Подготовка смещения

В записях В. В. Гришина есть странички и о том, как снимали Н. С. Хрущева в октябре 1964 года. Вопреки расхожему мнению о заговоре, многолетний лидер столичной парторганизации отрицает наличие такового. Что же, на его взгляд, тогда произошло?

Как свидетель и в какой-то мере участник тех событий, он заявляет для потомков, что никакого заговора, как пишут, «дворцового», не было. Просто созрели условия, возникла острая необходимость изменений в высшем руководстве партии и страны. В ЦК партии образовалась группа деятелей, взявших на себя непростую задачу — сместить Н. С. Хрущева с поста Первого секретаря ЦК и Председателя Совета Министров СССР. Это было рискованное дело, связанное с возможными тяжелыми последствиями в случае неудачи. Идейным, если можно так сказать, вдохновителем этого дела являлся Н. В. Подгорный — член Президиума и секретарь ЦК. Практическую работу по подготовке отставки Н. С. Хрущева вел Л. И. Брежнев, являвшийся, по существу, вторым секретарем ЦК партии. Он привлек к подготовке этой акции секретарей ЦК П. Н. Демичева, А. Н. Шелепина, министра обороны СССР Р. Я. Малиновского, председателя КГБ В. Е. Семичастного, А. Н. Косыгина. Лично переговорил по этому поводу с каждым членом и кандидатом в члены Президиума ЦК и, в частности, с Гришиным. Просил Виктора Васильевича поддержать это решение, ибо он представлял многомиллионную организацию, будучи председателем ВЦСПС.

Гришин согласился с Брежневым, при этом выразил мнение: может быть, установить для Хрущева какую-то почетную отставку? Когда Гришин вернулся от Брежнева, ему позвонил Демичев, попросил зайти. При встрече он стал рассказывать о намерении группы товарищей поставить вопрос об освобождении Хрущева от занимаемых им постов. Гришин сказал, что знает об этом, на эту тему с ним говорил Брежнев. Демичев выразил свое удовлетворение, заявив:

— Я очень рад, что мы вместе.

Однако углубление в тему смещения Хрущева показало, что Гришина ввели в круг посвященных одним из последних. События раскручивались давно. Паутина плелась не только в старой сплетнице Москве.

С 1 июля 1964 года первый секретарь ЦК Компартии Украины П. Е. Шелест отдыхал с семьей в Крыму на даче № 5 «Чаир».

Предыстория его срочного ухода в отпуск такая. Ему из Москвы позвонил Брежнев и передал, что 20 июня надо во что бы то ни стало быть в Крыму по важному вопросу. Шелест ответил, что у него отпуск с 1 июля. Раньше в Крым приехать он никак не может. Брежнев перезвонил и сказал:

— С твоими предложениями, Петро, мы согласны.

Шелест, по его словам, тогда еще не подозревал, какие планы бродили у кое-кого из московских членов Президиума ЦК.

Не ждал подвоха от соратников и Никита Сергеевич. Весной 1964 года он отметил свое 70-летие. 17 апреля, в день юбилея, славословия изливались потоками патоки, сосед стремился перещеголять соседа.

Умасленный льстивыми речами, Хрущев и представить не мог, что сразу после пышных юбилейных торжеств развернулась невидимая подготовка к смене власти. Доверенные люди заговорщиков разъезжали по ближним и дальним регионам, как бы ненароком заводили с первыми секретарями обкомов разговор о «старике», осторожно прощупывали, каждую минуту готовые отступить в тень, превратить разговор в шутку. Необходимости в этом практически не возникало, раньше или позже общий язык находился. И вот уже в списке членов Центрального Комитета, хранящемся в сейфе у Брежнева, против очередной фамилии возникал крестик. Минусов он почти не ставил, с заведомо ненадежными предпочитали не говорить. В решительный момент их, по сведениям Сергея Хрущева, собирались блокировать, а если понадобится, изолировать.

После приторных восхвалений Брежнев вызывал к себе председателя КГБ Семичастного и вел с ним долгие доверительные беседы. Он все никак не решался назначить дату. Страх парализовал его волю. Ему мечталось, чтобы все свершилось само собой, сделалось чужими руками. Самым простым выходом Брежневу представлялось физическое устранение Хрущева. Естественно, с помощью КГБ. Какие только варианты не обсуждались в этих беседах. Брежнев хватался то за одно, то за другое.

Сначала он предложил отравить Никиту Сергеевича. Такая смерть казалась ему наиболее естественной. Однако председатель КГБ проявил осторожность. Семичастному чисто по-человечески претило убийство. Кроме того, он принадлежал к другой группировке. Брежнев представлялся «комсомольцам» только лишь переходной фигурой, ступенькой. Зачем отдавать ему такой козырь в руки?

Семичастный отказался, сославшись на невыполнимость предложения. Женщина, которая обслуживает Хрущева, убеждал он Брежнева, предана ему, работает с ним еще со Сталинграда, с войны. Подкупить ее, как советовал Леонид Ильич, невозможно. К тому же логика преступления требовала устранения убийцы, а затем убийцы убийцы. И так без конца.

— Так очередь дойдет и до меня, — улыбнулся Семичастный, — а потом и до вас, — кивнул он Брежневу.

Леонид Ильич снял свое предложение. Только затем, чтобы выдвинуть новое. Преступление его притягивало магнитом. Следующая идея: устроить авиационную катастрофу в момент возвращения Хрущева после государственного визита в Египет. В том самолете летел и Сергей Хрущев. И здесь Семичастному удалось отговориться. От участия в массовом убийстве пассажиров и экипажа самолета он отказался наотрез.

Фантазия у Брежнева оказалась богатой, он заменил авиационную катастрофу на автомобильную. По его мнению, наиболее удобным местом мог оказаться Ленинград, куда Хрущев собирался в начале июня на краткую встречу с Тито. И тут ничего не вышло, Семичастный проявил твердость.

Последняя идея родилась уже просто от отчаяния. Леонид Ильич вознамерился арестовать Хрущева в окрестностях Москвы, когда он в первых числах июля поездом возвращался домой после поездки по Скандинавским странам. Снова поражение, он не мог ответить на вопрос: «А что дальше? Что последует за арестом?»

Хрущев благополучно вернулся в Москву. Кто знает, не припомнил ли Брежнев свои неудачи, когда впоследствии решался на замену Семичастного на Андропова?

Предпринимались ли попытки предупредить объект заговора? По прошествии стольких лет ответить на этот вопрос все труднее. Свидетелей становится все меньше. Иные же не заинтересованы в истине. Одно ясно: желающих отыскалось немного. Хрущев оказался в изоляции.

Что Хрущеву-младшему удалось узнать нового по этому поводу? Летом 1964 года его сестре Раде позвонила какая-то женщина. Фамилии ее она не запомнила. Эта женщина настойчиво добивалась встречи с Радой Никитичной, заявляя, что обладает важными сведениями. Рада Никитична от встречи отказалась. Отчаявшись, женщина сказала по телефону, что ей известна квартира, где собираются заговорщики и обсуждают планы устранения Хрущева.

— А почему вы обращаетесь ко мне? Такими делами занимается КГБ. Вот вы туда и звоните, — ответила Рада Никитична.

— Как я могу туда звонить, если председатель КГБ Семичастный сам участвует в этих собраниях! Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Это настоящий заговор.

Семичастный, так же, как и Шелепин, в те времена дружил с Алексеем Ивановичем Аджубеем, не раз бывал у него в гостях.

Информация показалась Раде Никитичне несерьезной. Она не захотела тратить время на неприятную встречу и ответила, что, к сожалению, ничего сделать не может, она лицо частное, а это — дело государственных органов. Она попросила больше ей не звонить.

Новых звонков не последовало.

С аналогичными предупреждениями обращался к ней и Валентин Васильевич Пивоваров, бывший управляющий делами ЦК. По поводу его звонка Рада Никитична даже советовалась со старым другом семьи профессором Александром Михайловичем Марковым, в то время возглавлявшем Четвертое главное управление при Минздраве. Он порекомендовал не придавать этой информации значения, сочтя ее за плод повышенной мнительности Пивоварова. Дочь Никиты Сергеевича воспользовалась авторитетным мнением и выбросила этот случай из головы.

В своей книге «Пенсионер союзного значения» Сергей Хрущев написал, что тревожная информация доходила и до помощника его отца Григория Трофимовича Шуйского, «боярина», как порой называл его Никита Сергеевич. Но дальше она не шла, оседала в его объемистом портфеле. Об этом Сергею Никитичу рассказал бывший начальник охраны отца Никифор Трофимович Литовченко.

Однако вернемся к воспоминаниям украинского лидера П. Е. Шелеста. Они наиболее подробны и дают полное представление о панораме событий, разворачивавшихся в Кремле, на Старой площади, в строгих кабинетах обкомов-крайкомов и в привилегированных местах отдыха высшей партийно-государственной номенклатуры.

3 июля Петру Ефимовичу сообщили обслуживавшие его офицеры из Девятого управления КГБ, что к нему на дачу собирается приехать Л. И. Брежнев. Откровенно говоря, Шелеста это несколько озадачило. С Брежневым он не так был близок, чтобы он просто так приехал, без особой надобности. Петр Ефимович мог ожидать приезда Н. В. Подгорного, который в это время отдыхал в Крыму на даче, в Мухолатке. Ибо руководитель украинских коммунистов не один раз бывал у него дома и на даче, да и Николай Викторович не обходил своего преемника на посту первого секретаря ЦК Компартии республики своим присутствием, посещениями и самыми задушевными разговорами. Но факт есть факт, а гость — священная особа, и Шелест распорядился, чтобы Брежнева достойно приняли.

Часа через два на даче появился Брежнев. Его любезно встретил приветливый хозяин. Сели на скамейку, завели ничего не значивший разговор о погоде, воде, купанье. В это время к ним подошел внук Шелеста Петя. Брежнев к нему обратился: «Мальчик, как тебя зовут?» Петя ответил. «А тебя как зовут?» — обратился он к Брежневу. Тот тоже ответил. Петя подумал немного и сказал: «А, знаю, ты дядя Леня из кинобудки». Догадка внука, надо сказать, слегка озадачила деда, да и Брежнев, чувствовалось, был несколько смущен.

Шелесту стало не по себе от невоспитанности внука. Секретарь ЦК КПСС, и вдруг похож на «дядю Леню из кинобудки»! Оказалось, что на дачу приезжал киномеханик, тоже дядя Леня. В общем, недоразумение было выяснено, и Брежнев после этого долго в разговорах и рассказах вспоминал свою встречу с шелестовским внуком Петей и передавал ему приветы. Бывало, говорил Петру Ефимовичу:

— Передай, Петро, привет Пете от дяди Лени из кинобудки.

Такая была у Леонида Ильича шутка.

Брежнев предложил хозяину дачи пройтись и поговорить, чтобы никто им не мог помешать. Шелест пригласил пройти на пирс, выкупаться и там в беседке спокойно поговорить. Предложение было принято, но о чем будет идти разговор, Шелест, по его словам, понятия не имел. Брежнев начал расспрашивать, как работается, много ли трудностей, как его поддерживают члены ЦК КПУ и в целом партийный актив? Шелест ответил, что объем работы огромный, на этой работе он сравнительно недолго, и, естественно, есть трудности, недочеты, недоработки и даже возможны упущения. Что касается поддержки членов ЦК и партийного актива, то имеется определенный деловой контакт и хорошая поддержка. Жаловаться нельзя, надо больше контактировать, прислушиваться, принципиально относиться к решению вопросов, тогда меньше останется времени рассуждать, кто и как к кому относится. Такой был ответ, и он, как почувствовал рассказчик, насторожил Брежнева.

Леонид Ильич повернул разговор в другое русло — о работе промышленности и сельского хозяйства. Через некоторое время он между прочим, невзначай задал вопрос: «А как к тебе относится Хрущев?» Шелест ответил, что сколько с ним ни встречался, всегда вел разговор откровенно, он всегда выслушивал, давал советы. Если с чем не соглашался, то спокойно растолковывал мою ошибку, доказывал свою правоту. В заключение сказал, что относится, наверное, скорее, как опытный руководитель к младшему, начинающему. Со стороны Хрущева никогда в свой адрес не слыхал ни окрика, ни грубого обращения.

Выслушав Шелеста, Брежнев как-то не совсем внятно проронил слова:

— Это он в глаза, а за глаза может другое говорить. И говорит.

Шелест немного растерялся, подумал, что Брежнев кое-что знает об истинных отношениях к нему Хрущева. Но тут же ему ответил: Хрущев занимает такое положение, что ему нет надобности говорить одно в глаза, а другое за глаза. Да и вообще, у него такая ответственность и нагрузка, что все должны его понимать, если он даже кое-что скажет резкое. Но он не злопамятный по своей натуре, добрый и отзывчивый человек. Брежнев в ответ на это сказал, что Шелест мало о нем знает, замкнулся здесь в своей провинции, ничего не видит и не чувствует.

Шелест скромно произнес:

— Что кому положено, тот то и делает.

— Это так, — отозвался Леонид Ильич, — но надо немного шире смотреть на происходящее. Все, что происходит в партии, стране, в хозяйстве, исходит от вас, членов Президиума ЦК, решений правительства. И мы видим, что вы все единодушны в принимаемых решениях и все поддерживаете предложения Хрущева и первыми аплодируете ему. Но в действительности все далеко не так, как видится со стороны. Нам с Хрущевым трудно работается. Об этом я и приехал с тобой, Петро, поговорить откровенно. Но об этом никто не должен знать.

Время подошло к обеду, Шелест пригласил Брежнева пообедать в кругу своей семьи. Приглашение было принято, и они приятно провели время. Обед продолжался долго. Они снова вышли на улицу, когда уже солнце спряталось и начало темнеть.

Возобновился разговор, но уже более оживленный по вполне понятной причине. Брежнев сказал тогда Шелесту: «Ты, Петро, должен нам помочь, поддержать нас!» Шелест ответил: «Не знаю, в чем и кого поддерживать? Расскажите, в чем суть постановки вопроса? Тогда, может быть, можно что-то сказать». Брежнев снова заговорил о том, что на местах не знают, как трудно работать с Никитой Сергеевичем. А в последнее время вообще стало невмоготу. «Хрущев с нами не считается, грубит, дает нам прозвища и приклеивает разные ярлыки, самостоятельно принимает решения. Он недавно заявил, что руководство наше старое и его надо омолодить. Он подбирает ключи, чтобы нас всех разогнать». Тут Шелест ему сказал: «Не знаю о прозвищах, ярлыках и как там у вас принимаются решения, но я сам из уст Хрущева слышал, что в Президиуме ЦК собрались старики и надо бы состав значительно омолодить». Брежнев, в упор глядя на Шелеста, спросил: «Я думаю, что в центральные руководящие органы надо брать людей в возрасте самое большее 45–50 лет. А в нацкомпартии, обкомы и крайкомы и того моложе. А вы как считаете?» — обратился он к Шелесту. Тот ответил, что с ним согласен, но со счетов опыт старших товарищей сбрасывать нельзя. Брежнев, улыбаясь: «А вам сколько лет?» Шелест: «Пошел уже 55-й год». «Э, да вы тоже старик». Продолжая начатый разговор, Шелест похвалил Хрущева: мол, если беспокоится об омоложении руководящего ядра — это хорошо, должна быть преемственность.

— Тут Брежнев мне сказал, что я его по этому вопросу неправильно понял, — вспоминал детали того разговора Шелест. — А потом, мол, надо понимать, что он только прикрывается омоложением кадров, а на самом деле хочет разогнать опытных работников, чтобы вершить самостоятельно все дела. Брежнев снова начал говорить, что я его не хочу понять и что о его приезде, тем более о разговоре в такой постановке вопросов никто не знает и не должен знать. Я ему ответил: «Если вы мне не доверяете, то нечего было вам ко мне ехать и вести разговор, а о конфиденциальности прошу мне лишний раз не напоминать». Тут Брежнев, очевидно, спохватился и сказал: «Ты, Петро, правильно меня пойми, мне тяжело все это говорить, но другого выхода у нас нет». Снова сказал, что Хрущев над многими из нас просто издевается — нет никакой жизни. Тут же, как мальчишка, расплакался и сказал: «Без тебя, такой крупной организации, как Компартия Украины, мы не можем предпринять что-либо, улучшающее наше положение». Я сказал Брежневу, что им всем надо собраться и откровенно, открыто поговорить с Хрущевым о недостатках, и мне кажется, что с Никитой Сергеевичем можно вести такой разговор, он может понять. Брежнев ответил: «Ты это так говоришь потому, что не знаешь истинного положения дел. Если мы попытаемся это сделать, он нас всех поразгоняет, и в это не верить нельзя».

Долго, далеко за полночь, вели они разговор на одну и ту же тему. Зашли в дачный особняк, перекусили, выпили по рюмке коньяка, на прощанье Брежнев обнял, поцеловал хозяина и сказал: «Петро, мы на тебя очень надеемся». Шелест ответил, что по данному вопросу надо бы еще поговорить. Это вопрос чрезвычайно серьезный, и с ним надо не спеша разобраться. Брежнева отправил на своей машине, так как он сам об этом просил. Когда гость уехал, Шелест долго, почти до рассвета, бродил в парке и по набережной. Не мог уснуть до самого утра, так это его взволновало и растревожило.

Шелест не предупредил Хрущева о приезде Брежнева и разговоре с ним. Риск, конечно, был огромный: а вдруг и визит, и крамольная тема беседы были санкционированы Хрущевым? Вдруг вождь проверял столь нетрадиционным способом свои кадры на преданность?

Из дневниковых записей П. Е.Шелеста. 4 июля — 8 октября 1964 года.

4 июля. Дождавшись утра, я позвонил в Мухолатку Подгорному и сказал ему, что у меня вчера был Брежнев, мы много говорили, но он просил никому о его приезде и разговорах не говорить. Подгорный сказал: ему известно, что Брежнев был у меня, и примерное содержание наших разговоров тоже известно. Затем спросил, чем я занят. Я ответил, что переживанием вчерашних или уже и сегодняшних разговоров и встречи. Подгорный мне сказал: «Если сможешь, подъезжай ко мне, будем вместе переживать». Я сразу же уехал в Мухолатку и по дороге все гадал и думал, что бы все это значило, меня этот вопрос очень тревожил.

Подгорный меня очень хорошо встретил, обнял, поцеловал. Я ему вкратце изложил содержание нашего разговора с Брежневым. Он внимательно выслушал, а затем сказал: «Мне все известно». Я спросил, зачем же он меня выслушивал? Он ответил, что убеждался, все ли ему рассказал Брежнев. «Ведь он после того, как побывал у тебя, был у меня и все рассказал. Посещением остался доволен, хотя по некоторым вопросам насторожен».

Я спросил Подгорного: «Почему Брежнев приехал ко мне, а не ты?» Он ответил: «Так надо было. Позже узнаешь». Я снова спросил Подгорного, что же случилось? Он ответил, что обстановка сложная и что-то надо решать, так дальше работать нельзя. Я сказал, что кое-что я понял, потому что Брежнев в разговоре со мной даже расплакался. Подгорный переспросил меня, правда ли это. Я подтвердил. Он сказал: «Ты этому не очень доверяй, есть пословица, что Москва слезам не верит».

Подгорный уточнил некоторые подробности нашего разговора с Брежневым, а затем, на миг задумавшись, сказал: «Да, дела складываются очень сложно». В это время мы сидели на веранде второго этажа дачи и увидели, что появился Брежнев. Подгорный мне сказал: «Ты в разговоре не подавай вида, что я знаю о посещении тебя Брежневым».

Пришел Брежнев, как всегда, несколько «ретивый», игривый, немного навеселе. Как ни в чем не бывало, зашел новый разговор обо всем и понемногу. Наконец Брежнев начал старый разговор о трудностях работы с Хрущевым. Я снова начал уточнять эти «трудности». Оказалось, что Хрущев очень требовательный, проводит самостоятельную линию, независимо решает вопросы, много разъезжает по стране и за границу. Сельское хозяйство превратил в свою монополию, много проводит разных реорганизаций в народном хозяйстве, в партии и советских органах. Разделил их на городские и сельские. Явно пренебрегает вопросами идеологии, требует конкретной работы, а не «болтовни», как он говорит.

Во внешней политике и взаимоотношениях с соцстранами и их компартиями допускает большие промахи, что отрицательно отражается на авторитете нашей партии и страны. Заигрывает с социал-демократами и капиталистическими странами Западной Европы. Не обошел вопроса об испорченных взаимоотношениях с Китаем, карибского кризиса, посылки Аджубея в Бонн и поездки в Скандинавские страны. И еще много разных прегрешений и недостатков. И все же при всем этом главный вопрос был тот, что он их не слушает и хочет со всеми разделаться поодиночке.

В разговоре я сказал: все, что делалось, очевидно, принималось на Президиуме, и, как видно из всех документов и действий, все мероприятия внутриполитического и внешнеполитического характера всеми поддерживались. Если есть какие отклонения от принятых решений и они имеют принципиальное значение, соберитесь все вместе, обсудите, выскажите свое мнение Хрущеву, исправьте положение.

Тут Брежнев не выдержал, почти выкрикнул: «Я уже тебе говорил, что в откровенный разговор не верю. Кто первый об этом заговорит, тот будет вышвырнут вон из состава руководства». Я довольно многозначительно посмотрел на Брежнева, а затем на Подгорного, очевидно, это было правильно понято, и тут, наконец, напряжение было снято словами Подгорного: «Довольно нам играть в жмурки, я знаю ваш разговор с Брежневым, и ты, Петр, правильно пойми все, что делается. Очевидно, надо идти по большому счету. Возможно, чтобы решить вопрос, о котором ты говоришь, надо выходить на Пленум ЦК, а без мнения Украины и членов ЦК КПСС, которые от Украины избраны, вопрос решить невозможно, ведь всем известно, что украинская партийная организация имеет большой вес и авторитет, да это и основная опора Н. С. Хрущева. Поэтому тебе надо быть готовым повести откровенный, но осторожный разговор со всеми твоими товарищами, входящими в состав ЦК КПСС, а их на Украине немало — 36 человек. Возможно, поговорить надо с доверительным активом по всем вопросам, которые мы тебе изложили». Я ответил: что ж, ради справедливого дела поговорить можно, хотя это и очень рискованный и опасный прием. Тут же я сказал, что имеются три человека, с которыми я не могу повести никакого разговора. Это И. Сенин, О. Иващенко, А. Корнейчук. Эти люди прямо и даже в частном порядке могут сейчас же все передать Н. С. Хрущеву, от которого, я думаю, не будет хорошо никому.

Тут же Брежнев заявил, что он может сам переговорить с О. Иващенко, хвастаясь, что он с ихним братом умеет вести беседы. На такое заявление Подгорный сказал: «Леня, ты не бери на себя много, посмотрим, как ты с треском провалишься». О многом еще мы говорили, и я снова пытался внушить мысль, что с Н. С. Хрущевым надо откровенно поговорить, но они не верили в откровенность, просто боялись этого. Кое-что мне было известно, например, что Брежнев до смерти боится Хрущева, тот, в свою очередь, не уважает Брежнева, считает пустозвоном, рисовальщиком, да и немалым льстецом, причем довольно квалифицированным. Пусть будет так, но Подгорного он уважает, доверяет ему, считает его доверенным лицом. Что же здесь? Неужели Подгорный попал под влияние Брежнева? Этого не может быть ни по уму, ни по опыту и подготовке. Остается догадка: неужели у Подгорного осталась обида за то, что Хрущев забрал его с Украины? Все может быть.

Становится одно ясным, что тут — большой замысел. Брежнев и Подгорный намереваются устранить Хрущева от руководства. Но сильно боятся этого шага, тем более что он основывается на трусости и беспринципности, на жажде власти. Вот и ищут опору, возлагая большие надежды на партийную организацию Украины и, в частности, на мои с ними действия. И все же пока со мной ведут не совсем откровенный разговор, боятся. Но уже на этом этапе я с ними зашел очень далеко.

10 июля — 6 августа. Во время моего пребывания в Крыму я несколько раз встречался с Брежневым и Подгорным. На одной из этих встреч условились, что для встречи и разговора с партийными работниками и хозяйственниками надо нам втроем выехать в Крымскую область. Мне было поручено подготовить маршрут и встречу с людьми. Я все время ходил под каким-то гнетом, все рассуждал сам с собой, к чему может привести вся эта затея и чем она может кончиться?

Через некоторое время мы решили встретиться втроем с О. Иващенко и И. Сениным, которые в это время отдыхали на даче в Алуште. Решили приехать внезапно, вроде бы мимоходом проведать их. Так и вышло, когда Брежнев, Подгорный и я появились на даче. Иващенко напустилась на меня, почему я не предупредил их о нашем маршруте — версия случайного заезда не вызвала сомнений. Погуляли немного в парке. Брежнев все это время стремился уединиться с Иващенко. Но, видно, у него ничего не получалось, и Подгорный над ним подтрунивал. К обеду на дачу прибыл зять Хрущева Гонтарь и его супруга Юля, дочь Н. С. Хрущева. Тут Леня совсем растерялся и начал настаивать на том, чтобы мы срочно уехали. Подгорный и я уговорили его остаться на обед. Больше Брежнев не затевал разговора с Иващенко, тем более с Сениным, но зато за обедом провозгласил тост за здоровье Никиты Сергеевича. Вот этого я уж никак не ожидал.

По дороге домой Подгорный спросил Брежнева: «Ну как, Леня, поговорил с Ольгой?» В ответ он только буркнул: «Вот проклятая баба».

Еще несколько раз мы собирались по «делу» — как теперь именовался наш разговор по поводу действий Н. С. Хрущева. Я получил прямое задание провести зондаж по «делу» с членами ЦК КПСС по разным вопросам, в том числе и по вопросам «дела». За время отпуска я 9 дней был в Москве и только 4 дня в Киеве. И все время был в большом напряжении.

7 августа. Закончился отпуск, прошел он удовлетворительно, хотя много было и остается причин, чтобы волноваться, нервничать и быть неуверенным даже в завтрашнем дне в связи со сложившимися обстоятельствами и ситуацией вокруг «дела», связанного с Н. С. Хрущевым. Самому мне надо иметь большую выдержку, чтобы все это переварить, осмыслить, пережить, но конец этому напряжению должен быть. Трагедия еще в том, что к Брежневу отношусь с некоторым недоверием, слишком он легкий человек. Верю Подгорному, очевидно, потому и пошел на это довольно рискованное и серьезное «дело». Узел завязан, и развязать его, очевидно, не удастся, придется рубить. Но при рубке не только щепки летят, может и голова слететь.

Из Крыма возвращался машиной, побывал в Запорожской, Днепропетровской, Харьковской и Полтавской областях. Везде вел разговоры по хозяйству, но осторожно затрагивал вопросы и по «делу». Реакция была разная. Но особая реакция была в Днепропетровской области. Здесь я на реке Волчьей под Новомосковском встретился со Щербицким, в пределах допустимого проинформировал его о ситуации, которая складывается вокруг Н. С. Хрущева. Он воспринял это с особым злорадством, но и с большой трусостью, ведь по своей натуре он очень трусливый человек.

8-10 августа. Подгорный был в Киеве, приехал на «охоту». Встреча была хорошая, обсудили много организационных вопросов, связанных с «делом». Оба пришли к выводу: во избежание разоблачения все вопросы, связанные с «делом», надо форсировать.

12 августа. Позвонил Н. С. Хрущеву, доложил вопросы по сельскому хозяйству республики.

Разговор был спокойным, хорошим. Н. С. Хрущев поздравил с успешной работой, просил передать привет моим товарищам по работе. Эти последние слова защемили мое сердце и душу, я думал, что он-то ничего не знает, что делается вокруг него, как-то доверительно относится ко мне, не зная моей предательской роли. Все это нелегко переживать.

14 августа. Из Москвы позвонил мне Л. И. Брежнев. Интересовался, был ли днями у меня разговор с Н. С. Хрущевым. Я ответил, что разговор был, изложил суть и содержание наших бесед. Тут Брежнев не выдержал, потому что его больше всего интересовал именно этот вопрос, и спросил меня: «А о нас ничего не говорил и не спрашивал?» Я ответил, что других разговоров, кроме тех, что доложил, не было. Чувствовалось, что беспокойство и панический страх у Брежнева были сняты.

21 августа. Прилетел в Киев Подгорный. Я еще раз остро поставил вопрос о «деле» — оно принимает затяжной характер, и все это может кончиться не то что плохо, а просто трагично. Из истории подобных ситуаций хорошо известно: часто бывает так, что зачинатели вопросов при сложной и опасной ситуации уходят в сторону, а привлеченный народ страдает. Из разговоров с Подгорным было уяснено, что он тоже недоволен бездействием и инертностью Брежнева, и вообще, заключил Подгорный, не надежный он человек. Я спросил Подгорного, как же быть в таком случае. Он неувернно сказал: «Надо более решительно действовать, иначе нас могут предать». Я спросил Подгорного, кто же это может сделать? В ответ он только ухмыльнулся. Вместе с Подгорным проведали Д. С. Коротченко. Он отдыхал в Конче-Заспе. Состоялся хороший разговор. Коротченко все подтвердил, что говорил со мной по вопросу «дела». Подгорный с хорошим настроением утром 31 августа улетел в Крым закончить там свои дела. «Сразу же, — сказал, — улетаю в Москву «штурмовать Леню». При этом пообещал мне, что нажмет на него как следует. Подгорный изложил мне содержание пакета, переданного ему через меня, и тут же добавил, что Леня трусит и просит его скорее возвратиться в Москву, там накопилось много дел.

В тот же день мне позвонил Брежнев и поинтересовался, вручил ли я пакет Подгорному. Я ответил, что да. «А ты содержание его не знаешь?» Я ответил, что он адресован не мне и содержание мне не может быть известно. Затем, очевидно, для проформы, он поинтересовался состоянием в сельском хозяйстве. А затем подробно поинтересовался всеми вопросами, которые были связаны с «делом». На все вопросы были даны ответы. Тут же я сказал, что лично я обеспокоен затяжкой «дела». Он начал меня успокаивать и сказал, что ведется определенная работа и по другим республикам. «Ну что ж, — ответил я, — тем лучше, легче нам будет».

Сентябрь. Позвонил мне Л. И. Брежнев, подробно поинтересовался, как идут вопросы, связанные с нашим общим «делом». Я подробно проинформировал. Брежнев, в свою очередь, сказал, что по «делу» все обстоит хорошо, передал мне привет от Полянского и Устинова.

Мне известно, что Полянский, Шелепин, Андропов и частично Демичев подрабатывали материалы к предстоящему Пленуму ЦК, но с явным креном по «делу».

Переговорил с Ломако П. Ф., председателем Госплана СССР, по всем вопросам плана республики на 1965 год. Тот обещал поддержать по многим вопросам. В разговоре со мной он несколько раз порывался рассказать о его разговоре с Брежневым по «делу» и все же в разговоре до конца не раскрывался, видимо, чего-то опасался, но вместе с этим хотел дополнительно получить какие-то сведения.

11–20 сентября. Из Софии позвонил наш посол Органов и сообщил, что наша парламентская делегация, которая находится в Болгарии, возвращается на родину. Делегацию возглавляет Л. И. Брежнев. Он вместе с делегацией предполагает сделать остановку в Киеве на 2–3 часа. Состав делегации — четыре основных и семь сопровождающих товарищей.

Органов просил встретить делегацию и оказать ей знаки внимания. Выехал встретить делегацию в Бориспольский аэропорт, затем поехали вместе с Брежневым посмотреть город и заехали в ЦК КПУ, где я имел довольно острую беседу по затеянному «делу». Я сказал, что в «дело» посвящено слишком много людей, и промедление его решения чревато большими неприятностями для ни в чем не повинных людей. Брежнев пытался что-то объяснить, но все было довольно невнятно и даже подозрительно.

Я ему твердо сказал, что надо отступить от затеянного, спустить на тормозах или же смелее двигать «дело», нечего держать людей в подвешенном состоянии. Мне показалось, что на такую постановку вопроса Брежнев реагировал болезненно. На аэродроме вся делегация и встречающие ее пообедали, и делегация улетела в Москву. На прощание Брежнев мне сказал: «Ты, Петро, не беспокойся. Мы принимаем все меры, но как подойти к решению этого «дела», еще не знаем, дополнительно будем советоваться».

26 сентября. Это был субботний день. В Свердловском зале Кремля расширенное заседание, присутствуют члены Президиума ЦК тт. Хрущев, Подгорный, Косыгин, Воронов, Суслов, Брежнев, Полянский, Кириленко, Шверник. Присутствовало много людей разных рангов и чинов. Открыл заседание Н. С. Хрущев. Основной вопрос — «О пятилетнем плане народного хозяйства страны на 1965–1970 гг.».

Немало из присутствующих членов ЦК уже знали о подготовке мероприятий, направленных против Н. С. Хрущева. Но пока что никто точно не знал ни сроков, ни самой формы исполнения задуманного «дела». Даже сами организаторы находились еще в какой-то прострации, неуверенности и неопределенности. После расширенного заседания Президиума ЦК все члены и кандидаты Президиума ЦК собрались в комнате Президиума в Кремле за Свердловским залом заседания. Как обычно, началось обсуждение прошедших событий. Хрущев обратился ко всем и спросил: «Ну как, товарищи, ваше мнение о проведенном мероприятии и моем выступлении?» С удивительным утонченным лицемерием многие заявили, что все хорошо, просто отлично! И, к моему удивлению, больше всех хвалебные речи расточал Брежнев. Больно и обидно было все это слушать, просто становилось страшно, какая гнусная вещь лицемерие, и не хватило ни у кого мужества сказать правду. Позже некоторые, в том числе и Брежнев, объясняли такое гнусное поведение тактическим приемом, чтобы, мол, не навлечь подозрений и не вызвать тревогу у Хрущева.

В открытом споре, даже в борьбе единомышленников это подлый, недостойный прием. Как впоследствии окажется, это основной стиль Брежнева для расчистки себе дороги к власти — заигрывание, интриги, избавление от людей, которые много знают о нем, которые помогали ему на определенном этапе, и хуже всего — имеют свое собственное мнение.

Хрущев высказал соображение о созыве очередного Пленума ЦК, дал некоторые поручения. Сам он собирался уехать в отпуск. Поручено было вести все дела по Президиуму и Секретариату Н. В. Подгорному.

В это время в ЦК была создана группа Шелепина и Полянского, которая готовила материал для предстящего Пленума ЦК, но Хрущеву не было известно, что материал готовится не по его заданию и против него. Он же, Хрущев, в разговорах утверждал, что доклад к Пленуму в своей основе готов и что во время отпуска он его посмотрит, а где-то в ноябре проведем Пленум ЦК. По всему было заметно, что он не знал истинного положения, не знал, что ему готовится. Внешне держался спокойно. Вся игра вокруг него, безусловно, не была известна, хотя временами и чувствовалась какая-то настороженность в его обращении.

Он во многом полагался и надеялся на Украину, на ее поддержку его деятельности, доверял он товарищам, с которыми работал в Президиуме ЦК КПСС. Во всей затее и политической игре отводилась огромная роль Украине. Это понимали и товарищи, которые готовили материал к Пленуму, вот почему контакты по всем вопросам и информации были регулярными.

29 сентября Шелест находился в командировке в Черкасской области. Вечером ему позвонил в Черкассы Н. В. Подгорный и сказал:

— Срочно вылетай в Крым. Надо встретить Никиту Сергеевича. Он отправляется туда отдыхать. Потом перезвони мне или Брежневу.

Шелест сразу же из Черкасс вылетел в Симферополь. 1 октября туда прибыл Хрущев — на отдых. Шелест встретил высокого московского гостя, поселился недалеко от его дачи и каждый день наведывался к нему. Обедали, вместе охотились на фазанов.

На четвертый день своего пребывания в Крыму Хрущев решил лететь в Пицунду, на Кавказ, где отдыхал Микоян. Погода в Крыму начала портиться, и Никита Сергеевич решил провести отпуск в другом месте.

4 октября. Утром я проводил Хрущева в Пицунду. По возвращении в Киев я имел разговор с Подгорным и Брежневым, доложил им о своем разговоре с Н. С. Хрущевым, о его высказываниях и настроениях. Сообщил им, что Хрущев улетел в Пицунду. У меня после встречи и длительных разговоров с Хрущевым остался очень тяжелый осадок в том отношении, правильно ли мы делаем, что затеваем «дело». Ведь это же прямой политический заговор! Он переплетен с интригами и явными замыслами борьбы за власть. Но все это так далеко зашло с этим «делом», теперь уже нет у меня возможности перестроить свои позиции…

5–7 октября. У меня вновь состоялись разговоры с Брежневым и Подгорным. Они мне звонили, интересовались вопросами по ходу «дела» в республике и, в свою очередь, меня проинформировали по ряду вопросов. В частности было сказано, что в других республиках, краях и областях дела складываются хорошо. Я ответил: «Тем лучше. Нам будет легче».

Брежнев при разговоре со мной передал мне привет от Полянского и Устинова, при этом еще раз сказал, что все идет хорошо. Для меня это было больше, чем понятно. Сообщил, что был разговор с А. А. Гречко по поводу роли армии во всех мероприятиях по «делу». Он воспринял все с большим испугом и, по существу, ушел от прямого ответа. Р. Малиновский заявил определенно, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не будет.

Руководство КГБ не только было сориентировано, но В. Е. Семичастный принимал самое активное участие во всех мероприятиях и обеспечивал всю безопасность. За свою активность, как это у нас принято, он тоже поплатился, но об этом будет сказано позже и более подробно. Так было условлено, что я должен был чаще звонить Хрущеву, информировать его о состоянии дел в республике. В этом замысле было заложено два вопроса: показать, что все обстоит спокойно, и проследить за его реакцией, настроением, высказываниями.

8 октября. Я позвонил в Москву Брежневу, проинформировал его об окончательных результатах переговоров с членами, кандидатами в члены ЦК КПСС и членами Центральной ревизионной комиссии КПСС, вкратце изложил высказанное ими мнение. Сказал также о том, что я звонил в Пицунду Н. С. Хрущеву, докладывал ему о ходе дел в республике. Ничего особого со стороны Н. С. не заметил. Разговор он вел спокойно, интересовался, сколько Украина сдала хлеба, я ответил, что уже сдано 720 млн пудов. В разговоре с Брежневым я заметил какую-то неуверенность в его высказывании по «делу», и меня это встревожило. Я позвонил Н. В. Подгорному, высказал свое беспокойство. Я знал, что он занимает более определенную и решительную позицию. Подгорный меня несколько успокоил, сообщив мне, что все идет нормально, правда, под нажимом, потому что Леня расхолодился. Но отступлений нет, Полянский и Шелепин активно работают с другими республиками и членами ЦК по Российской Федерации, уже собран материал для доклада на Пленуме ЦК. В. П. Мжаванадзе по нашему поручению проводит определенную работу с Мазуровым — он тогда был первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии и занимал отрицательно-выжидательную позицию. Пришлось с ним вести разговор второй раз и уже на более откровенной основе. Мне снова пришлось вести разговор с Брежневым и Подгорным, ибо уже до меня самого начали доходить слухи о том, что в Москве якобы существует группа, настроенная против Н. С. Хрущева. Это было признаком утечки информации и наших разговоров, и замыслов — все это было опасно и чревато большими неприятностями.

Нервы у всех были напряжены до предела.

 

Донос

Мало кому известно, что П. Е. Шелест исписал горы бумаги. Это несколько тысяч страниц убористого текста. Петр Ефимович не знал, что с ними делать. Издательства их не брали, поскольку, конечно же, видный деятель коммунистической эпохи не блистал литературным слогом. Но сколько в его записях ценных сведений, неизвестных фактов, потрясающих подробностей!

Престарелый ровесник ХХ века последовал умному совету и сдал свои рукописи в Центральный партийный архив. Теперь он называется Российским центром хранения и изучения документов новейшей истории. Понемногу записи П. Е. Шелеста становятся достоянием историков, политологов, журналистов. Какая-то часть его дневников и воспоминаний — необработанных, клочковатых — «живьем» вошла в книгу «…Да не судимы будете», вышедшую трехтысячным тиражом. Но большая часть — по-прежнему невостребована. Вот еще сведения, как говорится, из первоисточника.

Из дневниковых записей П. Е. Шелеста. Странички о действиях заговорщиков накануне снятия Н. С. Хрущева.

Все мы, кто знал и был посвящен в некоторые подробности подготовки «дела», ходили по острию лезвия. Хотя многие вопросы и были уже блокированы, но опасность сохранялась громадная. Н. С. Хрущев был первым секретарем ЦК КПСС, Председателем Совмина СССР. В наших условиях это не ограниченная ничем власть и, по существу, свобода действий. Его команда, одно слово — и многие из нас были бы обезврежены, изолированы и даже уничтожены, ведь велся по существу и форме заговор против главы правительства, а чем это кончается, хорошо известно. Но, несмотря на наличие сигналов и даже явных фактов политической интриги и прямого заговора, на сей раз Хрущев проявил излишнюю доверчивость, притупил бдительность и остроту. Он очень верил в свой авторитет, доверялся всякой лести и признаниям в верности ему. В подтверждение этому можно привести немало фактов. Один из них — мой разговор с Подгорным в Киеве.

Возвращаясь из Венгрии или Болгарии (это было уже накануне октябрьского Пленума ЦК), Подгорный сделал «вынужденную» посадку в Киеве «из-за погодных условий». Мы с ним встретились наедине ночью и много говорили о сложившейся обстановке. Я проинформировал его по вопросу, с кем из членов ЦК КПСС я встречался и вел беседу в разных формах. Со многими разговор был откровенным, некоторых прощупывал. Отношение и реакция были разные, некоторые терялись и отвечали на вопрос что-то не совсем внятное. С некоторыми товарищами я просто опасался вести разговоры на эту тему, об этом я и сказал Подгорному. Он мне в ответ сказал: «Будь осторожным». Впоследствии я убедился, что опасения были небезосновательными. Н. В. Подгорный проинформировал меня о проводимой работе по «делу» и тут же сказал, что из некоторых источников известно, что многие члены и кандидаты в члены Президиума ЦК занимают не твердую позицию, а довольно шаткую и опасную, что кое-кого даже пришлось предупредить об ответственности за возможные последствия, разглашения или выдачу сведений по «делу».

Суслов, Косыгин и некоторые другие занимали осторожно-выжидательную позицию, при этом ссылались на большой авторитет Хрущева в партии и народе и на то, как все это может отразиться на внешней политике и наших внутренних делах. Подавались голоса (Суслов): «А не вызовет ли это раскол в партии или даже гражданскую войну?» Многие спрашивают, какую позицию занимает Украина. К этому времени я еще не имел разговора со всеми членами Президиума ЦК КПУ, в том числе и с Д. С. Коротченко, который долгое время в Москве и на Украине работал вместе с Хрущевым.

Позиция Коротченко была нам немного ясна, но все же некоторые вопросы вызывали настороженность. Поэтому Брежнев и Подгорный настоятельно требовали переговорить с ним и их проинформировать. У меня состоялся обстоятельный разговор с Коротченко, я шел на определенный риск — открыл ему все карты наших действий. Он немного подумал, очевидно, все взвешивал, а затем сказал: «Я Никиту знаю давно, он хороший организатор, преданный коммунист, но, очевидно, на этом посту он зарвался — считает, что он уже «вождь». Много натворил политических ляпов, организационной неразберихи в нашей партии. Очевидно, будет лучше для него и для партии, когда он уйдет с этого поста, да и должности Первого секретаря и Предсовмина надо разделить. В 70 лет трудно руководить и управлять таким государством, как наша страна, да еще со старческим характером Никиты». После этого я прямо спросил: «Демьян Сергеевич, что мне передать Брежневу и Подгорному?» Он ответил: «Передай, что я с вами, и если нужно, могу по этому вопросу выступить где угодно». Содержание этого разговора мной было передано в Москву.

При нашей встрече в Киеве Подгорный мне сообщил следующее: перед самым отъездом в отпуск Н. С. Хрущева у него был довольно неприятный разговор, если не сказать худшего. «Пригласил меня, — говорит Подгорный, — и прямо поставил вопрос: «Что-то, товарищ Подгорный, идут разговоры, будто существует какая-то группа, которая хочет меня убрать, и вы к этой группе причастны?» («Представляешь мое состояние и положение?» — говорил мне тогда Подгорный.) Я собрался с силами и ответил: «Откуда вы, Никита Сергеевич, это взяли?» А сам думаю, какой подлец мог выдать все это? Хотя вероятность такая могла быть. Леня (Брежнев), ты знаешь, обращается ко мне, медлит и трусит, он даже мне сказал: «Может быть, отложить все это?» Я его выругал и сказал: «Хочешь погибать — погибай, но предавать товарищей не смей». Продолжали разговор почти всю ночь, Подгорный под конец сказал мне, что о якобы существующей группе заговора ему, Никите Сергеевичу, сказал его сын Сергей, которого предупредил какой-то работник КГБ.

А дело обстояло так: Игнатов Н. Г., будучи тогда Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР, был в курсе «дела», и всех обстоятельств, связанных с организацией. По неосторожности, а может быть, бравируя знанием вопросов, доверился своим приближенным. Один из них обо всем написал письмо Н. С. Хрущеву, в письме почти все было изложено, что делалось за спиной Хрущева. Когда это письмо было прочитано Хрущеву, он пригласил к себе Подгорного, показал это письмо и при этом спросил: «Вы что-нибудь по этому вопросу знаете?»

Подгорный отвечал, что ему ничего не известно и тут же предложил поручить КГБ проверить все факты, изложенные в письме, будучи уверенным в том, что КГБ даст нужный ход этому письму. Но Хрущев по какой-то интуиции не принял этого предложения, а сказал, что он поручает этот вопрос А. И. Микояну: пусть он вызовет Игнатова, расследует и доложит. Нависла явная угроза над всеми нами. Но через В. П. Мжаванадзе, который в то время находился в Москве, сумели своевременно предупредить Игнатова о нависшей угрозе. Игнатову было сказано, чтобы он все отрицал в беседе с Микояном. Таким образом, письмо было передано в КГБ, откуда оно так никуда и не пошло.

Во всем этом и других вопросах особо важную роль играли Шелепин А. Н. и Семичастный В. Е. Впоследствии их Брежнев уберет так, как и многих других, которые много знали, имели свое мнение и их нежелательно было оставлять в руководстве. Что касается Хрущева, то его бдительность усыпили. Дело в том, что Н. С. Хрущев по своей человеческой натуре был доверчивым, верил товарищам, с кем ему приходилось работать. А главное, он уверовал, что его все поддерживают, авторитет его непоколебим. Он чересчур доверился, это его и погубило. Но нас всех, которые активно участвовали в заговоре против Хрущева, ненадолго спасло от прямой и организованной расправы, исходящей прямо от Брежнева.

С Н. В. Подгорным мы пришли к верному убеждению, что «промедление в этом деле смерти подобно», надо форсировать события, доводить вопрос до развязки, причем максимально для этого использовать время отсутствия в Москве Н. С. Хрущева.

История с утечкой информации о заговоре против Н. С. Хрущева в целом верна. Неточны лишь отдельные детали. Например, утверждение о письме сотрудника КГБ, которому стало известно о готовившемся смещении Никиты Сергеевича, и о пересылке этого письма Микояном руководству КГБ для проверки. У С. Н. Хрущева находим более достоверные сведения, поскольку именно к нему обратился сотрудник КГБ.

Однажды в доме Хрущева зазвонила правительственная «вертушка». В трубке, которую снял Сергей Никитич, раздался незнакомый голос:

— Можно попросить к телефону Никиту Сергеевича?

— Его нет в Москве, — ответил Хрущев-младший, недоумевая, кто же это звонит на квартиру. Тот, кто может звонить по этому телефону, прекрасно знал, где в тот момент находился отец.

— А кто со мной говорит? — последовал вопрос.

В голосе чувствовалось разочарование.

— Это его сын.

— Здравствуйте, Сергей Никитич, — заторопился собеседник, — с вами говорит Галюков Василий Иванович, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова. Я с лета пытаюсь дозвониться до Никиты Сергеевича, мне надо ему сообщить очень важную информацию, и никак мне это не удается. Наконец, я добрался до «вертушки», решился к нему позвонить домой, и опять неудача.

Хрущев-младший очень удивился: о чем может говорить бывший начальник охраны Игнатова с Хрущевым, что у них может быть общего? Ситуация была необычной. Игнатов в то время занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета РСФСР, членом Президиума ЦК КПСС уже не состоял.

— Выслушайте меня, — заторопился Галюков, опасаясь, и не без оснований, что собеседник положит трубку, — мне стало известно, что против Никиты Сергеевича готовится заговор! Об этом я хотел сообщить ему лично. Это очень важно. О заговоре мне стало известно из разговоров Игнатова. В него вовлечен широкий круг людей.

«Час от часу не легче, — подумал Сергей. — Это, наверное, сумасшедший. Какой может быть заговор в наше время? Чушь какая-то!..»

— Василий Иванович, вам надо обратиться в КГБ к Семичастному. Подобные дела в их компетенции, тем более что вы сами работаете там. Они во всем разберутся, если надо будет, доложат Никите Сергеевичу, — сказал Сергей, радуясь, что нашел выход из создавшегося положения. Однако радоваться было рано.

— К Семичастному я обратиться не могу, он сам активный участник заговора вместе с Шелепиным, Подгорным и другими. Обо всем этом я хотел лично рассказать Никите Сергеевичу. Ему грозит опасность. Теперь, когда вы сказали, что его нет в Москве, я не знаю, что и делать!..

После некоторых раздумий Сергей Хрущев встретился с Галюковым возле жилого дома ЦК на Кутузовском проспекте. Оттуда поехали за город, в молодой сосняк. Шли по тропке, и Галюков рассказывал различные эпизоды, характеризовавшие отношение Игнатова и других членов кремлевской верхушки к Никите Сергеевичу. По мнению Галюкова, замышлялось что-то подозрительное.

— Сергей Никитич, пожалуйста, звоните мне только в случае крайней необходимости, — прощаясь, сказал Галюков. — И прошу вас, ничего по телефону не говорить, только условиться о встрече. Мой телефон прослушивается, я в этом убежден. Даже проверял: не платил за телефон долгое время. По всем законам аппарат должны были отключить, а этого не сделали. Значит, меня подслушивают.

Как стало ясно Сергею позднее, и Галюков, и он были одинаково наивны в оценке возможностей КГБ. Его опасения о подслушивании домашнего телефона оказались только частью истины. Телефон правительственной связи на квартире Хрущева тоже подслушивался, а встреча Сергея с Василием Ивановичем была зафиксирована от первого до последнего шага. Потом они не могли сделать ни шагу без ведома компетентных органов.

Через некоторое время Хрущев вернулся в Москву. Во время вечерней прогулки сын рассказал ему о странном звонке и встрече с Галюковым.

— Повтори, кого назвал этот человек, — наконец прервал молчание отец.

— Игнатов, Подгорный, Брежнев, Шелепин, — стал вспоминать Сергей, стараясь быть поточней.

Отец задумался.

— Нет, невероятно. Брежнев, Подгорный, Шелепин — совершенно разные люди. Не может этого быть, — в раздумье произнес он. — Игнатов — возможно. Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может быть общего с другими?

В понедельник Сергей впервые после болезни отправился на работу. За ворохом новостей о происходившем на полигоне он совсем забыл о Галюкове.

Вечером, когда отец вернулся из Кремля, Сергей был уже дома. Отец, продолжая вчерашний разговор, сразу же начал без предисловий:

— Видимо, то, о чем ты говорил, чепуха. Мы с Микояном и Подгорным вместе выходили из Совета Министров, и я в двух словах пересказал им твой рассказ. Подгорный просто высмеял меня: «Как вы только могли такое подумать, Никита Сергеевич?» — вот его буквальные слова.

У Сергея сердце упало. Этого только не хватало: завести себе врага на уровне члена Президиума ЦК.

— В среду я отправлюсь, как собирался, на Пицунду, по дороге залечу в Крым, проеду по полям в Краснодарском крае, — продолжал отец. — На всякий случай я попросил Микояна побеседовать с этим человеком. Он тебе позвонит. Пусть проверит. Он тоже собирается на Пицунду, задержится тут немного, все выяснит, когда прилетит, мне расскажет.

— Может, тебе задержаться и самому поговорить с этим человеком? — робко предложил сын.

Отец поморщился. Было видно, что заниматься этим делом он не станет.

— Нет, Микоян — человек опытный. Он все сделает. Я устал, хочу отдохнуть. И вообще… давай прекратим этот разговор.

— Можно я тоже прилечу на Пицунду? В этом году я в отпуске не был. Поживу там с тобой, — переменил Сергей тему разговора. В конце концов, отцу виднее, как поступать в подобной ситуации.

— Конечно! Мне будет веселее, — обрадовался он. — Сведешь этого чекиста с Микояном, бери отпуск и приезжай.

Отец улетел в Крым, где провел пару дней, а затем, с заездом в Краснодарский край, прибыл на Пицунду. Сергей оставался в Москве, решив не проявлять больше инициативы.

И вдруг в один из этих предотъездных дней у него на столе зазвонил телефон. Сергей снял трубку.

— Хрущева мне, — раздался требовательный голос.

Обращение было по меньшей мере необычным, и Сергей несколько опешил.

— Я вас слушаю…

— Микоян говорит, — продолжал собеседник. — Ты там говорил Никите Сергеевичу о беседе с каким-то человеком. Можешь его привезти ко мне?

— Конечно, Анастас Иванович. Назовите время, я созвонюсь и привезу его, куда вы скажете, — отозвался Сергей.

— На работу ко мне не привози. Приезжайте на квартиру сегодня в семь часов вечера. Привези его сам и поменьше обращайте на себя внимание, — то ли попросил, то ли приказал Анастас Иванович.

Сергей тут же набрал телефон Галюкова. На счастье, он оказался дома и сам снял трубку.

В тоне Галюкова было мало радости по поводу звонка, а когда Сергей сказал о Микояне, он просто испугался.

— Я бы не хотел, чтобы меня узнали…

— Не беспокойтесь. Мы поедем прямо на квартиру в моей машине, я сам буду за рулем. В семь часов уже темно. Охрана меня хорошо знает в лицо, я часто у них бываю, дружу с сыном Микояна Серго. Они не будут выяснять, кто сидит со мной в машине, — успокоил Хрущев-младший.

Без пяти минут семь они были у ворот особняка Микояна.

Обычно Анастас Иванович встречал Сергея приветливо, осведомлялся о делах, подшучивал. На этот раз он был холодно-официален и всем своим видом подчеркивал, насколько ему неприятен этот визит. Такой прием Сергея окончательно расстроил — вот первый результат его вмешательства не в свое дело. А что будет дальше?

Анастас Иванович предложил сесть в кресла. Сам он устроился за столом. Обстановка была сугубо официальной.

— Ручка есть? — спросил он Сергея.

— Конечно, — не понял он, полез в карман и достал авторучку.

Микоян показал на стопку чистых листов, лежавших на столе.

— Вот бумага, будешь записывать наш разговор. Потом расшифруешь запись и передашь мне.

После этого он обратился к Галюкову несколько приветливее:

— Повторите мне то, что вы рассказывали Сергею. Постарайтесь быть поточнее. Говорите только то, что вы на самом деле знаете. Домыслы и предположения оставьте при себе. Вы понимаете всю ответственность, которую берете на себя вашим сообщением?

Василий Иванович к тому времени полностью овладел собой. Конечно, он волновался, но внешне это никак не проявлялось.

— Да, Анастас Иванович, я полностью сознаю ответственность и отвечаю за свои слова. Позвольте изложить вам только факты.

Галюков почти слово в слово повторил то, что он говорил Хрущеву-младшему во время их встречи в лесу.

Сергей быстро писал, стараясь не пропустить ни слова.

Пока Галюков рассказывал, Микоян периодически кивал ему головой, как бы подбадривая, иногда слегка морщился. Но постепенно он стал явно проявлять все больший интерес.

Василий Иванович закончил расссказ об уже известных Сергею событиях и вопросительно посмотрел на Микояна.

— Вы давно работаете с Игнатовым? Расскажите о нем, может быть, вас что-то настораживало раньше? — поинтересовался Микоян.

Галюков начал вспоминать о каких-то фактах многолетней давности, они неожиданно вплетались в недавние события.

Микоян сидел, задумавшись, не обращая на гостей никакого внимания. Мысли его были где-то далеко. Наконец он повернул к гостям голову. Выражение лица было решительным, глаза блестели.

— Благодарю вас за сообщение, товарищ…

Анастас Иванович запнулся и взглянул на Сергея.

— Галюков, Василий Иванович Галюков, — торопливо вполголоса подсказал Сергей.

— …Галюков, — закончил Микоян. — Все, что вы сказали, очень важно. Вы проявили себя настоящим коммунистом. Я надеюсь, вы учитываете, что делаете это сообщение мне официально и тем самым берете на себя большую ответственность.

— Я понимаю всю меру ответственности. Перед тем как обратиться с моим сообщением, я долго думал, перепроверял себя, и целиком убежден в истинности своих слов. Как коммунист и чекист, я не могу поступить иначе, — твердо ответил Галюков.

— Ну что ж, это хорошо. Я не сомневаюсь, что эти сведения вы нам сообщили с добрыми намерениями и благодарю вас. Хочу только сказать, что мы знаем и Николая Викторовича Подгорного, и Леонида Ильича Брежнева, и Александра Николаевича Шелепина, и других товарищей как честных коммунистов, много лет беззаветно отдающих все свои силы на благо нашего народа, на благо Коммунистической партии, и продолжаем к ним относиться, как к своим соратникам по общей борьбе!

Увидев, что Сергей положил ручку, Анастас Иванович коротко бросил:

— Запиши, что я сказал!

От всего этого Сергей оторопел: для кого предназначалась столь выспренная декларация? Галюков говорил о своих подозрениях, а эти слова перечеркивали все сказанное.

Василий Иванович недоуменно посмотрел на Микояна. В глазах мелькнул страх. А Сергей в который уже раз подумал, что напрасно ввязался в это дело.

Анастас Иванович встал, давая понять, что разговор закончен.

— Если у вас будут какие-то добавления или новости, позвоните Сергею. Когда понадобитесь, мы вас вызовем, — и, повернув голову к Хрущеву-младшему, Микоян закончил: — Оформи запись беседы и передай мне. Я третьего улетаю на Пицунду.

— Я тоже поеду туда, хочу догулять отпуск, — ответил Сергей.

— Туда и привезешь запись. Никому ее не показывай, ни одному человеку. Я расскажу обо всем Никите Сергеевичу, посоветуемся.

Анастас Иванович протянул Галюкову руку.

— Сергей отвезет вас.

На следующее утро Сергей, как обычно, был на работе. Нужно было ликвидировать долги перед отпуском, как всегда, накопилось много дел — завершались одни проекты, начинались другие. И, главное, нужно было успеть оформить стенограмму беседы.

Расшифровать ее несложно. А как быть дальше? Печатать Сергей не умел, а доверить эту тайну кому-то постороннему невозможно. Было у них, конечно, машинописное бюро, где печатают самые секретные документы. Может, отдать туда? Нет, слишком рискованно. Придется писать от руки. Почерк у Сергея препаршивейший, но выбора нет.

Разложив свои листочки, он принялся за работу. Писал разборчиво, почти печатными буквами. Дело продвигалось медленно. Он вспоминал каждую фразу, старался не упустить ни слова. Постепенно втянулся, разговор врезался в память намертво. Крупные буквы заполняли страницу за страницей. Откуда-то пришло чувство собственной значимости, причастности к решению проблем государственной важности. Тревога последних дней отступила на второй план. Свою роль он выполнил. Сейчас Микоян уже на Пицунде, там они разберутся, что к чему, и примут все необходимые решения.

Вот и последняя страница. Заявление Анастаса Ивановича Сергей опустил: как-то оно не укладывалось в общий тон сухого перечисления фактов. Ведь готовилась не декларация, а справка для памяти.

Аккуратно собрал исписанные листы. Получилось хорошо, читалось легко, буквы все четкие, разборчивые. Мелькнула мысль: «Надо было бы под копирку сделать второй экземпляр». И тут же ее отбросил: «Зачем? Документ слишком секретный. Мало ли кому он может попасть в руки?» В тот момент он не мог себе представить реальной судьбы этой записки. Потом пришлось восстанавливать все по его заметкам, благо, хватило ума их не сжечь…

Итак, он в отпуске.

Через час-полтора дела закончены, и они выходят на аллейку, тянущуюся вдоль пляжа. Но сначала заходят в соседний дом за Микояном.

Сергею не терпится узнать, что же происходит, но вопросов не задает. Надо будет — сами скажут.

И все-таки, не утерпев, встревает в их разговор:

— Я привез запись, Анастас Иванович. Что с ней делать?

— Вернемся, отдашь Анастасу, — отвечает за Микояна отец. — Вчера приезжал к нам Воробьев, секретарь Краснодарского крайкома, — продолжил он. — Мы его спросили обо всех этих разговорах с Игнатовым. Он все начисто отрицал. Оказывается, ничего подобного не было. Он нас заверил, что информация этого человека, забыл его фамилию, — плод его воображения. Он у нас тут целый день был. Еще пару индюков в подарок привез, очень красивых. Ты сходи на хозяйственный двор, посмотри.

Считая тему исчерпанной, отец вернулся к текущим делам.

Сергей, по его словам, оторопел. Так, значит, они все эти дни не только ничего не предпринимали, но даже не пытались выяснить, соответствует ли истине полученная информация?!

«Поговорили с Воробьевым»… Но если он действительно о чем-то договаривался с Игнатовым, что-то знает, то, без сомнения, им ничего не скажет. Интересно, чего они ожидали: признания в подготовке отстранения Хрущева? Что это? Наивность? Как можно проявлять такое легкомыслие?

Дорожка была узкой, втроем в ряд не уместиться. Хрущев-младший несколько поотстал и предался невеселым мыслям. Начало смеркаться. Стал накрапывать мелкий дождичек.

Наконец, они вернулись к даче. Микоян сказал, что пойдет к себе, а после ужина зайдет. Никита Сергеевич пригласил его вечером посмотреть присланный из Москвы новый кинофильм.

Пока они разговаривали, Сергей сбегал в свою комнату и принес папку с записью беседы. Правда, он уже перестал понимать, нужна ли она еще кому-нибудь здесь, на Пицунде.

Анастас Иванович, не раскрывая, сунул папку под мышку и ушел к себе.

Вечером, после окончания фильма, Анастас Иванович попросил Сергея зайти. Недоумевая, он пошел следом за ним.

На даче Микоян жил один. Они поднялись на второй этаж, и он жестом пригласил Сергея в спальню. Там он открыл трехстворчатый гардероб и, согнувшись, полез рукой под высокую стопку белья, лежавшую на нижней полке. Повозившись, он достал из-под белья папку, которую привез Сергей.

— Все правильно записано, только добавь в конце мои слова о том, что мы полностью доверяем и не сомневаемся в честности товарищей Подгорного, Брежнева и других, не допускаем мысли о возможности каких-то сепаратных действий с их стороны.

Микоян говорил «мы» по привычке, от имени Президиума ЦК. Сергея это не удивило.

Они вышли из спальни в столовую, точно такую же, как и у Хрущева на даче. Даже мебель и чехлы на ней были одинаковы.

— Садись, пиши.

Сергей присел и начал писать. Анастас Иванович стоял рядом, изредка поглядывая через плечо.

Закончив писать, Сергей протянул ему рукопись. Тот внимательно прочитал последний абзац и удовлетворенно кивнул. Некоторое время он о чем-то раздумывал, потом протянул листы назад.

— Распишись.

Сергей удивился: это же не официальный документ.

— А зачем?

— Так лучше. Ведь ты же записывал беседу.

Никаких оснований возражать у Сергея не было. На многочисленных стенограммах, которые ему приходилось читать вслух отцу, всегда внизу стояло: «Беседу записал такой-то».

Сергей взял листок и расписался.

— Вот теперь все хорошо. — Анастас Иванович аккуратно подровнял листы, сложил их в папку и молча направился в спальню. Сергей не знал, что ему делать, и, секунду поколебавшись, так же молча последовал за ним. Микоян открыл шкаф и засунул папку под стопку рубашек.

Повернувшись, он уловил недоуменный взгляд Сергея.

— Здесь будет сохраннее, — немного смутившись, пояснил Анастас Иванович, — а вообще этот твой человек, видимо, много навыдумывал. Воробьев вчера полностью все отрицал. Бывает, у людей излишне разыгрывается подозрительность.

Сергей попытался осторожно заметить, что если сказанное Галюковым — правда, то вряд ли Воробьев — участник всего этого дела — сразу, без каких-либо доказательств, признается.

— Ладно, иди домой, — ответил Микоян, явно не желая обсуждений.

Интересные подробности, не правда ли? Сергей Хрущев, который очень дружен и сейчас с сыном Микояна, не делает никаких выводов. Их за него пытается сделать бывший работник хрущевского ЦК публицист и общественный деятель Ф. М. Бурлацкий.

Судя по рассказу Сергея, Микоян не показал протокола Никите Сергеевичу, он только в общей форме передал ему эту историю. И, вероятно, передал в успокоительных тонах. Поэтому Хрущев не принял никаких контрмер. Бурлацкий прямо говорит: он не верит в версию, которая промелькнула в воспоминаниях Сергея, будто его отец сам отказался от борьбы, так как устал. Нет! Это был боец, и боец неистовый! Достаточно вспомнить ХХ съезд, или июнь 1957 года, или Венгрию в 1956 году, или карибский кризис. И был еще Хрущев в прекрасной рабочей форме. Что-то не то и не так.

Бурлацкий полагает, что на этот раз Никита Сергеевич понял бесполезность борьбы. Все было разыграно куда более умело, чем в 1957 году. Аппарат ЦК, КГБ и даже армия, которую возглавлял друг Хрущева Малиновский, больше не подчинялись ему. И еще ближайший соратник Микоян по-настоящему побоялся включиться в борьбу. Делать было нечего. Надо было подставить непокорную прежде, лобастую голову под неизбежный удар судьбы. Нет доказательств, что Хрущев внутренне сломался. Ему было всего семьдесят лет, и он мог продолжать свою деятельность. К тому же психологически он был совершенно не готов к крушению, напротив, чувствовал себя на вершине власти. Видимо, неожиданность удара и полное единство всех других членов руководства потрясли его. Он понял не только невозможность борьбы за власть, но и тщетность своих реформаторских усилий. Больше всего, по мнению Бурлацкого, Хрущев был поражен поведением самых близких соратников, подобранных им самим. Наверное, то же самое испытывает мужчина, когда застает любимую и прежде верную ему жену в постели с любовником. Онемение. Но если в последнем случае можно что-то предпринять, то в случае с Хрущевым сделать было ничего нельзя…

 

Смещение

Из дневниковых записей П. Е. Шелеста. Страницы от 12–13 октября 1964 года.

12 октября. Наконец я вылетел в Москву по сигналу Н. В. Подгорного. Улетая в Москву, я дал указания под разными предлогами пригласить в Киев всех членов и кандидатов в члены ЦК, членов Ревкомиссии КПСС и задержать их на несколько дней в Киеве до особого указания. Все эти организационные меры осуществлялись через А. Н. Соболя, второго секретаря ЦК КПУ. Подобные меры были приняты и по другим республикам. Что же касается членов ЦК от РСФСР, то они, по существу, все были уже в Москве.

В Москве я имел длительную беседу с Подгорным, Брежневым, Кириленко, Шелепиным и другими товарищами. Обсуждался главный вопрос, какую найти форму и причину, чтобы пригласить Н. С. Хрущева в Москву. Не догадается ли он обо всем и не примет ли ответных контрмер?

Обсуждали, какие вопросы поставить на Президиуме в присутствии Хрущева, кому выступить первому — Подгорному или Брежневу. Выступать им первыми нельзя было. Это было бы воспринято как борьба за власть. «Наивная скромность» — оно-то фактически так и было! Ведь никаких идейных или организационных мотивов в подходе к свержению Хрущева не было, а подобострастие перед ним его окружения продолжалось до рокового октябрьского Пленума ЦК. До этого Хрущеву никто не сказал осуждающего слова, только одобрение и преклонение. У многих был страх за свое положение, и он вызывал скрытую неприязнь за организацию интриг вокруг Хрущева. Вот принцип политиканства в борьбе за власть.

12 октября почти весь день заседал Президиум ЦК КПСС без Хрущева. Там вырабатывалась методика проведения Президиума по прибытии и с участием Н. С. Хрущева. Заседание проходило в нервозности, страхе и неуверенности. Наконец, пришли к решению, что причиной для вызова Хрущева на заседание Президиума должно послужить то, что многие члены ЦК от РСФСР, Москвы, Ленинграда, Украины и Грузии задают много вопросов и требуют на них ответы по составлению 7-летнего или 8-летнего плана. Много было вопросов по записке Н. С. Хрущева по реорганизации сельского хозяйства. Что по этим и другим вопросам, мол, требуется ваше присутствие, Никита Сергеевич, члены Президиума тоже такого мнения и считают ваш приезд крайне необходимым. Такова была «легенда». По существу, уже на этом Президиуме обсуждался вопрос о стиле работы Н. С. Хрущева, о мерах и методах устранения его от руководства. Раздавались робкие голоса, мол, возможно, надо разделить посты Первого секретаря ЦК КПСС и Предсовмина, оставив на посту Предсовмина Хрущева. Но, зная характер и приемы Хрущева, против этого предложения яро выступил Брежнев.

Обстановка была довольно сложной. Если бы в кое-каких звеньях получилось хотя бы малейшее колебание, то трудно было предсказать, чем все это могло закончиться. «Гордиев узел» не развязать. Пришли к единому мнению: надо рубить.

Решено было, что на Президиуме первым в обсуждении вопроса должен выступить я — «все же голос периферии» — и сразу дать почувствовать, что Украина критикует существующие порядки и стоит за изменение стиля и методов руководства. Пришли также к единому мнению, что вечером 12 октября надо звонить в Пицунду Н. С. Хрущеву и приглашать, по существу, вызывать, требовать его приезда в Москву на заседание Президиума. По логике, звонить должен был Подгорный, так как он фактически исполнял все обязанности по ЦК. Но после некоторого обсуждения и выступления Подгорного, в котором чувствовалось его нежелание звонить (а доводы были такие, что накануне Хрущев разговаривал с Подгорным и никаких подобных вопросов не возникало, поэтому звонок Подгорного будет нелогичным и может вызвать некоторое подозрение), было решено, что звонить должен Брежнев.

Где-то около 21 часа Брежнев звонит Хрущеву. Мы все находимся тут же, в комнате заседаний Президиума ЦК КПСС в Кремле. При нас состоялся разговор. Брежнев волновался, терялся, некоторые вопросы приходилось подсказывать. Чувствовалось, что Хрущев с Брежневым разговаривал строго. Последний при разговоре побледнел, губы посинели, и говорил с какой-то дрожью в голосе. Все же Брежнев кое-как провел разговор, изложил суть дела и высказал просьбу, что желательно, чтобы Н. С. Хрущев прибыл в Москву 13 октября. Брежнев нам передал, что Хрущев сказал: «Что у вас там случилось? Не можете и дня обойтись без меня? Хорошо, я подумаю. Здесь Микоян, я с ним посоветуюсь. Позвоните мне позже».

На этом первый разговор и закончился. Чувствовалось какое-то замешательство и возбуждение.

Спустя час Брежнев снова позвонил Хрущеву. Никита Сергеевич сказал с некоторым раздражением: «Хорошо, я завтра в 11. 00 вылетаю в Москву вместе с Анастасом Ивановичем».

Микоян позже говорил, что Никита Сергеевич после звонка из Москвы сказал ему: «Чувствую я, Анастас Иванович, что-то недоброе». Микоян по незнанию обстановки и простоте своей успокаивал его.

Н. С. Хрущев любил рассказывать во всех подробностях и тонкостях дела, как он организовывал борьбу с «антипартийной» группой, как арестовывал Берию. Многие методы, приемы и тактика, известные из рассказов Хрущева, были применены нами при подготовке мероприятий по смещению самого Н. С. Хрущева.

12 октября ночью в особняке № 7 на Ленинских горах я готовился, составляя тезисы выступления на Президиуме ЦК. Требовалось аргументированное и разоблачающее, обличающее пороки Хрущева выступление. Эта ночь запомнилась мне на всю жизнь. Она была очень тяжелой, ибо ни я, ни кто другой не знал, куда мы идем, и будет ли это лучше, но пути отступления уже были отрезаны, да и отступать некуда было.

13 октября. В Москву прибыли все члены ЦК КПСС. Члены ЦК от Украины тоже по команде из Киева выехали в Москву и разместились все в гостинице «Москва».

Хрущев прямо с аэродрома прибыл в свой кабинет в Кремле. Не успел он оглядеться, как вся его охрана была заменена. Тут четко сработал В. Е. Семичастный. И в дальнейшем органы КГБ полностью контролировали всю систему охраны и всю внутреннюю и внешнюю связь. Так все выходы на внутренний и внешний мир были блокированы. Что это было сделано правильно, мы в этом убедились позже.

В 3 часа дня в кремлевском зале заседаний Президиума ЦК мы были в полном сборе — все члены Президиума, кандидаты и секретари ЦК КПСС. Ждали прибытия Н. С. Хрущева и А. И. Микояна. И ждали не без волнения, а с большим напряжением, ведь мы сидели в помещении, оторванные от внешнего мира, не зная о том, что делается вокруг нас. И полагались на информацию, поступающую от Семичастного и Шелепина. Они обеспечивали все, и мы в эти часы находились в их руках и их власти.

Наконец наступила долгожданная минута, когда в зал заседаний вошли Н. С. Хрущев и А. И. Микоян. Все притихли. Хрущев поздоровался и спросил: «Ну что здесь случилось? Кто будет вести Президиум?» Так как место председательствующего занято не было, Хрущев занял его и открыл заседание. Нами так было предусмотрено, что председательствовать будет Хрущев, это, мол, признак еще одного проявления «демократической воли Президиума», хотя уже все заранее было распределено и известно, и все это было одной из деталей расписанного сценария.

Заняв председательское место, Н. С. Хрущев, ни к кому не обращаясь, спросил: «Кто же будет говорить, в чем суть вопроса?» Наступило, как говорится, гробовое молчание, хотя видно было, что и Хрущев напрягает все силы, чтобы не сорваться. Выглядит он очень усталым, осунувшимся.

После некоторого молчания и замешательства слово «для информации» взял Л. И. Брежнев — так было условлено на Президиуме до приезда Хрущева. Уже тогда даже по этому можно было понять, что основная группа членов Президиума делает ставку на Брежнева в решении предстоящих организационных вопросов. Хотя, прямо сказать, можно и нужно было делать ставку и на других, которые имели большой опыт работы и более солидную подготовку, да и другими лучшими качествами обладали. Здесь конкретно речь идет о Н. В. Подгорном, и впоследствии время само это подтвердит. Но вместе с этим надо отдать должное Брежневу: он сумел сделать информацию острой, да иначе и быть не могло, ведь шли ва-банк.

Брежнев говорил, что в Президиуме нет коллегиальности. Многие решения принимаются непродуманно. Допускается оскорбление единомышленников по работе. Непомерно возрождается и растет культ личности Хрущева. Разделение обкомов партии на промышленные и сельские — это большая ошибка, в партии и народе это не поддерживается, неприемлемо. Последняя записка по управлению сельским хозяйством путаная. Здесь все запутано. Речь Брежнева была короткой, но, правду надо сказать, содержательной, казалась аргументированной и убедительной. Но в его речи ничего не было сказано, а какова же во всех этих вопросах роль самого Президиума ЦК. Чувствовалось, что все эти «жгучие» вопросы в такой плоскости ставится впервые.

Взял слово Н. С. Хрущев. Он сказал: «Все здесь сказанное Брежневым, к моему огорчению, я, возможно, и не замечал, но мне никто никогда об этом и не говорил, а если это так, то надо бы было сказать, ведь я тоже просто человек. Кроме всего, вы ведь все меня во всем поддерживали, всегда говорили, что делается все правильно. Вас всех я принимал как единомышленников, а не противников или врагов. Вы ведь не можете сомневаться в моем честном и искреннем отношении ко всем вам. Что касается некоторых выдвинутых здесь вопросов, в том числе и разделения обкомов партии на промышленные и сельские, так ведь этот вопрос не один я решал, он обсуждался на Президиуме, а затем на Пленуме ЦК КПСС и был одобрен, в том числе и вами, здесь присутствующими. Каждое мое предложение было направлено к лучшему, а не к худшему, и каждое из них обсуждалось вместе с вами. Я предан нашей партии и народу, я, как и все, мог иметь какие-то недостатки. Так спрашивается: почему же о них мне раньше никто не сказал, разве это честно среди нас, единомышленников? Что касается допущенных грубостей к некоторым товарищам, то я приношу извинения». Вот содержание его первого выступления.

Начался самый тягостный момент, надо было начинать обсуждать вопрос. Как и было установлено, надо было мне выступать первому.

На этом прервем дневниковые записи П. Е. Шелеста. Официально стенограмма заседания Президиума ЦК КПСС 13–14 октября 1964 года не велась. Сохранились лишь рукописные записи заведующего Общим отделом ЦК В. Н. Малина.

Текст писался на специальных карточках. Вот они, с сохранением орфографии.

Из рукописных записей заведующего Общим отделом ЦК КПСС В. Н. Малина выступлений на заседании Президиума ЦК КПСС 13 октября 1964 года.

т. Шелест. (Первый секретарь ЦК КП Украины. В апреле 1964 года на праздновании 70-летия Хрущева поднял тост «За вождя партии!»)

В 1957 г. ставили задачу догнать и перегнать США, а получился провал деятельность нашу дискредитирует говорили о жилье — не выполнили.

т. Воронов. (Председатель Совета Министров РСФСР.)

В результате неправильного и непарт. отн. т. Хрущева создалась нетерпимая обстановка возник новый культ личности Хрущева. По существу коллективного рук. нет. Не терпит никаких замечаний.

т. Козлов. (Секретарь ЦК КПСС.)

Последнее совещание: т. Хрущев наговорил много ерунды. Мне говорил — вы самый опасный человек. Прекратить практику сосредоточения власти в одних руках. Отпустить на пенсию я бы проголосовал.

т. Шелепин. (Председатель Комитета партийно-государственного контроля ЦК КПСС и Совета Министров СССР.)

У вас сосред. власть вы ею стали злоупотреблять — боялись. Нетерпимая обстановка. Культ личности полностью сложился. Вера в вас падала, падала. Самомнение непомерное. Характеристика данная Лениным Сталину — полностью относится к вам. Окружили себя сомнит. людьми. Темп за 10 лет — упал. Национ. доход — с 11 % до 4 % упал. С империалистами мы должны быть на страхе. Отступаете от гл линии. Кубинский кризис — авантюра, жонглирование судьбами народа. Вы сказали «Октябрьскую революцию совершили бабы».

т. Кириленко. (Первый заместитель председателя Бюро ЦК КПСС по РСФСР.)

Речь идет о серьезных ошибках — грубо стал нарушаться ленинский стиль в руководстве. Ничем не оправдано сосредоточение власти в одних руках слащавость любите. А людей честных — отталкиваете почему вы таким стали?

т. Мазуров. (Первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии.)

Стиль работы — записки нездоровое соревнование — догнать Америку. Непрерывные реорганизации. Критики в ЦК — нет.

т. Ефремов. (Председатель Бюро ЦК КПСС по руководству сельским хозяйством.)

Вы были другим человеком. Вы грубите с кадрами. Игра в вождизм. Высмеивание и сарказм назойливо выпячивается документация с вашим именем.

т. Суслов. (Секретарь ЦК КПСС.)

Все положит. приписыв. Хрущеву, недостатки — обкомам поощряете подхалимов. Семейные выезды. Поездки Аджубея неполезны. Шумиха в печати. Самореклама. В беседе с японскими социалистами — наговорили много лишнего.

т. Гришин. (Председатель ВЦСПС.)

Газеты заполнены вашими выступлениями фотографиями. Правительственные органы парализованы. Ни ответа ни привета по вопросам материального положения (в семилетке).

т. Полянский. (Заместитель Председателя Совета Министров РСФСР.)

Другой Хрущев стал. В первую пятилетку вел себя хорошо. В последнее время захотел возвыситься над партией стал груб. Сталина поносите до неприличия неудовлет. дела в деревне. Седеет деревня. Лысенко — Аракчеев в науке. Вы 10 академиков Тимирязевки не принимаете два года, а капиталистов с ходу принимаете. Тяжелый вы человек. Теперь вы другой. Заболели манией величия. Уйти вам со всех постов в отставку.

т. Шелепин. т. Микоян ведет себя неправильно послушайте его.

т. Микоян. (Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР.)

Нет мстительности. Идет на смелое выдвижение людей. Неправильное отсечь. Т. Хрущеву разгрузить, должен оставаться у руководства партии.

т. Рашидов. (Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана.)

В вашем характере — противоречивость. Товарищей унижаете.

т. Косыгин. (Первый заместитель председателя Госплана СССР.)

Стиль т. Хрущева — не ленинский. Все сам все сам. Письма льстивые рассылаете а критические нет. Интриговали — вы не радуетесь росту людей. Доклад т. Суслова сначала хвалил потом хаил. Вас освободить от всех постов.

т. Подгорный. (Секретарь ЦК КПСС.)

Согласен с выступлениями всех (кроме т. Микояна). Мы все с уважением относились к т. Хрущеву. Сейчас он другой. Вы виноваты. Обстановка с т. Хрущевым невозможно поговорить. Лучше если бы сам попросил освободить.

т. Брежнев. (Секретарь ЦК КПСС.)

Согласен со всеми. С вами я прошел с 38 г. В 57 г. боролся за вас. Не могу вступать в сделку со своей совестью. Освободить т. Аджубея от обязанностей редактора Известий. Освободить т. Харламова от пред к-та радио и телевидения. Освободить т. Хрущева от заним. постов.

т. Хрущев. С вами бороться не могу. Вашу честность ценю. По-разному относился, прошу извинения за грубость т. Полянского и Воронова. Гл. ошибка — слабость проявил, а потом не оказал сопротивления. Грубость по адресу Сахарова признаю. Келдыша — тоже. Зерно и кукуруза — придется вам заниматься. Укрепление соц. лагеря все надо делать, чтобы трещины не было. Не прошу милости — вопрос решен. Я сказал т. Микояну — бороться не буду. Зачем буду искать краски и мазать вас. Радуюсь наконец партия выросла и может контролировать любого человека. Собрались — и мажете говном, а я не могу возразить. Выражаю с просьбой об освобожден. Если надо — как надо поступить я так и поступлю. Где жить?

Из дневниковых записей П. Е. Шелеста.

14 октября 1964 года. В 18.00 в Свердловском зале Кремля открылся Пленум ЦК. По поручению Президиума ЦК открыл заседание Н. В. Подгорный.

На повестке дня один вопрос — организационный. С докладом выступил М. А. Суслов. Сказав несколько слов о положительных моментах работы ЦК, он перешел к изложению сути вопроса по Хрущеву.

Н. С. Хрущев в президиуме, в стороне, понурив голову. Думаю, что ему было очень и очень тяжело, это надо было набраться мужества все выслушать и вытерпеть. Может быть, это было и излишним, что он присутствовал на Пленуме, это ведь для него непоправимая тяжелая морально-политическая травма. В докладе Суслова было высказано все, что было сказано в течение двух дней заседания Президиума ЦК, но некоторые вопросы еще больше обострены. Чувствовалось, что была проведена большая работа среди членов ЦК, то и дело раздавались выкрики «правильно», но это, как правило, одни и те же крикуны, они бывают во все времена. Хрущеву они тоже кричали «правильно».

В основном же Пленум проходил с большим напряжением, каждый серьезный человек чувствовал ответственность за принимаемый акт и думал о будущем: а что будет дальше?

Доклад Суслова длился около двух часов, после доклада никаких вопросов не поступило, обсуждения доклада тоже не было. Решение Пленума было принято с поспешностью, просто штурмом. В один миг освободили Н. С. Хрущева от должности Первого секретаря ЦК и Предсовмина, вывели из состава Президиума ЦК. Членом ЦК оставили. Правда, те же крикуны подавали голос, чтобы вывести его из состава ЦК. Но за это надо было голосовать тайно, и была некоторая опасность, а вдруг что? Удовлетворили просьбу Н. С. Хрущева об уходе его на пенсию. Как только это решение было принято, сделали перерыв.

Н. С. Хрущев, понурив голову, придавленный, просто раздавленный, уехал и до своей кончины не был в Свердловском зале.

Так закончилась политического карьера этого энергичного, общительного, своеобразного человека.

Свои воспоминания о снятии Хрущева оставили и другие видные деятели той эпохи. Их записки и устные рассказы содержат свое видение подробностей политической борьбы, развернувшейся в Кремле. Всплывают неизвестные прежде детали, в частности, кто готовил заявление Хрущева об освобождении его со всех постов, которое Никита Сергеевич подписал. Выясняется, что авторство принадлежало В. В. Гришину. Он же свидетельствовал, что на дачу в Пицунду, где отдыхал Хрущев, звонил именно Брежнев, а не Суслов, как потом рассказывали некоторые. При этом вызванные с мест в Кремль члены и кандидаты в члены ЦК, члены Центральной ревизионной комиссии находились в зале пленумов ЦК — рядом с залом, где заседал Президиум ЦК.

На заседании Президиума было решено, чтобы Л. И. Брежнев позвонил по телефону на госдачу в Пицунду, где отдыхал Н. С. Хрущев, и пригласил его прилететь в Москву на заседание Президиума ЦК. Войдя в соседнюю комнату, Л. И. Брежнев быстро созвонился с Н. С. Хрущевым и передал ему просьбу срочно прилететь в Москву. После некоторых колебаний Н. С. Хрущев согласился прибыть на заседание.

Прямо с аэродрома Внуково Н. С. Хрущев вместе с А. И. Микояном (он был в то время Председателем Президиума Верховного Совета СССР и находился с Хрущевым в Пицунде) приехал в Кремль и пришел в зал заседаний Президиума ЦК.

Все сидели на своих местах. Н. С. Хрущеву предложили, как и прежде, председательствовать на заседании. Первым выступил Л. И. Брежнев. Он рассказал, что в партии и стране накопилось много претензий к работе Н. С. Хрущева как Первого секретаря ЦК, Председателя Совета Министров СССР. В этих условиях целесообразно, чтобы он подал в отставку и ушел на пенсию. Далее Н. С. Хрущев предоставлял поочередно слово всем членам и кандидатам в члены Президиума ЦК. Каждый отмечал недостатки и ошибки в работе Первого секретаря ЦК, предлагал ему подать заявление об уходе на пенсию. Лишь один А. И. Микоян, не возражая против освобождения Никиты Сергеевича от занимаемых постов, рекомендовал утвердить его министром сельского хозяйства. На заседании выступал и Гришин. Он говорил, что по возрасту Н. С. Хрущеву уже трудно выполнять возложенные на него обязанности, что он стал почти недоступен для решения вопросов, возникающих у руководящих товарищей, даже входящих в состав Президиума ЦК, и что в сложившейся обстановке ему целесообразно перейти на пенсию.

Последним выступил Н. С. Хрущев. Он выразил признательность всем товарищам за критические замечания в свой адрес, посетовав на то, что раньше этих замечаний ему не высказывали. Говорил, что все свои силы, опыт, жизнь он посвятил партии. Был и будет до конца ей верен (здесь он заплакал). Сказал: пусть подготовят заявление о переходе на пенсию, которое он подпишет. Президиумом было поручено Гришину и секретарю ЦК Л. Ф. Ильичеву подготовить такое заявление. Оно было составлено, Никита Сергеевич его подписал.

У Гришина находим подробности решения вопроса о преемнике Хрущева. После того как Никита Сергеевич покинул зал Президиума ЦК, заседание было продолжено. Л. И. Брежнев предложил выдвинуть на пост Первого секретаря ЦК Н. В. Подгорного. Но тот отказался, сказав, что на этот пост надо рекомендовать Л. И. Брежнева. Такое решение было принято, и все пошли проводить Пленум ЦК. Пригласили Никиту Сергеевича. Он пришел, накинув на плечи габардиновое светлое пальто. Сел в президиум в конце стола. Вид у него был как у больного человека. Пленум доложил о заявлении Н. С. Хрущева о переходе на пенсию, о решении Президиума ЦК по этому вопросу и внес предложение освободить Н. С. Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК, члена Президиума ЦК партии и Председателя Совета Министров СССР (этот вопрос потом решался Верховным Советом СССР) в связи с уходом на пенсию. Прения по докладу на Пленуме не открывались, не выступал и Никита Сергеевич. Пленум освободил его от занимаемых постов в связи с уходом на пенсию по состоянию здоровья. Затем Пленум избрал Первым секретарем ЦК партии Л. И. Брежнева.

На состоявшейся вскоре сессии Верховного Совета СССР Н. С. Хрущева освободили от должности Председателя Совета Министров СССР. Новым председателем Совмина стал А. Н. Косыгин. В связи с уходом на пенсию А. И. Микоян был освобожден от обязанностей Председателя Президиума Верховного Совета СССР в 1965 году. На эту должность был избран Н. В. Подгорный.

День 14 октября 1964 года Н. А. Мухитдинову запомнился тем, что утром ему позвонил на работу заведующий Общим отделом ЦК Малин и сообщил, что в Свердловском зале Кремля через три часа состоится Пленум ЦК. Нуриддин Акрамович спросил о повестке дня. Главный протоколист ЦК сказал, что не знает.

Когда все собрались в зале, из боковой комнаты вышел Брежнев и занял место председательствующего. За ним остальные члены Президиума, последним показался Хрущев и сел на крайний стул с правой стороны. Сразу можно было понять, что произошло и о чем пойдет речь…

Леонид Ильич, объявив Пленум открытым, сообщил, что Президиум вносит на рассмотрение одно предложение, о чем доложит Суслов, и предоставил ему слово. Суслов говорил около тридцати минут. Это был не доклад, а сообщение, подготовленное, чувствовалось, на скорую руку. В нем назывались события, факты, обвиняющие Хрущева. В конце своего сообщения он объявил, что Никита Сергеевич подал заявление об освобождении его от занимаемой должности по состоянию здоровья.

Брежнев сказал, что, видимо, нет нужды открывать прения: вопрос ясен, к тому же есть обращение самого Хрущева. Аристов и Пегов выступили с короткими заявлениями в поддержку Суслова. Леонид Ильич зачитал проект решения. Все единогласно проголосовали.

Затем он предоставил слово Н. В. Подгорному. Тот отметил достоинства, способности и авторитет Брежнева и от имени Президиума предложил избрать его Первым секретарем ЦК КПСС, добавив, что все, находящиеся в зале, его хорошо знают и, надеется, что поддержат внесенное предложение. Он зачитал проект решения. Проголосовали за него единогласно и аплодисментами поздравили нового лидера партии.

Ну а кремлевский охранник С. П. Красиков внес свой штрих в эту историю.

Никита Сергеевич последнее время гневался не только на охрану и на соратников, но даже и на лично преданных ему друзей — Николая Викторовича Подгорного и Леонида Ильича Брежнева за то, что те позволяли себе в его присутствии курить. Курильщиков он не жаловал. Гневался с громом и молнией, с грозными окриками и даже с рукоприкладством. Подгорного, закурившего однажды при нем на Внуковском аэродроме, он с криками: «Пошел вон!» — грубо оттолкнул от себя.

А перед очередным чествованием космонавтов на Красной площади стрепетом кинулся на закурившего Брежнева, вместе с губами схватил у него сигарету с мундштуком и так рванул, что сначала раздался резкий щелчок брежневских губ, а затем щелчок кинутого на асфальт мундштука.

— Сколько раз нужно тебе говорить: не дыми мне в лицо! Сколько раз говорить?

Будущий генсек на выходку Хрущева никак не среагировал, продолжал разговаривать с Шелепиным, будто ничего не случилось.

Красиков, по его словам, поднял мундштук и протянул его Брежневу.

— И ты с ними заодно? — взвизгнул Хрущев почти в микрофон. Подбежав, снова выхватил мундштук у Брежнева и с негодованием запустил его на лестницу.

Сотрудники охраны подобрали инкрустированную дымокурню, но передавать мундштук Брежневу не рискнули: очень уж много неприятных воспоминаний нес он владельцу.

Как знать, может, именно толчки в спину, окрики и вырванный из губ мундштук и стали впоследствии теми каплями, которые и настроили членов Президиума на смещение Хрущева, заключает бывший офицер «девятки».

 

Технические детали

Члены хрущевской команды дружно возмущаются: каких только нелепых слухов не вводят в оборот общественного мнения иные всезнающие публицисты по поводу того, как протекало само возвращение Хрущева с Пицунды, какими детективными обстоятельствами оно было обставлено. Аджубей тоже иронизировал: тут и смена охраны в самолете, и невозможность связаться по радио с Москвой, и попытка лететь в Киев. Все это за гранью документального, считает хрущевский зять. Есть точные данные о прилете Хрущева в Москву, о совете ехать прямо на заседание Президиума ЦК, равно как и сведения о том, к каким мерам готов был прибегнуть Брежнев для смещения Хрущева. Сказать об этом может только бывший председатель КГБ В. Е. Семичастный. Когда он скажет, мы будем знать полную правду.

Аджубей, по его словам, мог засвидетельствовать только одно: Хрущев прилетел с Пицунды с прежней командой личной охраны, правительственный телефон в особняке, где он жил, работал исправно (по нему в те дни Алексею Ивановичу в «Известиях» неоднократно звонила жена), Хрущеву подавался автомобиль с его прежним шофером и т. д. Ни он, ни Микоян не говорили о каких-то чрезвычайных мерах вокруг их персон. Аджубею хорошо запомнилось, как вернувшись поздно вечером домой после первого заседания, Никита Сергеевич сказал начальнику своей охраны полковнику Литовченко: «Завтра утром поеду к зубному врачу».

Хрущев был в те часы очень немногословен, прошел к себе на второй этаж в кабинет и не спустился в столовую. Анастас Иванович Микоян задержался на несколько минут у подъезда. Тут стояли его сын Серго, Сергей Хрущев, Рада и Аджубей. Они услышали от него: «Хрущев забыл, что при социализме тоже может вестись борьба за власть». Еще одну фразу он сказал Аджубею: «Хорош твой друг Шелепин, ты его пропагандировал, а он тебя сейчас обливал грязью…»

Ф. М. Бурлацкий считает, что Сергей Хрущев искренне заблуждается, когда утверждает, что главной пружиной в заговоре против его отца был Брежнев. Это заблуждение, объясняет свою точку зрения известный политолог и общественный деятель хрущевского призыва, впрочем, легко понять, так как именно Брежнев должен был вызывать особую ненависть у Хрущева и его семьи после «октябрьского переворота», поскольку ни к кому другому Хрущев так хорошо не относился, как к нему. Кроме того, Сергей, вероятно, не может признаться себе самому, в какой степени он, и в особенности Аджубей были обмануты Шелепиным и Семичастным — комсомольскими «младотурками», как их между собой называли побежденные хрущевцы. Те не только сумели вкрасться к ним в доверие, выглядеть самыми надежными, закадычными друзьями-приятелями, прежде всего Аджубея, но и самым ловким образом провели родственников Хрущева в драматический момент октябрьского Пленума.

Нет, утверждает Бурлацкий, свержение Хрущева готовил вначале не Брежнев. Многие полагают, что это сделал Суслов. На самом деле начало заговору положила группа «молодежи» во главе с Шелепиным. Собирались они в самых неожиданных местах, чаще всего на стадионе во время футбольных состязаний. И там сговаривались. Особая роль отводилась Семичастному, руководителю КГБ, рекомендованному на этот пост Шелепиным. Его задача заключалась в том, чтобы парализовать охрану Хрущева. И действительно, когда Хрущева вызвали на заседание Президиума ЦК КПСС из Пицунды, где он отдыхал в это время с Микояном, его встретил на аэровокзале один Семичастный. Хрущев, видимо, сразу понял, что к чему. Но было уже поздно.

Бурлацкий ссылается при этом на сведения, можно сказать, из первых рук. Вскоре после октябрьского Пленума он с Е. Кусковым готовил речь для П. Н. Демичева, который был в ту пору секретарем ЦК. И он торжествующе рассказал им, как Шелепин собирал бывших комсомольцев, в том числе его, и как они разрабатывали план «освобождения» Хрущева. Он ясно давал понять, что инициатива исходила не от Брежнева и что тот только на последнем этапе включился в дело. Бурлацкому хорошо запомнилось взволнованное замечание Демичева: «Не знали, чем кончится все и не окажемся ли мы завтра неизвестно где». Примерно то же сообщил, правда, в скупых словах и Андропов.

А бывший председатель КГБ В. Е. Семичастный вообще рассказывал, что будто бы в суете борьбы за власть Л. И. Брежнев выяснял у него возможность чуть ли не физического устранения Хрущева. Однако, по словам Бурлацкого, Семичастный явно пытается взвалить ответственность за организацию заговора на Брежнева и снять ее с себя, выдвигая против него самые неправдоподобные обвинения.

Бурлацкий напрочь их отметает: осторожный и трусоватый Брежнев никогда не решился бы на такое предложение — убить Хрущева. Да и нравы к тому времени радикально изменились в сравнении со сталинской эпохой. Никто из членов Президиума ЦК не поддержал бы такой чудовищной акции. Бурлацкий полагает: это высказывание Семичастного служит как раз дополнительным доказательством того, что заговор исходил от них — от Шелепина, Семичастного и их ближайших приверженцев. Иначе зачем надо было бы задним числом возводить напраслину на Брежнева? В общем-то, это довольно обычное дело: когда люди начинают говорить неправду, они не могут остановиться.

И снова взгляд на эту проблему сотрудника кремлевской охраны. Неважно, что бывшего. Рассказ Анатолия Михайлова, старшего сержанта из личной охраны Хрущева, записал журналист М. Руденко из газеты «Труд».

Отдых был, как всегда: купались, загорали — как в раю. А потом стали замечать, чувствовать: происходит что-то не то.

На траверзе залива вдруг замаячили бронекатера, которых раньше здесь никогда не бывало. Прислуга стала молчаливой, замкнутой… В воздухе повисла гнетущая тишина. А главное, Никита Сергеевич несколько раз уходил с Анастасом Микояном на дальнюю косу и о чем-то с ним долго беспокойно беседовал.

Гром грянул, когда однажды среди ночи «Крокодил» (так бойцы называли своего командира, майора по званию. — Н. З.) вдруг объявил о «немедленном свертывании постов» и возвращении в Москву.

Часа в четыре утра они уже были на аэродроме, а еще через полчаса Ил-18, нагруженный под завязку пассажирами, челядью и охраной, взлетел и взял курс на Москву.

Казалось бы, обычное дело: ведь летали с Никитой Сергеевичем много раз. И он всегда был приветлив, находил минуту, чтобы выйти и перекинуться парой прибауток. На этот раз все было иначе.

Явно чем-то расстроенный, он принялся вдруг расхаживать по дорожке салона, нервно потирая руки и озираясь по сторонам. И минут через десять впервые за все годы забарабанил кулаком в задраенную дверь пилотской кабины, которую — и Хрущев прекрасно знал об этом — пилотам категорически запрещалось открывать в полете.

Как и следовало ожидать, на стук Никиты Сергеевича никто не отзывался. Минут через пять он постучал снова. И снова «глухо». Тогда бросился к «Крокодилу»:

— Майор! Приказываю экипажу лететь на Киев! В столице — заговор!..

Охранники, конечно, наблюдали за Никитой Сергеевичем и уже внутренне напряглись до предела.

Их шеф, разумеется, был закаленным, много повидавшим на своем майорском веку служакой. Но и он от слов Хрущева опешил…

Повторив несколько раз свой приказ, Никита Сергеевич принялся ходить от одного к другому, хватая каждого за рукава:

— Товарищи, заговор! Поворачивайте на Киев!

Драма усугублялась тем, что охранникам категорически запрещалось разговаривать с вождем. И сцена эта от их молчания становилась просто невыносимой!

Хрущев на некоторое время впал в оцепенение, посидел молча, затем снова поднялся и подскочил к «Крокодилу» с криком:

— Полковник! Ты Герой Советского Союза! Поворачивай на Киев. Это мой последний приказ.

«Крокодил» отмолчался снова, и Никита Сеогеевич крикнул всем с нотками непередаваемой тоски и отчаяния в голосе:

— Ребята! Вы все — Герои Советского Союза! Летим на Киев. Там — наше спасение…

Видя, что охрана в «отключке», Хрущев вскоре прекратил эти призывы и удалился в свой салон.

Дошло дело наконец до приземления. Невыносимо долго самолет рулил куда-то по полосе, не подавали трап… Те, кто мельком взглянул в иллюминатор, обомлели: подъехал не традиционный лимузин вождя, а предназначенный для охраны облезлый ЗИЛ.

Томительно долго открывали дверь, в которую первой юркнула стюардесса в белых перчатках и встала на верхней ступеньке с левой стороны. Следом шагнул нахохлившийся Никита Сергеевич, понурив голову и став от этого еще ниже. Увидев там, внизу, трех цековских деятелей «второго сорта», переминавшихся в неловких позах, Хрущев дал волю переполнявшим его душу чувствам:

— Предатели! Христопродавцы! Перестреляю, как собак!..

В это мгновение силы оставили его, и в тишине все услышали глухие рыдания, прерывавшиеся время от времени проклятьями и угрозами…

 

Губительный путь

Из выступления министра обороны Р. Я. Малиновского на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 14 октября 1964 года.

Развенчивая культ Сталина, Хрущев создавал свой. Перестал советоваться и все возражения отвергал с ходу. Поэтому люди стали избегать высказывать свои мысли.

Карибский кризис мы создали сами и с трудом выкрутились. В итоге мы тут много потеряли, и наш авторитет оказался подмоченным.

Реорганизацию и сокращение армии провели непродуманно. Миллион двести тысяч у нас не получилось. Потом был поход против авиации как анахронизма. Здесь он пошел вопреки логике и принес прямой вред. Не соглашавшихся с ним обзывал рутинерами. Все это било по нашей боеготовности.

Флот. Десять лет утверждалась программа строительства. Но и сегодня нельзя сказать, что все утрясено. А совсем недавно под удар попали танки…

Ракетная техника. Челомей (академик АН СССР, конструктор крылатых ракет. — Н. З.) через Сережу (сын Хрущева, работал у Челомея. — Н. З.) обрабатывал папу, как хотел, всеми силами тянул свою «крылатку». А Сережа делал погоду своими докладами отцу из первых рук. С большим трудом и даже с помощью обмана прошла «штука» Макеева (создатель баллистических ракет. — Н. З.).

На Пленуме и другие военные говорили о том, что Хрущев с легкостью неимоверной, как подгулявший купчик, творил свою волю. Однажды ему показали боевую машину пехоты, на что он ответил: «Раз есть снаряд, пробивающий броню, делайте простые автомобили». Корабль, по его выражению, должен был стать «крылатым, ныряющим, плавающим». Даже самое богатое воображение не могло представить корабль, обладающий одновременно всеми этими свойствами.

Странно, если бы было иначе. У Хрущева было воинское звание всего лишь генерал-лейтенанта, которое он получил в 1943 году. Специального военного образования он не имел. Назначался членом Военного совета Юго-Западного направления, ряда фронтов. Впрочем, сравнивать его военные заслуги с заслугами поистине видных военачальников вряд ли уместно. Некоторые живописные полотна 50-60-х годов воспевали военное мужество и полководческую мудрость Никиты Сергеевича. Однако ни документы военной поры, ни воспоминания соратников, ни даже собственные мемуары Хрущева не дают подтверждения этому. Полотна свидетельствуют лишь о том, что и он, увы, как многие государственные деятели, не избежал искушения быть запечатленным в героическом виде. На войне он был человеком, в меру сил старавшимся добросовестно выполнять свои обязанности, но не оказывавшим существенного влияния на ход событий.

Из беседы Ф. Чуева с Л. Кагановичем:

Каганович. Я Хрущева выдвигал. Он был способный человек. Но самоуверенный. Попал не на свое место. В качестве секретаря обкома, крайкома он мог бы работать и работать. А попал на пост секретаря ЦК, голова у него вскружилась, а главное, он линию непартийную повел шумно очень. То же самое о Сталине можно было по-другому провести.

Я выдвигал Хрущева. Я считал его способным. Но он был троцкист. И я доложил Сталину, что он был троцкистом. Я говорил, когда выбирали его в МК. Сталин спрашивает: «А сейчас как?» Я говорю: «Он борется с троцкистами, активно выступает, искренне борется». Сталин тогда: «Вы выступите на конференции от имени ЦК, что ЦК ему доверяет». Так и было.

Чуев. Этот эпизод я слышал в таком виде. Уже после «антипартийной группы» Хрущев выступал и сказал примерно так: «Каганович хотел меня уничтожить. Когда меня выдвигали в МК, в последний момент Каганович встал и сказал: «Товарищ Сталин! Хрущев был троцкистом». А Сталин говорит: «Товарищ Каганович, мы об этом знаем».

Каганович. Серьезно?

Чуев. Да, так рассказывают.

Каганович. Я пишу Сталину записку, кого я выдвигаю. И вот Хрущева выдвигаю. А он был троцкистом. Я должен выступать на конференции. Он подошел ко мне со слезами: «Как мне быть? Говорить ли мне на конференции, не говорить?» Я говорю: «Я посоветуюсь со Сталиным». Сталин сказал: «Ну, хорошо, он был троцкистом, пусть выступит, расскажет. Потом ты выступишь и скажешь: ЦК знает это и доверяет ему…» Так и было сделано.

К горьким, но симптоматичным выводам приходит ветеран госбезопасности, один из ее руководителей в последние перед развалом Советского Союза времена, генерал армии Ф. Д. Бобков.

Глядя на все, что происходило в стране, через призму той деятельности, которой ему самому приходилось заниматься, он задумывается: какие же политические процессы привели, по существу, к краху советской государственности? И здесь в первую очередь ему хочется сказать о партии. Не зря же в американских планах «холодной войны» разрушению коммунистической партии в СССР придавалось первостепенное значение.

Никаким президентским указом «закрыть» компартию невозможно. Партия начала утрачивать свое истинное значение намного раньше, когда ее вынудили заниматься хозяйственными вопросами, превратив в инструмент экономической, а не политической деятельности. Произошло не только сращивание партии с государством и создание так называемого партийно-государственного аппарата, фактически партия отошла от своей истинной роли. Она взяла на себя руководство и контроль над государством, и это привело к тяжелейшим последствиям.

До войны в партийном аппарате не существовало хозяйственных структур. Хотя аппарат этот и влиял на государственную деятельность, но все-таки в значительной степени он занимался партийно-политической работой, не случайно же в структуре партийных органов основным считался тогда отдел агитации и пропаганды. В годы войны ЦК партии превратился в аппарат Государственного комитета обороны, которому была подчинена вся хозяйственная жизнь страны. Комитет руководил промышленностью, сельским хозяйством, культурой. Все советские и государственные органы, начиная с Совнаркома, были подчинены ЦК партии, который фактически взял на себя всю исполнительную власть. В условиях военного времени это было необходимо. Но вот кончилась война, и ХIХ съезд партии открывал перед страной совсем иные перспективы. Решения съезда по кадровым вопросам предполагали коренным образом изменить функциональную роль партии в государстве. Сейчас, когда Бобков размышляет над всем этим, ему представляется, что партия постепенно начинала отходить от хозяйственных дел. Недаром съезд предлагал новую структуру руководства партии: вместо Политбюро был создан Президиум ЦК, в составе которого появилось много новых имен, главным образом, людей молодых, энергичных, как тогда представлялось — лучшая часть интеллектуальных сил. Съезд избрал в Президиум ЦК 25 членов и 11 кандидатов.

Все, казалось, шло к тому, что партия вернется к своей основной идеологической работе, хозяйственными проблемами снова займется правительство. К сожалению, этого не произошло. С приходом к власти Хрущева все вернулось на круги своя.

5 марта 1953 года умер Сталин, и уже на следующий день был создан новый Президиум ЦК, куда вошли всего девять человек — только те, кто входил в состав Политбюро до ХIХ съезда. В кандидатах, как и прежде, остались четыре человека. Значительно позже Президиуму вернули старое название — Политбюро, но надежды на уход партии из сферы хозяйственной деятельности не сбылись, напротив, основное место в аппарате ЦК заняли отраслевые отделы: промышленный, транспортный, сельскохозяйственный. Руководство хозяйством полностью захлестнуло партийных работников всех рангов — от сельских райкомовцев до аппаратчиков ЦК. А коль скоро партию окончательно превратили в инструмент хозяйствования, то партийные работники все чаще и чаще дискредитировали себя в глазах общества, тем более что многие из них в экономике были абсолютно некомпетентны, но считали, что им дано право поучать специалистов, требовать выполнения заведомо нереальных планов и сурово взыскивать за просчеты и ошибки вплоть до исключения из партии и возбуждения уголовного дела. И здесь тон задавал Хрущев.

Решения ХIХ съезда партии открывали перед страной широкие перспективы, но путь, по которому ее повел Н. С. Хрущев, оказался губительным. Сталин дважды упустил возможность возродить авторитет партии, хотя после ХIХ съезда такая перспектива наметилась. Хрущев тоже не воспользовался ею, и в этом состояла его роковая ошибка. Не сумели исправить положение и его преемники, что послужило в конечном счете одной из главных причин развала партии и государства.

Что можно добавить к этим горестным заметкам умного, усталого человека? Действительно, Хрущев сознательно создавал отраслевые отделы ЦК, укрепляя свои позиции в борьбе с Маленковым, а потом с Булганиным, возглавлявшими Совет Министров.

И еще мнение одного очень умного человека, доктора исторических наук профессора Р. И. Косолапова. Ричард Иванович тоже отличается широтой охвата исторических событий, глубоким анализом причинно-следственных связей.

Р. И. Косолапов считает, что секретный доклад «О культе личности и его последствиях», с которым Хрущев выступил 25 февраля 1956 года, готовился узкой группой лиц (называют обычно Петра Поспелова и Дмитрия Шепилова) и был вынесен на съезд самочинно, без коллективного одобрения. «Он обманул ЦК», — говорил Косолапову Дмитрий Чесноков, бывший тогда членом Президиума ЦК КПСС. Хрущева частенько, прежде всего на Западе, похваливали за такую «смелость», но, в сущности, поведение его было антипартийным. Ведь прений по докладу не открывали, ограничившись резолюцией в десять строк. В силу этого то, что потом громко именовалось «линией» или же «духом ХХ съезда», строго говоря, так и не получило статуса партийной легитимности.

Дело вовсе не в том, что Сталина-де не за что было критиковать, как до сих пор утверждают некоторые ветераны. Ответственность Сталина за многочисленные проявления произвола, политические ошибки и нарушение законности не подлежит сомнению. Дело в другом, а именно в том, что хрущевская критика велась как бы со стороны. Она била по всей партии и каждому коммунисту, задевала, перехлестывая через край, несмотря на ритуальные поклоны, Ленина, теорию и практику научного коммунизма. Не случайно в стане его противников поднялся радостный ажиотаж. Ликовали все антисоветчики — от колчаковцев до власовцев, от уцелевших гитлеровцев до маккартистов. С тех пор жупел сталинизма был взят на вооружение различными отрядами реакции и контрреволюции.

Нет сомнения в том, что КПСС легко перенесла бы прививаемую ей хрущевцами болезнь мещанского самоедства, будь партийные кадры способны на взвешенный конкретно-исторический анализ. В репрессиях, приведших к гибели немало невинных людей, они могли бы увидеть сложное проявление классовой борьбы, ее не понятых Сталиным новых форм, в частности, проникновения в правоохранительные органы чужеродных элементов, которые как раз к тому и стремились, чтобы дискредитировать и обескровить Советскую власть, зачастую разя доверенным ей мечом и тех, кто был ей предан. Разве не наблюдали мы в 60-80-х годах аналогичное проникновение в мозговые структуры советского общества — аппарат ЦК КПСС и Академию наук СССР — антимарксистов и антикоммунистов, которые все более откровенно работали не на упрочение, а на демонтаж социализма, освящая своими «учеными» титулами буквально все, что шло «из-за бугра»? Только крах горбачевской «перестройки» и капитализаторская горечь ельцинских «реформ» позволили всерьез осознать, какие силы были вызваны к жизни Хрущевым.

Тогда это так не оценивалось, но реакция начала шаг за шагом теснить позиции социализма. Подрыв целостной плановой экономики непродуманным региональным дроблением народнохозяйственного комплекса на совнархозы; деградация производительных сил аграрного сектора, обеспеченная ликвидацией машинно-тракторных станций; кукурузный шаблон «от Сухуми до Якутии» и погром травопольной системы земледелия; вытеснение сельского населения в города гонениями на личное подсобное хозяйство; ослабление сети бытового обслуживания поспешным огосударствлением промышленной кооперации — таковы лишь некоторые хрущевские «художества», шедшие вразрез с принятыми ранее научными установками.

Однако главное, о чем приходится сожалеть, обозревая сорокалетний период, — это общая дезорганизация развития страны. Навязанный ХХI съезду голословный вывод о «полной и окончательной победе социализма» резко снизил требования к новому строю и размагнитил кадры. В том же направлении сработала и принятая ХХII съездом Программа КПСС, которая наметила построение в основном коммунистического общества на рубеже 80-х годов и, в силу своей утопичности, вскоре стала дискредитировать эту идею. «Оттепель» дала распутицу.

На ХIХ партсъезде (05–14.10.52) состоялось переименование ВКП (большевиков) в КПСС под тем предлогом, что с победой ленинизма меньшевистское, буржуазно-оппортунистическое крыло в партии якобы перестало существовать. Сталину тут изменила обычная осмотрительность. Он должен был не только помнить, что России часто мстила ее мелкобуржуазность, но и учесть, что ВКП(б), образно говоря, дважды погибнув на полях Отечественной войны, имела в значительной степени обновленный состав, правда, обстрелянный в огне сражений, но сильно нуждающийся в идейно-политической закалке. Вирус меньшевизма (правого и левого) никогда не покидал КПСС и всякий раз оживлялся, когда в обществе в силу тех или иных причин активизировались капиталистические тенденции. Думающие старые партийцы, начинавшие работать еще до войны, называли деятелей из высшего руководства, «хромавших на правую ножку», — Георгия Маленкова, Лаврентия Берию, Анастаса Микояна, а также Никиту Хрущева. По-видимому, этот уклон и реализовался в дальнейшем, оседлав реальную потребность общества в высвобождении инициативы масс, всесторонней демократизации.

Сталин, несмотря на потери командного состава Красной Армии в результате прискорбных репрессий 30-х годов и поражений первого года войны, блестяще справился с формированием офицерского корпуса, который во всем мире был признан образцовым. Свой звездный урожай Никита Хрущев, а потом и Леонид Брежнев собирали с трудов ученых и конструкторов, инженеров и рабочих тех перспективных отраслей, которые заложил он: гидро- и атомной энергетики, авиа- и ракетостроения, космонавтики и радиотехники. Но подготовить столь же профессионально и нравственно безупречную когорту партийно-государственных руководителей Сталин не сумел. Нельзя сказать, что он не пытался это делать. «Как-то в 1947 году, — вспоминал Микоян, — Сталин выдвинул предложение о том, чтобы каждый из нас подготовил из среды своих работников 5–6 человек, таких, которые могли бы заменить нас, когда ЦК сочтет нужным это сделать. Он это повторял несколько раз, настаивал». Однако, судя по той же микояновской записи, это жизненно значимое для советского строя предложение натолкнулось на доказывание чиновниками собственной незаменимости и, по сути, саботировалось.

И, наконец, портрет самого творца «оттепели», скорее напоминавшей распутицу. Доктор исторических наук А. Понамарев, специализирующийся на хрущевской эпохе и личности ее творца, пишет, что и сегодня, отмечая вероломство, мстительность Хрущева, как правило, приводят лишь факты, относящиеся к первым годам после смерти Сталина: закулисные маневры при освобождении с занимаемых высоких постов В. М. Молотова, Г. М. Маленкова, Н. А. Булганина, безжалостная дискредитация маршала Г. К. Жукова и т. д. Между тем эти качества Хрущев проявил еще в предвоенные годы, возглавляя вначале московскую, а затем украинскую партийные организации. Да и в доверие к «вождю» он вошел во многом благодаря откровенному подхалимажу и активнейшему участию в массовых репрессиях. Могут сказать, что в этом повинен не только он. Бесспорно. Но то, что среди первых секретарей местных партийных организаций тех лет особенно рьяно действовал именно Хрущев, подтверждают сохранившиеся документы, хотя Никита Сергеевич изрядно «почистил» архивы, уничтожая все, что бросало на него тень. Сохранившихся материалов достаточно для характеристики его деятельности в те недоброй памяти годы.

Еще в 1930 году, избранный по требованию тогдашнего руководителя Московской партийной организации Л. М. Кагановича секретарем партячейки Промакадемии ВСНХ, Хрущев учинил в ней настоящий погром. В течение двух-трех месяцев там устроили «проработку» десяткам коммунистов. Обвинение — связи с «бухаринцами». Исключение из партии или строгий выговор, а затем, как правило, изгнание из академии обрушились на головы почти 40 человек. Уже тогда некоторые из «проштрафившихся» обвиняли секретаря ячейки в ударах «ниже пояса». «В ответ на оглашенное тов. Хрущевым заявление, — говорил один из них, — что якобы я веду на швейной фабрике явно фракционную работу и что брат у меня бывший белый офицер, с которым поддерживаю связь, категорически отрицаю и заявляю, что это наглая ложь». «Два месяца нахожусь под ударом, — жаловался другой. — Я не понимаю, чего вы от меня хотите. Вы меня пытаете».

В начале 1932 года, когда Хрущев с помощью Л. М. Кагановича продолжает пробиваться наверх, один из столичных функционеров записал в своем дневнике: «Меня и некоторых других удивляет быстрый скачок Хрущева. Очень плохо учился в Промакадемии. Теперь — второй секретарь, вместе с Кагановичем. Но удивительно недалекий и большой подхалим». Он же, присутствуя в ноябре 1936 г. на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов, где обсуждалась новая Конституция страны, заносит в дневник следующие оценки происходящего: «Все по мере сил славословят т. Сталина. Особенно выделяется славословие Хрущева… Все его длинное выступление, вернее чтение, пронизано явным заискиванием. Даже т. Сталин, слушая его, все время хмурится… В речи Хрущева склонялось имя Сталина много больше полсотни раз. Это становилось неприятным».

Но особенно проявила себя «восходящая партийная звезда» в борьбе с «врагами народа». В январе 1936 года, подводя итоги проверки партийных документов в столичной организации, Хрущев хладнокровно докладывал пленуму горкома: «Арестовано только 308 человек. Надо сказать, что не так уж много мы арестовали людей… 308 человек для нашей Московской организации — это мало». Даже принимая во внимание обстановку того времени, нельзя не поражаться цинизму формулировок Хрущева. В отчетных докладах летом 1937 года на IV Московской городской и областной партийных конференциях уже в самом начале работы он сообщил делегатам, что «агенты врагов народа» просочились на районные, городскую и областную конференции. «Я фамилии покамест называть не буду, — заявил Хрущев, — и вы меня не заставите. У нас бывает до известного времени так, но нужно будет, мы не постесняемся, мы скажем…»

Сомнения, поучал он, черта не наша, не большевистская. И в качестве примера сослался на самого себя, как он поступил в недавней ситуации. «Вот на 1-м заводе вышел какой-то слюнтяй, подголосок или голос врагов, троцкистов и начал болтать… Его коммунисты сволторозили и хорошо набили ему морду. Некоторые сейчас же позвонили в МК: «Как это так, избили?» — А я им сказал: молодцы, что избили. Молодцы».

Временами тон докладов мало чем отличался от инструктажа тех лет в ведомстве внутренних дел. «В Калуге — там надо покопаться, там все не раскопали, — давалась установка делегатам, — там, надо иметь в виду, жили Каменев и Зиновьев в свое время. Безусловно, они свое гнездо какое-то оставили. Покопаться следует и в Москве, и на предприятиях, и в учреждениях».

При молчаливом согласии «рулевого московских большевиков» (а по некоторым сведениям, он не чурался и сам присутствия при допросах арестованных) органы НКВД буквально выкосили значительную часть московского актива. Были репрессированы 35 из 38 секретарей МК и МГК ВКП(б), работавших в 1935–1937 годах, 136 из 146 секретарей райкомов и горкомов, многие руководящие советские, профсоюзные и комсомольские работники.

Много лет спустя в своих воспоминаниях Хрущев пытался доказать, что на Украине, куда Сталин направил его наводить порядок, ему пришлось расхлебывать последствия «ежовщины». По ней, мол, как «Мамай прошел». Однако утверждения Хрущева находятся в явном противоречии с известными фактами. На проходившем летом 1938 года съезде компартии республики один из первых секретарей обкомов отвесил «комплимент» в адрес «шефа»: «Я присоединяюсь к мнению товарищей о том, что настоящий беспощадный разгром врагов народа на Украине начался после того, как Центральный Комитет ВКП(б) прислал руководить большевиками Украины тов. Никиту Сергеевича Хрущева. Теперь трудящиеся Украины могут быть уверены, что разгром агентуры польских панов, немецких баронов будет доведен до конца».

Кстати, на реплику Кагановича уже на июньском (1957 г.) Пленуме ЦК: «А вы не арестовывали людей на Украине?» — Никита Сергеевич не нашелся что ответить. Почти прямым текстом о причастности его к массовым репрессиям сказал на этом же Пленуме и маршал Жуков, что ему «аукнулось» буквально через четыре месяца!

Даже в 1939–1940 годах, когда число репрессий уменьшилось, Хрущев все еще продолжал свирепствовать. Выступая в марте 1939 года на ХVIII съезде партии, он захлебывался, живуписуя, каких успехов удалось добиться в искоренении инакомыслия на Украине, перещеголял в этом отношении даже выступившего незадолго до него Берию. «Подлые шпионы любченки, хвыли, затонские и другая нечисть, эти изверги, отбросы человечества», — неслось с трибуны по адресу бывших республиканских руководителей. Их обвиняли во всевозможных преступлениях, вплоть до сознательного развала животноводства. «Мы будем травить как тараканов всякую мерзость» — самое мягкое из хрущевских выражений по поводу троцкистов, бухаринцев и других людей, попавших в разряд «врагов партии и народа».

Могут сказать: да, Хрущев, как и все окружение Сталина, виноват во многих беззакониях. Но он нашел в себе мужество сказать жестокую правду о культе личности, положил начало тому, что теперь принято называть «оттепелью». Весь вопрос в том, что заставило его так поступить: проснувшаяся совесть, раскаяние за участие в том, что творил в стране сталинский режим, или жажда власти, во имя которой хороши любые политические маневры. Во всяком случае, судя по тому, что творил в последние годы своего «царствования» Никита Сергеевич, его нельзя отнести к раскаявшимся грешникам.

Из докладной записки Комиссии Политбюро по реабилитации жертв политических репрессий (возглавлялась А. Н. Яковлевым):

Н. С. Хрущев, работая в 1936–1937 годах первым секретарем МК и МГК ВКП(б), а с 1938 года — первым секретарем ЦК КП(б)У, лично давал согласие на аресты значительного числа партийных и советских работников. В архиве КГБ хранятся документальные материалы, свидетельствующие о причастности Хрущева к проведению массовых репрессий в Москве, Московской области и на Украине в предвоенные годы. Он, в частности, сам направлял документы с предложениями об арестах руководящих работников Моссовета, Московского обкома партии. Всего за 1936–1937 годы органами НКВД Москвы и Московской области было репрессировано 55 тысяч 741 человек.

С января 1938 года Хрущев возглавлял партийную организацию Украины. В 1938 году на Украине было арестовано 106 тысяч 119 человек. Репрессии не прекратились и в последующие годы. В 1939 году было арестовано около 12 тысяч человек, а в 1940 году — около 50 тысяч человек. Всего за 1938–1940 годы на Украине было арестовано 167 тысяч 465 человек.

Усиление репрессий в 1938 году на Украине НКВД объяснял тем, что в связи с приездом Хрущева особо возросла контрреволюционная активность правотроцкистского подполья. Лично Хрущевым были санкционированы репрессии в отношении нескольких сот человек, которые подозревались в организации против него террористического акта.

Летом 1938 года с санкции Хрущева была арестована большая группа руководящих работников партийных, советских, хозяйственных органов и в их числе заместители председателя Совнаркома УССР, наркомы, заместители наркомов, секретари областных комитетов партии. Все они были осуждены к высшей мере наказания или длительным срокам заключения. По спискам, направленным НКВД СССР в Политбюро только за 1938 год, было дано согласие на репрессии 2140 человек из числа республиканского партийного и советского актива.

К исторической оценке хрущевской эпохи возвращалось каждое новое руководство страны. Не обошлось без этого и при Андропове.

Из рабочей записи заседания Политбюро ЦК КПСС 12 июля 1983 года.

Черненко (рассказывает о встрече с Молотовым, восстановленным в КПСС). Я принимал Молотова, беседовал с ним. Он воспринял наше решение с большой радостью и чуть не прослезился. Молотов сказал, что это решение означает его второе рождение. Молотову сейчас 93 года, но выглядит он достаточно бодрым и говорит твердо. Он заявил, что Политбюро ЦК сохраняет и продолжает ту работу, которую настойчиво вела партия. Только, мол, плохо, что работаете вы, как и мы раньше, допоздна. Молотов рассказал о том, что он интересуется прессой, читает периодические журналы. Он заявил: ведете вы дело правильно, за это и получаете поддержку народа…

Устинов. Это важная оценка с его стороны.

Тихонов. В целом мы правильно сделали, что восстановили его в партии…

Черненко. Но вслед за этим в ЦК КПСС поступили письма Маленкова и Кагановича, а также от Шелепина, в котором он заявляет о том, что-де был последовательным борцом против Хрущева, и излагает ряд своих просьб.

Разрешите мне зачитать письмо Кагановича. (Читает письмо.) Письмо аналогичного содержания, с признанием своих ошибок прислал и Маленков…

Устинов. А на мой взгляд, Маленкова и Кагановича надо было бы восстановить в партии. Это все же были деятели, руководители. Скажу прямо, что если бы не Хрущев, то решение об исключении этих людей из партии принято не было бы. Вообще не было бы тех вопиющих безобразий, которые допустил Хрущев по отношению к Сталину. Сталин, Сталин, что бы там ни говорилось, — это наша история. Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина.

Громыко. На мой взгляд, надо восстановить в партии эту двойку. Они входили в состав руководства партии и государства, долгие годы руководили определенными участками работы. Сомневаюсь, что это были люди недостойные. Для Хрущева главная задача заключалась в том, чтобы решить кадровые вопросы, а не выявить ошибки, допущенные отдельными людьми…

Чебриков. Я хотел бы сообщить, что западные радиостанции передают уже длительное время сообщение о восстановлении Молотова в партии. Причем они ссылаются на то, что до сих пор трудящиеся нашей страны и партия об этом ничего не знают. Может быть, нам следует поместить сообщение в Информационном бюллетене ЦК КПСС о восстановлении Молотова в партии?

Что касается вопроса о восстановлении в партии Маленкова и Кагановича, то я бы попросил дать нам некоторое время, чтобы подготовить справку о тех резолюциях, которые писали эти деятели на списках репрессированных. Ведь в случае восстановления их в партии можно ожидать немалый поток писем от реабилитированных в 50-х годах, которые, конечно, будут против восстановления их в партии, особенно Кагановича. Но надо быть к этому готовыми. Я думаю, что такая справка должна быть в поле зрения Политбюро ЦК при принятии окончательного решения.

Тихонов. Да, если бы не Хрущев, они не были бы исключены из партии. Он нас, нашу политику запачкал и очернил в глазах всего мира.

Чебриков. Кроме того, при Хрущеве ряд лиц вообще незаконно реабилитирован. Дело в том, что они были наказаны вполне правильно. Возьмите, например, Солженицына.

Горбачев. Я думаю, что можно было бы обойтись без публикации в Информационном бюллетене ЦК КПСС сообщения о восстановлении Молотова в партии. Отдел организационно-партийной работы мог бы в оперативном порядке сообщить об этом в крайкомы и обкомы партии. Что касается Маленкова и Кагановича, то я тоже выступил бы за их восстановление в партии. Причем время восстановления не нужно, видимо, связывать с предстоящим съездом партии.

Романов. Да, люди эти уже пожилые, могут и умереть.

Устинов. В оценке деятельности Хрущева я, как говорится, стою насмерть. Он нам очень навредил. Подумайте только, что он сделал с нашей историей, со Сталиным. По положительному образу Советского Союза в глазах внешнего мира он нанес непоправимый удар. Не секрет, что западники нас никогда не любили. Но Хрущев им дал в руки такие аргументы, такой материал, который нас опорочил на долгие годы.

Громыко. Фактически благодаря ему и родился так называемый еврокоммунизм.

Тихонов. А что он сделал с нашей экономикой! Мне самому довелось работать в совнархозе.

Горбачев. А с партией, разделив ее на промышленные и сельские партийные организации!..

Черненко. Что касается письма Шелепина, то он, в конце концов, просит для себя обеспечения на уровне бывших членов Политбюро.

Устинов. На мой взгляд, с него вполне достаточно того, что получил при уходе на пенсию. Зря он ставит такой вопрос.

Черненко. Я думаю, что по всем этим вопросам мы пока ограничимся обменом мнениями. Но как вы сами понимаете, к ним еще придется вернуться.

В апреле 1994 года в демократической России отмечали столетний юбилей со дня рождения Никиты Сергеевича Хрущева. Торжества проходили по высшему разряду — в Колонном зале Дома союзов. А в помещении научно-исследовательского центра «Фонд Горбачева» состоялась международная научная конференция.

В отличие от Колонного зала, где юбиляру курили фимиам, на конференции некоторые выступавшие говорили правду. Например, академик ВАСХНИЛ Александр Никонов сообщил: в результате деятельности юбиляра в России исчезло 139 тысяч «неперспективных деревень». Они исчезали со скоростью 13 деревень в день!

В выступлениях других ученых, поработавших в когда-то наглухо запертых архивах, содержались и вовсе сенсационные сведения. Оказывается, Хрущев и Жданов выступали одновременно, в один и тот же день, в Киеве и Ленинграде с одинаковыми по сути и по разносной форме докладами о положении в литературе и искусстве. Но Никита Сергеевич «уступил лыжню» Жданову. Доклад свой он не издал. Не захотел прославиться.

После распада Советского Союза стали известны и некоторые факты его «пролетарско-шахтерского» происхождения. Генералы с Лубянской площади, проверявшие его анкету, раскрыли тайну: родился Никита Сергеевич в семье шорника, производившего для продажи хомуты, подпруги, вожжи, а также лямки из сыромятной кожи, которые покупали в начале века шахтеры Донбасса для перевозки с их помощью в шахтах вагонеток с углем. Будучи еще подростком, Никита стал возить эти лямки в Донбасс и непосредственно в шахтах их продавать.