Но уже и без них все знали о том. Сами слышали люди, как гудела земля под копытами конниц, слышали, как трещал колючий кустарник, через который прорубались самые нетерпеливые из грозных кёнингов, крики готов слышали.
Гуннимунд-сын, славный кёнинг, бросив ладьи, войско своё спас. По лесному бездорожью, по болотам и логам вёл его на север, знал, что рано или поздно выйдет к жилью. На то ему укажут тропы и возделанные поля, на то укажут собственные готские псы.
Ульрих-гот уже сам держался в седле. Широкими ремнями ему натуго перетянули грудь, ему не позволяли надевать доспехи. Ульриху не давали трезветь, опаивали вином из бурдюков и восхищались действию напитка: «Целебная сила в готском вине! Что ни день, поправляется кёнинг, что ни день, крепче держится в стременах. Кёнинг песни поёт!..».
И Ульрих не смолкал. Качаясь в седле от вина и слабости, он распевал бесконечные песни о богах и походах, о подвигах героев, о буйных пирах в каменных чертогах, о ссорах и примирениях... Над ним только посмеивались равные, а готы из вайхсов удивлялись:
— Когда же иссякнет запас его песен? Когда оскуднеет его память?
Говорили им на это кёнинги из свиты:
— Когда иссякнет славное вино в бурдюках! Или когда мы все умрём!
Однажды указали готские псы, учуяли близость жилья. От своих хозяев уже не отходили далеко, для смелости сбивались в кучу.
И скоро услышали готы, как за лесом пропели петухи, как взлаяли там встревоженные собаки. Кёнинг Гуннимунд первым въехал на новые пашни. По краям их лежали, кое-где ещё дымились, огромные выкорчеванные пни, были сложены одно к другому коротко отпиленные брёвна. Рядом — толстым слоем навалено щепы, коры, сучьев, круглых камней.
По первым, едва зазеленевшим всходам пустили готы коней. Сотня за сотней выезжали они в поле и мчались вслед за кёнингами. Им видны были уже низкие, поросшие молодой травой холмики антских землянок, видны были дымки над ними, а по опушке леса — лёгкие загоны из длинных, связанных между собой жердин. И в загонах видели готы множество овец.
Готские пастушьи псы сцепились с матёрыми псами антскими. Люди выскакивали из землянок и тут же у входа падали, пронзённые копьями. Женщины, подхватив на руки малых детей, бежали к лесу. Всадники нагоняли их и, оглушая ударами по голове, сбивали с ног, потом гнали обратно и вталкивали в загон к овцам. Обошли, осмотрели все землянки, выволокли оттуда даже немощных и болезных, от млада до велика, повыбрасывали наружу одежды и утварь, узлы с мехами и кожами, торбы с едой. Радовались первой добыче, делили её между собой и ссорились.
Когда загон наполнился людьми, увидели готы, что почти нет здесь мужчин, а те немногие, что были в селении, лежали теперь бездыханные возле своих жилищ.
— Где твой хозяин? — спрашивал Гуннимунд у молодой антки и за косы подтягивал её к седлу; вокруг луки те косы обвязывал и коленом давил женщине в грудь.
— Зверь! Зверь!.. — кричали из загона.
Хватаясь за локти кёнинга, царапая лицо о стальной наколенник, отвечала ему антка, со злобой отвечала, голосом, срывающимся на стон, на плач:
— Хозяин мой на тебя топор вострит, калит стрелу быструю да меч отбивает свой и брата. Не страшусь я боли, не жалею я кос, а жалею, что не видит меня теперь муж, и страшусь, что брат мой не узнает, кого за меня на полоти разделить!
— Зверь! Зверь!.. — кричали женщины.
Малые кёнинги сказали:
— Это сбеги! С Бошем их мужи.
И ударил мечом достойный Гуннимунд-сын. Обезглавленное тело упало к ногам коня. Косы дерзкой женщины так и остались завязанными на луке седла. Вымок в крови сапог кёнинга.
— Сын отца! — сказали готы.
Но тут застучали по их кольчугам и шлемам, по щитам их застучали внезапные стрелы. Лёгкие сулицы пробивали готские панцири, скидывали всадников на землю и зарождали в войске Гуннимунда смятение...
Торопились, стремительным потоком катились через поле по свежему следу кёнингов нарочитые Тура-сотника. Клинки сверкали над головой! В безудержном беге поле уносилось вспять! Копыта тяжёлые — как страшный камнепад! Всё топтали и крушили копыта, в непрестанном движении сотрясали и взрывали под собой влажную землю. И комья этой вывернутой земли, поднимаясь и падая, осыпали плечи летящих лихих нарочитых. То была младшая чадь — чадь-юнцы! Это были сыны и любимцы риксов. Им вольготна была жизнь, и открыт простор, они не знали, что такое страх! Они были само буйство — юное, безграничное. Их вело безумно сильное желание подвигом восхитить своих старших братьев, желание с подвига начать жизнь...
На всём скаку вклинились в войско Гуннимунда. Плечо о плечо ударились, сшиблись грудь в грудь. Зло зазвенели клинки!
Теснимые первым ударом, внезапным, ударом с налёта, попятились готские кони. Не все кёнинги успели развернуться лицом к нарочитым, не всю свою, превосходящую в шесть крат, мощь смогли готы обрушить на нарочитых. И потери они понесли многие.
Женщины сбегов бросились к лесу. Никем не преследуемые, они уносили своих плачущих чад, они голосили, в страхе оборачивались на битву — ярую, громкую и страшно близкую. И перед глазами у них мелькали нацеленные копья, железные шлемы, склонённые к холкам лошадей, изорванные, проколотые разноцветные плащи и пятна крови на плащах. Им видно было, что от тесноты вся битва встала на дыбы. Зубами, копытами, пальцами и мечом, расколотым древком истребляли друг друга. Далеко разносились звон, стук, лязг! Дребезжали треснувшие щиты. Надорванные, не звонкие уже, дребезжали голоса людей. Копыта, копыта мяли землю и тех, кто не сумел удержаться в седле. Страх, удар, падение...
Последними бежали к лесу старики. Они не оглядывались. Старикам трудно оглядываться. Битв же на своём веку перевидели столько, что знали наверное — беги от них и не оборачивайся.
Вот перестали пятиться готские кони. И все уже кёнинги сумели развернуться лицом к нарочитым, и войско доблестного Гуннимунда всей мощью навалилось на противника. Тогда многие потери понесли нарочитые. И видя, что спасли они от беды беззащитных сбегов, стали отходить с чистого поля в лес.
Под копытами тысячных конниц гудела земля. И трещал колючий кустарник, через который прорубались грозные кёнинги. Так войско Витимера попою на приступ Капова-градца.
Со всех сторон подступили к стенам. Прикрываясь щитами от стрел и копий, готы раскладывали под частоколом костры, забрасывали внутрь градца пылающие поленья, посылали горящие стрелы. Градцевы люди со стен заливали водой занимающееся пламя, осыпали его песком, разбивали костры каменьями. Но неутомимые готы продолжали свои поджоги. Обливали частокол маслом из бурдюков. Кричали друг другу:
— Жги! Жги, побратимы! Скоро опустеют их колодцы, тогда разгорятся высокие стены.
И отовсюду волокли срубленный сухостой, пни, сучья. Меткие лучники сбивали со стен неосторожных смердов. Старались целить в тех, кто подносил воду, кто не имел кольчуг и кто сам метил в них. Тогда, подстреленные, люди падали вниз, в огонь или на плечи готам; иные, раскинув руки, встревали между заострёнными брёвнами частокола, валились на помосты городней.
Витимер-кёнинг с отрядом всадников ожидал, пока разгорятся ворота, ожидал, что, разгоревшись, рухнут они и откроют доступ внутрь града, к скрытым богатствам, к лёгкой победе и к долгожданному отдыху. Но, не захваченные огнём, ворота распахнулись сами. Дубовыми створами зашибли нескольких готов, откинули подготовленные костры. Гремя копытами по священным порожным камням, вырвалась наружу тяжёлая конница. Нарочитая чадь с копьями наперевес ударила в войско Витимера и сокрушила его ряды. Сам Велемир-риксич в числе первых был, первым же и с готами схватился, первым же и кёнинга узнал по широким плечам, по дорогим доспехам, по жеребцу его невиданной величины. И к Витимеру, достойный противник, пробился риксич, и отважился вступить в единоборство с исполином. Кёнинг же, трижды отразив меч Велемира, не принял боя, людям своим прокричал об отступлении, а сам сумел укрыться от наседающего риксича в гуще малых побратимов. Почитая поступок Витимера за трусость, Велемир прокричал нарочитым:
— Где убоялась голова, там трусливые дрожат ноги!..
И наседая на крупы готских коней, избивая спины кёнингов, славные нарочитые отдались погоне, с горки Каповой спустились, гнали готов но зелёной долине, по руслу ручья, всю воду которого сразу расплескали, а дно до черноты взбили копытами.
Так увлеклись, что не видели: до сих пор выжидающий, выползал из укрытия огромный, послушный Германариху Ёрмунганд. Шипя зловеще: «Наше! Наше!», он окружал бесчисленными всадниками почти беззащитный Капов и слал полчища Винитария вслед Велемиру.
Тогда и Витимер, исполин-кёнинг, развернул своё бегущее войско и насладился недоумением риксича, и принял единоборство с ним.
Терзаясь своим бессилием, видя, что гибнет, на глазах тает в числе Велемирова погоня, прослезились на стенах Капова мудрые ведуны, и сказал Вещий:
— Не отверзи, Перуне, лик свой! Изведай, что сыны твои на земле творят! И образумь сынов, Отец!
Здесь заметили ведуны и смерды, что новое прозрение находит на старца. Вроде бы не ко времени оно, когда враг подбирается к воротам, когда риксич не в силах вырваться из ловушки и гибнут нарочитые мужи. Но стало людям легче от того прозрения. Многие собрались вокруг Вещего, заглядывали ему в затуманенные, отрешённые от мира глаза и с трепетом внимали словам:
— Княже! Безгранично провидение твоё. Меня оно ввергает в изумление. Вижу на челе у тебя Перуновы персты, знаки-отметины на круге ясного солнышка. То глаза Перуновы, то губы его, то праведный путь судьбы!.. И здесь ты вовремя, и здесь ты, хранимый под сенью доброго крыла лебединого, и здесь ты, на радость беззащитным глуздырям, прижал змеюке хвост!.. Вижу в небе стаи вольных кречетов. Парят, парят, всё ниже опускаются, когти острые готовят на погибель серым волкам.
— О чём это он? — спросили у ведунов смерды. — О каких кречетах?
Но рты им зажали всемудрые ведуны, указали руками вниз, в зелёную долину, и сказали чуть слышно:
— О тех! Смотрите, о тех он вещует кречетах!..
Затаили дыхание чернь-смерды, глянули вниз, куда показывали ведуны, и прояснился тогда для них смысл сказанного.
Не подбирались более к обожжённым стенам града Капова готские кёнинги. И Велемирову погоню, не сломив до конца, оставили посреди поля. Сам же риксич с остатками воинства, злой, униженный поражением, подъезжал к градцевым воротам.
То светлый Веселинов-князь вовремя подошёл и в хвост Ёрмунганду ударил. И теперь откатился мировой змей Германариха на один край долины, войско же Веселиново на другом краю встало. Так некоторое время стояли против друг друга, оценивали силы, совещались с приближённой знатью. Ни одна из сторон не спешила начинать битву.
Двумя многотысячными толпами, нестройными рядами покрыли почти всё открытое место — лишь неширокая полоса разделяла их. И этой полосе было суждено принять на себя всю тяжесть предстоящей битвы, всю её кровь, познать всю её боль. Ей суждено было пролегать под телами убитых, втягивать в себя их уходящее тепло, ей суждено было внимать крикам и хрипам израненных, изувеченных, раздавленных, смятых... По ней пролёг последний путь, на ней уготовано многим последнее ложе, мягкое и зелёное. И где-то в этой же земле — последний дом для многих. Дом чёрный, дом холодный и сырой. Дом, в котором уже метался и плакал кто-то живой, раны свои перевязывал. У него громко, отзываясь болью, стучало по рёбрам сердце и рвался из груди крик. Над этим домом низко склонились две небесные страны. С одного края приблизилась Вальгалла, где девы Водана застелили чистыми скатертями пиршественные столы и для каждого героя поставили кубок. С другого края неслышно придвинулись прекрасные сады Вирия, в которых девы-богини ожидали иных героев — славных сынов Перуновых. И держали те девы в руках волшебные яблоки; в этих яблоках вечное блаженство, неугасимая молодость, в них честь и слава, в них истина и жизнь души, не отягощённая несовершенством человеческого тела.
И две небесные страны тоже противостояли друг другу.
Но вот на открытой полоске земли съехались два всадника. Оба войска перестали шуметь, будто могли слышать, о чём говорится там, между риксом и кёнингом.
Германарих на чёрном готском коне. Рикс Веселинов на высоком коне белом. Кони стройные, кони злые, горячие, ощерились друг на друга, готовы были зубами схватиться, копытами ударить. Глаза налились кровью. У обоих золочены стремена и сбруи. Тяжелы у обоих, острыми шипами утыканы латы на груди.
И всадники друг другу под стать: рослые, широкоплечие. Бороды расчёсаны, острижены коротко. Поверх кольчуг пристёгнуты стальные нагрудники. Золотыми пряжками на плечах корзно схвачены, красным цветом обливают крупы лошадей. А на кёнинге железный готский шлем с отточенными воловьими рогами, а на риксе прежний шлем медвежьей кости, оклеенный конским волосом, да с пустыми глазницами.
Тихо стояли оба войска, слышать желали, о чём говорится там, между риксом и кёнингом.
Оглядели всадники друг друга. Германарих не таил злости, в усмешке губы кривил. И белел оттого старый словенский шрам. Рукой кёнинг похлопывал-поглаживал шею вороному коню. Едва приметно та рука подрагивала.
Бож спокоен был и недвижен. Загорело лицо, борода светла, и седину в ней различить уже можно. Губы сомкнуты плотно, не выдадут чувства. Лишь глаза неподвластны риксовой воле, веселы они, и даже удивление в них вроде. Это и кёнингу выдают непослушные риксовы глаза, этим и злят его.
Сказал Амал Германарих:
— Не таким ты, Бош-кёнинг, виделся мне в мыслях моих. Думал, старше ты и обличьем грознее. А вышло, таких, как ты, у меня много побратимов. Их, серых, не счесть по пальцам в Каменных Палатах. И вот не пойму я: как это слабое тело твоё выдерживает такую славу?
Ответил Бож-рикс:
— Слава славному! Она тоже разная бывает — слава. И всякому своя! Но тебя я таким и видел. Иным трудно представить! Кто людей на веку повидал, тот знает: деяния человека клеймят его лицо! Многих ли ты уже покорил, славный гот? Сильно ли разбогател на дорогах насилия и брани? Вижу, пусты твои повозки, вижу, злы, голодны твои побратимы.
— Есть ещё время, Бош! Годы долгие мне назначены.
Согласился рикс, но на свой лад те слова повернул:
— Верно! Есть ещё время повернуть тебе в просторы Гетики. Пожелай только, отпущу, не поставлю преград твоему воинству.
Кёнинг усмехнулся на услышанную дерзость, сказал с презрением:
— Слабейший! Падёшь к ногам моим!
И Бож сказал:
— То решит день нынешний!
Сказав такие друг другу речи, они разъехались в разные стороны. Стремился каждый к войску своему. Амал Германарих не мог насмотреться на грозную готскую силу, что долину залила бурным озером. Берегами тому озеру — тесные ряды широких щитов. И невиданной осокой, немыслимой густотой возвышались над озером готские копья. Шлемы двигались, подобно волнению на воде.
Светлый Бож-князь к своему войску подъезжал, вот-вот сольётся с ним, как капля дождя, из облак сорвавшись, сливается с весенним паводком. И, кроме как в паводки, некуда той капле упасть, нет в округе сухого места. Привставал в стременах рикс, высоко поднимал голову, но не мог увидеть дальнего леса. Всё загородила стена воинства. Велика сила — ливень пройдёт, земля сухой останется.
Среди прочих песнопевец Сампса с Анагастом-риксичем были. Вотчинные князья стояли возле своих сборов: и Леда-старик, и Сащека, и Нечволод, и иные числом тьма, и югра-князьки тоже были. В самой середине, как тяжёлый таран, сплошь закована в железо нарочитая чадь Веселинова. Смерды-чернь стояли позади конниц пешими. И дубьём, и кольем сильны, и испытанными рогатинами. Простоволосые, без кольчуг и щитов, в льняных рубахах и грубых кожах, на подъём легки. И удары их тяжелы, размашисты, и багры-крючья цепки в натруженных руках, цепки, как орлиные когти.
Взялся за кантеле сказитель Сампса, тронул струны, медленный наигрыш довёл до слуха людей, а слов не зачал. Не сложил ещё Сампса песнь о риксе и мучился оттого, но другую песнь начинать не хотел, считал, что не к месту любая другая. Особая нужна!
Вот, без всякого на то знака, оба войска рванулись друг к другу, с места всадники взяли в галоп и, всё наращивая скорость, покрывали широкими скачками, словно подтачивали, подгрызали свободную полоску земли. И даже если кто-то в первых рядах вдруг ослаб духом, то придержать бег коня ему стало бы страшнее, чем стремиться вперёд, на острия опущенных копий. Он был бы сшиблен, смят, расчленён и вбит копытами в землю, вколочен в неё широким кровянистым пятном. Но не было слабых! До боли сжимали коленями рёбра лошадей. И, ошалевшие от этой боли, животные едва не отрывались от земли. На миг потемнело: то тысячи стрел разом взвились в небо. Но посветлело тут же, по-прежнему сверкало ясное солнышко, по-прежнему белели в голубом небе чистые облака. Ни одна из стрел не коснулась земли, каждая себе цель нашла, каждая в цель легла.
У ворот Капова дрожали священные камни, убегали с Каповой Горки ящерицы, змеи выползали из нор. В глубоких колодцах не выдерживали, сдвигались бревенчатые оклады и осыпались землёй. Как от сильного ветра трепетала в лесах молодая листва. И птицы, птицы поднимались под облака, и голубица с соколом летели рядом, в страхе не глядя друг на друга и друг друга задевая крыльями.
Так, разогнавшись, столкнулись войска. И скрежет, и звон вырвались из долины, ушли неизвестно куда, но вернулись многократно восклицающим эхом. Кому о битве поведали, кого потрясли?
Там, где конницы сошлись в беге, злая сила Норн волшебным опахалом провела грань смерти, грань боли и крови. Эта грань поднялась над битвой валом, кровоточащей раной набухла, воспалилась, изошла криком. Оглушённых уларом, пробитых насквозь людей и коней на миг исторгла битва, выплеснула в небо, и вновь приняла в себя уже безжизненными телами. Чертоги Вальгаллы распахнули ворота, сады прекрасного Вирия щедро осыпались яблоками. Потеснились прежние герои, дали место, дали женщин.
С кем столкнулся в первый миг, воин храбрый, о чей шлем зазубрил свой меч, тот уже далеко за спиной остался и позади тебя с твоими братьями бьётся. Те, что теснятся рядом с тобой, уже выронили свои щиты. И щиты эти, не достигнув земли, режут острыми краями бока лошадей. И на сёдлах кровь. И в коленях от давки лютой вывернуты у смелых ноги. В кого направил копьё своё, воин храбрый, помнишь ли? Кого конём подмял? И кто в черепе твоего коня оставил обломок клинка? На чьём коне, в чьём седле дорогом ты сидишь теперь, воин храбрый, знаешь ли?
Птицы, птицы кружили в небе беспокойным серым облаком. Голубка сизогрудая соколом подбита, разорванным тёплым комочком пала вниз. Вместе со стрелами калёными на плечи людям упала, крохотные растеряла пушинки-пёрышки.
Лютые волки в ближайших лесах выжидали себе добычу, скулили от голода, с хрустом разгрызали обнажённые корни, кусали землю. От запаха крови у волков пьяно кружилась голова... Свирепы были голодные волки! Друг на друга злобно косились и готовы были клыками вцепиться собрату в матёрую шею, жилы изрезать ему, прокусить сухожилия, лишь бы насытить поджатую к хребту утробу, лишь бы унять нестерпимые голодные спазмы.
Готские кёнинги, побратимы верные, были бесстрашны; знали: по смерти ждёт их справедливый Водан. «Слава Водану! Вальгалле слава!» И спешили кёнинги своё бесстрашие доказать. Не было здесь гота, про которого другие не могли бы сказать: «Герой достойный! Он — крепкое древо меча! Он — клён битвы, клён лезвия!».
Амал Германарих на чёрном коне. Ярые возле него кёнинги из свиты. Рикса антского ищут, с другими не надолго схватываются, к червлёному плащу, к медвежьему шлему приметному упрямо пробиваются. Бож, князь Веселинов, на высоком белом коне. Сам к поединку торопится, удары простых готских воинов играючись отбивает, а отбив, уступает их, в вайхсах рождённых, на расправу удалой чади нарочитой. Корзно изодран многими стрелами, но кольчуга крепка, связана она, откована лучшими умельцами, лучшими наговорами от порчи защищена; под ударами стрел только лязгают звенья кольчуги...
Велемир остатки своей конницы собрал и из Капова выступил в долину. На подходе встретил песнопевца Сампсу и Анагаста-брата.
Сказал Велемир из седла:
— Что, брат, не но нраву тебе песнь крови? Не полюбился язык мечей?
Анагаст-риксич покачал непокрытой головой:
— Не вижу доблести в звоне железа. Не вижу красы в том, что люди озверели. Из всего возможного они избирают почему-то страдание. У меня же от того болит сердце.
— Благочестивей!.. — разозлился Велемир на брата. — Твой отец и братья твои избрали лишь одно возможное — битву! Там и твоё место — хоть с мечом, хоть с песней. Иди! Не позорь родства...
Подозревая свою вину, опустил голову Анагаст, но отказался:
— Не умею, брат, меча держать. Себя не заставлю человека ударить. Не моё это! А кантеле не слышно там, где уже загремело железо, где раздалась брань. Озверели люди и не слушают песен...
— Прочь с дороги тогда! — крикнул Велемир и, едва не столкнув Анагаста с тропы, ринулся с нарочитыми в сечу.
Оглядывались на кёнинга Амалов готы. Антские воины на своего рикса оборачивались. И с удвоенной силой друг на друга бросались, имена славили повелителей.
Вот увидели: сошлись Бож с Германарихом, побратимы из свиты с нарочитыми мужами столкнулись. Вскинулись на дыбы злые кони их, разили копытами, грызлись, сшибались крепкими лбами, ржали тонко. Крошились молодые белые зубы. Сражённые всадники один за одним выпадали из седел. Обезумевшие лошади, потеряв хозяина, сами пробивались на волю — в поле чистое. Минуют ли они волчьи клыки?
Сказал в Капове Вещий:
— Круче надвинулись берега! Слышу, как вершины их обрушились землёй. Вскипело, забурлило течение. Гром с небес! Голубые молнии избивают землю. И склонился, трепещет лес...
Громче, звонче, жёстче! Кричали, метили остриями в глаза, полные ненависти. В злобном беспамятстве готовы были собрату изрезать жилы, сухожилия пробить. Ворон застлал им глаза чёрными крыльями, лесные дятлы застучали слух, вольный кречет, пролетая, выклевал из темени разум и припрятал его в высоком гнезде.
И склонялись, и трепетали, и падали срубленные деревья меча, клёны битвы. Леса копий уже не поднимались выше головы, завязли. Были унизаны древка обескровленной плотью. И от края до края, и от низу до верху гуляли по гремучей долине призрачные девы Норн. И Женщина в одеяниях белых среди них была. От всех отлична бледным лицом и белёсыми глазами, она озиралась, лакомилась сладким, насыщалась тёплым. Нечеловечески красива, поразительно стройна, рот свой раскроет, а зубы-то и волчьи у неё. Клацает, чавкает. Утроба урчит: «Пир! Пир!..»
В этот день, сойдясь в поединке, славу долгую стяжали себе кёнинг и рикс. Как два тура, друг к другу кинулись, от ударов копейных загородились щитами. От ударов этих едва удержались в сёдлах. Копья в щитах так встряли, что противники были вынуждены бросить их: и щиты, и копья. И тогда подумал каждый из единоборцев: «Теперь легко с врагом справлюсь! Теперь мечом рассеку его кольчугу!». И выхватили длинные мечи, грудь в грудь столкнулись, будто испытывали, крепкие ли у них кости. Стальные клинки лязгнули у них над головой, заскрежетали зазубринами.
Тем временем Нечволод-князь сразился с Витимером. Наседал, теснил Нечволода исполин-кёнинг, кричал ему в лицо:
— Слаб! Слаб!
И конь Глумова-рикса приседал, пятился и уворачивался от зубов коня готского.
А Нечволод искусен, смеётся в ответ крикам кёнинга. Не бьётся — хитрую сеть плетёт; быстрым селезнем вьётся, сам достаёт Витимерову кольчугу. Тяжёлый меч кёнинга мимо скользит, конь его о трупы спотыкается, часто на дыбы встаёт и на противника обрушивается.
Сащека весел. Стихию славит Мохонский князь, гонит вспять Винитария, сына Валараванса. Злятся, вступаются за своего кёнинга припонтийские готы.
— Вайан!.. — кричат. — Вайан!..
И на всадников нарочитых набрасываются, на пики их острые, на червлёные щиты. Звенят мечи, на куски крошатся. Щиты гудят протяжно. Копыта стучат. Стучат, стучат! Рвётся звон, рвётся крик!
— Круче берега! Гром с небес! Молнии избивают землю!
— Слава воинству и мечу! — рекут деревянные губы.
— Избави нас, Перуне! Смилостивись, Отец!
— Вайан! Вайан!.. — кричат припонтийские готы и мечи обагряют кровью, и кольчуги их пропускают кровь, и плющатся тяжёлые булавы.
Пешее ополчение смердов вокруг сечи кружит. Чернь с цепами идёт! Видимо-невидимо! Чернь нацелила рогатину готу в спину. Чужих лошадей из битвы за хвосты тянет. Чернь кольчуги крючьями рвёт, дубьём околачивает, сминает шлемы. От того всюду слышится перестук.
— Слава Водану! Фрамеи выше!
Вновь поднимались стрелы густым роем. Свистели, пели оперения. Гладкое древко, остриё калено! Кому-то в горло нацеленное, попало! Ох, попало!.. Кровь ручьём сбегает на грудь, тело с коня к земле клонится, глаза не видят неба голубого. Мечи закрыли его, сомкнулись над головой. Щиты, щиты гудят протяжно и под ударами лопаются.
Германарих на чёрном коне. Бож на коне высоком, белом. Малые кёнинги с нарочитыми бьются. Друг на друга зубами скрежещут, друг друга бранью щедро поливают. Забыли про страх, забыли цену жизни: и своей, и чужой. Все помнили цену доблести и кругового братства.
Ёрмунганд устал, но к новому прыжку готовится. Шипит на всю долину: «Ещё!.. Ещё!..»
Береги коня! Защити его хоть телом своим, если железом не умеешь. Конь теперь всё — и друг, и брат, и жизнь!
Риксов меч отбивая, крикнул Германарих:
— Покорись, Бош! Твои дружины в своё войско возьму.
Отвечал, нападая, Веселинов-князь:
— Сдайся, гот! Войско своё для лета сбереги. Остатки его отпущу в Гетику. Лето жаркое будет на Данпе!
Поостыли боевые кони, боками поводили тяжело, злобу умерили. Но не ослабевали удары мечей. Видел Германарих, как крепок соперник, видел, что уступать тот ни в чём не намерен. Видел Бож, что усталость не коснулась кёнинга. Хоть и стар он, но по-прежнему силами полон...
У обоих пот по лицам стекал, плечи натёрло железом кольчуг. Лошади едва стояли под сёдлами.
Кончился день. Никому победы не принесли сумерки. Кончился вечер. Разрослось вороново крыло и ночной теменью прикрыло землю. Но продолжалась битва — почти вслепую. Искры были видны. Не ярче они звёзд на небе. Но так же, как звёзд, много искр. В их неверном свете люди различали лица недругов. По свисту угадывали движение клинка, по шлему узнавали, откуда удар направлен. И сами по себе блестели в темноте глаза, и будто огнём горели раны.
Оступившихся, истекающих кровью, павших на землю давили насмерть. Стоны тонули в звоне доспехов. И звона того уже слух не воспринимал. В давке и неразберихе Бож утерял кёнинга. Другие готы чёрными тенями выросли перед ним. Через лес этот пробивался неутомимый рикс. Меч раскололся, Бож новый вырвал из вражьих рук. Да лёгким он показался для тяжёлой руки. Не удалялись от Божа лучшие нарочитые. Громко выкрикивали имя Германариха, но отклика не слышали и не слышали своих голосов.
А у кёнинга пал чёрный конь. И вовремя подвёл второго коня советник Бикки. Изумился Германарих, увидя советника здесь, легко взобрался в седло, оглянулся, а Бикки и нет уже. Был ли? Не обознался ли?
Мечом взмахнул кёнинг, крикнул:
— Где Бош? Покорись!.. — так кричал он и не слышал собственного голоса.
Только у плеча призывал кто-то:
— Вайан! Вайан!..
И шипел, отползая, Ёрмунганд, мировой змей.
Велемира выносил с поля добрый конь. Не уберегли нарочитые княжича, не опередили готское копьё. Кольчуга добротная не защитила широкого плеча. Выронил Велемир булатный меч, шею конскую, слабея, обнял, на силу коня и чутьё его положился. Взмокла под кольчугой белая рубаха, холод под кольчугу пробрался. Пришёл страх, замутил сознание... Высился над головой обрушенный берег, на жёлтом речном песке бились, подскакивали серебристые рыбы. Их кольчужная чешуя ярко, до боли в глазах, отсвечивала множество солнц. Измученные рыбы ртом хватали воздух, хвостами расталкивали друг друга, но не могли пробиться к воде. Им в розовые жабры понабился песок и доставлял рыбам мучения. Им всем становилось страшно, и от того, наверное, под блестящую чешую пробирался промозглый холод.
Ведуны шептали непонятные наговоры, жарко дышали в уши. Страшные волки шершавыми языками слизывали с плеча кровь. Видя мучения серебристых рыб, стонал риксич и одеревеневшей рукой подталкивал их к воде.
Всё меньше становилось готов, всё реже звучали их призывы. Их ответные нападения были слабы. Крепкая воля, гордый разум пытались увлечь к победе, но уставшие руки едва поднимали оружие, едва успевали отразить антские выпады. Лишь Германарих и Витимер-кёнинг способны ещё были биться с прежним упорством. Лишь малые побратимы из свиты держались рядом и не мыслили себя низверженными возле живого кёнинга. И в удар вкладывали всю тяжесть своего тела, и каждый удар верен был.
Быстро минула ночь, хотя всем показалась бесконечной. Близился рассвет, поблекли звёзды. Растекался по долине серый туман, ночную мглу загонял в леса, под пни и валежник, оставлял сырость на камнях и мхах. В посветлевшем небе уже хорошо видны были чёрные вершины вековых елей...
И в занимающемся свете Бож с нарочитыми вышли на кёнинга. Оба войска собрались вокруг них. И оба войска потрясены были видом побоища, великим множеством содеянного зла. Исколоты были, разбиты червлёные щиты. Шевелящимся, стонущим месивом придавлена земля. Тоже червлёна! Истоптана, изрыта. И будто окрасился кровью предрассветный туман.
Женщина в белом подбирала к коленям окровавленный подол, щиколотки и пятки отирала о траву. Норн-девы сидели рядком на опушке леса и по пальцам пересчитывали погибших героев. Всё множились у них пальцы, но не предвиделось конца счёту.
Звенела битва. Предвестником новых смертей метался по полю бледный конь. И новые стрелы, и новые копья пронизывали туман. И острые мечи секли его в клочья. Росой, будто холодной испариной, покрывались помятые шлемы.
Бож-рикс дважды ударил в грудь кёнингу. Кольчугу промял, зашиб рёбра, но раны не нанёс. Плотной стеной подступала нарочитая чадь. Бросались на эту стену и откатывались назад малые побратимы.
Германарих с Витимером отбивались спина к спине. Где-то в стороне громко звенел клинком Винитарий-кёнинг. Всё уверенней теснили веселимы силу готскую.
Бож-рикс сокрушил, сбил шлем Германариха, обнажил его седые волосы. На мгновение оглушённый, покачнулся в седле готский кёнинг, потом в приступе ярости прокричал:
— Будь проклят ты, отлитый из железа!
Засмеялся в ответ Веселинов-князь:
— Кончилось твоё время, гот! День начинается новый.
Градом новых ударов осыпал Бож плечи Германариха. Но не смог прорубить крепкой кольчуги.
Тогда, при виде того, что тесним кёнинг Амалов, что мрачен, отступает Витимер-исполин, дрогнуло войско готское. Гордые побратимы оглянулись на высокий лес. «Где Гетика?» И беспорядочной толпой, и нестройной конницей, бросив пустые повозки, израненные дружины Германариха откатились к знакомым дорогам, устремились в бегство. Славные кёнинги, желавшие продолжения битвы, были бессильны остановить их, как бессильны были сдержать напор войска антского.
— Будь проклят ты!.. — прорычал Германарих и ушёл от поединка вослед Ёрмунганду.
Не глядя на землю, на израненный, оглашаемый воплями и стенаниями Мидгард, шумно пировала чудесная Вальгалла. Осыпались яблоками волшебные сады Вирия. В небесах было героев больше, нежели на земле...
Бородатые смерды старыми дырявыми рубахами тягали из реки рыбу. Вываливали её на дно челна, глушили ударами короткого весла. Велик был улов, рубахи от тяжести трещали, а смерды все качали головами: «Плохо нынче взяли! Не та уже Ствати. А бывало...». Качали головами, в расстройстве сплёвывали, а чёлн уж до краёв полон был, едва на воде держался. Сами по грудь облеплены чешуёй, ноги завалены рыбой, а в речах — сожаление. Прошли времена, что бывали. А бывали же! Нет, не та Ствати!
Но смолк один из смердов, голову в плечи вжал, указал на другой берег, лицом к которому сидел. Тогда и второй оглянулся, тоже смолк. Увидели они, как войско Гуннимунда-сына вышло к воде.
Осмотрелись готы, заметили чёлн. Несколько всадников стегнули лошадей, погнали их в волны Ствати, чтобы смердов догнать, изловить презренных. Опрокинулся чёлн — рыбаки, перепуганные, спешили к берегу вплавь. Друг про друга в страхе забыли — самому бы спастись! Благо, берег близко; благо, густ кустарник на нём. Здесь ни пеший не сыщет, ни верховой не догонит. И выбрались смерды на берег, в заросли бросились, оцарапывая лица. Треск подняли и, кажется, сами же боялись этого треска, думали, что враг по пятам идёт, через кустарник проламывается, обрывает ветви. Бежали, ногами за десятерых топали, тяжело дышали. С запоздалым свистом понеслись им вслед готские стрелы. Но не достали, в переплетении ветвей изломали древка свои, утеряли оперения.
Всадники рассматривали опрокинутый чёлн, тыкали копьями в его днище, выбирали из воды всплывшую кверху животами рыбу...
Гуннимунд-кёнинг начал переправу. Сотня за сотней въезжали готы в Ствати-реку и переплывали её, держась за конские гривы. Переплыв, тут же садились в сёдла и ожидали остальных. Стекала с доспехов вода, ручьями стекала по бёдрам и по ремням стремян. Новые сотни повторяли их путь.
Когда половина переправилась, сам Гуннимунд приблизился к воде. Да остановился кёнинг, замешкался что-то. И не пожалел об этом!..
У изгиба русла, подобно легкокрылым птицам, заскользили над водой быстрые антские скедии. Распустили серые холщовые паруса, волны вспенили многими вёслами. Прямо в воду кидались с бортов злые всадники. Лучники уже издали пускали стрелы.
Те готы, что уже переправились, в растерянности заметались на берегу. Многие из них снова устремились в реку. Но не успели переправиться обратно, застигнуты были ладьями и здесь же в воде побиты во множестве.
Гуннимунд же увлёк свою конницу обратно в лес, понял, что не выстоять ему против сильного войска Влаха-риксича. Но столкнулись готы на тропе с Туром-сотником и остатками сотни его, что по следу кёнинга шли.
И новая здесь завязалась сеча. Злая, кровопролитная. И держались нарочитые из последних сил, до тех пор держались, пока риксич Влах не ударил готам в спину.
Слава нарочитым! Выбитые из седел, истекающие кровью, на колени упав, мечей из рук не выпускали, подрубали ноги готским коням. И умирая, крепко сжимали резные рукояти.
Пробились кёнинги. По трупам готов и нарочитых вырвались на простор. Следом шёл славный риксич Влах, не давал передышки, пленил отставших, насмерть избивал заслоны, оставленные Гуннимундом, стремящимся оторваться от погони. И много готского железа оставалось позади, и кровью готов был обильно полит долгий путь до Гетики, и слава, и честь готские где-то на длинных переходах были погребены.
Лишь в степи остановил Влах свою конницу, лишь здесь, в чужих землях, дал отдых усталому воинству. Расседлали коней, сняли потники, доспехи тяжёлые скинули. Повеселевшими глазами смотрели нарочитые на зыбкий в жарком мареве окоём — туда, где, удаляясь, уменьшались, словно таяли, всадники кёнинга Гунимунда.