В эту ночь, около двух часов, Руджьери вышел из нового дворца королевы и отправился в церковь Сен-Жермен-Л'Озеруа. Он подошел к боковой двери, через которую в понедельник ночью зашли в церковь Марильяк и Алиса де Люс. Его уже ожидали. Стоявший у двери мужчина протянул астрологу ключ — это был звонарь храма, а ключом отпиралась колокольня.
— Стало быть, вы не хотите, чтобы я вам помог? — спросил звонарь. — А то у нас Гизарда очень тяжела, я сам еле-еле могу ее раскачать.
— Гизарда? — удивился Руджьери.
— Ну да! — рассмеялся его собеседник. — Так мы называем большой колокол.
Руджьери вошел в церковь, закрыл за собой дверь и начал подниматься вверх на колокольню. Он добрался до небольшой площадки, открытой всем ветрам. Потолок над площадкой был пробит в трех местах, и сверху свешивались веревки, с помощью которых и били в колокола. Среди веревок спускался вниз толстый канат: им приводили в движение большой колокол, в который били редко. Даже звонарь, мужчина сильный, чтобы раскачать большой колокол, всегда брал на колокольню помощников.
Руджьери схватил канат и попытался раскачать его. Дюжина потревоженных сов взлетела с колокольни и принялась кружить вокруг.
Ледяной пот градом катился по лицу астролога.
— Пришел час! — продолжал Руджьери. — Пришел час воззвать к духам… Пусть гремит погребальный звон по графу де Марильяку… я сам отпою отходную!
Астролог выпрямился и с жутким смехом взялся за канат большого колокола, колокола, которым обычно били в набат.
— Нет! Нет!.. Не будет этот звон по моему сыну погребальным! Клянусь Богом, Девой Марией и всеми святыми! Звони, звони, бронзовая махина, взывай к жизни, я добьюсь перевоплощения моего сына!
С этими безумными словами Руджьери всем телом повис на канате набатного колокола. Через секунду тяжеленная Гизарда покачнулась, пошла в сторону, заскрипела… Язык ударил в колокол, и, словно стон, проплыл в напряженной тишине звон первого удара…
С той стороны Лувра, что выходила в сторону церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа, была распахнута балконная дверь. Просторный зал за балконом был погружен в темноту. В проеме двери, не осмеливаясь выйти на балкон, стояли две тени и ждали в напряженной тревоге, вглядываясь в темноту этой роковой ночи. Екатерина Медичи, вся в черном, держала за руку своего любимого сына Генриха Анжуйского. Смертельная бледность покрывала их лица. Герцог Анжуйский мелко дрожал. Глаза матери и сына были устремлены на колокольню церкви.
Королеву снедало болезненное нервное возбуждение, подобное чувствует человек, ожидающий взрыва, когда запал уже подожжен. Екатерина даже дышала с трудом…
Внезапно первый удар глубоким, ревущим звоном бронзы вырвался из зева колокола. Герцог Анжуйский судорожно вырвал руку из руки матери и попятился… он пятился, пока не наткнулся на кресло и не упал без сил, заткнув уши.
Екатерина же, словно толкаемая невидимыми силами, распрямилась со зловещим вздохом. Она выскочила на балкон, склонилась над перилами, вцепившись в мрамор пальцами, словно черный, похоронный архангел Смерти.
А колокол, огромный набатный колокол Сен-Жермен-Л'Озеруа, стонал, вопил, завывал, рычал голосом безумца… И странные, неслыханные звуки прорезали тьму…
Рядом с Сен-Жермен-Л'Озеруа забил еще один колокол, потом еще и еще… Все колокола Парижа забили в набат, обрушив на город чудовищный шквал взбесившихся колокольных голосов.
Внизу, на улицах, замелькали тени: люди бежали, толкались, кричали, посылали проклятья. Молниями сверкали шпаги. Факелы, сотни факелов, тысячи факелов залили светом улицы. Красным сиянием осветился Париж, словно запылали огни ада, принесенные из преисподней в царство земное…
А за спиной Екатерины, в Лувре, раздался пистолетный выстрел, потом еще один и еще… Началось избиение гугенотов, началось великое человеческое жертвоприношение…