Перегон третий.
Рамешки-Неяхта.
Август 1991 года.
Поезд трогается. В коридор выходят Писатель и Дрюндель.
Дрюндель (с сомнением). Значит, с ходу — и в дамки?
Писатель. В ферзи, Дрюндель, в ферзи. Шашки и домино — для плебеев. Осваивай благородные манеры. Тебе это проще, чем Вовчику.
Дрюндель (с любовью). Вовчик!.. Сама невинность, цивилизация в нем отдыхает…
Из купе слышен истошный крик Вовчика. Из своих купе бегут на крик проводница с двумя стаканами чая в руках, женщина, интеллигент.
Проводница. Вы что, на пятнадцать суток захотели? Высажу вас в Ярославле и с плеч долой!
Женщина. Молодые люди, у меня мать только что уснула. Совесть надо иметь, хотя бы по молодости.
Дрюндель. Ладно, ладно! Ну, привиделось что-то человеку во сне. Может, он в эти минуты Белый дом и нашу с вами свободу защищал. Писатель, посмотри, что с ним такое.
Писатель заходит в купе и выводит за руку ошалелого спросонок Вовчика. Тот трясет головой, будто пытаясь отогнать от себя наваждение.
Вовчик. Опять пожар! Казарма горит. Ротный в мыле. Бегу за водой. Вместо крана — колодец. Наклонился. А там портвейн. Перевесился через край. И камнем вниз. Больно.
Писатель. Не надо было его на верхнюю полку укладывать.
Дрюндель (собравшимся). Я же говорил — сон. У него за неделю до дембеля казарма сгорела, а в ней — несколько солдат. Вовчик в одних портянках во двор выбежал, но с тех пор, как выпьет кошмары по ночам. Часть потом расформировали.
Женщина (в ужасе). Что, так много народу погорело?
Дрюндель. Сгорело три деда и один салабон. А вместе с ними, как на грех, — знамя части. Ну, и полетели офицерские головы. Весь Забайкальский округ проверками замучили.
Проводница. Ладно, как хотите, а чтобы я даже писка от вас не слышала. Чай будете?
Дрюндель. Обязательно. Почем у вас один стаканец?
Проводница. Вы что, родились только что? Можно подумать, не в СССР живете. Пятнадцать копеек — с одной порцией сахара.
Дрюндель. А покрепче ничего нет?.. Молчу, молчу! Ассортимент и цены — две самые неизменные вещи в нашей жизни. Одного стакана хватит посуду принесем сами.
Жадно отпивает чаю, передает стакан Писателю, тот, хлебнув, Вовчику. Проводница и женщина возвращаются к себе.
Писатель (Вовчику). Ну, как, оклемался?
Вовчик. Почти. Голова болит. Душно.
Дрюндель. А теперь попробуй угадать, Вовчик, куда мы едем?
Вовчик. Глупый юмор. Куда можно ехать? Такой номер! Ха! К чертовой бабушке! Правильно?
Писатель. Неправильно. Я бы сказал — трижды неправильно. И вообще, плюнь на свои дурацкие суеверия, Вовчик!
Вовчик. Есть! (Три раза плюет через левое плечо.)
Писатель (увернувшись). Вовчик, дело не в форме, а в содержании, не в номере поезда, а в пассажирах, которые в нем едут.
Дрюндель (утираясь). А едут в нем три классных чувака, старые кореши, один из которых, не спросясь других, перевел стрелку на боковую ветку.
Вовчик. А мне ваша ветка!.. По боку! (Начинает включаться в смысл сказанного.) Почему боковую? А?
Писатель. Это Дрюнделю так кажется, что на боковую. На самом деле я вас вывожу на магистральный путь, по которому давным-давно движется все человечество.
Вовчик. На большую дорогу? Ночью? Рентабельный вариант. Кооператив «Трое с большой дороги». Ты уверен? У нас есть задатки?
Писатель. Вовчик, не придуривайся. Я говорю о пути демократии и прогресса. Сейчас в Москве решают судьбу России…
Вовчик. Так вот зачем едем? Защищать Белый дом! Мужики! Это не проханже! Мама не в курсе. Погибну за свободу — убьет не глядя!
Писатель. Долой предрассудки, Вовчик! Жизнь твоя гарантирована во всех отношениях. Поезд — что надо, и едем мы в Москву, но не бухать в продолжение праздника, и не стоять на баррикадах, потому что все там решится без нас, а чтобы начать новую жизнь. Вы в своем Калинове всего-то год с лишком, а уже закисли. Я за вчерашний день весь этот городишко осмотрел. Перспектив — никаких, развлечений — на копейку. Не век же Дрюнделю таскать тебя пьяного, словно хоругвь на крестном ходе, по калиновским улицам. Мы, конечно, друг за друга жизнь готовы отдать, но не так же задешево! Ты видел наших попутчиков по вагону? Паноптикум! Возможно, неплохой народ, но что ни случись, им все по барабану. По ним проедут поездом — так и будут ходить, перерезанные надвое, с вывалившимися кишками, а если им на это укажут, удивятся и тут же забудут. А вот мы имеем шанс, мы вообще их последний шанс на перемены в этой скотской жизни.
Дрюндель (Вовчику). Он и мне все это говорил. Я-то думал, мы едем чистить морду ротному, а вон как дело поворачивается. Не знаю, не знаю…
Писатель. В Калинов вы уже не вернетесь. Разве что через мой труп. Да, господа, пора совершать поступки! Как мы говорили в армии: «Масло съели, день прошел»? Хватит! В жизни должно быть что-то позначительнее пайки масла. Мы дадим последний и решительный бой старым хозяевам жизни. По большому счету, их время прошло. Грядет новый порядок вещей, без насилия, без войн, без идеологии. История кончается, и это даже немного грустно. Эти партийные старперы иих сынки немедленно ринутся в новую власть, а мы их опередим. Втроем мы черта переиграем… Вот ты, Дрюндель, что хочешь получить в Москве?
Дрюндель. Основать театр своего имени. Только ради Бога, Писатель, не думай, что я согласен. Отнюдь!
Писатель. Собственный театр? Запросто! Как тебе понравится Европейский художественный академический театр имени Дрюнделя? Звучит? Звучит!.. А ты, Вовчик, чем хочешь в Москве заняться?
Вовчик. Водить иностранцев. На экскурсии. От Василия Блаженного. До Исторического музея. (Приходя в волнение.) Вы не поверите, но я мог бы хоть сейчас с завязанными глазами провести вас по музею Прадо в Мадриде или Лувру, где ни разу не был, но знаю наизусть, на какой стене висит любая картина.
Писатель. А потому вместо того, чтобы работать умственным пролетарием на приезжую публику, ты создашь в Москве собственное агентство Кука — и овладеешь туристическим рынком страны. Впрочем, по двадцатым числам каждого августа тебе разрешается, тряхнув стариной, водить нас по Лувру и Прадо. А мы тебя за это угостим пивом.
Пауза.
Дрюндель. Понятно, Вовчика ты тоже не убедил. Писатель, меня так и подмывает спросить: а чем ты займешься? Писать репортажи о нас в свой молодежный журнал?
Писатель. С журналом покончено, я с прошлой недели там больше не работаю. Вы тоже напишите заявления об уходе. Я нашел подходящие места для всех троих… А через годик-полтора, когда мы встанем на ноги, я на свои деньги напечатаю книгу — тиражом, как у Евтушенко, а качеством — как у Бродского. Кстати, вот вам одно стихотворение, родилось по дороге в Калинов. Называется «Разговор в конце новогодней ночи». (Декламирует.)
Дрюндель. Писатель, а тебе не кажется, что это — перебор? Сколько можно сидеть на игле у прошлого, я бы так сказал.
Писатель. Это не прошлое. Это вечное.
Дрюндель. Пускай вечное, но жизнь-то у нас преходящая — бренная, тленная, местами гниловатая, поганая, по большому счету, жизнь. Я бы на твоем месте, например, постучался в дверь соседнего купе. Ты как хочешь, но я-то видел…
Писатель. То, что ты видел — только видимость. Я хочу жить и радоваться жизни всеми доступными средствами, но только по полной выкладке. Запомни, Дрюндель, если уж охмурять женщину, под ноги ей ты должен бросить если не всю Вселенную, то уж Москву — совершенно точно.
Дрюндель. Скажешь тоже! Моим бросишь Москву на растерзание, так потом собственных костей не соберешь. Да что там я — они друг другу глаза выцарапают, а женщина без глаз — это моветон. Ты впредь поосторожнее в выражениях, не дай Бог, кто услышит, примет всерьез.
Писатель. Ребята, моя и ваша судьба решена. Утром у нас назначена встреча, которая перевернет нашу жизнь. Умнейший парень, зовут Марат. Откуда-то узнал про мои планы и тут же взял в оборот. Завтра с ним познакомимся воочию.
Дрюндель. Я бы лучше с какой-нибудь феминой дружбу завел. Неделю назад сидели мы с моей бывшей супружницей, праздновали развод, так я честно сказал: если не найду тебе какую-нибудь замену, тронусь умом, и мне напишут диагноз — спермопсихоз. Coitus, ergo sum, говорили по этому поводу древние римляне. А насчет Москвы пожалей ее, родимую! Когда я вхожу в раж, идет такой выброс энергии, что тают вечные снега на полюсах. Как говорил мой любимый русский поэт Пастернак, «во всем мне хочется дойти до самой сути». И я это делаю раз за разом. В нашем доме культуры мне постоянно забивали баки разговорами о нехватке денег на самодеятельный театр. Я предложил, в духе времени, сдавать пустующие площади коммерческим организациям, сам нашел первых клиентов. Сейчас не осталось ни одного не сданного в аренду помещения и нашему театру негде репетировать и ставить пьесы. Денегу меня почему-то тоже не прибавилось. Пожалей Москву, Писатель!
Писатель. Я одного не понял: вы со мной или нет?
Дрюндель. Писатель, ты нас к стенке не припирай! Вспомни, не мы ли тебя от губы спасли, когда ты заснул на посту?
Писатель. Вы. Дальше!
Дрюндель. Не мы ли тебя из петли за три дня до дембеля вынули?
Писатель. Я тебя о такой услуге не просил, можешь не козырять. И хватит полоскать прошлое. Остаетесь вы со мной в Москве, чтобы делать наше общее дело, или нет?
Дрюндель. Наше дело? Ты нас без нашего согласия женил — да ладно бы женил, я не против! — втюхался в какой-то гешефт, суть которого не можешь объяснить, а теперь говоришь: «наше дело»!
Писатель. Значит, нас больше ничего не связывает? Ладно, в гробу я нашу дружбу видел. Тащитесь по своей колее, я как-нибудь без вас справлюсь!
Уходит в тамбур в голове вагона, хлопнув дверью.
Дрюндель. Лучше скажи, на какие шиши мы назад поедем? В Москве сейчас комендантский час, будем нищенствовать — враз загребут… Ушел…
Голос диспетчерши сообщает: «Скорый поезд 666 Калинов-Москва прибыл на первую платформу». Проводница выходит в тамбур, слышно, как гремит, опускаясь, лестница.
Дрюндель. Что он там делает, хотел бы я знать? Курит?
Вовчик. Проверить бы. На всякий. Пожарный.
Идут к двери тамбура и заглядывают туда.
Дрюндель. Где он, не вижу его на платформе. Ага, вон из буфета выбежал. Пива купил. Все нормально.
Уходят. Писатель появляется на входе вагона с сигаретой в зубах и бутылкой пива в руке. Гудок, мелькание света и огней, — движется встречный поезд. В коридор выходит и курит сигарету в конце вагона Юля. Оба с разных концов вагона смотрят друг на друга, после чего Юля, быстренько докурив, возвращается к себе в купе. Снова ровный свет и мерный стук колес. Писатель возвращается к себе в купе. Поезд трогается. Проводница занимает свое место в голове вагона.
Перегон четвертый.
Неяхта-Ярославль.
Октябрь 1993 года.
Появляются Кракс и Левый. На лице Левого пьяная улыбка. Он похож сейчас на чеширского кота.
Кракс. Тебе категорически нельзя пить, дружище — теряешь грань между человеком и свиньей.
Левый. Швейцар! Такси! Шнеллер! (Плюхается на пол.)
Кракс. Это, что называется, Левый у нас интеллектуально пукнул. Ты вот только что беспокоился по поводу Сашки. Я понимаю, тебе его жаль, но не до такой же степени? Сашка нам не пара. Он, конечно, всего лишь водила и фигура в этой ситуации страдательная, но разве не он предлагал по писателеву делу пустить нас в расход? И вообще, в жизни его всегда радовали три вещи — первое, второе и третье. А мы с тобой — личности интеллектуальные. По большому счету, мы его вовсе не обязаны жалеть.
Левый. Я сказал — такси! Офонарели? Администратора ко мне!
Кракс. И по штангистам скорбеть не стоит. Да, принимали нас роскошно и душевно, как на поминках, только они думали, что поминки по нам справляют, а вышло-то наоборот. Ты вот говоришь, они гуманнее наших? Так на то она и периферия! Здесь достаточно кулак показать, лоток разбомбить, дочку или сестру изнасиловать клиент шелковый становится. Кстати, если помнишь… Нет, откуда тебе помнить! Ты тогда в сауне лежал, пьяный в стельку, ну, примерно, как сейчас, бормотал какую-то невнятицу и улыбался без разбору штангистам и блядям, совершенно не различая пола и статуса.
Левый. Это кто здесь? На братков возникаешь? А по башне?
Кракс. Хороший ты собеседник, Левый! Умеешь слушать — как следователь на допросе! Так вот, пока ты лежал, одинаково равнодушный к прекрасному и безобразному полу, Шершень, их авторитет, и, как выяснилось, родич, усадил меня в джип и со всей спортивной братвой отвез в Буняково. Все калиновские штангисты родом из этого села, там у них хорошая спортивная секция в школе. И временами на штангистов, как на поэта Есенина, находит тоска по дому, они возвращаются под родную сельскую крышу, до утра пашут поле на тракторе «Беларусь» и хлещут с доярками джин и тоник в местном коровнике. (Смотрит на часы.) Точнее, хлестали. Похоже, именно в эту минуту тяжелая атлетика понесла тяжелейшую утрату, и буняковским девкам придется искать себе других хахалей.
Левый. Приказываю на всех казино и борделях приспустить государственные флаги, а в ресторанах и на концертных площадках исполнять только траурную музыку! (Икает)
Кракс (морщится). Только не надо этого кликушества, Левый! Я не любитель обрядовых песен.
Появляется интеллигент.
Интеллигент. Я не ослышался? Вы про музыку разговариваете, да?
Кракс. В некотором роде.
Интеллигент. Знаете, я преподаю гармонию в консерватории и подрабатываю на полставки в Калиновском пединституте, а вот в жизни не получается гармонии! Сплошной диссонанс на диссонансе.
Кракс. Ну, это не только у вас! Взять к примеру меня. У вас есть свободное время? Спасибо! (Закуривает сигару.) Карьеру в Москве я начал с должности корреспондента газеты «Еврейский комсомолец» той, что зарегистрирована в Биробиджане, а издается в Москве. Отличная полиграфия, классный фоторяд, мягкий, ненавязчивый сортирный юмор, в общем — любимый таблоид нынешней московской интеллигенции. Я подсказал беспроигрышную универсальную версию-макет первой страницы: слева — фотография из серии «Офигеть можно!», справа — статейка и карикатура из разряда «Фиг вам!», по центру — всякая фигня, а в газетном подвале петитом — криминальное чтиво по разделу «Вот так не фига себе!» Тираж пошел в гору, но после того, как у меня зарубили статью, где я предлагал перенести действующую столицу России из Вашингтона в Иерусалим, пришлось уйти. Я стал пресс-атташе патриотического общества «Вечная память». Для новых коллег я разработал беспроигрышную тактику: первые тридцать три года великий русский наш народ лежит на печи и философствует, а на тридцать четвертый, зевая, встает, видит, что все командные высоты захватили инородцы, и начинает огонь по штабам. Я набирал популярность, но после того, как на одной из пресс-конференций вручил журналистам по сувенирному топору, меня попросили. Оставался один путь — в администрацию президента. Там я предложил нашим микромакроэкономам программу разрешения всех проблем России в исторически короткие сроки и назвал ее «40 дней». Ключевая идея — массовое внедрение в российскую практику на основе конверсии отечественной оборонки и привлечения западных кредитов дешевой, эффективной, социально ориентированной эвтаназии. Я и слоган придумал классный: «Ударим эвтаназией по жизни безобразиям». «Ты, Кракс, наша фрейдовская оговорка, — сказал на прощание начальник отдела. — То, что у нас в головах еще не дозрело, у тебя уже на языке. Иди лучше в публичную политику и пори, что хочешь, направо и налево — там нравы короткие, как в публичном доме»… К чему я клоню? Я, как художник, искал совершенства в каждой из сфер деятельности и пришел к фундаментальному выводу, а именно: совершенство достижимо, но имя ему — абсурд!
Интеллигент. Категорически не согласен с вами, да? Какой-то слишком мрачный итог! Вот, к примеру, проводница вагона, судя по всему, принимает меня за какого-то мафиози. Абсурд?.. Абсурд! Но совершенством или гармонией здесь даже не пахнет. Вот если бы вас, к примеру, назвали бандитами…
Кракс. А мы и есть бандиты…
Интеллигент (смущенный). И вам не стыдно признаваться в этом?
Кракс. Правда — не стыд, глаза не выест… Ну, ладно, хватит, сантиментов. (Вытаскивает пистолет.) Теперь скажи без дураков: ты зачем подошел к нам?
Интеллигент. Услышал разговор про музыку, да?
Кракс. Только не надо нам пули отливать. Если приставлен от конкурентов — пришьем, извини, конечно, но пришьем. Если желаешь бабки выклянчить — не смущайся, возможно, я тебя проспонсирую.
Интеллигент. Какие бабки? Я в жизни ни у кого и ничего не клянчил, и сейчас не собираюсь.
Левый. Точно! Засланный! (Что-то бормочет с прежней улыбкой.)
Кракс. Слушай, а почему твое лицо мне знакомо? Я тебя среди чеховской братвы не мог видеть?
Интеллигент (запальчиво). Если мы и встречались, то в прошлой жизни!
Кракс. Я православный!
Интеллигент. А я — атеист!
Кракс. Стало быть, не встречались!
Интеллигент. И я никогда ни у кого ничего не клянчил, да?.. Я, между прочим, зарплату в Калинове получил — вот, глядите! (Вытаскивает и торжествующе демонстрирует Краксу и Левому облезлое портмоне.)
Кракс (двумя пальцами достает из портмоне металлические монетки и со звоном роняет их обратно). Левый, мы ошиблись. Человек с таким лопатником — либо бомж, либо интеллигент, и в любом случае скоро вымрет и перейдет в гумус.
Левый. В гумус сапиенс! Я бы так сказал. А?
Кракс (интеллигенту). Прошу прощения. Бывает всякое… Нервы, понимаете ли!.. Белый дом в осаде, президент в растерянности, судьба демократии под угрозой. (Великодушным жестом отпускает интеллигента на волю.) Вы свободны! Паспорт, так и быть, можете не показывать… Левый, за мной!..
Уходят.
Интеллигент (совершенно уничтоженный, вслед им). Я — клянчу?!..
Уходит. В коридоре появляются Бородач и Юля.
Юля. Откуда вы взялись?
Бородач. По-моему, мы успели перейти на «ты».
Юля. Пускай на «ты»! Откуда ты взялся на мою голову? Если правда, что мы ехали два года назад в одном поезде…
Пронзительный гудок. Мелькание огней и теней, оглушительный грохот — идет встречный. Затем, также внезапно — ровный свет огней и мерный стук колес.
Юля. Почему? Почему тогда ты ко мне не подошел, не заговорил? И я не подошла. Как теперь проверить, не ошибаемся ли мы?
Бородач. А зачем проверять? Надо верить себе, и больше ни чему ни прошлому, ни будущему.
Юля. Ты знаешь, мне кажется, будто двое пассажиров из соседнего купе — это те самые друзья, с которыми ты ехал в Москву два года назад.
Бородач. Нет, вот это, как раз, исключено. Ты ошибаешься.
Юля. Вот-вот, а вдруг ошиблись мы оба?.. Ну, ладно. Я так и не знаю, откуда ты взялся? Из преисподней? Из рая?
Бородач. Из астрала. Душа после смерти сорок дней проходит через мытарства. Мне это объяснил один священник — тоже в поезде. В моем случае тело полгода бродило в поисках души.
Юля. А что с ней, с бедной душой произошло? Ты ничего не рассказывал про это.
Бородач. Я оставил ее в этом самом поезде, в этом самом вагоне, отвернувшись от женщины, посланной мне судьбой.
Юля. Спасибо, конечно. «В горах мое сердце, а сам я внизу»… А чуть подробнее?
Бородач. А потом понемногу кануло все остальное, что составляет человека — друзья, родные, работа, призвание, имя… Раньше всех друзья, потому что оказалось, что в бизнесе, как и в астрале, друзей быть не может. Я мечтал срывать звезды с неба, а пропал ни за грош. Странно вспомнить! Я был надутый, важный, сидел в евроофисе, оснащенном компьютерными прибамбасами, спонсировал, когда хотел, каких-то юродствующих недоносков, постоянно крутившихся вокруг меня. А потом сам оказался в дыре, потому что бизнес мой вошел в штопор, грянул срок расплаты по кредитам, а кредиторы оказались ясеневскими братками.
Юля. У меня квартира в Ясенево. Никогда не слышала, чтобы там водились братки. Они какие с виду?
Бородач. От людей не отличишь. Вначале они согласились ждать. Я продал офис, машины, квартиру, родителей отправил в Эстонию — мать оттуда родом. Часть долга уплатил, остальную рассчитывал покрыть, но в перспективе. И тут браткам резко надоело ждать, и они, не спрашивая согласия, оформили на меня кредит с соскоком. Знаешь, что такое кредит с соскоком? Берешь под липовые гарантии деньги, передаешь их браткам, а они гарантированно переправляют тебя туда, где не отыщут ни МУР, ни Интерпол, куда-нибудь в Сингапур или, скажем, на Таити, где тебя уже ждут другие счастливчики, предшественники мои по этой афере.
Юля. Нет, что ни говори, а народ наш — самый добрый в мире.
Бородач. Вот и я пустил слезу умиления, а потом задумался. И понял. Ведь что такое «отправить в Сингапур», в переводе на русский? Замочить, пришить, пустить в расход, откомандировать туда, где тебя точно не найдут. Я решил, что всегда успею попасть в эти края, а кроме того, мне повезло — я получил деньги на день раньше и залег на дно. А через неделю на конспиративную квартиру мне позвонил приятель из Склифа и сказал, что к ним привезли утопленника — тело разбухло, лицо разложилось, но комплекция моя, есть даже шрам от аппендицита. Так я остался без имени — все остальное было потеряно еще раньше. А потом я стоял на мосту через Енисей, смотрел на течение и думал: может, там, на дне реки и скрывается ответ на великую загадку жизни? И вдруг понял, что нет там никакого ответа, потому что нет благодати, а одна темнота и обман, и не может тело уйти из жизни, потому душа — не со мной. С тех пор мое тело искало встречи с потерянной душой…
Юля. И нашло?.. Извини, глупый вопрос…
Бородач. Честно?
Юля. Считай, что я ничего не спрашивала.
Бородач. Нет, я отвечу. Я полгода скитался по железным дорогам, ночевал на полустанках с бомжами, а потом утекал, как вода, как смутный утренний сон. И так я встретил женщину, для которой оказался первым и единственным мужчиной в ее жизни…
Юля. Почему же первым? Отчего ты так решил?
Бородач (неприятно задетый). Как? У тебя был кто-то до меня?
Юля. У меня до тебя был муж, между прочим…
Бородач (яростно). Муж не в счет! Мужья вообще не в счет. У тебя кто-то был до мужа?
Юля. У меня до мужа были двадцать два года жизни. И когда он познакомился со мной, я жила в душевном раздрызге, потому что… Потому что это не имеет значения.
Бородач. За что, Господи? Только-только получил надежду, и вот оказывается, я не первый.
Юля. И не единственный. У меня есть ребенок — ты его только что видел. И, между прочим, однажды он подрастет и спросит: «Кто мой отец?» Видишь ли, он у меня как-то странно на свет появился. Не то чтобы оснований вовсе не было, просто по всем внешним признакам он не должен был родиться… Муж сперва ухватился за ребенка, как за повод поставить штамп о браке, а когда убедился, что я его все-таки не люблю, как-то затаился. Он и под пыткой не скажет, но я-то вижу, как это его мучит, а вслед за ним и меня… Ой, извини, я совсем с ума сошла. Ты же уважать меня перестанешь за то, что я такие вещи выкладываю человеку, которого знаю пять минут…
Бородач (упрямо). Два года!
Юля. Хорошо — два года и пять минут. И почему-то прощаю ему все немыслимые дерзости.
Бородач (пристыженный). Извини. Рассуждая здраво, кто я такой для тебя?
Юля. Не нужно этого! Нужно было подойти ко мне два года назад, если действительно это были ты и я. Мы так много могли бы вместе исправить. (Со слезами.) Как я разочарована! Вы этого просто не видите…
Бородач. Хорошо, разве я против!
Целуются. Снова целуются.
Юля. Ты пропащий! И я пропащая! И все равно, обними меня покрепче. На перроне меня должен встретить муж. Не знаю, не придумала еще, что скажу ему…
Плач ребенка.
Юля. Сейчас, моя радость, сейчас!.. Мы уже идем…
Заходит в купе и идет со стаканом к проводнице.
Юля (Проводнице). Можно я воды налью?
Проводница. Об чем вопрос, гражданочка!.. Это у вас ребеночек? Счастливая! Не время, конечно, его заводить, но все равно счастливая. У меня сеструха младшая, дура дурацкая, все книжки читала, Чехова да Пушкина, и домечталась на пару со своим хахалем, одноклассником, родила сразу после выпускного вечера. Тоже, вроде бы, не ко времени, но сейчас глянешь на племянницу, и сердце тает.
Юля. А что с сестрой стало?
Проводница. А все по-людски. Хахаля сестринского я выгнала хватит, говорю, нам отца алкоголика! Нечего еще одного козла в семью приводить. Сестру отправила в Ярославль учиться, а младенчик на руках у меня и мамки рос. Первые зубки, первые слова — все на моих глазах происходило. Вот, растет еще одна овечка на заклание… А вашему сколько?
Юля. Два с половиной. Замечательный мальчонка, только вот не говорит до сих пор…
Проводница. Ничего страшного, еще залопочет. Еще жалеть будете, что он у вас не родился немым…
Юля. Ну, нет, жалеть не буду. Он у меня чудный. Умненький такой, глазки веселые, хитрые…
Проводница. То-то и есть, что хитрые… Ну, ладно, мне пол мыть пора. Вода вот здесь (показывает на кран в нише) — и спокойной ночи до самой Москвы! За час до приезда включаю свет, так что пользуйтесь темным временем по назначению.
Юля наливает воду и уходит. Проводница начинает шваброй мыть пол. Дойдя до купе интеллигента останавливается, затем резко распахивает дверь.
Проводница. Так-так, что это вы такое делаете?
Голос интеллигента. В окно, к примеру, смотрю! А вы по какому праву врываетесь, да?
Проводница. Ага, не нравится, когда поперек шерсти? В окно он смотрит! А может быть, ты курить собрался прямо в купе? Еще раз поймаю за этим занятием, смотри у меня.
Голос интеллигента. Я буду смотреть в окно, сколько считаю нужным! А курить я собирался в тамбуре, да!
Проводница, домыв пол, возвращается к себе. В коридоре появляется взъерошенный интеллигент. Боязливо оглядываясь, он идет в хвост вагона — курить.
Голос старухи. Ой, что это? Темнота и холод, как в погребе. Завели и бросили. (Пауза.) Ой, да что это? Вроде бы не воровала, не душегубничала. (Пауза.) Ой, как холодно! И ноги замерзли. И руки тоже. Все больше и больше. Ототру платочком, отогрею. А ноги все мерзнут. (Пауза.) И за что это меня? Ай. Кто это? Уж не нечистый ли по мою душу? За что же это, люди добрые?
Женщина выходит из купе и идет к матери.
Женщина. Мама, ты чего?
Голос старухи. Доченька, ты? Да нет, все в порядке.
Женщина. Что ты меня вечно позоришь? Спи!
Идет по коридору и присоединяется к интеллигенту. Ей не спится и хочется с кем-нибудь поговорить.
Женщина. Закурить найдется?
Интеллигент молча подает ей пачку. Женщина закуривает.
Интеллигент. А для чего же вы в Москву в такое тревожное время едете? Цены там почти такие же, как в Калинове, только «сникерсы» дешевле, чем у вас, да?
Женщина. А я как раз за «сникерсами» и еду. Мать на свидание с ее сестрой, моей теткой, везу, ну, и по делам. Семью, знаете ли, нужно кому-то содержать. Мне теперь все равно, на чем наваривать. Это другие будут с голоду пухнуть — до торгашества не опустятся. Я от этого чистоплюйства пару лет назад отучилась, как в Польше на рынке постояла.
Интеллигент. Еще Польска не сгинела… Туда — обратно, Белосток таможня, бардзо добже, да?
Женщина. Кому добже, а мне нет резона этим живоглотам за каждую гладильную доску чуть не половину доходов отстегивать. По первости — то я всяким барахлом сумки набила, спросу никакого, паны мимо загребают, а ко мне, значит, ни одна курва не подчалит. Я к соседке, поглядеть, как у той дела. «Купи, — шутит, — хоть что-нибудь у меня — для почину». Ну, я и взяла несколько презервативов по тысяче злотых. Бросила рядом со своим товаром и стою, как умная Маша. Тут какой-то пан лысоватый прет на меня, как Пилсудский на Буденного. «Эй, пан!» «Цо?» «Купляй кондом!» «Или коштуе?» «Пять тысяч!» «То драго!» «Все-то вам, говнюкам, драго. Ладно, три!» Смотрю, он за бумажником полез. Только расплатился, я снова к соседке.
Интеллигент. За… э-э… да?
Женщина. За ними самыми, за гондонами. Продай, говорю, еще, мне мало. «Ну, — говорит, — ты, подруга лихая, даешь! У тебя, говорит, — не шоп-тур, а секс-шоп получается!» А-а, думаю, в чужие шопы нос не суй, не твое, мамаша, дело. Сволочью буду, а свой бизнес сегодня отыграю бравурно и с модуляциями. И уже не просто возле этих пакетиков с бабами грудастыми стою, а народ завлекаю: «Панове! Люкс-комфорт! Интим-эрзац! Пшицко бэндзе пожонку!»
Интеллигент. А поляки?
Женщина. Влет разобрали. Вот такое чудо на Висле вышло. Им аборты папа делать запретил, а жизнь-то свое берет. Утром — в костел, вечером — в койку. Правда, мужики у них почти как наши, не распинаешь ни на работу, ни на прочие супружеские обязанности.
Интеллигент. Ну, мужики, пардон, разные, да?
Женщина. Не замечала. Вы, вот, с виду, прошу прощения, интеллигент, а прикид у вас облезлый, как у пенсионера — явно носите не первый год. У меня дома такой же за сторожа остался, потому как на большее не способен. Как возьмет в руки газету, все — до ужина в полной отключке. Я его позову: «Сережа!», так он может и не услышать. Пойдем к остановке, увидим, наш троллейбус стоит — хоть убей, не побежит. Я спрашиваю: «А как же ты в армии служил?» Такой пассивный. Лежим рядом, он глаза закроет, поди догадайся, слушает он меня или нет. Я тут фильм посмотрела, как из собаки сделали мужика, и ночью спрашиваю: «Сережа, а если бы у тебя хвост был, как бы ты брюки носил?» Представляете, что он мне ответил? «Я бы его, — говорит, — купировал».
Интеллигент (открывает дверь туалета и щелчком переправляет туда окурок). Ну, вы терпеливая. А у меня бывшая жена нашла в бумагах мои стихи и на развод подала. Не посмотрела, что у нас сын, квартира, пять лет общей жизни за плечами.
Женщина. И что же это за стихи такие?
Интеллигент. Ну, например. (Читает ей на ухо.)
Женщина. Фу, гадость! Пакость какая!
Интеллигент. Так ведь я не писал ей эти стихи на открытке к восьмому марта, а в столе держал. А она залезла. Мало ли, что у нас, воспитанных людей, в загашнике души. Чем культурнее человек, тем больше у него такой пакости в глубине спрятано. Я вот не могу прилюдно выражаться грубыми словами. Что мне остается? И зачем эти стихи на суде в качестве вещественного доказательства зачитывать?
Женщина. Да, этого я не одобряю. Обматерить, по лбу дать — это одно. А разводиться!.. Вообще не понимаю, как это можно разводиться?
Проводница (подобравшись к ним). А я не понимаю, как за таких извергов замуж выходят?
Интеллигент (нервно). Между прочим, вмешиваться в чужой разговор некрасиво, да?
Женщина. По сути-то она права. Терпеть не могу бандюков! Сплошной убыток торговле.
Интеллигент. А я-то тут при чем?
Проводница. А ты главный бандит.
Интеллигент помутившимися глазами смотрит на женщину. Та разводит руками, как бы говоря: «Куда от правды денешься?». Вцепившись себе в волосы, интеллигент в отчаянии скрывается в купе.
Голос старухи. За какие грехи мучаете меня? То в темноту бросите, то светом слепите. Вроде честно жила, жила, как могла, пошто теперь терзаете?
Женщина (ворчливо). Честно она жила!.. Ну, и дура! Впрочем, и я ничем не лучше!.. (Проводнице.) Что, пора спать?
Проводница. Да, я гашу верхний свет.
Расходятся. Проводница в служебном отсеке щелкает тумблером.
Верхний свет гаснет.
Голос старухи. Ой, темно! И грохочет что-то! Что за гром такой страшный? И все качается. (Пауза.) Бросили меня, заперли куда-то. Ой, холодно! (Пауза.) И по маленькой нужде хочется. Что ж делать, милые? Господи, что делать?
Плач ребенка.
Голос Юли. Не плачь, мой сладкий, не плачь. Спи, золотце, утро будет ясное. Вот уже и засмеялся, радость моя!..
Плач затихает. Стук колес и редкое мелькание огней.
Занавес.