59

«Домой!»

Ожидание у бункера.

Женщина, которая показалась Джонни знакомой.

С каждой минутой все больше людей торопилось выйти из бункера. Советский офицер в темной кожанке и два солдата с автоматами продолжали стоять у входа, казалось, безучастно смотря на черную прямоугольную дыру ворот и наблюдая за вереницей мирных жителей.

Женщины и дети, подростки и старики с серыми, истощенными лицами выходили на дневной свет. Они щурились, вздрагивали, замечая стоявший рядом танк. Спокойным движением руки офицер, который давно убрал свой пистолет в кобуру, показывал им на площадь. Люди не всегда сразу понимали этот жест.

— Домой! — говорил офицер и улыбался, хотя и не очень ласково, но все же улыбался.

Домой? Что такое домой? Может быть, нах хаузе? Ах, так это и значит, домой! Нам разрешили идти домой!

Данке, филен данк!

Люди расходились по домам. Но некоторые из них оставались немного постоять и растерянно смотрели на советских солдат, как будто только теперь начиная осознавать, что они живы. Но в то же время их терзало и нескрываемое любопытство.

Однако не каждому, кто выходил из бункера, было разрешено уходить домой, как вскоре установил Джонни. Русские задерживали всех, кто носил военную форму. Мальчик смотрел и удивлялся, как много военных, полицейских и эсэсовцев нашли убежище в бункере. Видимо, все они имели какое-то отношение к гарнизону крепости, как, например, зенитчики, чьи пушки смотрели в разных направлениях.

Пленные молча повиновались. Можно было подумать, что они уже раньше представляли себе, что именно должно с ними случиться. Лишь у некоторых из них на лице появлялось презрительное выражение.

Джонни все время смотрел на вход в бункер и ждал, когда из него появится Франц. Он устроился недалеко от группы советских солдат, которые уселись на краю огромной воронки от снаряда на сырую, еще пахнувшую дымом, порохом землю. Обмундирование у них было покрыто толстым слоем пыли. Все они держали самокрутки в своих коричневых, натруженных руках и медленно курили, делая глубокие затяжки, а потом не спеша выпускали дым через рот или нос. Некоторые расправлялись со своим сухим пайком, который они доставали из парусиновых вещмешков. Джонни иногда казалось, что все они давно не спали и могут заснуть прямо за едой.

Тем временем люди прямо-таки сплошным потоком текли из бункера. В бункере прошел слух о том, что русские никого и пальцем не трогают. Старый мужчина с морщинистым лицом, опиравшийся на деревянные костыли, попросил покурить. Солдат протянул ему самокрутку.

С грузовика, стоявшего рядом, подали помятую алюминиевую кружку, которая переходила из рук в руки. Каждый, кто пил из нее, будь то мужчина или женщина, солдат или офицер, казалось, напивались так, как будто в последующие дни им уже не дадут ни капли воды. Недалеко от машины стояла бедно одетая женщина с детской коляской, в которой пищал маленький ребенок, а мальчик и девочка в изорванных ботинках и заплатанной одежде выжидающе держались около коляски. Увидев их, из башни танка высунулся молодой солдат и протянул женщине хлеб и банку консервов.

— Да, это же так много! — удивленно воскликнул мальчик и показал рукой на танкиста с плоским, коричневым лицом и слегка раскосыми глазами. — Посмотри-ка, — толкнул он свою сестру, — с русскими и монголы есть!

— Да угомонись ты, наконец!.. — Мать дала сыну подзатрещину и кивком головы поблагодарила танкиста.

Тот, видимо, ничего не понял, он лишь улыбнулся во весь рот и сразу же исчез в люке башни, но через секунду снова показался с банкой консервов, которую он тоже отдал женщине.

— Спасибо, господин офицер! — по-немецки поблагодарила женщина.

По соседней улице, асфальтовое покрытие которой было изуродовано обгорелыми выбоинами, проходила длинная колонна самоходок. Широкие цепи гусениц гремели и бряцали. На броне самоходок сидели пехотинцы. Все они были в касках, а накинутые на плечи плащ-палатки развевались на ветру. Оставляя позади себя голубоватый шлейф выхлопных газов, проехал, несколько растянувшись, целый батальон. Сидевшие на броне солдаты казались бодрыми и отдохнувшими. Сбоку от дороги прошли связисты с большими катушками провода за спиной и полевыми телефонами в руках. Они тяжело ступали по земле и неспешно прокладывали тонкий провод.

Выпросив у солдат кусок черного хлеба, Джонни жадно проглотил его, а затем запил из фляжки сладким чаем. Он уже чувствовал себя в полной безопасности, как и в те дни, когда жил в советском медсанбате.

Как только Джонни узнал, что больший из бункеров имеет еще один выход, по всей вероятности с другой стороны, он распрощался с доброжелательными солдатами.

Он перебрался через огневую позицию немецкой артиллерии, все пушки на которой были разбиты в пух и прах, обошел советский танк, одна гусеница которого была разорвана. Экипаж занимался заменой поврежденного звена цепи. Тяжелые, металлические удары раздавались из-под тяжелого молота.

Тем временем группа пленных гитлеровцев так разрослась, что ее уже трудно было окинуть взглядом. Джонни увидел здесь формы самых различных цветов: защитные, серые, голубые, черные и несколько коричневых. Большинство пленных сидело на земле.

И вдруг Джонни остолбенел. Из ворот бункера выходила женщина, очень высокая и чрезвычайно худая. На ней было старое, черно-зеленое пальто. На голове у нее, как и у многих других женщин, была накручена шаль в виде тюрбана. Она осторожно, почти на ощупь, словно шла на ходулях, переставляла свои тонкие ноги. Женщина смотрела себе под ноги.

Мальчуган пошел за ней и наконец-таки догнал.

«Она ли это? Очевидно, так оно и есть?»

— Фрау Клат! — нерешительно позвал мальчик.

Женщина остановилась. Ее сухие пальцы впились в ручку старой хозяйственной сумки, которую она держала в руке, будто опасаясь, что ее кто-то может вырвать. Она тяжело дышала.

— Вы же фрау Клат?

— Что ты хочешь? — тихо прошептала она, а ее лицо начало как-то странно подергиваться.

— Я — Джонни. Иоганнес Бахман из флигеля. Нанни…

— Что с Нанни? — испуганно прошептала она, а ее глаза стали большими-большими.

— Успокойтесь. С ней ничего не случилось. У нее все в порядке, — поспешил успокоить ее Джонни.

Как оглушенная, женщина сделала еще несколько шагов. Джонни показалось, что она вот-вот может упасть. Он поспешил к ней.

Совершенно неожиданно фрау Клат опустилась на край тротуара и закрыла лицо руками. Озноб пробежал по ее телу.

«Это мать Нанни, — думал Джонни, — ее родная мать! — Но вскоре его радость сменилась грустью. — Сколько же забот доставил я своей матери? — мысленно спросил он себя. — Должно быть, и она выглядит нисколько не лучше?»

 

60

«Я не поверю этому!»

Фрау Клат кое-что знает.

Джонни отправляется на поиски матери.

— Я не поверю этому, — сказала вновь фрау Клат и сокрушенно покачала головой. — Нет, я не верю этому…

— И все же это правда, — настойчиво сказал Джонни и повторил, как он встретился с Нанни во дворе сгоревшего дома. Он рассказал о надписях на стене, о трудных и полных приключений хождениях по городу в поисках квартиры фрау Шнайдебах на Нойруппинерштрассе.

— Нойруппинерштрассе, это далеко отсюда?

— Нет, самое большее километра два.

Женщина решительно встала и заявила:

— Пошли, Джонни, сейчас же! Немедленно! Пожалуйста… — Она раскрыла свою сумку, порылась в ней. — Здесь, — торопливо продолжала она, — я берегла это для дочки. Возьми же!

Она протянула мальчику плитку шоколада. Он чувствовал, как женщина гладила его по волосам. Это было для него непривычным, но очень приятным.

«Как только это может быть?..» Он не окончил свои размышления. Он хотел было отказаться от шоколада, но женщина насильно запихала плитку в боковой карман его куртки.

— Что ты сказал? Ей остригли волосы?

— Да. — Мальчик кивнул. — Но не бойтесь: они уже отросли, красиво даже…

Только сейчас женщина заплакала.

Большая, перекопанная окопами и траншеями площадь перед бункером превратилась тем временем в самый настоящий боевой лагерь. То и дело подъезжали все новые танки и орудия, а позднее подошел гусеничный трактор-тягач с огромной пушкой на прицепе. Где-то рядом даже задымилась походная кухня.

— Фрау Клат… — тихо пробормотал Джонни.

Женщина утирала заплаканное лицо скомканным платком. Ее веки были красными, как при тяжелом воспалении.

— Что, мой мальчик?

Джонни подумал: «Пожалуй, она ничего об этом и не знает, ничего, но может же она, пожалуй, мне что-то сказать. Надо полагать, она мне все же что-то скажет!»

— Фрау Клат, где моя мама? Я тоже ищу свою маму. Я уже несколько недель не видел ее, — произнес мальчуган вслух.

Некоторое время женщина молчала.

— Бедное дитя, — пробормотала она после паузы, причем вид у нее был такой, что она вот-вот заплачет. Она крепко прижала мальчика к себе. — Да, все было так ужасно. Такой ужасный налет. Самый ужасный налет, какой только нам пришлось пережить. Ночью прилетели английские самолеты, утром — американские. Сначала они бросали на нас зажигательные бомбы, потом — фугасные. Я ничего не знаю о твоей матери, милый, я действительно ничего не знаю!

— Налет она пережила, в этом я убежден. Она оставила мне весточку на стене нашего дома. Но где она может быть сейчас?

Фрау Клат напряженно подумала, а потом нерешительно спросила:

— Скажи, а не работала ли она на вокзале?

— На вокзале?

— Да.

— Я об этом ничего не знаю.

— Собственно говоря, не на самом вокзале.

— Моя мама постоянно ездила в Обрешоненвальде, на небольшой завод!

— Там она теперь никак не может быть, это я знаю точно, — заметила женщина. — За несколько дней до этого ужасного налета я разговаривала с твоей матерью во дворе, правда, только накоротке, я как раз выбивала наш коврик. Выбивала коврик, так как после каждого воздушного налета почему-то появлялось ужасно много пыли в комнатах! Твоя мама тогда и рассказала мне мимоходом, что она больше уже не работает на заводе, так как его разбомбили. Она работала где-то в центре, у вокзала, на Фридрихштрассе или где-то совсем рядом. Она говорила мне о раненых и о том, что их становится все больше и больше. Работы у нее было столько, что она не всегда приходила домой. После этого я ее больше не видела. Наверное, она там и осталась…

— Возможно, она устроилась работать в лазарет? — пробормотал Джонни.

— Пожалуй, может быть, это был не настоящий лазарет, а скорее всего, пункт первой помощи. Помещение там не очень хорошее, так как твоя мама говорила, что в большом зале постоянно очень сыро. Поэтому в тот день, когда мы с ней разговаривали, она и пришла домой, чтобы взять с собой что-нибудь теплое из одежды. Кроме того…

— Что? — спросил мальчик и от волнения затаил дыхание.

— Я вспомнила, как она сказала: «У нас все время стоит такой шум».

— Что за шум?

— От поездов, которые проходили сверху,

— Над лазаретом?

— Да.

Джонни уставился глазами в землю. В этот момент в его голове проносились самые страшные мысли,

— Фрау Клат, — сказал он наконец.

— Что, Джонни?

— Фрау Клат, я не пойду с вами на Нойруппинерштрассе!

— Но почему же? — На худом лице женщины вдруг появилось выражение недоумения и растерянности.

— Идите, пожалуйста, одни. И скажите фрау Шнайдебах, что я приду позднее. Вы найдете в ее доме и других людей. Друзей. Передайте им привет от меня.

— Ты хочешь разыскать свою маму?

Мальчик кивнул.

— И ты уверен, что найдешь ее?

— Вблизи Фридрихштрассе. Лазарет должен размещаться под городской железной дорогой…

— Ты знаешь дорогу туда?

— Как только я выйду на Александерплац, а это недалеко отсюда, я уже не заблужусь.

— Но скоро стемнеет, Джонни, и, кроме того, сейчас же опасно…

Мальчик поднял глаза на женщину.

— Я уже две недели в пути. Я хочу найти свою маму! Я должен ее найти! Со мной уже ничего не случится: война же уже закончилась.

 

61

Вокруг Александерплац.

Сквозь огненное море.

Обрывки воспоминаний, как в старом фильме,

«Как хорошо, что война уже кончилась!» — эти слова были сказаны необдуманно! Джонни понял это еще вечером, в тот же день, когда по пути к центру города на каждом шагу сталкивался с проявлениями войны. Не раз он подвергался серьезной опасности, не всегда, правда, сознавая это.

Дул сильный ветер. До Александерплац Джонни добрался почти без сил, потратив на дорогу примерно два часа.

Большую площадь и прилегающие к ней окрестности он узнал не сразу, а лишь хорошо осмотревшись: очевидно, бои здесь были особенно затяжными и тяжелыми. Вокзал, зажатый между фасадами двух неуклюжих магазинов, напоминал скелет выброшенной на берег гигантской рыбы с ободранной кожей. Часть платформы была опрокинута на улицу вместе с железными столбами. Здания магазинов по обе стороны площади были настолько разрушены, будто на них обрушился невиданный ураган. Справа находились тоже магазины, от которых остались лишь обгоревшие, покрытые сажей каменные коробки.

Между домами расположился взвод русских пехотинцев, среди которых было трудно различить, кто из них солдат, а кто офицер. Покрытые копотью и пылью, они стали очень похожими друг на друга. Их шинели и гимнастерки были разорваны и перепачканы. Они отдыхали, как отдыхают люди, честно выполнившие свой долг.

Перейдя по поврежденному железнодорожному мосту, мальчик свернул на Кенигштрассе. Здесь, казалось, бой стих всего лишь час-другой назад. Судя по количеству сожженных танков и разбитых орудий, бой здесь, видимо, был особенно ожесточенным. За плотной стеной высотой в дом из чада и пыли, которые начали лениво оседать, Джонни заметил кусок башни старой ратуши. Башня, сложенная из тускло поблескивающих красноватых камней, была испещрена множеством следов от пуль. Приблизиться к этому строению было почти невозможно, так как обрушившиеся фасады домов напротив забаррикадировали подход к нему. Мусор и камни, вывороченные из мостовой, искореженные рельсы, стоящие поперек автобусы и опрокинутые тумбы с объявлениями заставили мальчика идти в обход. Лежали убитые немецкие солдаты, от вида которых Джонни начинало подташнивать. Все чаще его одолевало сомнение, а удастся ли ему в темноте дойти до цели.

Было уже очень поздно, когда Джонни, продвинувшись вперед не больше чем на километр, свернул в незнакомый переулок. По обе стороны его горели дома. В пламени, образующем на мостовой своеобразный огненный туннель, все время что-то пощелкивало и потрескивало. Иногда из зданий доносились взрывы ручных гранат, патронов и снарядов, по-видимому, оставшихся там. Вскоре Джонни попал под настоящий дождь горячего пепла, так что ему пришлось накинуть куртку на голову и плечи, чтобы спастись от ожогов. Чуть позже он нашел в сточной канаве каску и надел ее.

Чем дальше шел мальчуган, тем нестерпимее становился жар, все стремительнее бушевал круговорот искр. Джонни побежал сломя голову. Медленнее он пошел только тогда, когда это море огня осталось позади него.

Почти падая от усталости, он решил перевести дух в квартире при разбитом магазинчике. Последующие события Джонни с трудом мог осмыслить. Как в сильно порванном и потом кое-как склеенном фильме, он сохранил в памяти лишь обрывки пережитого: он видел то бородатого советского солдата, который тащил на себе молодого танкиста, то русскую девушку-регулировщицу, которая никак не хотела пускать его по дорожке близ разрушенного моста, то горсточку семечек подсолнечника, протянутую ему раненным в голову сержантом. Особенно навязчивым было воспоминание о женщине, которая выбралась из туннеля подземки промокшей до костей.

— Фашисты хотели нас там, внизу, утопить! — задыхаясь, сообщила она.

Слова о полутемном, сыром подвале ассоциировались у Джонни с воспоминаниями о темном, вонючем бункере. Несколько позже в пустом углу склада он нашел наполовину сгнившую брюкву и съел ее. Ржаво-коричневый купол собора, горящий самолет посредине улицы, маленькие пушки, которые как-то смешно подпрыгивали в высоту, как капризные зверьки, когда раздавался выстрел, спасающиеся бегством жители, и все новые и новые раненые всплывали в его воспоминаниях.

Итак, война закончилась. Вернее говоря, она уже умирала, но все еще давала о себе знать.

 

62

Утренние поиски.

Заложенные кирпичом арки.

«Свинья уже бросила нас!..»

Вероятно, еще не было и пяти часов, когда мальчик увидел перед собой Шпрее. Утро еще не совсем рассеяло ночную тьму. На юго-западе небо все еще было окрашено в пурпур. Иногда в воздухе повисали красные или зеленые осветительные ракеты. Из того же направления Джонни слышал и артиллерийский грохот и все новые и новые автоматные очереди. От черно-зеленой, лениво плещущейся воды поднимался жидкий туман.

За невысокой оградой набережной возвышался фасад неуклюжего массивного общественного здания, построенного из блоков песчаника. Поржавевшая жестяная крыша здания выглядела особенно некрасивой. Угрюмые, узкие, сводчатые окна были доверху заложены мешками с песком. В них были оставлены только узкие щели в виде бойниц.

Узкий железный пешеходный мостик был перекинут через реку. В некоторых местах его настил был пробит снарядами, кое-где не хватало нескольких досок. Запутанный клубок колючей проволоки был растянут от перил к перилам. Джонни пришлось немало потрудиться, чтобы перебраться на другую сторону. Странно, но там не было видно ни одной живой души. По мере того как все больше рассветало, артиллерийский огонь усиливался.

Когда Джонни пересек какую-то улицу, он увидел совсем неожиданно часть пути берлинской городской дороги. Она проходила в нескольких метрах над улицей в длинном путепроводе, опоры и соединяющие арки которого были сооружены из кирпича. Следующие друг за другом арки были заложены кирпичом. Джонни стряхнул с себя последнюю усталость. Должен же он наконец добраться до цели столь длинного путешествия?

За мостом мальчик свернул направо и прошел часть пути вдоль высокой стены. Там, где он предполагал выйти на Фридрихштрассе, а затем к вокзалу, беспрестанно стреляли зенитки. Зато вокруг этого места было тихо. Сквозь оконные проемы расположенного напротив разрушенного дома проникали лучи восходящего солнца, бросая на пыльную мостовую причудливые тени. Джонни ускорил шаг.

В заложенной кирпичом арке находилась железная дверь, которая оказалась незакрытой. Внутри было холодно, сыро и темно. Крысы, вспугнутые светом, падающим сквозь открытую дверь, стремительно разбежались по углам, исчезнув за бочками и ящиками. Первое, что попалось мальчику на глаза, это военный китель, валявшийся на грязном цементном полу. Судя по блестящим погонам, это был офицерский китель. Однако ни в этом, ни в соседних помещениях Джонни не обнаружил никаких признаков того, что здесь когда-то был расквартирован лазарет.

Мало-помалу Джонни заставил себя смириться с мыслью, что здесь он не найдет того, что хотел. Все ближе и ближе он подходил к вокзалу. Наряду с зенитными здесь стреляли и обычные пушки, какие обычно бывают у пехотинцев. Мальчуган приуныл.

«Идти ли дальше? Есть ли смысл подвергать себя опасностям?»

Вдруг ему показалось, что он слышит музыку.

«Невероятно, — подумал Джонни. — Музыка в такое время и здесь? По всей вероятности, это крысы. Должны же крысы уметь пищать?» Но он не ошибся, он действительно слышал очень негромкую, но тем не менее явно воспринимаемую ухом музыку. Его несколько сбила с толку непривычная, незнакомая мелодия.

И тут он понял, что музыка могла доноситься только из следующей заложенной кирпичами арки!

Джонни заторопился к выходу. Дверь оставалась открытой. Лучше всего музыку было слышно с улицы. Особенно отчетливо раздавались звуки тромбона, но громче всего неистовал барабан. Это было настоящее соло на барабане.

Когда мальчик вошел во вторую арку, то попал в светлое оштукатуренное помещение. По обе стороны зала виднелись широкие коридоры, завешанные шерстяными покрывалами. В центре стоял стол, покрытый белой, не особенно чистой клеенкой. На другом столе, прямо у стены, он увидел радиоприемник. Там же стояла пузатая бутылка из прозрачного стекла, заткнутая пробкой. Бутылка была наполовину заполнена прозрачной, как вода, жидкостью. За столом, наклонясь вперед и чуть согнувшись, сидел немецкий унтер-офицер. Мужчина был лысым. Его пористое, уже немолодое лицо сильно покраснело. Изо рта текла слюна.

Джонни приблизился к желтоватому застекленному шкафу, который выглядел прямо-таки убогим и бедным под чрезвычайно высоким, неоштукатуренным потолком. В шкафу стояло лишь несколько фарфоровых чашечек. Мальчуган взял унтер-офицера за плечи и легонько встряхнул его, но тот не пошевельнулся. Из радиоприемника без перерыва неслась громкая музыка.

— Эй, вы!

Мужчина уткнулся в стол, как мертвый.

— Проснитесь же! — выкрикнул Джонни и выдернул провод, который вел от батареи питания к задней стенке радиоприемника. Тотчас же стало тихо.

— Кхе? — кашлянул унтер-офицер.

— Проснитесь же наконец!

Мужчина чуть-чуть приподнял голову. От него сильно пахло алкоголем.

— Все вы дерьмо, — пробормотал он.

— Здесь лазарет?

— Такая свинья…

Джонни вздрогнул.

— Свинья уже бросила нас!.. — бормотал пьяный унтер.

— Что же это за свинья? — ничего не понимая, спросил мальчуган. И добавил: — Меня только интересует, был ли здесь лазарет?

Унтер-офицер, не изменяя положения тела, окинул Джонни взглядом.

— Лазарет? — тихо произнес он. — Лазарет? — И снова уронил голову на стол. По его колышущемуся телу прошла дрожь.

«Может быть, он смеялся?»

Нет, это был не смех, а резкое подергивание, какое бывает при истерическом плаче.

— Здесь размещался дом умирающих, — простонал мужчина, — дом мертвых!

 

63

Осмотр соседнего помещения.

Пьяный унтер-офицер.

О смелом главвраче и седоволосой женщине.

«Никаких возражений, ты останешься здесь!»

В присутствии пьяного унтера, который, не стесняясь, плакал, Джонни чувствовал себя беспомощным. Некоторое время он стоял в нерешительности, потом решил осмотреть соседнее помещение. Он откинул в сторону покрывало. Отвратительные испарения, еще больше, чем в бункере, ударили ему в лицо. Мальчик увидел вытянутое в длину помещение со сводчатым потолком. Сквозь незамурованную щель туда проникал скудный дневной свет. На старых матрацах и просто на соломе, разбросанной на полу, он увидел множество тел, уложенных плотно друг к другу. Слабые, многоголосые стоны и стенания наполняли пространство.

Джонни, который уже не мог больше переносить спертый запах, ринулся наружу. Он не мог находиться даже в вестибюле. Выбежав на улицу, он долго тяжело дышал, а когда пришел в себя, снова вернулся.

Казалось, за это время унтер-офицер несколько успокоился. Он сидел, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза ладонями, как будто свет, проникавший через полуотворенную железную дверь, был опасен для его глаз. Офицер тяжело дышал. Иногда его голова беспомощно свешивалась с одного плеча на другое.

— Обанкротился, — пьяно лепетал он, — убрался! Все они убрались отсюда! — вдруг развязно провизжал он, сжал кулаки и застучал ими по столу так сильно, что бутылка с водкой начала подпрыгивать и сместилась к самому краю стола. — Все! Только мы еще здесь остались, я и…

С ничего не понимающим видом он вытаращил глаза на мальчика, потом показал на левый занавес. Запинаясь, он спросил:

— Ты там уже был?

Джонни кивнул.

— Здесь тоже? — Он сделал неуклюжее движение в противоположную сторону.

— Нет.

Тихо, почти умоляюще унтер-офицер прошептал:

— Не ходи туда. Туда лучше не ходи!

Вдруг глаза его начали блуждать.

— Где же моя бутылка? — Прошло некоторое время, прежде чем он увидел ее. Он рывком потянул бутылку к себе и уперся подбородком в ее пробку: — Бедные люди, боже мой, бедные люди! — пробормотал он. — Ты видел их?

— Да, — тихо ответил мальчик.

— Там же много женщин и пожилых людей. Больше женщин и пожилых, чем молодых. Большинство из них были ранены во время стояния в очереди. Осколками бомб, снарядов. И почти всегда в ногу. — Он указал на первый проем. — Вон там сначала оперировали, как полагается: верно, аккуратно, чисто. А потом… — Прикрыв глаза, он продолжал: — Потом почти исключительно ампутировали конечности. Ампутировали, как в средневековье! — Вдруг он вспомнил о своей бутылке, которую судорожно сжимал в руках. Он церемонно открыл пробку и сделал большой глоток.

Тем временем стрельба несколько смолкла, а стопы и вздохи стали раздаваться еще более отчетливо.

— Когда кончается бутылка, — сказал унтер-офицер, посмотрев ее на свет, — тогда все кончается. Ни тока, ни воды, ни медикаментов, ни перевязочного материала! Только одна грязь да крысы. Когда же они, по крайней мере, подкинут хоть немного продовольствия, эти… — Он погрозил кулаком, как будто перед ним стояли те, кого он собирался проклясть. — Они предпочли испариться, прежде чем сюда придут русские. Остался только главный врач. И еще одна женщина…

— Что это за женщина? — быстро спросил Джонни.

— Я точно знаю, она такая невзрачная…

— А как ее зовут?

— Не имею понятия. Говорю тебе, что невзрачная: седые волосы, совсем седые. А ты не прерывай меня все время, — возмутился мужчина. — Или слушай меня, или иди ложись вместе с остальными. На чем же это я остановился?

— На главном враче и седоволосой женщине.

— Как? Ах так, да. Итак остались главный врач и женщина, какая-то санитарка. — Он устроился поудобнее, негромко рыгнул. — Нет, но перед этим было еще что-то. Когда все другие удрали, пришел новый транспорт с ранеными. Плачевно они выглядели, и все были вымокшие. «Как же так? — думал я. — Ведь уже довольно давно не было никакого дождя». Они прибыли из метро, где находился другой лазарет. Они могли бы там остаться, отсидеться в безопасности до окончания войны, но метро затопили: взорвали канал, что протекал сверху, над туннелем. А ведь там внизу было много людей…

Тут Джонни невольно вспомнил женщину, которую он видел накануне, когда она выбиралась из туннеля подземки. Она тоже была насквозь мокрой.

— Мы приняли новых раненых, — сказал унтер-офицер. — Но как мы могли им помочь? Мы не могли ничего поделать с нашими собственными ранеными. И тогда главврач и та женщина отправились в Шарите, где господин доктор надеялся добыть медикаменты и перевязочный материал. Но вчера вечером женщина вернулась назад одна. Главврач погиб. Он был чутким человеком, господин главный врач. А погиб он как раз на Вайдендамском мосту.

— А где теперь находится та седоволосая женщина? — осмелился прервать унтера Джонни.

Прежде чем унтер-офицер ответил, он сделал еще один глоток из бутылки.

— Не имею ни малейшего представления. Должно быть, она сбежала, как и все остальные. — Он поставил бутылку, которая опустела почти до дна. — Они еще когда-нибудь за все это ответят!

Стоны из соседнего помещения усилились, как будто больные и раненые заразили стонами друг друга. Кто-то громко вскрикивал. Кто-то просил воды.

— Ты не получишь воды! — проревел в сторону занавески унтер-офицер. — При твоем ранении в живот! — Он расстегнул воротник своего кителя. — Эти стоны! Я не могу больше слышать эти стоны! Почему же не работает радио?

— Я его выключил, — тихо сказал мальчик.

— Ты?

— Да.

Мужчина втянул голову в плечи так, что его подбородок исчез в складке жира. Он закатил глаза, как будто сильно задумался.

— И вообще, кто ты такой?

Джонни попытался коротко объяснить, что привело его сюда.

— Итак, ты, значит, не отсюда? — толстый большой палец унтера ткнул на занавеску, за которой лежали раненые.

— Нет.

— И ты совершенно здоров?

Мальчик подтвердил, что он действительно здоров.

— Гм… — гымкнул унтер-офицер и, проглотив слюну, на некоторое время замолчал. — Знаешь что, — сказал он наконец, — оставайся-ка со мной!

— Но… — Джонни попытался объяснить, что он должен прежде всего разыскать свою мать.

— Никаких возражений, ты останешься здесь! — настаивал унтер нетерпящим возражения тоном. Своим указательным пальцем он размахивал перед лицом мальчика. — Или ты, так же как и все, хочешь бросить раненых на произвол судьбы?

Джонни невольно отступил на два шага.

— Я вовсе не хочу никого бросать на произвол судьбы, но…

Вновь кто-то вскрикнул в соседнем помещении, затем кто-то попросил воды, все еще умоляющим голосом.

— Ну ты видишь, сынок!

Мальчик воскликнул:

— Но как же я могу здесь помогать?

Унтер устало закрыл глаза и начал учащенно дышать.

— Придумай что-нибудь, — простонал он, — что-нибудь. Я больше не могу, я просто больше не могу! А пока я еще не разрешаю тебе уходить отсюда. И так все уже сбежали. Мерзавцы! И самый первый подлец этот подонок!

— Что?

Мужчина навалился своим массивным телом на стол и потянулся к радиоприемнику.

— Музыку! Я хочу наконец послушать музыку, потому что я не могу больше слышать эти стоны!

— Кого вы назвали подонком? — спросил Джонни унтера, хотя уже начал догадываться, о ком именно шла речь.

— Это самый великий полководец всех времен! — Унтер попытался вставить выдернутый провод на место в приемник, но при этом он локтем столкнул бутылку со стола. Она упала на пол и разбилась.

— Вы имеете в виду Адольфа Гитлера?

— Да, именно его. Вчера в своей рейхсканцелярии он покончил с собой. Как гадкий, мелкий банкрот, которого настиг крах. Я сам слышал об этом по лондонскому радио.

В этот момент что-то сильно загромыхало. Мужчина слишком резко откинулся на спинку стула и соскользнул со стола. При падении он дернул за собой радио, которое тоже полетело на пол. Унтер был настолько пьян, что так и остался лежать на полу.

 

64

Джонни мучают угрызения совести.

«Как жаль, что ему еще не тридцать?!»

Надпись на столе.

«Должен же когда-то наконец прийти конец моим скитаниям», — думал еще недавно в бункере Джонни. А когда он вышел из него, последовали два волнующих дня, прямо-таки опасных дня, которые не продвинули его к цели ни на шаг. И теперь здесь это…

Нерешительно мальчик направился к воротам. Бой, который еще недавно бушевал на Фридрихштрассе, казалось, не только сместился дальше, но и растворился среди других таких же боев.

«Что я должен делать? — ломал себе голову Джонни. — Разыскивать маму дальше? А может, пока остаться здесь, в этом ужасном месте, и помочь раненым?»

Вдруг Джонни почувствовал, что сил у него больше нет и он не может решиться ни на то, ни на другое. «Почему же всегда непременно я? — размышлял он. — Разве я не должен отдохнуть?»

На улице, которая вела к вокзалу, неожиданно в воздух поднялись фонтаны пыли. Это взорвались два снаряда. Мальчик бросился назад, в вестибюль. Еще день, еще час назад такое происшествие оставило бы его равнодушным, а сейчас вдруг он начал бояться. Война вот-вот должна была окончиться, и ему никак не хотелось погибать, тем более здесь.

Унтер-офицер лежал посреди осколков бутылки. Он храпел, заглушая даже крики раненых. Мальчугану стало как-то не по себе. Он мечтал о покое, он хотел наконец найти себе пристанище, каждый день есть досыта.

«Раз так, то я сейчас же уйду отсюда… — Джонни сделал шаг к двери. — Совершенно верно, я иду! Этот толстый пьяница не должен видеть меня. Пожалуй, он даже ни разу больше не вспомнит обо мне, когда вновь проснется. Но что будет с бедными ранеными? Я не должен их бросить, а то они мне сниться станут. И тогда я буду чувствовать себя виноватым за то, что подло их бросил».

Джонни охватила дрожь. Но что же он мог сделать? Как жаль, что ему еще не тридцать! Если бы ему было столько лет, сколько Францу! Францу?..

«Франц знал бы, что нужно делать в таком случае! — раздумывал он. — Вероятно, он мог бы им помочь. Я ему кое-чем помогал, теперь он должен мне помочь!» Как тонущий хватается за соломинку, так и он уцепился за эту мысль. Он решил немедленно уйти, чтобы вернуться снова. А чтобы никто не думал, что он сбежал, он оставил записку.

Не без труда он нашел химический карандаш. Намочив стол слюной, он написал прямо на нем:

«Я приведу сюда помощь!»

Он хотел было уже идти, но остановился и приписал еще одно слово: «Непременно!» Однако и этого ему показалось мало, и он добавил: «Я обязательно вернусь!» А чтобы эти слова выглядели убедительнее, подписался, сообщив ниже, что он всего-навсего только быстро сбегает на Нойруппинерштрассе.

 

65

Снова на городской улице.

Встреча с Трехногим.

«Джонни, ты ли это?..»

На участке между линией городской железной дороги и берегом Шпрее тем временем все ожило. По еще недавно безлюдным улицам двигались части Красной Армии. Выезжали русские танки. Их моторы громко гудели. Густое, синеватое облако выхлопных газов повисло между домами.

Джонни прошел линию колонны, мимо группы офицеров, которые полукругом склонились над планом города, разложенном на капоте машины. Никто не обратил на него внимания. Все были заняты своими делами: офицеры рассматривали план Берлина, а солдаты снимали с грузовика плоские ящики со снарядами. Джонни прошел мимо солдат, которые сидели на обочине тротуара и набивали патронами магазины. Другие навешивали себе на пояс ручные гранаты. Взводу солдат что-то объяснял младший лейтенант, который был намного моложе своих подчиненных. Солдаты сидели на широких, крутых ступенях круглого здания, некоторые из них курили, но все они внимательно слушали своего командира.

Совсем рядом прокатили противотанковую пушку. Два артиллериста, положив себе на плечи, несли на себе станины, а остальные катили орудие, вращая колеса. Проехал мотоциклист, который отогнал Джонни прочь. Под прикрытием взорванной баррикады стоял маленький автомобиль. На нем была смонтирована радиостанция с такой длинной антенной, что та достигала второго этажа магазина с большими окнами. Когда Джонни проходил около радиомашины, на несколько секунд у него захватило дыхание.

«Этого не может быть! Такого никак не может быть!»

Между ногами идущих мимо солдат мелькала черная лохматая собачонка: она то исчезала среди солдат, то так же быстро появлялась. Мальчуган ускорил шаги и громко позвал:

— Трехногий!

Собака на миг приостановила свой бег и навострила уши.

Джонни бросился к ней.

— Трехногий, ко мне!

Собачонка увидела его, видимо узнала, так как она по-дружески залаяла и радостно бросилась к мальчику, энергично вертя кончиком хвоста.

— Мой хороший, — ласково шепнул Джонни собаке, опускаясь на корточки. Он гладил собаку, почесывал ей голову. Песик открыл пасть и несколько раз лизнул мальчика в щеку. — Мой самый лучший!

Потом он перестал гладить собачку и серьезным тоном спросил:

— Скажи-ка лучше, откуда ты пришел?

Трехногий уселся на мостовую и коротко взвизгнул.

— Опять шатался где-нибудь?

Пес смотрел куда-то в сторону.

«Нашел ли он дорогу назад, к своим? — ломал себе голову Джонни. — Пожалуй, что нашел…» Джонни не решился додумать эту мысль до конца. Он взял обеими руками голову собачки, заглянул в ее блестящие глаза.

— Трехногий, — обратился он к животному, будто перед ним был человек, — Трехногий, скажи мне, где сейчас Ганка? Где Петя? Где дядя Коля?

Пес радостно завизжал.

— Если бы ты только мог говорить. Тогда бы ты рассказал мне, где они!

Теперь пес залаял.

— Или ты, быть может, покажешь мне дорогу к ним?

Джонни выпустил собаку из рук. Та пробежала несколько шагов, но тут же вернулась к нему.

— Ищи, Трехногий! — крикнул мальчик. — Ищи, мой хороший!

На этот раз песик отошел от мальчугана по меньшей мере метров на десять, потом сел и оглянулся.

Как только Джонни встал, собака пошла дальше.

«Он хочет вести меня, — решил мальчуган и последовал за ним. Трехногий все время бежал так быстро, что Джонни должен был и сам побежать.

Вскоре они опять натолкнулись на большую группу советских солдат. Солдаты расселись у освещенной солнцем стены дома. Очень молодая, худенькая женщина с каской на голове, автоматом за спиной и санитарной сумкой на боку ходила от одного солдата к другому. На ней была новая форма: темно-синяя юбка, а цвет ее гимнастерки напоминал цвет молодой листвы.

Трехногий стрелой помчался прямо к санитарке, которая, стоя на коленях, бинтовала ногу молодому солдату.

Песик радостно залаял.

Джонни даже задрожал от волнения. Голос, которым санитарка заговорила с Трехногим, был ему хорошо знаком и дорог.

— Ганка? — почти шепотом сказал мальчик.

Однако санитарка не расслышала его.

— Ганка! — позвал Джонни громче.

Санитарка выпрямилась и повернулась. Каска была ей немного велика и криво сидела на ее голове.

— Джонни?.. Ты ли это? — Глаза Ганки стали большими. — Джонни, ты ли это? — повторила она.

— Да, это я, Ганка.

Когда девушка уже вплотную подошла к мальчугану, у нее неожиданно начали вздрагивать губы. Солдаты вокруг мигом умолкли и с удивлением смотрели на них.

— Ты жив? — тихо прошептала Ганка.

Джонни только кивнул, так как горло перехватила спазма.

Девушка прижала мальчика к себе, а собака с радостным лаем запрыгала вокруг них. Ганка тихо заплакала.

 

66

Что же изменилось за это время?

Джонни просит о помощи.

Ганка принимает решение.

— С тех пор как вы уехали с медпункта, мы ничего не слышали о вас, — тихо сказала Ганка. — Вы как сквозь землю провалились! Где же ты был так долго? И где сейчас тетя Даша?

— Тетя Даша, — испуганно пробормотал мальчик, низко опустив голову, как будто чувствовал себя частично виновным в ее смерти. — Она погибла…

И мальчуган рассказал о том, что произошло в лесу совсем неподалеку от Берлина.

После рассказа Джонни они долго молчали. Даже собака и та успокоилась. Девушка, казалось, окаменела.

— Я предчувствовала это, — наконец сказала Ганка. — Когда Трехногий внезапно появился у нас через несколько дней и я увидела его изуродованное ухо, я сразу же поняла, что что-то случилось. Ты сказал, что машина наехала на мину. Как же вы могли отклониться от дороги?

— Она или шофер очень торопились. Точно я этого не знаю, потому что сидел сзади. Вероятно, они беспокоились, что машина всю ночь простояла в Фюрстенвальдо или в Мюнхеберге. Кроме того, на следующий день все дороги были страшно забиты…

— Бедный дядя Коля… Хорошо, Джонни, что ты тоже не сидел в кабине…

Потом они прошлись немного вдоль улицы. Трехногий следовал за ними. Он так низко опустил голову, что его ухо почти волочилось по пыльной земле. Выйдя к реке, они уселись на набережной и свесили ноги.

Ганка сняла каску, волосы ее были коротко острижены. Трудно было поверить, что у нее совсем недавно были косы. Она казалась повзрослевшей.

— А где же твои красивые, длинные волосы? — печально спросил Джонни.

— С ними было трудно справляться. Все время они мешались.

— Где дядя Коля?

— Где-то поблизости. Он повез обед. У него теперь новая кухня и грузовик в придачу. Последнюю разрушило снарядом, всего лишь позавчера. Дядя Коля, к счастью, как раз ушел в пекарню, а то и его бы, пожалуй, убило, как и пони.

— Как, пони погиб?!

— Я же сказала.

— Бедный пони. А Петя?

Девушка подобрала с земли несколько камешков и осколков кирпича и выпустила их из протянутой руки. На зеленоватой, освещенной солнцем воде разбежались круги.

— Петя сейчас далеко отсюда. Он уехал с тем же самым лазаретом, что и товарищ Эрнст Ешке, в глубокий тыл. Должно быть, он уже находится сейчас дома, где-то за Москвой, куда война не добралась. Петя не мог больше оставаться у нас, все ему напоминало здесь разрушение и смерть. Я на время его приютила, но потом мне нужно было вернуться на фронт. Я решила теперь оставаться санитаркой.

«Санитаркой, — подумал Джонни, — такая молодая и хорошая санитарка!» — Подумав об этом, он сразу же вспомнил раненых под аркой городской железной дороги.

— Я заняла место тети Даши, — сказала Ганка. — Это было в Карлсхорсте. Там мы еще два дня ждали вас. Но когда вы не вернулись, я должна была занять ее место. — Девушка сделала паузу и пристально посмотрела на воду. Потом она взяла себя в руки и, словно стряхнув с себя печальные мысли, продолжала: — Ну, а теперь расскажи-ка лучше о себе. Ты все еще бродяжничаешь? И, как я вижу, не все сложилось так, как ты ожидал, не так ли?

— Я пришел прямо оттуда. — Джонни показал рукой в направлении городской железной дороги. — Там находится лазарет, но что за лазарет, скажу я тебе! — И он сокрушенно покачал головой…

— Ты расскажи сначала о себе, лучше всего начни с того момента, когда тебя выбросило из машины и ты вновь остался один! — перебила Джонни девушка.

— Но после этого столько произошло. Если я буду рассказывать все это…

— Ну и что? — спросила Ганка. Она оглянулась на вновь прибывших солдат. — Мы пока еще не наступаем. Я мечтаю, чтобы нам вообще больше не пришлось воевать. — Она вздохнула, а потом приободрила мальчика словами: — Ну, давай, начинай же!

Джонни решил лишь коротко рассказать Ганке о том, что пришлось пережить ему за это время.

Однако девушка кое о чем хотела узнать подробнее. Особенно ее заинтересовали Франц, Рихард и Алеша. Она удивилась, что в окруженном городе были люди, которые хотели помогать русским. Обрадовало ее и то, что среди них был советский солдат, сбежавший из плена.

— Наши герои, — сказала она. — Они сражались даже в лапах фашистов!

Узнав о случившемся на баррикаде, Ганка спросила:

— И ты на самом деле присутствовал при том, когда обезоруживали этих юных бестий из гитлерюгенда?

— Да, — ответил Джонни.

— Но ведь с тобой могло что-нибудь случиться!

Мальчик втайне радовался, что девушка беспокоилась за него.

— На баррикаде больше ничего не случилось. Когда я наконец удрал, чтобы разыскать свою мать, попал в бой. Да, а сегодня утром я натолкнулся на лазарет. Но это вообще больше даже не лазарет. Дом умирающих, дом умерших, могу я тебе сказать…

— Минуточку, — прервала его Ганка, — опять этот лазарет. Он немецкий, что ли?

— Да, — ответил Джонни. — Я думал, что мать моя там работает. Я не нашел ее. Возможно, она там и не была, Но этот лазарет просто не выходит у меня из головы. Вот почему я так обрадовался, встретив тебя… Нет, не только поэтому, — поправился он, заметив удивленный взгляд девушки, — не только поэтому. Я очень рад, что снова нашел тебя. Но пока мы здесь сидим и болтаем, может произойти ужасное!

— И чего ты хочешь от меня? — холодно спросила Ганка.

Мальчик робко сказал:

— Пожалуй, ты можешь мне помочь.

— Что ты под этим подразумеваешь?

— Но ты же теперь санитарка.

— Да. Санитарка, но не врач! Там, где ты был, нужны непременно врачи, хирурги. И операционные сестры, понял?

Джонни утвердительно кивнул.

— И медикаменты, перевязочный материал, продовольствие.

— Да, но откуда ты знаешь?..

— Для этого не нужно особого ума. Но, — она сделала раздраженный жест рукой, — где теперь найти врачей, сестер и все остальное? Кроме того, наши солдаты, вынужденные сражаться, к сожалению, не неуязвимы.

— Жаль, — пробормотал Джонни, — а я ждал от тебя помощи.

Ганка встала, поправила свою темно-синюю юбку. При этом она выглядела немного рассеянной.

Справа от них находился пешеходный мостик через реку. Солдаты, взобравшись на него, разрезали длинными специальными ножницами спутанную колючую проволоку.

— Помогать, всего только помогать, — недовольно проворчала девушка. — Как будто Красная Армия и мои польские товарищи пришли сюда для того, чтобы помогать немцам. Думаешь, для этого они прошли больше тысячи километров?

Мальчуган тоже поспешил встать.

— Более пяти лет фашисты бесчинствовали на моей родине, — приговаривала Ганка, и лицо ее мрачнело. — А сколько чудовищных преступлений они совершили в Советском Союзе. Чего только они ни делали с людьми! Мы же не благотворительная община! — вдруг грубо набросилась она на мальчугана. — Уничтожить фашизм — вот зачем мы сюда пришли! — Она сжала руки в кулаки. — Ах, как я ненавижу, как ненавижу, ненавижу!

Джонни даже испугался.

«Что случилось с Ганкой?» Лицо девушки исказилось. Слезы набегали ей на глаза. Собака, что грелась в пыли на солнце, подошла, виляя хвостом. «Скажи, Трехногий, что это с ней?»

Ганка высморкалась и продолжала дальше с рассудительной интонацией.

— Когда еще в феврале мы лежали целую неделю на том берегу Одера, то многие говорили себе: там, по ту сторону, на другой стороне реки, должны же быть генералы и офицеры, которые хоть немного отдают себе отчет в том, что их ожидает, они сделают для себя кое-какие выводы. Теперь-то они должны понять, что их дело проиграно. Но вместо этого в апреле начались страшные бои у Зееловских высот, было много кровопролитных боев под Берлином… Потом, когда мы стояли у самого города, мы вновь спрашивали себя: «Неужели и теперь кое у кого из гитлеровцев не заговорит совесть? Они же должны знать, что значит вести бой в таком большом городе, где живут тысячи и тысячи людей». Но и на этот раз ничего нового! Нам приходилось отвоевывать улицу за улицей. Кровь, повсюду лилась кровь. Прежде всего наша кровь! Потому что фашисты сидели в хорошо укрепленных домах и бункерах, за руинами и за баррикадами. А теперь вот мы находимся в самом центре Берлина. Вчера советские солдаты штурмовали рейхстаг. Наверху, на его куполе, уже развевается красный флаг. А Гитлер? Ты слышал что-нибудь о нем?

— Да, — ответил Джонни, — сегодня рано утром…

Девушка сделала рукой нервное движение.

— Война могла бы уже кончиться, но, как видишь, гитлеровцы все еще сопротивляются. — Она показала на группу советских солдат. — Сегодня после обеда, возможно через несколько часов, они вновь должны идти в бой. Никто из них не хочет умирать, но они идут. Фашисты будут стрелять в них отовсюду: с крыш домов, из засады. Теперь чаще всего они стреляют из засады. Сколько моих товарищей останется завтра в живых? А мы должны помогать?..

— Ганка, пойми же меня, пожалуйста! — в голосе Джонни звучала мольба. — В том ужасном лазарете лежат многие из тех, кто ничего общего не имел с гитлеровцами. Я видел там пожилых людей, женщин, детей.

Девушка вытерла рукой глаза, надела каску. Затем она отряхнула юбку, расправила гимнастерку.

— Ах, ты, — проворчала она и отвернулась. — А ты, как я посмотрю, за это время стал упрямым. Подожди меня здесь. Сначала я должна поговорить с командиром нашей роты. Посмотреть, только посмотреть, — еще раз повторила она, — это я могу.

 

67

Возвращение в немецкий лазарет.

Советские солдаты уже помогают раненым.

Ганка распоряжается Джонни.

Джонни видел издалека, как Ганка разговаривала со старшим лейтенантом, который сидел на плите песчаника, развернув на коленях планшетку. Это был белокурый молодой человек лет двадцати. Недалеко от него на камне лежали каска, автомат и полевой бинокль. Вероятно, он только что писал донесение. Девушка стояла перед ним прямо, хотя и размахивала руками.

Наконец Ганка вернулась.

— Он дал мне полчаса, не больше. Это далеко отсюда?

— Самое большее десять минут.

— А вокруг? Все спокойно?

— По дороге я встречал только ваших солдат, — ответил Джонни.

Хотя девушка, казалось, осталась довольна таким ответом, тем не менее она передвинула свой автомат на грудь. Нельзя ничего знать заранее, выражало ее лицо. Когда она позвала Трехногого, тот, прежде чем подняться, лениво зевнул.

— Он уже устал бегать, — пояснила она мальчику. — Ну, давай веди!

Они шли той же самой дорогой, что и Джонни сюда.

Только танковой колонны уже и след простыл, на мостовой остались лишь светлые отметины от гусениц танков.

Внезапно девушка спросила:

— Что ты, собственно, собираешься делать, я имею в виду, пока ты еще не нашел свою мать?

— Мне не остается ничего другого, как дожидаться мира с моими друзьями на Нойруппинерштрассе или здесь. — Он рассказал девушке о своей весточке для матери, которую он оставил на стене их сгоревшего дома. — А ты уже успела побывать в Хеннингсдорфе? Что ты узнала за это время?

Ганка оставила этот вопрос без ответа, а вместо этого объяснила:

— С тех пор как меня зачислили в боевую часть, я бываю в нашем медсанбате только тогда, когда приношу раненых. Так же, как когда-то тетя Даша. Таким образом, мы не так часто видимся с друзьями. Но ты, если хочешь, можешь остаться с дядей Колей, он все еще готовит обеды для раненых. Ты еще встретишься с ним сегодня, — добавила она, немного подумав. — Я лично всегда рада, когда с ним вижусь. Он все еще верит в то, что тетя Даша не сегодня-завтра вернется. — Она тяжело вздохнула. — Где бы мы ни проходили, в Карлсхорсте или еще где, он везде расспрашивает о ней. Дядя Коля хотел после войны остаться вместе с тетей Дашей. И они даже собирались взять Петю к себе. Это была бы такая хорошая семья. Но, вот… Ну, скоро мы придем?

— За мостом сразу направо, — ответил Джонни. Настроение у него было неважным. «Дети больше всех страдают на войне», — сказал ему как-то Эрнст Ешке. «Теперь у Пети, когда все после войны вернутся домой, останутся только дядя Коля да Ганка. Но и она, наверное, уедет в свою Польшу…» — подумал он.

Неожиданно мальчик остановился. Перед заложенной кирпичами аркой под городской железной дорогой он увидел советские грузовики. Тут же стояла и санитарная машина десанта. По направлению к Фридрихштрассе выезжала на огневую позицию самоходка, длинный толстый ствол которой смотрел вдоль улицы. Между машинами взад-вперед сновали советские солдаты: они сгружали какие-то бидоны, кадки, небольшие ящики и еще что-то.

Обе створки железной двери, ведущей в вестибюль лазарета, были широко распахнуты. Раненых выносили на носилках и одеялах и клали рядом друг возле друга в тени. Перед входом стоял советский офицер в распахнутом белом халате. Он был невысокого роста, чересчур строен и изящен для военного, хотя из-под халата у него виднелись военные шаровары, а на голове была защитного цвета фуражка. Черные усы и поблескивающее пенсне на носу скорее делали его похожим на академика.

Солдаты, судя по их действиям, относились к нему с уважением. Он говорил то по-русски, то на ломаном немецком. Последним он пользовался тогда, когда обращался к немецким солдатам-пленным, в основном это были пожилые мужчины, которых здесь использовали для переноски раненых. Они старались угодить советскому военному врачу.

Некоторые русские санитары время от времени склонялись над ранеными, перебинтовывали их, делали уколы. Сами раненые воспринимали происходившее вокруг них совершенно безучастно. Должно быть, они еще не понимали, что с ними случилось.

— Ну, — заговорила Ганка, — если это и есть то самое место, куда ты хотел меня привести, то мы пришли слишком поздно.

Оставив Джонни на месте, она подошла к военному врачу. Мальчик украдкой пробрался мимо Ганки и офицера и вошел в вестибюль лазарета. Здесь все еще было так, как он оставил. На столе он увидел свое написанное крупными буквами сообщение. Пьяный унтер-офицер все так же лежал посреди зала. Покрывала со входов в коридоры были сорваны. При слабом свете Джонни заметил двух немецких солдат, по-видимому пленных, которые сгребали остатки соломы, нечистоты и все это лопатами сваливали в большой металлический ящик. Они работали молча, ни на кого не глядя.

Ганка тоже вошла в помещение.

— Действительно, как в доме смерти, — проговорила она, качая головой. — Уже вынесли по меньшей мере десять покойников. Эти гитлеровские бандиты оставили здесь на верную смерть своих собственных людей, когда они стали им больше не нужны.

Она вместе с Джонни вышла назад в вестибюль.

— Что же будет дальше? — спросил у девушки Джонни.

— Многого мы в данную минуту сделать не сможем. Врач и его коллеги, которых я знаю как соседей по части, к такому просто не готовы. Всех их сейчас ждут в другом месте. Вероятно, раненым некоторое время придется побыть здесь, пока для них не подыщут подходящее место.

Вскоре военный врач вышел из соседнего помещения. Он пробормотал себе под нос несколько фраз, которые прозвучали довольно приветливо. Когда он заметил валявшегося на полу пьяного, то мигом напустился на обоих немецких солдат, потребовав немедленно убрать его с дороги. Пленные взяли унтера за руки и за ноги и не особенно нежно потащили на улицу.

— Главврач намерен вскоре приступить к операциям, — пояснила Ганка мальчугану. — Но там внутри, — она указала на помещение в глубине арки, — сначала нужно навести порядок.

Джонни увидел, что из грузовиков разгружали одеяла, матрацы и перины, которые, очевидно, были реквизированы из первых попавшихся пустых домов.

— Медикаментов и перевязочного материала на первое время хватит, во всяком случае на сегодня. Но нет медицинского персонала. Главврач уже отослал двух своих коллег в лагерь для военнопленных, чтобы они отобрали там солдат, которые бы хоть что-нибудь понимали в санитарном деле. Не хватает и продовольствия. А раненые уже два дня ничего не получали. Меня попросили, чтобы я позаботилась об этом, — рассказала Ганка.

— Потом я вернусь к тебе? — спросил мальчик. Он был доволен тем, что русские наводят здесь порядок.

— Останься-ка лучше здесь, — посоветовала Джонни Ганка.

— Почему? — спросил Джонни, который не испытывал удовольствия от такого предложения.

— Потому что в этом случае я буду всегда знать, где тебя найти. Когда кончатся бои, я не хочу искать тебя по всему Берлину, — попыталась пошутить она. — Я позабочусь, чтобы дядя Коля со своей кухней прибыл сюда. Тогда ты останешься с ним и станешь ему снова помогать. Он всегда был очень тобою доволен. — После этих слов она перевела автомат в положение «за спину».

— Только не оставляй меня надолго одного! — крикнул ей вслед Джонни.

 

68

Джонни носит воду для раненых.

«Это я, дядя Коля!»

Ночная поездка по городу.

К счастью, следующий грузовик привез немного продовольствия: несколько буханок хлеба и немного консервов, которые были тут же разделены на небольшие порции. Правда, большинство раненых были настолько обессилены, что не были в состоянии и кусок проглотить. А пить хотели почти все.

Джонни видел недалеко от перекрестка водозаборную колонку и потому напросился у врача принести воды. Один солдат дал ему видавшее виды эмалированное ведро, с которым мальчик и пошел за водой к колонке. Раз десять он с силой нажимал на ржавый, дребезжащий рычаг колонки, пока в ведро не упали первые капли влаги. Вода сочилась медленно, почти неохотно, но зато была прозрачной и приятной на вкус.

Когда Джонни вернулся с наполненным ведром, врач распорядился составить команду для доставки воды из четырех военнопленных, которые должны были носить воду в канистрах, больших банках и кувшинах. Сначала с пленными пошел специально приставленный к ним солдат, но вскоре врач разрешил немецким солдатам одним ходить к колонке, так как он был уверен в том, что у них вряд ли появится охота сбежать: все они, казалось, были вполне довольны тем, что так легко попали в плен.

Во время хождения за водой мальчик узнал много разнообразных новостей. Оказалось, что части Красной Армии продвинулись уже до берега Эльбы, где они стояли напротив американцев. И разумеется, никакого военного столкновения между ними не произошло, как рассказывали военнопленные. Отдельные фашистские группировки в Берлине все еще предпринимали попытки вырваться из кольца окружения, но тщетно. Бои в столице продолжались главным образом в правительственном районе, на Потсдамерплац и на Лейпцигерштрассе. Один пленный, ефрейтор-связист, ночью подслушал по радио сообщение немецкого военного коменданта, который объявил о посылке парламентеров для переговоров с командованием Красной Армий.

— О чем же эти переговоры? — спросил кто-то из пленных.

— О прекращении огня!

— О прекращении огня? Когда мы полностью разбиты? Русские ни за что не пойдут на это!

— Почему это не пойдут?

— Они потребуют безоговорочной капитуляции…

Наконец прибыл дядя Коля. Неподалеку от самоходки, которую оставили для охраны перекрестка, он поставил свою кухню. Советские солдаты и некоторые немецкие пленные, кто был похрабрее, выстроились около окутанного аппетитным паром котла.

— Это я, дядя Коля! — крикнул Джонни, отделяясь от носильщиков воды. Повар, конечно, обрадовался встрече, хотя на душе у него кошки скребли: видимо, Ганка уже успела рассказать ему о страшном несчастье, случившемся с тетей Дашей в лесу.

Повар стоял, как обычно, на своей деревянной скамеечке. Услышав крик Джонни, он перестал ворочать черпаком в котле. Легкая гримаса пробежала по его лицу. Складки на щеках и под глазами стали глубже обычного. Даже рыжеватые усы и те стали реже и короче. Старый солдат небрежно кивнул мальчугану. Затем он молча полез в кабину грузовика и достал знакомую Джонни белую суповую миску с затейливым золотым рисунком, только теперь у нее была отбита и другая ручка.

Наполнив миску до краев супом, на поверхности которого плавал золотистый слой жира, дядя Коля протянул ее Джонни.

— Может быть, вам сначала помочь? — спросил мальчуган, хотя при виде дымящегося супа у него чуть было не потекли слюнки.

Повар покачал головой.

— Ешь! — коротко бросил он и отвернулся. Молча он встал на свое место и продолжал раздавать обед.

Вся посуда вплоть до пустых консервных банок была использована для раздачи супа. Нашлась даже стопка тарелок. Суп хорошо подействовал на раненых. Многие из них настолько обессилели, что их необходимо было кормить. Склонясь над тазиком с теплой водой, советский военный врач долго и основательно тер щеткой свои руки. Санитары носили какие-то сосуды, из которых шел пар, через открытую железную дверь в правое помещение,

— Дядя Коля, можно я теперь почищу картошку, а? — вызвался Джонни, после того как он наелся досыта, как уже не ел в течение недели.

Тем временем двое пленных, один из них был ефрейтор-связист, уже притащили к кухне полный мешок картофеля.

— Или мне лучше что-нибудь разгружать?

Но все необходимое для приготовления следующей порции обеда уже стояло на улице. Даже покрашенный белой краской кухонный стол, с которого местами слезла краска, был выставлен из кузова грузовика прямо на тротуар.

— Хотите, я принесу дрова для растопки? — предложил мальчуган.

Из жестяного ящика для инструментов, с которым он был уже знаком, так что его не пришлось долго искать, Джонни вытащил топор. Дров кругом было больше чем достаточно. Стоило только подняться на гору руин напротив дороги: расщепленные потолочные балки, поломанные полы, разбитая мебель — все это валялось повсюду.

Пленные тоже не бездельничали. После еды они начали вносить раненых в большое помещение под аркой моста, которое к тому времени удалось не без труда привести в более или менее нормальное состояние. Когда стало смеркаться, ни одного раненого на улице уже не было.

Через некоторое время Джонни, закончив свою работу и заглянув в помещение для раненых, увидел, что в нем царила чистота и порядок. При свете керосиновых ламп, которые висели на стенах, особенно выделялась белизна свежих бинтов. Пахло йодом и дезинфицирующими средствами.

Вечером снова послышалась сильная артиллерийская канонада, однако никто не обращал на нее особого внимания. Разрывы доносились откуда-то из центра города. К этому времени Джонни заготовил и наколол дров по меньшей мере дня на два. Он удивился, что повар за. это время успел сварить в большом котле следующую порцию еды, хотя все вокруг были давно сыты! Когда окончательно стемнело, грузовик вытащил кухню на середину улицы.

— Куда ты еще решил отправиться? — отважился спросить Джонни повара, Со времени их новой встречи оба до сих пор не обменялись ни единым словом, ни даже жестом. Даже дружеским взглядом и тем дядя Коля не наградил его, отчего мальчуган чувствовал себя довольно неловко.

«Уж не винит ли он меня в смерти бедной тети Даши?» — испуганно подумал Джонни.

Повар сделал приглашающее движение рукой, которое Джонни тотчас же понял. Он мигом забрался в кабину и уселся рядом с шофером. Дядя Коля, охая, тоже залез в машину. С потушенными фарами они медленно ехали по разрушенным, пустым улицам города, освещаемым отблеском дальних пожарищ. Иногда их останавливали ночные патрули, которые неожиданно появлялись у них на пути, словно из-под земли, затем следовала проверка документов и давалось разрешение на дальнейший проезд.

Вскоре машина подъехала к зданию, похожему на школу, и остановилась для раздачи пищи, потом она остановилась у входа в метро, а затем у какого-то деревянного барака. И всюду жители, казалось, ждали полевую кухню. Горшки, кувшины и миски стучали и звенели, слышались негромкие мужские и женские голоса, русские и немецкие.

Джонни уже давно понял, что дядя Коля решил накормить не только раненых под замурованной аркой моста. В свете ночного пожара он хорошо видел знакомый профиль повара. На лице старого солдата, который сидел выпрямившись и не двигаясь, застыло выражение твердости и внутреннего спокойствия.

 

69

Новое о женщине с седыми волосами.

Джонни торопится.

Новая встреча с Ганкой.

«Я обязательно вернусь!..»

Громкий смех разбудил Джонни. Медленно открыв глаза, он увидел над собой довольно странное сооружение: на трех деревянных столбах, соединенных вверху в одной точке, был наброшен брезент от дождя. Мальчуган понял, что лежит на мягком матраце, укрытый несколькими шерстяными одеялами. Вокруг кто-то громко смеялся.

Джонни перевернулся на живот и потихоньку отодвинул в сторону край брезента. Совсем рядом с его ложем полукругом около ванны сидели пленные немцы и чистили картошку. Среди них был и ефрейтор-связист, которого Джонни уже знал. К расположенным напротив арки воротам подъехал грузовик. Флаги с красным крестом висели над входом. С машины разгружали металлические койки и носили в лазарет. На Фридрихштрассе на своем месте, на огневой позиции, стояла советская самоходка. Четыре танкиста, удобно устроившись на решетке мотора, казалось, спали беспробудным сном. Неподалеку от самоходки не спеша расхаживал солдат с карабином. Ни кухонной машины, ни самой кухни с дядей Колей нигде не было видно.

— Это в самом деле уму непостижимо! — громко смеялся ефрейтор.

Перед чистящими картошку пленными в мятой военной форме маячила знакомая Джонни фигура: унтер-офицер из лазарета. На бледном и небритом пористом лице растерянно блестели маленькие, покрасневшие глазки.

— Да, такое не часто бывает, — заметил сидящий здесь же верзила-пехотинец. — Со всех сторон стреляют, тысячелетний рейх разползся по всем швам, русские захватили столицу и хозяйничают, как у себя дома, и только этот толстяк ничего не замечает.

— Так он же был мертвецки пьян, — ухмыльнулся связист-ефрейтор, — пьян в стельку!

— Это действительно чрезвычайно удобный способ попасть в плен!

Унтер посмотрел в сторону часового, который, прислонившись к гусенице самоходки, спокойно наблюдал за разгрузкой коек.

— Ну, ничего страшного, камерад, — заметил через некоторое время ефрейтор и сделал приглашающий жест ножом для чистки картофеля. Ты спокойно можешь нам помочь. Прежде чем повар вернется из своего путешествия, ванна должна быть полной! Таков приказ!

Унтер послушно принял приглашение. Придвинув к себе скамеечку, он, охая, уселся на нее.

— Как вы вообще сюда попали? — поинтересовался он у пленных.

— Пойманы на улице, — за всех ответил ефрейтор.

— Я, например, спрятался в подвале, среди руин, так как начался сильный обстрел, — стал объяснять верзила-пехотинец. — Когда я решил выйти оттуда, русские стояли передо мной, словно они из-под земли появились. У одного в руке зажата ручная граната. Вот я и подумал, что будет, пожалуй, лучше, если я подниму руки вверх, чем он меня вмиг превратит в кровавое месиво. Как-никак шесть лет пробыл на фронте и цел остался.

Унтер-офицер покачал своей массивной головой.

— Я имел в виду не только вас. — Он поднял руку и показал на самоходку. — Я прежде всего думал о них…

— О русских?

— Да.

— Они оказались здесь совершенно случайно, — пробормотал один из пленных. — Но являются, так сказать, хозяевами положения…

— Нет, подожди-ка, — перебил его связист-ефрейтор, — не совсем уж и случайно они здесь оказались. — Он подтолкнул локтем пехотинца и спросил: — Разве здесь сначала с нами не было одной женщины?

— Женщины?

— Да, немки. Она-то и разыскала где-то русских, а потом привела их сюда…

— Сейчас, как ты сказал, я тоже вспомнил, что так оно и было.

— Не седые ли были у нее волосы? — спросил унтер.

— Да, — подтвердил ефрейтор, — она была совсем седая, хотя и не такая уж старая.

— Ах!

— Что такое?!

— Она здесь работала, — пояснил унтер. И он рассказал то, что Джонни уже знал. Несмотря на это, мальчик слушал его особенно внимательно.

— Я уже думал, что она удрала, как и, остальные, как только погиб главный врач. Где же она теперь околачивается?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил унтеру пехотинец.

Джонни проворно выбрался из-под брезента и крикнул:

— Попытайтесь вспомнить, ну, пожалуйста!

— Ну, ты уже проснулся? — спросил ефрейтор. Он указал на ящик, который стоял на бортике тротуара за горой картофеля и был накрыт куском белого полотна. — Там стоит твой завтрак. Это тебе от старого повара, Ты, кажется, у него на хорошем счету.

Мальчик мельком взглянул. На тарелке лежали куски хлеба и несколько тонких полосок сала. Рядом стояла кружка с каким-то питьем.

— Пожалуйста! — попросил он еще раз. — Где она?

— Почему ты интересуешься той женщиной? — спросил пехотинец.

— Я ищу свою маму, — начал Джонни. — Ее след теряется где-то здесь. Я точно не знаю, но вполне может быть, что это моя мама.

Взгляды пленных скрестились на мальчугане.

Только унтер-офицер из лазарета изумленно выпучил глаза.

«Он меня, конечно, не узнал, — подумал об унтере Джонни. — Он был так пьян, что ничего не помнит».

— Ну да, — растерянно пробормотал верзила-пехотинец, — здесь мы ничем тебе помочь не можем.

— Я хорошо помню, как она под конец появилась там, на той стороне. — Ефрейтор указал на открытую железную дверь. — Мы построились и не знали, что они собираются с нами делать. Вот тогда-то на той стороне и появилась женщина.

Джонни поглядел на другую сторону улицы, откуда тем временем отъехал грузовик. Под флагом с красным крестом стоял советский военный врач. Сняв пенсне, он тер рукою глаза.

— Вряд ли это может тебе помочь в поисках, — продолжал ефрейтор, — но, несмотря ни на что, я скажу тебе. Мне кажется, что она была чем-то сильно взволнована.

— Взволнована?

— Да, она была совершенно вне себя, когда быстро прошла мимо нас. Только я не знаю, почему…

— А я, пожалуй, догадываюсь, — быстро заметил Джонни. Его сердце бешено заколотилось в груди.

— Вот как?

Внезапно на Джонни нашло какое-то затмение: все для него сразу потеряло всякий интерес.

«Что же я должен теперь делать? Что-то же я должен делать?! Ганка, наверно, может мне помочь!» — подумал Джонни.

— Эй, а твой завтрак!

Но Джонни уже не слышал. Он быстро пошел на улицу, на которой вчера встретил девушку. Перед каждым домом стоял советский часовой,

— Где Ганка? — обратился он к первому попавшемуся русскому солдату.

Тот, разумеется, не понял его.

— Ганка, — настойчиво повторил Джонни. А потом добавил: — Ганка, санитарка!

Часовой указал штыком на широкий портал дома с колоннами, перед которым стоял станковый пулемет. Джонни еще раз произнес два слова «Ганка — санитарка», и ему позволили войти в здание. Миновав вестибюль, выложенный темной плиткой, он очутился в большом, облицованном деревянными панелями зале с тяжелыми бархатными занавесями на широких окнах. Необычное помещение. Джонни решил, что, вероятно, это был зал заседаний нацистских руководителей. На паркетном полу, на толстой ковровой дорожке, даже на длинном, темном столе для заседаний — повсюду вповалку спали советские солдаты. Свое оружие — карабины или автоматы они клали себе под голову. За громоздким, украшенным резьбой письменным столом сидел, наклонив голову вперед, тот самый молодой старший лейтенант, которого Джонни уже видел раньше. На плечи он накинул себе старую телогрейку. Белокурая голова молодого офицера мирно покоилась на планшетке, которая лежала на столе. Справа от офицера стоял полевой телефон, провод от которого тянулся через одно из выбитых окон на улицу.

Наконец Джонни увидел и девушку. Ганка удобно устроилась в великолепном кожаном кресле. Накрывшись офицерской шинелью, она лежала, свернувшись клубочком, между тугими подлокотниками. Сапоги ее стояли тут же на полу. Спрятав голову в поднятый воротник шинели, она спала.

— Ганка, — тихо позвал мальчик и тихонько дотронулся до нее.

Девушка моргнула, а Трехногий медленно выбрался из-под письменного стола. Он потянулся, раскрыв свою пасть, зевнул и приветливо завилял хвостом. Потом он уткнулся своим черным, влажно поблескивающим носом в ногу Джонни.

— Проснись же, Ганка!

— Что случилось?

— Я должен сказать тебе что-то важное!

— Что-то важное? — пробормотала девушка. — Что сейчас может быть важнее сна?..

— Я думаю, что моя мама была здесь.

— Что такое?

— Да, она должна была быть здесь!

Ганка села в кресле, от души зевнула, натянула на колени юбку. При этом офицерская шинель соскользнула с нее на пол.

— Твоя мать? Ты на самом деле уверен в этом?

— Почти, — сказал он и сообщил все, что он узнал от связиста-ефрейтора.

— И что ты теперь хочешь делать? — поинтересовалась девушка.

— Предположим, что это была она. Ничего не подозревая, она зашла в вестибюль и неожиданно прочитала мое имя и адрес. Я ведь там на столе написал адрес. Нойруппинерштрассе…

— Выходит, ты снова хочешь отправиться в путь?

— Это, пожалуй, самое лучшее.

Ганка скорчила деловую мину.

— Я тоже так думаю, Джонни. Ты должен убедиться в этом сам, но только береги себя. Правда, фашисты уже капитулировали. После того как вчера вечером мы задали им хороший фейерверк, они наконец сложили оружие. Но все же попытайся избегать их. Сегодня утром поблизости отсюда хотела прорваться большая группа нацистов.

— Я буду остерегаться.

— Джонни, — растерянно пробормотала девушка и отвернулась в сторону. Она почти беззвучно заплакала.

— Но, что с тобой? — смущенно спросил мальчик.

— Ничего, решительно ничего. Я просто радуюсь за тебя.

— Подожди, Ганка, ты тоже скоро дойдешь до Хеннингсдорфа и найдешь свою мать.

Ганка ничего не ответила ему, а только еще глубже закуталась в шинель.

Вдруг ужасная догадка пришла мальчугану в голову: «Неужели?!»

В это время молодой офицер, сидевший за письменным столом, закашлялся и тихо сказал на ломаном немецком языке:

— В Хеннингсдорфе нет матери Ганки. Она умерла.

— Это верно? — У Джонни пересохло в горле, а голос прозвучал очень глухо.

Девушка смотрела в пол и только кивнула. Сначала она неразборчиво пробормотала что-то себе под нос, чего Джонни вообще не понял, а затем рассказала вполне внятно.

— Когда мы несколько дней назад обосновались в Карлсхорсте и ждали тебя и тетю Дашу, мы встретили поляков из концлагеря в Хеннингсдорфе. Один из них лично знал мою мать. От него я и узнала, что ее больше нет в живых. Она умерла с голоду два месяца назад. — Девушка вытерла глаза платком. — Да, это так, — сказала она. И, посмотрев прямо перед собой в пустоту, почти без перехода спросила, как будто хотела тем самым отогнать от себя мрачные мысли: — А тебе, Джонни, еще далеко нужно идти?

— Ничего, Ганка.

— Тот, кто отправляется в путь, всегда нуждается в продовольствии. — Девушка соскользнула с кресла и, пройдя мимо спящих, прямо в чулках подошла к письменному столу.

Старший лейтенант с готовностью отодвинулся немного в сторону. Из бокового ящика стола она достала сначала одну, а потом, после непродолжительного размышления, еще одну буханку хлеба, кусок копченой колбасы и несколько банок консервов. Все это она сложила в кучу на маленьком ломберном столике, покрытом шерстяной скатертью. Взяв скатерть за четыре конца, она завязала содержимое в узел.

— Но этого хватит на целых две недели! — удивился мальчуган.

— Все это может тебе понадобиться.

Трехногий с опущенной головой полез на свое место под стол. При этом он тяжело пыхтел.

— Я вернусь, — сказал Джонни, взяв узел в руки. — Правда, Ганка, я обязательно вернусь. Завтра, Может быть, даже сегодня. Как только управлюсь!

 

70

Мирная тишина.

Красный флаг над Бранденбургскими воротами.

Приказ военного коменданта города Берлина № 1.

Благоухание сирени и запахи весны.

Только оказавшись на улице, Джонни сообразил, что ему сообщила Ганка лишь мимоходом: что немецкие войска сначала оказывали сопротивление, а потом все же сдались.

— А это означает, что война в Берлине наконец-то закончилась!

До этого Джонни часто думал о том, какими будут самые первые часы мира. Он представлял себе, что случится что-то особенное, что-то единственное в своем роде: возможно, раздастся чрезвычайно сильный удар грома или же оглушительно затрезвонят все колокола и тогда всех людей охватит необычно радостное волнение. Тем не менее он не услышал радостных криков и не заметил никаких признаков оживления. Только одна тишина.

А тишина ли это?

Только теперь мальчуган понял, как тихо стало вокруг. Не было слышно ни артиллерийских залпов, ни взрывов, ни шума моторов. Ни шипения, ни грохота, ни стрельбы, ни треска. Больше не было ничего того, что все последние дни так терзало человеческий слух.

Казалось, что советские солдаты проспали эти важные часы. Джонни повсюду видел спящих солдат: у освещенных солнцем стен домов, на каменных ступенях лестниц, в маленьких, перекопанных скверах. Мальчуган видел их спавшими на капотах машин и танков, у самоходок и пушек. Солдаты, сержанты и офицеры в простреленном, порванном осколками и пулями военном обмундировании. Уставшие, измотанные жестокими боями воины.

Джонни добрался до широкой аллеи с высокими, украшенными лепкой фасадами домов, которые выглядели сейчас прямо-таки плачевно. Повсюду следы боев, будь то оперный театр, дворец или просто жилой дом. Многие строения сгорели, так что от них остались только фасады из песчаника, украшенные орнаментом. Несмотря на разрушения, Джонни сразу узнал, что он находится на известной берлинской улице Унтер-ден-Линден. Вековые липы, росшие на широкой аллее для прогулок, были поломаны и потрепаны.

Затем Джонни увидел Бранденбургские ворота. Их высокие колонны обезображены осколками снарядов. Квадрига высоко вверху была искромсана и пробита во многих местах.

Над воротами развевалось красное знамя. По среднему проходу ворот, извиваясь, подобно гигантской серой змее, медленно шла колонна военнопленных. Следующая, необозримо большая колонна пленных строилась на дорожке для прогулок. Мимо то и дело проводили высокопоставленных немецких офицеров. Их мундиры были увешаны орденами и выглядели как новенькие. Офицеры были выбритые, сытые и ухоженные. Они несли туго набитые кожаные портфели или маленькие чемоданчики, как будто отправлялись в приятное путешествие или же в отпуск. Среди них находился старый, дородный генерал, который пристально смотрел прямо перед собой, казалось, не замечая огромного количества пленных. Левая щека генерала временами подергивалась, а в правом глазу у него поблескивал монокль.

«Мне надо идти дальше», — подумал Джонни.

Он повернул на восток. Сквозь дымный чад были видны очертания берлинского собора и руины какого-то замка. Вскоре он обогнал третью колонну пленных, которая, устало шаркая ногами, тянулась мимо сильно разрушенного здания университета. Перед фасадом начисто выгоревшего Государственного театра оперы и балета стояла небольшая группа советских офицеров, которые внимательно осматривали каждого пленного. Они отбирали молодых людей, бывших членов фольксштурма и гитлерюгенда, выглядевших затравленными зверьками. В детских глазах застыл ужас, как будто их вели на казнь. Некоторые тут же начинали реветь.

— В детский сад их всех! К маме! Сегодня же разогнать их по домам! — со злостью выкрикнул советский капитан.

Мальчик миновал Унтер-ден-Линден, прошагал мимо замка с фонтаном, украшенным фигурой Нептуна, который был почти доверху замурован стеной из грубого кирпича. Вокруг фонтана сидели и курили советские солдаты. Некоторые из них писали на уцелевших фасадах зданий свои имена и фамилии. От Шпрее доносились удары топора и визг пилы. Это советские солдаты скрепляли обвалившуюся среднюю часть моста балками и толстыми досками. Джонни перелез через гору обломков, миновал ратушу, красный кирпич которой был закопчен до черноты. Большие железные ворота у главного входа были до неузнаваемости исковерканы и обожжены огнем, а за ними лежали горы мусора. Дальше Джонни почти не смотрел по сторонам.

«Дальше, все время только вперед! — мысленно подгонял он сам себя. — Вдоль по Кенигштрассе, мимо Александерплац!»

Примерно к полудню он добрался до Ландсбергерштрассе и вскоре оказался в северо-восточном жилом районе. Из окон и с балконов уцелевших жилых домов свисали большие белые флаги. Все больше жителей, которые еще совсем недавно ютились в подвалах, бункерах и на станциях метро, выбрались на улицы. Они, кажется, уже совсем не боялись советских солдат и в поисках пищи осаждали советские машины, повозки и полевые кухни. По мостовой медленно ехал грузовик с закрытым кузовом, на крыше которого были приделаны два больших жестяных раструба. Примерно через каждые две сотни метров машина останавливалась.

— Слушайте приказ номер один военного коменданта города Берлина! — звучал дребезжащий голос из громкоговорителя.

Люди внимательно слушали, очевидно, уже не в первый раз, стараясь запомнить, что же именно приказывал советский комендант города.

А комендант в своем приказе взывал к спокойствию и порядку. Приказывал всем оставаться на своих местах и призывал выходить на работу.

Прослушав внимательно приказ, Джонни пошел вдоль низкой кирпичной стены, за которой буйно росли кусты. Ветви их уже оделись маленькими, сочными листочками. Пахло сиренью. Мальчик устало опустился на согретый солнцем обломок стены. Запах был настолько приятным, что он производил совсем непривычное впечатление. Мир, весна, сирень. Запах был црямо-таки дурманящим.

Вскоре он еще раз услышал голос из громкоговорителя:

— Все коммунальные предприятия, такие, как электростанция, водокачка, канализация, городской транспорт, все больницы, продовольственные магазины и булочные вновь приступают к работе по обслуживанию населения…

Закинув себе за спину туго набитый узелок с продуктами, Джонни пошел дальше, а сам думал: «Началось новое время, а мне еще предстоит пройти небольшой отрезок пути!»

 

71

В квартире фрау Шнайдебах.

«Дай ей немножечко поспать…»

«Где Франц и другие товарищи?»

«А сейчас я войду к ней!»

Нойруппинерштрассе — узкая, темная улочка выглядела почти без изменений. С бешено стучащим сердцем приблизился мальчуган к дому номер одиннадцать. Ему казалось, что он покинул это здание с серым, потрескавшимся фасадом, с ржавыми балконными решетками, с заколоченными подвальными лавками по обе стороны от входной двери давным-давно, а не каких-нибудь четыре дня назад. Все тот же скрип двери, все тот же сырой запах в высоком, узком коридоре с отбитыми плитками. Как и тогда, жалобно вздыхали и скрипели ступени лестницы, когда мальчик, ступая через ступеньку, поднялся на четвертый этаж.

Он быстро нажал звонок и тут же нетерпеливо постучал в дверь квартиры.

Через несколько секунд, которые тянулись для мальчика бесконечно долго, дверь приоткрылась и в ее щели показалась голова Нанни. На ней был красный блестящий платок, подарок фрау Шнайдебах.

Глаза девочки стали большими, как блюдца.

— Моя мама?..

Нанни приложила указательный палец к губам.

— Тсс!..

Мальчик отодвинул девочку в сторону и вошел в маленькую, темную прихожую. Из кухни вышла фрау Шнайдебах. Увидев Джонни, она обрадовалась и прижала его к себе. Кисловатый, приятный запах шел от кухонной плиты, на конфорке которой стояла маленькая, пузатая алюминиевая кастрюлька.

Тихо открылась дверь спальни. Джонни почувствовал, как кто-то взял его сзади за плечи и тихонько подтолкнул вперед. Он увидел темный, неуклюжий шкаф, который, казалось, занимал половину комнаты, и две супружеские кровати под домашними покрывалами. На полу стояла пара стоптанных кожаных башмаков. Под старым стеганым одеялом на ближней кровати лежала женщина с суровым, задумчивым лицом. Она даже не сняла с себя куртку из грубого материала. Гладкие, черные волосы с отдельными серебряными нитями за несколько месяцев сильно поседели, вернее говоря, они совсем-совсем поседели. Это была она!

Джонни растерялся, не зная, как он должен себя вести. Затаив дыхание, он пристально смотрел на спящую. Радость, казалось, заставляла себя ждать, а вместо этого на душе появилась задумчивость, даже печаль. Мать показалась Джонни изможденной, перенесшей много ужасов и страха. Страха смерти?

— Пошли, Джонни, дай ей немножечко поспать: она так устала! — услышал мальчуган за своей спиной шепот фрау Шнайдебах и тут же почувствовал на своих плечах ее руки. Она кивнула в сторону кухни. Не совсем охотно он последовал за ней.

— Она пришла к нам вчера после обеда, — объяснила ему фрау Шнайдебах и погладила Джонни по голове. — Она совсем обессилела…

— Я первая ее увидела, — прервала ее речь Нанни.

— Да, — сказала фрау Шнайдебах, — Нанни первая встретилась с ней. Твоя мама решила обойти все дома на нашей улице. Наш дом был третьим на ее пути. Тут она и натолкнулась на Нанни, на лестнице…

— Это было внизу, в коридоре!

— Ну, теперь все хорошо. Она была совершенно вне себя, — продолжала фрау Шнайдебах, — она никак не могла понять, почему тебя здесь нет. А когда я ей кое-что втолковала, она стала ждать. Села за кухонный стол и прождала весь вечер, всю ночь напролет, и сегодня до самого обеда ждала. — Фрау осторожно усадила мальчика на стул, потом подошла к плите. Алюминиевая кастрюлька тихо звякнула о железную конфорку. — Ну, а теперь поешь немного. — Фрау Шнайдебах вернулась к столу с тарелкой густого, похожего на кашу, темно-коричневого супа.

— Хлебный суп, — сказала Нанни и заняла место на противоположной стороне стола. — И я тоже получу полную тарелку, тетя Шнайдебах? — Девочка уже держала в руке ложку.

Женщина налила порцию супа и девочке.

— Мы сварили его из старого хлеба, так как уже давно не получаем ни картошки, ни муки. Но ржаную муку обещали скоро выдать.

— Где Франц и другие товарищи? — поинтересовался Джонни.

Не отвечая прямо на вопрос, женщина объяснила:

— Франц очень беспокоился за тебя. Он упрекал себя за то, что сам не пошел с тобой, а отпустил одного. Он жалел, что вообще послал тебя на уличную баррикаду. Но, должно быть, от этого и польза получилась. В том, что в нашем районе не было боев, есть и твоя заслуга, мой мальчик, так думают наши товарищи. Сейчас Франц вместе с Рихардом находятся у советского коменданта. Они, наверное, никогда не успокоятся. Вместе с другими антифашистами они решили помочь создать в нашем районе новую администрацию. Сейчас они прилагают все силы для того, чтобы в городе появилась вода и поскорее открылись продовольственные лавки…

— Булочная уже открылась, — вмешалась Нанни. — Позавчера мы уже купили хлеб, на каждого по четвертинке хлеба. Моя мама сейчас опять стоит в очереди. — Она отодвинула от себя пустую тарелку и ложкой показала на завязанный узелок, который мальчуган положил при входе. — Что там внутри?

— Посмотри сама, — сказал Джонни. — А Алеша, что с ним? — обратился он к фрау Шнайдебах.

Она пожала плечами.

— Как только советские солдаты появились здесь, — проговорила она, — он тотчас же и присоединился к ним. Взял автомат и пошел вместе с ними воевать. Будем надеяться, что с ним ничего не случилось.

— Ох!.. — изумленно простонала Нанни, развязав скатерть. — Какие хорошие вещи!

— Ты мне поможешь вымыть посуду? — спросила у девочки женщина.

— Да, — пробормотала та, продолжая как завороженная смотреть на продукты, которые принес с собой Джонни. — Но посмотрите же, тетя Шнайдебах, так много еды!

Чуть позднее снова застучали тарелки и столовые приборы. Затем Нанни долго укладывала хлеб, колбасу и консервы в кухонный шкаф. Свежий ветер дул в окно.

Вскоре Джонни показалось, что он опять слышит голос из громкоговорителя, который зачитывает приказ военного коменданта города.

— Скоро даже кино будут показывать, — проговорила Нанни, убирая тарелки в шкаф.

Мальчик вытянул ноги под столом.

— Я нисколько не удивлюсь, если скоро вновь откроют и школы, — сказал он.

— Ты так думаешь? Джонни кивнул.

— Но только другие, совсем другие, новые школы.

— Я уже больше полгода не хожу в школу.

— Но наступит время!.. — сказал Джонни и начал, не особенно распространяясь, рассказывать о том, что он пережил за последнее время. Однако ему уже не терпелось, ожидание становилось для него слишком мучительным.

Когда синее небо, повисшее над плоскими крышами домов, чуть-чуть побледнело, по соседству с кухней, в спальне, зашелестело одеяло. Тяжелые ботинки зашаркали по полу. Послышалось легкое покашливание.

Джонни быстро встал, выпрямился.

Фрау Шнайдебах ободряюще кивнула ему.

— А сейчас я войду к ней! — сказал мальчуган.