Как только Пардальян уселся на скамейку в первом ряду, на место, которое заботливо приказал сохранить для него Эспиноза, торжественно и громко запели трубы. Это и был долгожданный сигнал, объявлявший, что король приказывает начинать.

Первый бык предназначался Красной Бороде. Вторым выступал некий сеньор, чья персона нас вовсе не занимает; третьим был Тореро.

Красная Борода, облаченный в прочные и красивые доспехи, верхом на великолепном коне, закованном, как и всадник, в железо, находился уже на арене, окруженный добрым десятком своих людей, коим было поручено содействовать ему в битве.

Кроме того, на арене толпилось множество дворян, которым совершенно нечего было тут делать, но которые испытывали непреодолимую потребность пощеголять здесь, на глазах прекрасных и знатных дам, сидевших на балконах и скамьях. Вся эта публика бесцельно шаталась по арене, болтала, кружила взад-вперед, топталась на месте, громко смеялась; каждый пытался всяческими способами привлечь к себе побольше внимания, в первую очередь, разумеется, внимания Филиппа II, но тот по-прежнему сидел с холодным и скучающим видом.

Естественно, эти люди окружали Красную Бороду, отпуская ему комплименты. Он держался в седле прямо, зажав в руке копье, глаза его были устремлены на ворота загона, откуда должно было появиться животное, предназначенное стать его жертвой.

Помимо множества бездельничающих дворян и помощников Красной Бороды, здесь еще толпилось бесчисленное количество всяких работников – они должны были следить за уборкой арены, уносить раненых и трупы, посыпать пятна крови песком, открывать и закрывать ворота загона, наконец, выполнять тысячу мелких дел, о которых всегда вспоминают только в последнюю минуту. Всей этой толпе мастеровых, конечно, очень мешало и докучало присутствие надоедливых дворян; впрочем, последних это нимало не волновало.

Когда протрубили сигнал, с арены началось беспорядочное бегство, и это зрелище не только очень повеселило тысячи зрителей, но даже вызвало бледную улыбку на лице его величества.

Всем было хорошо известно, что почти сразу же за звуком труб следовало появление быка, и никому, черт возьми, не улыбалось внезапно очутиться прямо перед его носом. А потому надо было видеть, как благородные сеньоры, смешавшись с деревенским сбродом и споро перебирая ногами, обратились спиной к воротам загона и бросились сломя голову к ограде – эта поспешность выдавала их неподдельный ужас. Надо было слышать шуточки, подначки, иронические подбадривания, даже улюлюканье толпы, пришедшей в восторг от такого беспорядочного бегства.

Но эта короткая интермедия лишь предваряла саму драму.

Последние беглецы еще не успели добраться до спасительной ограды, люди Красной Бороды, призванные принять на себя первый удар, еще не успели укрыться за лошадью своего господина, а бык уже появился на арене.

Это было великолепное животное: черное в белых пятнах, с густой и блестящей шерстью, короткими могучими ногами и крепкой шеей; его мощная голова с черными умными глазами и с длинными острыми рогами была горделиво поднята и оставляла незабываемое впечатление силы и благородства.

Выйдя из загона, где он провел долгие часы в темноте, бык вначале остановился, ослепленный ярким светом неистового солнца, заливавшего площадь Святого Франциска. Красота животного вызвала при его появлении приветственные крики, что, очевидно, удивило быка и привело его в замешательство.

Но он быстро пришел в себя и тряхнул головой, а, стало быть, и той связкой лент между рогами, которой Красная Борода должен был завладеть, если хотел, чтобы его провозгласили победителем; правда, он мог попросту убить быка, и в таком случае трофей по праву принадлежал бы ему, даже если бы быка сразил кто-нибудь из его людей, притом каким угодно способом.

Бык еще несколько раз тряхнул головой, словно желая избавиться от какого-то оцепенения, овладевшего им. Затем он обвел арену своим огненным взглядом, и сразу же на другом ее конце обнаружил неподвижного всадника – тот дожидался, пока животное решится пойти в атаку.

Как только бык заметил эту железную статую, он яростным галопом бросился вперед.

Закованный в броню всадник только этого и ждал – он тотчас же стремглав кинулся на быка с копьем наперевес.

Человек и животное в неистовой скачке мчались друг на друга, и над замершей от ужаса толпой сгустилась смертельная тишина.

Столкновение оказалось неописуемо страшным.

Со всей силой, возникшей из двух противоположных движений, копье пронзило быку верхнюю часть шеи.

Красная Борода напряг свои могучие мускулы, чтобы вынудить быка обойти его справа, в то же самое время заворачивая коня влево. Однако бык уперся всеми четырьмя ногами, мыча от ярости и боли, и конь, встав на дыбы, что есть мочи бил передними копытами в пустоте.

На какую-то долю секунды возникло опасение, что он упадет навзничь, придавив в своем падении всадника.

Тем временем помощники Красной Бороды, обойдя быка с тыла, пытались подрезать ему сухожилия с помощью длинных пик – их лезвие, чрезвычайно острое, имело форму полумесяца. Они так и назывались – пол-луны.

Неожиданно, вследствие какого-то маневра, лошадь, высвободившись, встала на все четыре ноги и стремительно помчалась к ограде, словно намереваясь перескочить через нее, в то время как бык продолжил свой неистовый бег в противоположном направлении.

Тогда среди помощников Красной Бороды поднялась паника, и они стали беспорядочно метаться взад-вперед, ибо, разумеется, никто не хотел оказаться на пути разъяренного быка.

Однако, не встречая никаких препятствий и не видя перед собой никого из врагов, бык вскоре остановился, повернулся и огляделся по сторонам, судорожно хлеща себя хвостом по бокам. Рана оказалась не столь серьезной, но зато приводила его в бешенство. Гнев животного достиг высшей точки, и было очевидно – об этом совершенно ясно, совершенно недвусмысленно говорило все его поведение, – что бык заставит дорого заплатить за только что причиненное ему зло. Он стал более осторожным; стоя на одном месте, он ждал, поводя по сторонам налитыми кровью глазами.

В гордой позе быка, в том, как он недоумевающе озирался, угадывалось удивление, вызванное исчезновением, для него непонятным, противника, которого, как ему казалось, он уже поднял на рога. Кроме того, животное мучили стыд за пережитое унижение и боль от полученной раны.

Теперь бык был настроен иначе, чем вначале, и, главное, теперь он был настороже, а потому все поняли, что вторая схватка окажется гораздо более ужасной, нежели первая.

Красная Борода был уже у ограды. Здесь он остановился и повернулся лицом к животному. Несколько мгновений он поджидал его, но, видя, что бык, судя по всему, что-то замышляет и не расположен атаковать, великан пустил коня шагом и двинулся навстречу быку, бросая ему вызов и всячески оскорбляя животное, словно оно было способно его понять.

– Эй, бык! – вопил он во все горло. – Эй, ты, давай сюда! Да сюда же! Подлый трус! Ага, испугался! Жалкое создание!.. Ну, подожди у меня, сейчас я тебя догоню и хорошенько вздую кнутом!

Бык мотал своей огромной головой, словно говоря:

– Нет! Один раз ты меня уже обманул… Второй раз меня не проведешь!

Он искоса следил за человеком, не упуская ни малейшего его движения; тот ехал медленно, готовый на ходу менять план действий.

По мере того, как Красная Борода приближался к быку, шаг его коня убыстрялся и множились оскорбления, выкрикиваемые громовым голосом. Впрочем, это была вещь вполне обычная для нравов того времени. В битве соперники не удовлетворялись только нанесением ударов. Сверх того, они бросали друг другу в лицо всевозможные ругательства, сочные и разнообразные, черпая их из своего запаса, по сравнению с которым репертуар наших сегодняшних базарных торговок показался бы на редкость бедным и пресным.

Естественно, что бык – по вполне понятным причинам – воздержался от ответа.

Впрочем, зрители, вдохновенно включившиеся в эту страшную игру, взялись отвечать за него. Одни приняли сторону человека и кричали:

– Бык – трус! Жми на него, Красная Борода! Покрути его за ухо! Отдай его своим собакам!

Другие, наоборот, сразу же приняли сторону животного и отвечали:

– А ну, поди сюда! Тут тебя встретят на славу! Он тебе выпустит кишки! Будешь знать, как приставать к нему!

Третьи, наконец, по доброте душевной решили предупредить Красную Бороду и кричали ему:

– Осторожней, Красная Борода! Бык замышляет какую-то гадость! Протри глаза, это же притворщик!

Красная Борода продолжал ехать вперед, все ускоряя шаг, пытаясь перекрыть своим голосом вопли толпы и при этом не теряя из виду своего опасного противника.

Когда бык увидел, что человек находится в пределах его досягаемости, он внезапно опустил голову и примерился, а затем его мускулы, словно пружина, молниеносно распрямились, и в невероятном прыжке он ринулся на того, кто нагло насмехался над ним и дразнил его.

Однако, вопреки всякому ожиданию, столкновения не произошло.

Бык, промахнувшись, пронесся мимо, опустив голову и яростно хлеща себя хвостом по бокам, а всадник, не соизволивший поразить быка, продолжал скакать во весь опор по противоположной стороне арены.

Красная Борода не терял соперника из виду. Когда он увидел, как тот прыгнул, он заставил своего коня отклониться влево. Маневр был дерзким. Чтобы выполнить его, надо было быть не только искусным наездником, обладающим замечательным хладнокровием, но еще и во всем полагаться и полностью доверять своему коню. К тому же требовалось, чтобы этот конь обладал необычайной ловкостью и силой. Прием, исполненный с замечательной точностью, завершился полнейшим успехом.

Если бык нападал с явно выраженным желанием убить, то со всадником дело обстояло иначе – его целью было лишь снять связку лент с головы быка.

И в самом деле, то ли благодаря своей замечательной гибкости, то ли – что куда вероятнее – благодаря неслыханной удаче, но он в совершенстве справился с задачей и, стремительно удаляясь, стоя в стременах, гордо размахивал копьем, на острие которого победно развевался шелковый трофей: обладание им делало Красную Бороду победителем этой поразительной схватки.

И толпа зрителей, возбужденных отважным поступком, увенчавшимся столь замечательной удачей, приветствовала победу человека радостными криками, что было вполне справедливо, ибо подобная удача являлась чрезвычайной редкостью и для того, чтобы ее добиться, надо было обладать исключительным мужеством.

Но ведь Красная Борода намеревался заставить всех позабыть о публичном уроке, преподанном ему Пардальяном, он намеревался заставить всех позабыть о своей неудаче и укрепить свой пошатнувшийся в глазах короля авторитет. Поэтому он, не колеблясь, пошел на риск, чтобы добиться этого результата, и его отвага была щедро вознаграждена – сначала приветственными криками публики, а затем и самим королем – тот изволил выразить свое высочайшее удовлетворение вслух.

Завоевав связку лент, он мог, одарив ею избранную им даму, отказаться от продолжения борьбы. Это было его право, и самый строгий блюститель кодекса чести тех времен не нашелся бы что возразить. Но Красная Борода, опьяненный успехом, гордый королевской похвалой, решил пойти дальше, и, хотя он почувствовал, что его раненая рука дает о себе знать, он все-таки вознамерился довести схватку до самого конца и убить быка.

Это было безумной смелостью. Все, что Красная Борода совершил минуту назад, могло показаться детской забавой по сравнению с тем, что он собирался совершить теперь. Именно такое чувство возникло у зрителей, когда они увидели, что он намеревается продолжить бой.

Таково же было впечатление Фаусты; она нахмурилась и бросила встревоженный взгляд в сторону Жиральды, прошептав чуть слышно:

– Этот глупец позабыл о цыганке и вздумал бахвалиться перед двором в то самое время, когда он мне нужен. К счастью, я приняла все необходимые меры!

Постепенно становилось ясно, что вначале бык нападал наудачу, движимый лишь своим инстинктом бойца. После первой же схватки он понял, что ошибся, и, каким бы невероятным это ни показалось, он сделался более осмотрительным и внес в свои действия некий порядок.

Каждый выпад тореро, оканчивавшийся безрезультатно, становился для быка уроком. Он тщательно запоминал этот урок, и можно было быть уверенным – он не повторит прежних ошибок, если всадник, не в силах найти новых хитростей, вернется к старым.

Животное ничуть не потеряло своей силы и своего неукротимого мужества, и ярость его и гнев оставались все теми же, но бык приобретал хитрость, которой ему столь недоставало вначале. Человек, сам того не сознавая, обучал быка искусству сражения, и тот оказывался весьма способным учеником.

Первое столкновение произошло неподалеку от ограждения, почти напротив Пардальяна. Именно здесь бык испытал свое первое унижение, именно здесь его поразило острие копья, и сюда он все время возвращался. На жаргоне корриды это называлось «убежище». Выкурить быка из того убежища, какое он себе избрал, было делом чрезвычайно трудным.

Помощники Красной Бороды стремились дать своему хозяину возможность немного покрасоваться, разъезжая по арене с завоеванным им трофеем, для чего старались отвлечь от него внимание быка.

Однако бык, казалось, понял: его настоящий враг – та огромная масса железа на четырех ногах, как и у него самого, которая движется впереди. Именно всадник дразнил и обижал его, именно всадник попал в него копьем и причинил ему боль. И бык – раненый и злой – решил отомстить.

Но поскольку он был теперь недоверчив, он по-прежнему не выходил из избранного им для себя укрытия. Он с презрением слушал призывы и смотрел на ложные выпады и хитроумные атаки людей Красной Бороды. Иногда, раздраженный ими до предела, он набрасывался на тех, кто подходил к нему слишком близко, но не пускался в погоню, а вновь возвращался на свое излюбленное место, будто желая сказать: поле битвы, избранное мною, находится здесь. И именно здесь тебе придется убивать меня… а, может, это я убью тебя.

Однако Красная Борода не задумывался над подобными вещами. Вдоволь покрасовавшись, он укрепился в стременах, сжал покрепче копье в огромном кулачище, чуть отъехал назад, чтобы разогнаться, а затем во весь опор поскакал на быка.

Тот подпустил всадника поближе, как он уже однажды это сделал, и в тот момент, когда счел расстояние подходящим, прыгнул в его сторону.

А теперь обратите, пожалуйста, внимание на следующее: поравнявшись с быком, человек поворачивал коня налево с таким расчетом, чтобы копье вонзилось животному в правый бок. Красная Борода выполнял этот маневр дважды, и дважды бык попадал в расставленную для него ловушку, направляясь именно туда, куда ему указывал человек.

Но бык разгадал этот маневр.

Двух уроков подряд ему оказалось достаточно.

Итак, как и в предыдущих случаях, бык помчался вперед. Однако именно в то мгновение, когда всадник повернул своего коня, бык тоже повернул и совершенно неожиданно оказался справа от человека.

Результат этого непредвиденного поступка животного был ужасающим.

Грудь коня очутилась как раз перед бычьими рогами; бык приподнял его, оторвал от земли и с неукротимыми яростью и силой отбросил в сторону.

Всадник, который нагнулся к шее лошади, привстав на стременах, и перенес всю тяжесть своего тела вперед, желая вложить как можно больше мощи в тот удар, который он собирался нанести, вонзил копье в пустоту и потерял равновесие; столкновение было столь сокрушительным, что Красную Бороду вышибло из седла, он перелетел через холку коня и даже через самого быка и тяжело рухнул на песок вблизи ограждения, где и остался лежать неподвижно, очевидно, потеряв сознание.

Неистовый вопль вырвался из тысяч глоток потрясенных зрителей.

Тем временем бык расправлялся с конем. Помощники Красной Бороды разделили между собой задачи: пока одни бросились на помощь хозяину, другие старались отвлечь от него внимание опьяневшего от ярости животного, чей гнев при виде пролитой крови все усиливался. Ибо, невзирая на то что бока коня охранял железный панцирь, бычьи рога пропороли ему брюхо, и из широкой, зияющей раны вывалились кишки.

Поднять человека, обладающего весом Красной Бороды, было делом нелегким, тем более что вес великана еще увеличивался из-за доспехов. И все-таки все могло бы кончиться благополучно, если бы сам он помог тем, кто жертвовал собой ради его спасения. Но несчастный всадник в своих железных доспехах, оглушенный сильнейшим ударом, и впрямь потерял сознание и, следовательно, ничем не мог себе помочь.

Таким образом, людям великана пришлось отказаться от попыток поставить своего хозяина на ноги – им надо было постараться немедленно вынести его за пределы арены. К счастью, ограда была рядом, и четырем мужчинам, хлопотавшим вокруг него, возможно, удалось бы, невзирая на свой страх перед разъяренным быком, осуществить свой замысел и перетащить хозяина в безопасное место, если бы у быка не было своего собственного плана и если бы он не стремился к осуществлению этого плана с прямо-таки ошеломляющим упорством.

Мы уже говорили, что животное затаило злобу на эту массу железа, помня, что именно она нанесла ему болезненный удар.

И вот тому лишнее доказательство.

Бык уже поразил коня. Не обращая внимания на то, что происходило вокруг него, не поддаваясь на ловушки, расставляемые ему помощниками Красной Бороды (их целью было завлечь быка подальше), тот набросился на несчастного коня с яростью, которую невозможно себе вообразить.

Но, разрывая и топча его, бык не забывал и всадника, теперь беспомощно распростертого на земле.

Расправившись с лошадью, бык отвернулся от груды окровавленного мяса и взглянул туда, где упал человек.

Вот еще одно доказательство того, что у быка был свой план мести, осуществляемый им с поистине удивительной последовательностью: все попытки помощников Красной Бороды отвлечь его внимание от их хозяина провалились самым жалким образом.

Время от времени бык отклонялся от своего пути, чтобы отогнать докучавших ему людей. Но как только он обращал их в бегство, он уже не продолжал преследования и с ожесточением возвращался к раненому – теперь стало совершенно ясно: он хотел во что бы то ни стало прикончить его.

Слуги Красной Бороды, видя, что бык, разъяренный до чрезвычайности, нападает на них, видя всю тщетность усилий, предпринимаемых их товарищами, почувствовали, наконец, что им и самим грозит опасность, смирились со случившимся, бросили своего господина и поспешили убежать к ограждению и перелезть через него.

И тут у всех зрителей, замерших в тревоге и ужасе, вырвался громкий призыв о помощи. У многих из тех, кто считал себя человеком выносливым, уже при виде ужасающей расправы, учиненной над несчастным конем, не выдержали нервы. Некоторые знатные дамы лишились чувств, некоторые вдруг принялись страшно кричать, словно гибель нависла и над ними тоже.

На арену высыпала толпа храбрецов – людей, безусловно, мужественных и движимых лучшими побуждениями; но они действовали беспорядочно, в невыразимой сумятице, держались на разумном расстоянии от быка, и единственное, что им в итоге удалось сделать, – это еще больше раздразнить быка своими воплями и бессмысленной суетой.

Только чудо могло спасти Красную Бороду. Скоро это стало ясно всем присутствующим.

Король в своей ложе слегка повернулся к Эспинозе и холодно промолвил:

– Я полагаю, что вам надобно будет подыскать мне нового телохранителя.

Это все, что он нашел нужным сказать о человеке, который верой и правдой служил ему на протяжении многих лет.

Эспиноза так же холодно поклонился королю в знак того, что понял повеление и скоро возьмется его исполнять.

Тем временем бык приблизился к человеку, по-прежнему распростертому на земле. Единственный шанс на спасение, еще остававшийся у раненого, заключался теперь в крепости доспехов и в переменчивости настроения у нападавшего животного. Если бы бык ограничился всего лишь несколькими ударами, человек еще мог бы на что-то надеяться – сильно изувеченный, быть может, превратившись в калеку, он мог бы все-таки выжить, оправившись от ран. Если же бык продемонстрирует такое же ожесточение, как и в случае, когда он добивал коня, то никакие доспехи не сумеют противостоять подобным неистовым ударам. Бык не отступится до тех пор, пока человек не превратится, как ранее конь, в кровавую кашу.

И вот теперь лишь несколько шагов отделяло быка от его неподвижного врага…

Многие уже закрыли глаза, не в силах видеть чудовищную картину расправы; над ареной зазвучали вопли ужаса и отчаяния; смятение и сумятица царили среди людей, мечущихся на почтительном расстоянии от быка, близкого к достижению своей цели.

В этот момент по толпе пробежал необычайный, шум, не имевший ничего общего с теми криками, которые до сих пор сотрясали воздух.

На скамьях, в окнах, на балконах – повсюду зрители вскакивали, растерянные, в полном недоумении, пытаясь во что бы то ни стало разглядеть, – даже если при этом они мешали соседу, – что же происходит. Громкий приветственный клич прозвучал на трибунах, прокатился среди стоящих простолюдинов, которые толкались и вытягивали шеи, чтобы видеть получше, звонко отозвался под аркадами площади и на прилегающих улицах:

– Слава, слава храброму дворянину!

Такой же трепет любопытства и надежды был заметен и на королевской трибуне – все сановники на время позабыли о строгом этикете и, толпясь позади короля, приблизились к балконным перилам.

Даже сам король, отбросив свою всегдашнюю невозмутимость и флегматичность, выпрямившись, вцепился обеими руками в бархатную обивку железного ограждения и едва ли не свесился с балкона, вовсе не замечая всеобщего нарушения этикета – при любых других обстоятельствах он бы обязательно строго выговорил за это своим сановникам.

Даже сам великий инквизитор забылся до такой степени, что, как и король, оперся о перила.

Одна Фауста посреди этого всеобщего лихорадочного возбуждения оставалась холодной, невозмутимой; на ее губах играла легкая улыбка; правда, губы ее чуть-чуть дрожали – только они и выдавали глубоко скрытое волнение.

Простонародье хотело видеть кого-то или что-то. Дворянство на скамьях и в окнах сгорало от любопытства. Король и великий инквизитор тоже не отрывали взглядов от арены. Что же произошло?

А вот что!

Мгновение назад на арену ловким прыжком выскочил человек и в одиночку, пеший, без доспехов, имея в руке только длинный кинжал, отважно, спокойно, с удивительным хладнокровием решительно встал между быком и Красной Бородой.

И вскоре – после воплей, после приветственного клича, после всего этого шума – над задыхающейся от волнения площадью воцарилась тишина.

Король, казалось, ничуть не шокированный тем, что великий инквизитор стоит рядом с ним, сказал ему шепотом, с мрачной улыбкой:

– Господин де Пардальян!

В том, как он произнес эти слова, звучало изумление, а также радость, что он тотчас же и выразил, добавив:

– Клянусь Господом Богом! Этот человек сошел с ума! Впрочем, это не имеет значения – я и надеяться не мог на такое полное отмщение! Он сам, без малейших усилий с моей стороны, удовлетворяет мои сокровеннейшие желания. Полагаю, господин великий инквизитор, что отныне мы навсегда избавлены от сего фанфарона. К счастью, мы никак не будем замешаны в это дело, чему я очень рад. Во всяком случае, мой кузен Генрих Наваррский не сможет упрекнуть меня в том, будто я встретил его посланника без приличествующих почестей.

– Я тоже так полагаю, ваше величество, – ответил Эспиноза со своим привычным спокойствием.

– Так вы считаете, сир, и вы, сударь, тоже, что господину де Пардальяну сейчас не поздоровится? – решительно вмешалась Фауста.

– Еще бы, сударыня, – ухмыльнулся король, – я бы не дал за его шкуру и ломаного гроша.

Фауста задумчиво покачала головой, а затем произнесла пророческим тоном, который произвел глубокое впечатление на короля и Эспинозу:

– А я уверена, что господин де Пардальян убьет это животное без особых хлопот.

– Что же заставляет вас так думать, сударыня? – живо спросил Филипп.

– Я уже говорила вам, ваше величество: шевалье де Пардальян стоит выше всех простых смертных, даже если чело этих смертных осеняет корона. Смерть, которая неизбежно поразила бы любого другого, в страхе отступает перед ним. Нет, сир, шевалье де Пардальян не погибнет в этой схватке, и, если вы хотите погубить его, вам придется прибегнуть к тому средству, что я вам указала.

Король поглядел на Эспинозу и ничего не ответил, хотя и глубоко задумался.

Эспиноза, настроенный более скептически, чем король, не менее его был поражен той глубокой убежденностью, с какой говорила Фауста.

– Ну, это мы еще посмотрим, – прошептал его высокопреосвященство на ухо королю.

Он говорил очень тихо, однако принцесса услышала его.

– Посмотрите и убедитесь, – сказала она. Тем временем бык, увидев, что перед ним внезапно возник этот нежданный противник, остановился, словно бы удивившись. И как раз в тот короткий миг, когда бык и Пардальян стояли так друг против друга, и произошел только что приведенный нами разговор в королевской ложе.

После этого секундного колебания бык опустил голову, нацелился на своего противника и стремительно бросился в атаку.

Пардальян ждал этой атаки с тем поразительным хладнокровием, которое всегда было ему присуще в минуты смертельной опасности. Он стоял боком к животному, стоял так, словно врос в землю. Его ступни были сдвинуты под прямым углом, один локоть поднят, длинный гибкий клинок кинжала прикрывал грудь, голова была чуть склонена вправо, глаза прищурены – чтобы хорошенько наметить то место, куда он хотел нанести удар.

Итак, бык, угрожающе опустив рога, ринулся вперед и тут же напоролся на кинжал.

Пардальян ограничился тем, что просто-напросто выставил навстречу животному острие кинжала.

Бык, наткнувшись на сталь, не шевелился…

И тогда для бесчисленных свидетелей этой удивительной сцены наступил миг невыразимой тревоги.

Что же произошло? Был ли бык ранен? Или кинжал чуть задел его? И почему животное стояло неподвижно?

А бесстрашный дворянин, казалось, и вовсе обратился в статую! Что он делает? Почему не наносит нового удара? Или же он ждет, когда бык придет в себя и разорвет его в клочья?

Нескончаемое множество вопросов проносилось в головах зрителей. Но никто ничего не понимал, никто ничего не знал, никто не мог отыскать правдоподобного ответа.

Над площадью нависло тревожное молчание. Все затаили дыхание, и все, начиная с короля и кончая последним из простолюдинов, все, но по разным причинам, задыхались от страшного волнения.

По правде говоря, шевалье не более зрителей разбирался в происходящем.

Он отлично видел, что кинжал погрузился по самую рукоятку. Он почувствовал, как бык содрогнулся. Но, черт подери, когда речь шла о противнике, обладающем такой силой, кто мог дать какие-либо гарантии? Была ли рана достаточно серьезной? Не очнется ли бык от этого странного оцепенения и не заставит ли его, Пардальяна, заплатить мучительной смертью за нанесенный ему удар?

Вот о чем спрашивал себя шевалье…

Однако он был не из тех, кто долго пребывает в нерешительности и бездействии. Он подумал, что любой ценой должен понять, как обстоит дело. Неожиданно он выдернул из раны кинжал, весь обагренный кровью, и резко отстранился – на тот случай, если бы животное оказалось в силах еще раз взбунтоваться и вступить в бой.

Но бык тяжело рухнул к его ногам.

Толпа начала приходить в себя. Лица просветлели и приняли свое обычное выражение, стянутые, словно обручем, грудные клетки расширились, мускулы расслабились. Все глубоко вздохнули – казалось, каждый боялся, что не сможет вобрать в себя достаточно воздуха, чтобы вновь заставить действовать сжатые в комок легкие.

У многих женщин наступила реакция на все происшедшее: одни разразились неистовыми рыданиями, другие, напротив, принялись хохотать; нервные припадки – разной степени тяжести – длились довольно долго. Мужчины же, даже незнакомые друг с другом, стали, улыбаясь, обмениваться поздравлениями.

Итак, сначала толпа испытывала чувство облегчения, потом бесконечное удивление, и, наконец, наступило всеобщее ликование – шумное, возбужденное, перешедшее в исступленные крики восторга, которые были обращены к мужественному человеку, только что совершившему этот подвиг. Если бы не присутствие короля и не необходимость соблюдать должную почтительность, толпа, не обращая ни малейшего внимания на охрану (каковая, впрочем, громче всех кричала: «Слава!»), заполонила бы арену, чтобы нести на руках шевалье де Пардальяна, победителя быка.

Сам же Пардальян по-прежнему стоял с зажатым в руке окровавленным кинжалом и задумчиво и грустно наблюдал за агонией животного, которое он только что поразил насмерть мастерским ударом, могущим показаться совершенно сверхъестественным.

В этот момент шевалье позабыл и о короле с его ненавистью, и о толпе высокомерных придворных, что совсем недавно глядели на него с таким вызывающим видом. Он забыл и о принцессе Фаусте, и о троице ее охранников, красовавшихся в одном из окон неподалеку от королевского балкона, и о Бюсси-Леклерке – тот был очень бледен, однако его налитые кровью глаза, будь это ему под силу, испепелили бы Пардальяна даже на расстоянии сотни метров, и об Эспинозе с его инквизиторами и подвластными ему полчищами монахов-шпионов. Он позабыл даже о Тореро и о грозившей тому опасности. Он позабыл обо всем на свете и думал лишь о животном, которому он только что нанес такой ужасный удар.

Он долго глядел на издыхающего быка, а затем прошептал с невыразимой печалью:

– Бедняга!..

Как мы видим, Пардальян всеми фибрами души жалел заколотого им быка, хотя знал, разумеется, что тот разорвал бы его в клочья, если бы не вовремя выставленный вперед кинжал.

Но ведь животное, пускай даже самое свирепое животное, по крайней мере, честно нападало спереди, и уже этим оно отличалось от «цивилизованных» людей в лучшую сторону: вон знатные и могущественные вельможи до сих пор смотрят на шевалье с ненавистью. Уж они-то наверняка бы не постеснялись нанести удар из-за угла. Зверь вел себя куда благороднее… Правда, это был всего лишь дикий зверь.

В то время как Пардальян предавался этим горьким размышлениям, его взгляд упал на окровавленный кинжал – он все еще машинально сжимал его в кулаке. И тогда шевалье жестом, исполненным отвращения и омерзения, изо всех сил отбросил его как можно дальше от себя.

Потом он опять посмотрел на быка – уже коченеющий, тот погрузился в вечный покой. Природная беззаботность шевалье взяла свое, и он подумал: «Право слово, этот зверь насадил бы меня себе на рога, если бы я ничего не предпринял. В конце концов, я только защищал свою шкуру».

И он добавил со своей привычной насмешливой улыбкой:

– Черт подери, все-таки моя шкура стоит уж никак не меньше бычьей!

Тут он заметил слуг Красной Бороды – они бережно уносили своего хозяина, по-прежнему лишенного чувств, – после чего взор шевалье невольно вновь обратился к животному, которого уже готовились тащить прочь с арены.

На лице Пардальяна опять появилось прежнее грустное выражение, и опять он подумал: «Найдется ли хоть кто-нибудь, способный сказать мне – кто был тут более жестоким, более отвратительным: человек, которого сейчас выносят отсюда, или животное, которое я так глупо принес в жертву? Кто знает – не повлечет ли мой поступок роковых последствий и не пожалею ли я еще горько о том, что спас этого человека-зверя?»

Шевалье тряхнул головой, словно желая отогнать преследовавшие его мысли, и проворчал:

– Что-то я совсем поглупел, тысяча чертей! Вот еще! Любая человеческая жизнь стоит того, чтобы ради нее пожертвовать жизнью животного, тем более животного, заранее приговоренного к смерти, да к тому же не мной!

А поскольку дурное настроение Пардальяна нуждалось в каком-нибудь отвлекающем предмете, то он, по своей привычке, перенес это дурное настроение на свою собственную персону, ругая себя на чем свет стоит: «Всего бы этого не случилось, кабы я слушался добрых советов моего бедного батюшки, каковой неустанно повторял мне, что никогда не следует вмешиваться в то, что меня напрямую не касается. Если бы даже сеньор Красная Борода и был убит быком, так что же с того: ведь он сам к этому стремился, черт подери! С какой же стороны это меня касалось и какое мне было до всего до этого дело? Разве все эти достопочтенные идальго почувствовали необходимость вмешаться? Нет, клянусь рогами самого дьявола! А ведь для них он был соотечественник, друг, оказавшийся в опасности. Господи, надо же мне было испытать непреодолимое желание выпрыгнуть на арену и показать всем, какой я храбрый! Пусть разразит меня гром – так я навсегда и останусь непредсказуемым глупцом! Как ни принимаю я самые разумные, самые замечательные решения – все равно сидящий во мне зловредный дьявол толкает меня под локоть и велит действовать с точностью до наоборот. Есть от чего прийти в отчаяние! В конце концов, из уважения к памяти моего батюшки я должен был бы хотя бы изредка следовать его мудрым наставлениям. Горе мне, несчастному, я плохо кончу, это совершенно ясно!»

Только не надо думать, будто Пардальян сам перед собой ломал комедию, изображая подобные чувства. Предположить, что он не был при этом предельно искренен, означало бы совершенно не знать нашего героя.

А поскольку, само собой разумеется, все уже устремились к нему, намереваясь его приветствовать, он в несколько яростных прыжков покинул арену, не желая ничего выслушивать, оставив подбежавших к нему людей стоять, разинув рты, с руками, раскрытыми для объятий, и в полной растерянности: надо полагать, они спрашивали себя – и не без оснований, – не был ли этот французский дворянин, такой сильный и такой храбрый, слегка помешанным.

Нимало не заботясь о том, что о нем подумают и скажут, Пардальян отправился к Тореро, в его палатку, решив не занимать более того места на скамьях, что было ему отведено, но не желая вместе с тем покидать принца в такой момент, когда тому вот-вот понадобится его помощь.

В королевской ложе, как и повсюду на площади, следили за всеми перипетиями битвы со страстной заинтересованностью. Но если везде – или почти везде – на площади люди пылко желали победы Пардальяну, то в королевской ложе не менее пылко желали ему смерти.

Однако если Филипп II и Эспиноза были твердо убеждены, что шевалье, не вооруженный для такой неравной борьбы, должен неминуемо погибнуть, то Фауста, точно так же желая Пардальяну смерти, целиком пребывала во власти суеверия, внушившего ей мысль о неуязвимости француза, и твердо верила, что в схватке с животным он окажется победителем.

Когда бык рухнул, принцесса очень просто и без всякого торжества в голове сказала:

– Ну, что я вам говорила?

– Поразительно! – отвечал король, и в его голосе послышалось нечто похожее на восхищение.

– Я полагаю, сударыни, – отозвался Эспиноза со своей привычной невозмутимостью, – я полагаю, вы правы: этот человек неуязвим. Мы сможем нанести ему удар, лишь прибегнув к тому способу, который вы нам указали. Другого пути я не вижу. Я буду стоять за этот способ, ибо он кажется мне удачным.

– И правильно поступите, сударь, – веско произнесла Фауста.

Сам же король любил иногда пользоваться длинными и извилистыми путями, ведущими к цели; он умел выжидать, и при этом его злопамятство не знало границ.

– Быть может, – сказал он, – после всего, что произошло, было бы уместно отложить выполнение наших планов на более поздний срок.

Эспиноза, к которому прежде всего были обращены эти слова, посмотрел королю прямо в глаза и медленно, лаконично, с выражением холодной решимости в голосе и с резким взмахом руки, ответил:

– Мы и так едва не опоздали!

Фауста с облегчением вздохнула. На какой-то миг ей показалось, будто великий инквизитор согласится на просьбу короля.

Филипп, в свою очередь, взглянул в глаза великому инквизитору, а затем лениво отвернулся, не настаивая более на своем.

Этот жест короля стал приговором Пардальяну.