В то время, о котором мы повествуем, преподобный Панигарола, прославившийся своими яростными нападками на гугенотов, уже не выступал с проповедями. Он даже перестал бродить ночью по парижским улицам, поминая усопших. О чем же он думал? Что замышлял?

Через два дня после похорон Жанны д'Альбре (а похоронили ее пышно, по-королевски), поздно вечером, у монастыря кармелитов на улице Барре остановилась скромная карета. Из нее вышли две женщины, одетые в черное. Брат-привратник спросил, что угодно дамам. Та, что помоложе, ответила, что они хотят поговорить с самим отцом-настоятелем. Возмущенный монах, воздев руки к небу, заявил, что негоже подобным образом требовать аудиенции с преподобным настоятелем. Тогда вторая дама, постарше, достала письмо и протянула привратнику.

— Отдайте это настоятелю, — сказала она, — и поторопитесь, иначе будете наказаны!

Дама говорила так властно, что испуганный монах тотчас же повиновался. Похоже, она была очень высокопоставленной персоной, так как настоятель, едва пробежав глазами письмо, побледнел и поспешил в приемную.

Недалекий брат-привратник был потрясен, увидев, что настоятель почтительно склонился перед дамой в черном. И уж совсем остолбенел привратник, когда, вопреки всем правилам, настоятель, вполголоса поговорив с женщиной, ввел ее в монастырь и по длинным коридорам проводил к кельям монахов. Женщина же помоложе осталась в приемной.

Настоятель привел даму к келье, которую занимал преподобный Панигарола.

— Он здесь, — произнес аббат и удалился. Женщина вошла в келью. Увидев гостью, Панигарола встал, а дама откинула с лица вуаль.

— Королева! — прошептал изумленный монах. Действительно перед ним стояла Екатерина Медичи.

— Здравствуйте, мой бедный маркиз, — с улыбкой произнесла она, — пришлось мне самой явиться к вам, в этот отвратительный монастырь. Я была вынуждена назвать себя вашему настоятелю — иначе бы меня сюда не пустили. Через десять минут все обитатели монастыря будут знать, что вас посетила королева-мать.

— Не волнуйтесь, Ваше Величество! — произнес Панигарола, — наш почтенный настоятель не осмелится раскрыть кому бы то ни было инкогнито столь высокопоставленной особы. Но вы вполне могли бы избежать подобных трудностей. Достаточно было послать за мной, и я явился бы в Лувр по первому вашему зову.

— Неужели?

— Я говорю правду, божий человек лгать не смеет.

— Конечно! Но я знала когда-то некоего маркиза де Пани-Гарола, который являлся в Лувр лишь тогда, когда этого ему хотелось.

— Человека, о котором вы говорите, больше нет, мадам! Панигарола выпрямился. Его изможденное суровое лицо дышало зловещим величием. Словно статуя застыл монах в своей черно-белой рясе. Наконец Екатерина, чтобы начать разговор, осмотрелась, как бы ища стул. Панигарола, не спеша, пододвинул королеве деревянный табурет — других стульев в келье не было.

— О нет! — улыбнулась Екатерина. — Это для меня слишком жестко, я монашеского обета пока не давала.

Королева присела на край кровати.

— И вы, маркиз, садитесь, — сказала она, указав монаху на табурет.

Панигарола отрицательно покачал головой: он уважал этикет и не хотел садиться при королеве.

— Маркиз, — продолжила Екатерина, — я пришла к вам не как королева, а как друг, ваш искренний и верный друг… Но как же вы изменились, мой бедный Пани-Гарола! Вы ли это? Бледный, изможденный, право, одни кости остались… Может, я знаю лекарство от поразившего вас недуга?

Екатерина говорила в легком, шутливом тоне, но монах все более мрачнел. Он стоял, надвинув почти на глаза капюшон своей рясы. Королева видела лишь его узкие, плотно сжатые губы и заострившийся подбородок.

— Мадам, — сурово произнес Панигарола, — вы хотите, чтобы я был искренен. Хорошо! Вспомните, когда я прибыл к французскому двору, вы вообразили, что я — тайный эмиссар итальянских властей и намерен вступить в заговор с маршалом де Монморанси. Вы предполагали, что мне известны важные секреты, и, чтобы выудить их, подослали ко мне одну из ваших шпионок. Эта женщина быстро убедилась, что я и не помышляю ни о каких заговорах. Тогда вы успокоились и даже соблаговолили предложить мне кое-что, но я, впрочем, отклонил ваше предложение. Вы предложили мне служить вам, стать вашим сторонником и активно заниматься политикой. Я же был молод, страстен и хотел наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях. Несмотря на мой отказ, вы облагодетельствовали меня вашей дружбой. Может быть, вы все-таки надеялись, что придет день, наступят потрясения, которые изменят мою жизнь, и вот тогда я стану послушным орудием в ваших руках… Не обижайтесь, Ваше Величество, я, наверное, слишком резок, но искренен…

— Но я не сержусь, mio caro, — проговорила Екатерина и улыбнулась еще обворожительней, — но, скажите, откуда вам известно, что я считала вас итальянским шпионом?

— Это получилось само собой, мадам. Та женщина, что вы мне подослали, серьезно заболела…

— Знаю, после родов… а вы были отцом, дорогой маркиз. При этих словах монах с трудом подавил рыдание.

— Все так, — продолжал он, — эта женщина родила ребенка… Как-то ночью она выкрала мои бумаги и передала их вам. Так я догадался, что она — ваша шпионка. А потом, после родов, мечась в лихорадке, она проговорилась о ваших замыслах. Вот тогда-то я и заставил ее написать письмо, в котором она призналась в убийстве собственного сына. И сам, зная ваш характер, вручил это письмо вам, желая отомстить.

— Значит, вы полагали, что я предам Алису суду и палач воздаст ей должное.

— О нет, мадам! Я хорошо знал вас… А, стало быть, прекрасно понимал, что вы не предадите смерти женщину, если вам в этом не будет никакой выгоды. Но я полагал, что, владея письмом, вы превратите ее в свою рабыню. Придет день, и она полюбит, а вы не настолько великодушны, чтобы в этом случае скрыть от ее избранника прошлое Алисы де Люс. И я полагал, что тогда она будет страдать, так же, как страдал я. Вот это и будет моя месть. Как видите, мадам, я был искренен…

— Да! Полная искренность! Но я на вас зла не держу. Наоборот! Вы — человек, каких мало, маркиз!

— Мадам! — воскликнул маркиз, и глухое отчаяние послышалось в его голосе. — Я бы благословил вас, если бы вы, сочтя себя оскорбленной, предали бы меня в руки палачу. Тогда я бы закончил свое бренное существование, ибо сам не в силах положить ему конец! Я уже никому не нужен и превратился лишь в жалкое подобие человека… Была минута, когда я надеялся, что мне удастся уверовать в Бога…

— Так вы не веруете?

— Нет, мадам!

— Мне жаль вас! — произнесла Екатерина.

— Я сделал все, что мог: я яростно обрушивался в моих проповедях на гугенотов, имел дерзость нападать на короля, вашего сына, — все это льстило моей гордыне… но ныне я снова впал в ничтожество…

— Но почему же? — живо поинтересовалась королева.

— Я снова встретил ее, ту женщину, и любовь, которую я считал угасшей, вспыхнула во мне с новой силой.

Глаза Екатерины загорелись. «Он у меня в руках!» — подумала королева.

На несколько минут в келье повисло тяжелое молчание. Екатерина сидела неподвижно. Наконец, монах не выдержал и устремил на королеву вопрошающий взор.

— Хотите знать, зачем я явилась сюда? — спросила королева.

— Мой долг — выслушать Ваше Величество, у меня нет права задавать вопросы.

— Но все же будем считать, что вы меня спросили, и я отвечу на вопрос, который читается в ваших глазах. Успокойтесь, я не собираюсь просить вас стать моим духовником…

Монах снова застыл, словно статуя. Казалось, ничто его не волнует и не задевает.

— Посоветуйте, как мне поступить, — продолжала королева. — Есть одна проблема, в решении которой, полагаю, заинтересованы и вы… Скажите, маркиз, вам не кажется, что Алиса уже достаточно страдала и вы отомщены?

Монах медленно поднял глаза и внимательно посмотрел на королеву.

— Помните то письмо, — сказала Екатерина, — она написала его под вашу диктовку, и вы мне вручили его. Знаете, маркиз, я хочу вернуть его несчастной. Не надо больше мучить ее, а вы как думаете?

— Я вполне согласен с Вашим Величеством, — бесстрастно ответил монах.

«Неужели он хитрит? — подумала королева. — Нет, клянусь Мадонной, он вполне искренен». А вслух она произнесла:

— Я рада, что вы так думаете, ибо то письмо… я уже отдала его Алисе.

— Значит, теперь она свободна? Я хотел сказать, она уже не в вашей власти, мадам? — спросил Панигарола спокойным тоном.

Подозрительной Екатерине показалось, что монах уж слишком спокоен. Но вслух королева лишь произнесла:

— Теперь она и не в вашей власти, отец мой.

— Но я никогда ей не угрожал.

— Право, маркиз, вы рассуждаете как ребенок. Неужели вам неясно, что мне известно об исповеди Алисы в Сен-Жермен-Л'Озеруа, что я знаю о вашей встрече в ее домике? Я все видела и слышала, пусть не собственными глазами и ушами, но глазами и ушами особы, которая мне абсолютно предана. Вы любите Алису до сих пор. Поэтому-то вы, благородный, утонченный аристократ, опустились до того, что стали поминать усопших на парижских улицах. Ведь и так никто не мешает вам, рыдая, бродить вокруг дома Алисы. Вы боготворите ее до сих пор! И мне это прекрасно известно!

— А я и не отрицаю, что люблю ее, — ответил монах. Панигарола заговорил страстно, и его фигура уже не напоминала каменное изваяние:

— Да, я люблю ее! Как я счастлив, что могу произнести вслух то, что повторял про себя в тиши бессонных ночей. Да, я погрузился в пучину отчаяния, а подняв взор к небу, не нашел там путеводной звезды, которая могла бы облегчить мою участь! Господь, говорят, он — последняя надежда… я искал его, но не нашел… Во мне, мадам, не осталось ничего живого, я лишь тень и даже меньше, чем тень… Но иногда, в моей погруженной в траур душе, в сумрачных глубинах моего сознания я вижу слабые проблески иного чувства…

— Что же это за чувство? — спросила Екатерина.

— Жалость! — ответил Панигарола. — О, мадам, я знаю, что говорю сейчас на чужом для вас языке, он неизвестен большинству людей нашего жестокого века… Но иногда мне кажется, что жалость и милосердие спасут мир.

— Безумец! — прошептала королева. — Бессмысленные грезы мятущегося разума! Похоже, я напрасно пришла сюда.

Непонятно было, расслышал ли Панигарола эти слова, но он продолжал:

— Вот о чем я иногда думаю, Ваше Величество… И тогда моя боль утихает… Я уже перестал бродить вокруг дома любимой женщины и укрылся в этой келье. Жалость переполняет мое сердце, жалость к несчастной, которая заставила меня страдать, но, может быть, страдает еще больше моего…

— Похоже, вы настроены миролюбиво, маркиз, — заметила королева, вставая.

Панигарола низко поклонился, давая понять, что больше ему добавить нечего. Королева направилась было к двери, но внезапно ей в голову пришла одна мысль. Она обернулась и взглянула на монаха, склонившегося в вежливом поклоне. В его позе чувствовалась скорее учтивость кавалера, прощающегося с дамой, чем трепет подданного перед королевой.

— Ну что же, поздравляю вас, — сказала она с хорошо скрытой иронией, — Алиса будет счастлива. Она больше не боится ни вас, ни меня. И есть мужчина, которого она любит, с ним она и разделит это счастье.

— Мужчина, которого она любит! — прошептал побледневший Панигарола.

— Да, это граф де Марильяк, верный друг короля Наваррского. Достойный гугенот женится на Алисе сразу после окончания праздников в честь бракосочетания своего короля Генриха с Маргаритой Французской. Он увезет жену к себе, в Наварру, и, пока мир царит во Французском королевстве, ничто не омрачит счастья влюбленных.

Невозможно передать словами, что испытал в эту минуту Панигарола. С дьявольской хитростью Екатерина пробудила в его душе демонов ревности. Марильяк!.. О нем он совсем забыл. Он столько думал о страданиях Алисы, так тосковал о ней, что в его сердце родилась жалость… Более того, он уже готов был простить ее. Уже в мечтах ему представлялось, что настанет день и он приведет к ней маленького Жака Клемана. И тогда он скажет несчастной: «Вы дорого заплатили за свои преступления, обнимите же вашего сына!»

В этих мечтаниях Панигаролы, в его тщетных поисках успокоения не было места для графа Марильяка. Но слова Екатерины Медичи напомнили графу о счастливом сопернике. Страсть вновь вспыхнула в нем: он был готов простить свою несчастную любовницу, но не собирался осчастливить любящего ее мужчину. В эту минуту в душе Панигаролы ненависть к Марильяку была так же сильна, как и любовь к Алисе.

— Мужчина, которого она любит… — повторил монах.

— Вы испытываете жалость и к нему? — спросила Екатерина. — Клянусь вам, он бы вас не пожалел.

Внезапно монах понял, что готов убить Марильяка: Алиса не должна принадлежать никому, а раз так, Марильяк должен исчезнуть.

— Пусть женщина живет… пусть живет спокойно, если это возможно, — проговорил Панигарола, — но мужчина… нет… ему не жить!

— Помилуйте! — воскликнула королева. — А что же вы можете с ним сделать?

— Ничего! Но вы, Ваше Величество, вы можете все!

— Верно. Но мне-то что до этого? Пусть Марильяк женится на Алисе, пусть они влюблены друг в друга по уши, пусть уезжают в Наварру, меня это не касается.

— А зачем вы явились сюда? — не выдержал монах. — Ведь вы — королева, самая могущественная из всех монархов христианского мира. Святой престол видит в вас повелительницу судеб всех христиан. И с вами, с королевой, я разговариваю без должного почтения! И вам, хранительнице и защитнице истинной веры, я в лицо заявляю, что не верую. А вы не отдаете приказа заточить меня в темницу в назидание всем еретикам! Значит, я вам нужен, мадам, поэтому вы столь благосклонно слушаете меня. Нужен, чтобы моими руками отомстить кому-то, нужен, чтобы осуществить какие-то ваши мрачные замыслы. Ну что же, пусть будет так! Я предаю себя в ваши руки!

— Наконец-то! Теперь я узнаю прежнего Панигаролу, — удовлетворенно произнесла Екатерина. — Будем считать, что я забыла все, что вы тут мне наговорили. Действительно вы нужны королеве, потому я здесь. Я знала, что вы ненавидите Марильяка, это поможет осуществлению моих планов.

— Говорите, говорите же, мадам! Если я смогу утолить мою ревность, я вручу вам душу!

— Я беру вашу душу, — с мрачным спокойствием ответила королева.

Жалость, любовь, страдание — ничего не осталось в душе Панигаролы, только ненависть, неумолимая ненависть терзала его. Екатерина, уверенная теперь в том, что монах выслушает ее, спокойно заговорила о деле. И хладнокровное спокойствие королевы было страшней мрачного отчаяния Панигаролы.

— Итак, что вам нужно? — деловито начала Екатерина. — Вам нужно, чтобы Алиса не стала женой того единственного человека, которого она любит. Вы хотите убить этого человека? Хотите. Но, кроме того, вам желательно, чтобы Алиса никогда не узнала имени убийцы. Ведь вы ее любите и еще не потеряли надежды. Так вот, это сделать нетрудно, если вы поможете мне.

— Я готов! — решительно произнес Панигарола.

— Тогда слушайте. Ваши страстные проповеди прославили вас, вы — тот человек, который способен зажечь сердца. Теперь вы замолчали; так вам захотелось. Но сегодня я прошу вас, маркиз, начните вновь проповедовать, выступайте во всех церквах Парижа, обличайте и призывайте…

— Мне теперь не до проповедей!

— Безумец! Вы забыли, что Марильяк — гугенот! Монах тяжело вздохнул и промолчал.

— Сейчас у нас перемирие, и, надеюсь, оно будет соблюдаться, — продолжала королева. — Но есть среди гугенотов сотня горячих голов, которых ничто не образумит. Вот от них-то и надо избавиться. Слышите, Панигарола? Судебный процесс я начать не могу, это ознаменует начало новой войны. Но, если гнев народный сметет этих людей, допустим, в Париже начнутся беспорядки и их убьют… Конечно, король осудит убийства и накажет виновных. Я тоже выступлю против. Но после этого мир между католиками и гугенотами станет прочным. Как нам добиться таких результатов? Следует разжигать страсти, скажем прямо, подстрекать чернь. Мы откроем клетку зверя и укажем ему на жертву. Вот для этого необходимо ваше страстное красноречие!

Монах молчал, но глаза его горели лихорадочным огнем. В его воспаленном воображении уже звучали проповеди против гугенотов. Панигарола оказался во власти мрачных грез: он представлял себя проповедующим с амвона, призывающим к убийствам и разрушениям. От его речей запылает город, прольются потоки крови, а он тогда придет к Алисе и скажет ей:

— Смотри, Париж горит! Париж умирает! Чтобы убить Марильяка, я уничтожил город!

Панигарола, теряя самообладание, пылая, словно в лихорадке, схватил Екатерину за руку и прошептал:

— Завтра, мадам, завтра я начну проповедовать в церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа.

— Об остальном не беспокойтесь, — ответила Екатерина. — И, знаете, маркиз, чудеса все-таки бывают и, я уверена, она вас полюбит.

— Меня? Не может быть… — с невыразимой тоской простонал Панигарола.

— Да! Алиса полюбит вас… Я ее хорошо знаю. Ваши страдания она презирает, но, когда вы явитесь к ней победителем, внушая ужас врагам, она оценит вас… У нас же все будет готово.

— Что значит «готово»?

— Ночью дома ста гугенотов будут отмечены условными знаками. Утром эти дома загорятся… вместе с теми, кто живет в них…

— Вы знаете, где остановился Марильяк?

— Конечно! Он живет во дворце Колиньи, а адмирал должен погибнуть первым. Марильяк последует за ним. Все готово, и уже назначен день.

— Когда это произойдет?

— Воскресенье 24 августа, в день святого Варфоломея.

— Идите с миром, мадам, — сказал монах, — я должен подумать, что мне сказать народу Парижа.

Екатерина взглянула на Панигаролу и поняла, что его уже не понадобится подталкивать: взор монаха затуманился, от него исходило ощущение зловещей силы и неудержимой ненависти. Королева удалилась. Сказав несколько слов настоятелю, стоявшему в коридоре, она вернулась в приемную, где ожидала ее спутница. Обе женщины сели в карету.

Молодая женщина, сопровождавшая Екатерину, хранила молчание.

— Что же ты не спросишь, о чем мы беседовали? — сказала королева притворно небрежным тоном.

Сидевшая рядом с ней дама откинула с лица вуаль — это была Алиса де Люс.

— Мадам, — прошептала Алиса, — разве я смею задавать вопросы Вашему Величеству?

— Я разрешаю, спрашивай… не осмеливаешься? Тогда я сама отвечу на вопрос, который мучает тебя… Он все простил!

Алиса де Люс вздрогнула.

— Мадам… — тихо произнесла она. Королева сразу же поняла.

— Ах, да! Письмо… Ты об этом? Я ему вернула письмо: ведь он хочет сам отдать тебе его. Но и это еще не все. Он хочет, чтобы ты была счастлива, вполне счастлива… Ты увидишь своего сына, Алиса, и сможешь забрать ребенка к себе.

Алиса де Люс смертельно побледнела.

— Боже мой! — воскликнула королева. — Как же я забыла! Ведь Марильяк не должен знать о существовании этого ребенка. Тогда не возьмешь к себе мальчика, а оставишь в монастыре.

Читатель может убедиться, что Екатерина не упустила случая помучить Алису, пока их карета ехала в Лувр.

Панигарола же в это время вышел в монастырский сад и направился к уединенной дорожке, где обычно прогуливался. Побродив взад-вперед, он присел на скамью и задумался, подперев голову рукой. Монах не заметил, как стемнело, и очнулся лишь тогда, когда кто-то присел с ним рядом. Это был настоятель монастыря кармелитов, человек известный, пользовавшийся большим влиянием и почитаемый почти как святой.

— Размышляете, брат мой? — обратился настоятель к Панигароле. — Сидите, сидите, не вставайте!

— Монсеньер, — ответил монах, — я действительно размышляю… готовлю завтрашнюю проповедь.

— Это все, что я хотел знать, — благожелательно произнес настоятель. — Не буду вам мешать, брат мой. Я предупрежу священников и викариев, чтобы они пришли послушать вас завтра в Сен-Жермен-Л'Озеруа… Кроме того, я напишу в Рим, что час пробил… Но позвольте, брат мой, дать вам совет…

— Приму его с благодарностью, монсеньер.

— Ваша завтрашняя проповедь должна быть ясной и недвусмысленной. Вас придут слушать не только люди светские, но и наши священники. А вы знаете, кюре умом не блещут. Им надо ясно объяснить, в чем заключается их долг. Одним словом, сын мой, вы как бы отдадите им приказ.

— Будьте уверены, ваше преподобие, я сделаю все, что смогу, — ответил Панигарола.

— А раз так, — заключил настоятель, вставая, — грядут великие события. Примите мое благословение, сын мой…

Настоятель благословил склонившего голову монаха и удалился. А Панигарола направился в ту часть монастыря, где размещались лица, не принявшие монашеский обет. Их жилище было отделено от келий стеной, в которой была дверь. Панигарола вошел в эту дверь, пересек двор и зашел в стоявший отдельно домик. Там, в маленькой комнатке, освещенной неверным светом светильника, спал мальчик. Монах наклонился над кроватью и долго смотрел на ребенка. Слезы катились по лицу Панигаролы, и, сдерживая рыдания, он чуть слышно шептал:

— Сын… Мой сын! Если бы она тебя любила! Тогда, быть может, она полюбила бы и меня!..

На следующий день, вечером, преподобный Панигарола произносил проповедь в церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа. Присутствовал сам архиепископ Парижский. Епископы Ви-Лор и Сорбен де Сент-Фуа, королевский проповедник, каноник Вильмюр и весь церковный капитул, кюре, настоятели, викарии со всех приходов — около трех тысяч священнослужителей заполнили просторный храм, двери которого были закрыты. Из светских лиц в церковь было допущено человек двадцать. Кроме того, у дверей толпились командиры городского ополчения, сотники и даже десятские, их тоже позвали слушать проповедь.

Пока Панигарола говорил, царила полная тишина.

Но когда он закончил, странный трепет волной пробежал по храму. Однако все спокойно удалились. Тогда из-за колонны вышла женщина, которую до сих пор никто не замечал, но сама она все видела и все слышала. Это была королева Екатерина Медичи. Ее взгляд, исполненный ненависти, остановился на Генрихе Гизе, еще стоявшем в церкви, и Екатерина тихо прошептала сама себе:

— Герцог Гиз уничтожит гугенотов! Но в схватке всякое может случиться, и, даст Бог, удачный выстрел какого-нибудь гугенота или католика избавит меня и от герцога Гиза. А короля и убивать не надо — сам умрет! И тогда мой Генрих взойдет на престол!

Быстрым шагом королева прошествовала к дверям церкви, где ее ожидала карета и несколько дворян, проводивших королеву до Лувра.

На следующий день после этого памятного вечера все проповедники Парижа обрушились на гугенотов. После каждой проповеди народ выходил на улицы, выкрикивая угрозы и проклятия в адрес еретиков.