Теперь вернемся на два дня назад и заглянем в обитель кармелитов, расположенную на холме Святой Женевьевы. Это был один из монастырей, принадлежавших ордену; второй находился на площади Мобер.

Монастырь на холме Святой Женевьевы состоял из нескольких зданий, соединявшихся галереями, и часовни. Вокруг этих сооружений раскинулся прекрасный сад. Чем больше нищенствующей братии жило в обители, тем она считалась богаче. Среди кармелитов на холме Святой Женевьевы было более десятка нищенствующих монахов.

А еще жили в монастыре монахи-художники, расписывавшие драгоценные молитвенники; эти книги охотно покупали знатные дамы. Были среди кармелитов и ученые, корпевшие над старыми рукописями. Монахи-ораторы ходили из церкви в церковь и клеймили в своих проповедях слабодушных христиан, которым почему-то не нравились костры с горящими на них еретиками. Жизнью обители руководил отец-настоятель. В общем, у кармелитов на холме Святой Женевьевы все было так же, как и в других монастырях…

С ними делили кров и стол две весьма примечательные личности.

Во-первых, мальчик лет четырех или пяти, хилый и бледный, с изможденным, угрюмым лицом; он ни с кем не общался и никогда не резвился в саду; этого робкого, застенчивого ребенка называли то Жак, то Клеман.

Во-вторых, монах, известный как «брат, поминающий усопших». Как только с собора Парижской Богоматери раздавались гулкие удары, возвещавшие наступление ночи, этот монах спешил на темные улицы столицы. В одной руке он сжимал фонарь, в другой — колокольчик. Он обходил пустынные кварталы, размеренно звоня в свой колокольчик и оглашая окрестности заунывным криком:

— Христиане, молитесь за души усопших!

А вернувшись, закрывался у себя в келье. Спал ли он когда-нибудь? Наверное, спал… Ведь сну подвластно все живое: и люди, и звери, и даже растения. Но юные послушники утверждали, что Панигарола никогда не смыкает глаз. Они не раз подходили на цыпочках к дверям его кельи в часы, отведенные монаху для отдыха, и слышали рыдания и молитвы.

Он никогда ни с кем не общался: ни с братией, ни с настоятелем. Не то чтобы Панигарола был надменен; наоборот, он всячески подчеркивал свое смирение. Но, похоже, этот монах слишком много размышлял и удивительно мало говорил.

Он был еще очень молод, но то ли заботы, то ли печали оставили глубокие морщины на его высоком лбу и горестную складку у губ. Глаза Панигаролы поражали какой-то жуткой неподвижностью: так смотрит человек, завороженный чудовищными видениями, порожденными его собственным воображением.

Этого человека в обители уважали и побаивались. Утверждали, что он имеет какие-то особые заслуги. Оставалось загадкой, почему он, собиравший на свои проповеди толпы парижан, прославившийся красноречием и отвагой в словах и в делах, взялся вдруг напоминать живым об умерших. Но он сам умолял настоятеля благословить его на эти ночные бдения.

Звали монаха святым отцом Панигаролой. Когда за окнами сгущалась тьма, он набрасывал на плечи черный плащ и отправлялся с фонарем и колокольчиком бродить по притихшему городу. Обратно Панигарола приходил только на рассвете, усталый и измученный.

Маленький Жак-Клеман был очень привязан к суровому монаху. Панигарола же ни с кем, кроме ребенка, в обители не разговаривал; даже настоятель нечасто слышал его голос. Возвращаясь рано утром в монастырь, Панигарола спешил скрыться в своей келье, но после полудня он нередко гулял с мальчиком по саду.

Вот и в этот день, часа в два пополудни, монах и малыш сидели под деревьями на лавке. На коленях у Панигаролы лежал пухлый молитвенник, в котором были не только латинские тексты, но и несколько страничек на «народном языке», как в те времена называли французский. Инок неторопливо водил пальцем по строчкам, а ребенок неуверенно и с запинкой читал слова, написанные крупными буквами:

— Отче наш… иже еси на небеси… А что значит «отче»?

— «Отче» — это «отец», мальчик мой… Господь — наш всемилостивейший отец…

— Стало быть, у каждого человека по два отца, — рассудительно проговорил ребенок.

— Верно, дитя мое.

— А у тебя есть отец? А у брата-звонаря? А у гадких жирных певчих?

— Разумеется, у всех есть отцы.

— И у мальчишек, которые воруют яблоки из нашего сада?

— И у них тоже есть.

— Тогда почему же у меня нет?

Кровь отхлынула от лица монаха, и тяжкий камень лег ему на сердце.

— А откуда ты взял, что у тебя нет отца?

— Догадался, — заявил ребенок. — Ведь если бы он был, так он жил бы тут, со мной… Я же вижу детей, которые приходят по воскресеньям в наш храм. У каждого есть папа или мама. Только у меня нет никого — ни отца, ни матери.

Панигарола хотел было возразить, но так ничего и не смог придумать.

А малыш продолжал:

— И раз нет у меня ни отца, ни матери, получается, что я один… совсем-совсем один…

— Но ведь я же с тобой! — откликнулся Панигарола голосом, который поверг бы в трепет любого ребенка. Однако Жак-Клеман не испугался.

Он пристально взглянул на своего друга и покачал головой:

— Но ты… ты же мне не отец!

Лицо монаха окаменело, но душа его разрывалась от горя: он чувствовал огромную вину перед несчастным малышом и с трудом сдерживал желание прижать Жака-Клемана к груди. Как ему хотелось обнять и приласкать сына Алисы де Люс!

Перед его мысленным взором возник пленительный образ Алисы. Инок вспоминал о ней с восторгом и болью. Он ничего не ответил мальчугану и погрузился в скорбное молчание.

Вернувшись в свою келью, монах присел на лавку и воззрился на распятие, висевшее на стене.

— Господи! — в отчаянии вскричал он. — О, если бы я мог уверовать в Тебя! Если бы служение Тебе поглотило все мои мысли и чувства! Но нет, нет… в душе моей нет Бога и не будет никогда… А ведь я по собственной воле похоронил себя в монашеской обители, надеясь прийти здесь к Господу… Но любовь к жизни заглушает во мне любовь к Христу! О Алиса! Мне необходимо снова встретиться с тобой! Лишь только ты появилась там, в исповедальне, меня опять охватила страсть… Я истязаю себя, ночи напролет брожу по тихим улицам, а когда мне удается ненадолго задремать, я вижу сны, которые еще ужаснее, чем явь, потому что в снах ты спешишь ко мне — и я заключаю тебя в свои объятия. Я должен, должен поговорить с тобой!.. Хотя это безумие! Что я скажу этой женщине? Чем трону ее каменное сердце? Разве мне по силам сделать ее черную душу столь же восхитительно прекрасной, сколь восхитительно прекрасно ее тело?

Но волна страсти захлестнула Панигаролу:

— Впрочем, Бог с ней, с ее душой! Пусть она подла и коварна! И пусть Алиса мне изменяла! О моя любимая, где ты?! Я гибну без тебя, я тебя обожаю!

Когда в час ужина отец Панигарола, опустив глаза, вошел в трапезную, молодые иноки ужаснулись: его застывшее лицо казалось мертвым…

Настала ночь. Надев, как обычно, черный плащ, Панигарола подошел к вратам обители.

Толстый краснолицый брат-привратник вручил ему зажженный факел и колокольчик, а потом сказал, отворяя ворота:

— И как вы не боитесь бродить по ночам, ведь того и гляди наткнешься в темноте на какого-нибудь оборотня, а то и дьявола встретишь…

Панигарола молча покачал головой.

— А я бы со страху помер, — усмехнулся привратник. — Конечно, если бы нечистый принял обличье какой-нибудь хорошенькой девицы, тогда другое дело…

Панигарола взял факел и колокольчик, и не успел брат-привратник закрыть за ним ворота, как бывший маркиз исчез во мраке; слышался лишь его заунывный крик, оглашавший парижские улицы:

— Братья, молитесь за души усопших!

Вскоре Панигарола перешел по мосту через Сену.

Обычно, покинув монастырь, Панигарола старался не приближаться к улице де Ла Аш. Часто ему это удавалось, и тогда монах возвращался в келью с чувством одержанной над самим собой победы. Но иногда его увлекала неведомая сила, он резко сворачивал и почти бегом спешил к домику Алисы де Люс. Это место притягивало его словно магнитом.

Оказавшись у зеленой двери, он останавливался, измученный, запыхавшийся, и недоуменно спрашивал себя, что он здесь делает. Панигарола не мог оторвать взгляда от заветной двери; слезы застилали его глаза, и он сравнивал себя с падшим ангелом, созерцающим врата рая.

А когда монах чувствовал, что горечь и страдания становятся невыносимыми, он бросался прочь. Колокольчик жалобно звенел в его руках, и жалобный крик вырывался из груди:

— Молитесь, молитесь за усопших!

Однако нынче монах направился прямо к Лувру, стремительно шагая по узким переулкам, которые вели к резиденции французских королей.

Очень скоро Панигарола очутился на улице де Ла Аш и замер перед небольшим особнячком, который отделяла от внешнего мира ограда с зеленой калиткой. Он принял твердое решение повидать этим вечером Алису де Люс. Однако, приблизившись к калитке, он понял, что не осмеливается поднять руку, постучать и попросить, чтобы его впустили в дом… Двадцать раз Панигарола тянулся к дверному молотку, но взять его так и не отважился. Притаившись в ночной тьме, он приник к ограде. Его душу переполняло чувство горькой безысходности.

Он мучил себя, размышляя, не проще ли перемахнуть через забор… Или лучше убежать от этого места подальше?.. Но тут дверь домика внезапно отворилась. До монаха донесся шепот, затем звук поцелуя… Через несколько минут дверь захлопнулась. Из калитки вышел какой-то мужчина и торопливо зашагал по улице де Ла Аш.

Это был граф де Марийяк.

Панигарола смотрел ему вслед до тех пор, пока силуэт Деодата не растаял во мраке.

— Вот человек, которому она отдала свое сердце! — простонал инок. — Он уходит, счастливый и довольный, я же таюсь по темным углам, страдающий и покинутый!

Долго стоял Панигарола у стены, истерзанный ревностью, точно юноша, первый раз в жизни познавший горечь неразделенной любви.

Пролетел, наверное, час. Монах наконец совладал со своими чувствами и двинулся к калитке. Но ему снова не удалось постучать. Панигарола еле успел отскочить и прижаться к ограде, прячась от очередного гостя Алисы.

Из калитки вышел мужчина и заспешил прочь. Это был маршал де Данвиль.

Монах не разглядел его лица. Его вообще не заинтересовал этот человек… Он неотступно думал о том, первом!

Старая Лаура не успела закрыть за маршалом дверь, как на пороге вырос монах. Но компаньонку нелегко было напугать, к тому же она сразу узнала позднего гостя.

— Тихо! — шепнул Панигарола.

Он шагнул в гостиную как раз в ту минуту, когда исстрадавшаяся Алиса опустилась на колени и вскричала, не в силах больше выдержать мук и позора:

— О, кто спасет меня?! Кто?!

Панигарола услышал этот вопль отчаяния, который болью отозвался в его сердце, и ответил:

— Я! Это сделаю я!

Потрясенная и устрашенная его внезапным приходом, Алиса быстро встала. Ей был хорошо знаком голос маркиза де Пани-Гаролы, ее давнего любовника. В первый момент женщина решила, что монах явился к ней, проникшись сочувствием после исповеди и устыдившись своей жестокости… Возможно, теперь он отдаст ей страшный документ, уличавший ее в чудовищном преступлении, которого она не совершала…

Красавица постаралась совладать с волнением, выдавила из себя вымученную улыбку и ласково промолвила:

— Это вы, Клеман… Заходите… Вы слышали мои слова? Значит, вам известно, как жестоко я страдаю?

Панигарола приблизился к ней, прикрыв за собой дверь. Он внимал нежным и кротким речам Алисы. Казалось, инок был холоден, как лед, на самом же деле в его душе бушевало пламя страсти.

— Что за человек вышел сейчас отсюда? — осведомился Панигарола.

Алиса попыталась скрыть бешеную радость: итак, монах ревнует! Значит, она сможет добиться от него всего на свете!

— Этот мужчина, — прошептала фрейлина, — только что унизил меня так, как не унижал никто и никогда… А для вас ведь не тайна, сколько унижений выпало на мою долю…

— Как его имя?

— Маршал де Данвиль!

— Он один из ваших многочисленных любовников! — простонал монах, рассудок которого мутился от всепоглощающей страсти.

— Клеман! — отважилась приблизиться к нему Алиса. Она дотронулась до руки инока. — Клеман, раз уж вы пришли ко мне, то не будьте жестоким… Я признаюсь вам, чего требовал от меня маршал де Данвиль.

Но Панигарола, похоже, не улавливал смысла ее слов. Стиснув в своих руках тонкие пальчики Алисы, монах прошептал:

— Мы можем заключить с вами соглашение…

— Соглашение? — побледнела красавица. Она, видимо, поняла, на что намекает ее прежний друг.

А он, обезумев от страсти, чуть было не взмолился: «Проведите со мной эту ночь, и я отдам вам роковую бумагу!»

Но Панигарола превозмог себя. Ему было ясно, что он никогда не сможет забыть Алису — даже за стенами монастыря. И короткая ночь любви лишь растравит его раны…

— Извините меня, Алиса, я не соображаю, что говорю… Я так мечтал раскрыть перед вами свое изболевшееся сердце!

Внезапно одна мысль, будто огонек во тьме, вспыхнула в воспаленном мозгу Панигаролы. Его осенило, что нужно рассказать Алисе, и надежда опять затеплилась в его душе. Он светло улыбнулся красавице:

— Алиса, я только что встречался с нашим сыном…

— О мой мальчик! Мое дитя! — простонала взволнованная женщина. — Но где он, не таите от меня, где?

— Я уже говорил: он воспитывается в монашеской обители.

— Но в Париже столько монастырей! Как же мне проникнуть за их стены? — в отчаянии промолвила Алиса. — Если вы не желаете ничего более сообщить мне, стало быть, вы пришли только для того, чтобы истязать меня… Ах, святой отец, там, в исповедальне, вы были беспощадны, мучая влюбленную женщину, теперь же вы поступаете вдвойне подло, терзая мать!..

«Неужели это дитя все-таки дорого ей?» — задрожал от радости Панигарола.

— Да, нынче я виделся с нашим малышом, — задумчиво проговорил инок. — И знаете, о чем он спросил меня? Он удивляется, почему у всех его сверстников есть отцы, а у него нет. Но это еще не все: ваш сын недоумевает, отчего у него нет матери, отчего она не берет его к себе.

Алиса горько зарыдала. Она решила, что Панигарола придумал изощренный способ мести. Сегодня он рассказал несчастной матери, как мальчик тоскует о родителях… Завтра инок распишет ей, как ребенок грустит, страдает, плачет… А потом, потом дитя умрет от одиночества и горя!..

Но монах толковал вовсе не об этом.

— Алиса, слова малыша заставили меня задуматься, — продолжал он. — Да, Алиса, я мечтал сурово покарать вас… Но теперь я уже не знаю, вправе ли мстить вам? Ведь это причинит зло и невинному ребенку… Алиса, вы хотите увидеть своего сына? Нашего сына?

— О, Клеман, неужели вы разрешите мне встретиться с ним?! О, извините, извините меня, я думала о вас плохо, я была к вам так несправедлива!.. Если вы позволите мне взглянуть на сына, я буду знать, что вы святой, я стану на вас молиться!

— Ну что же, Алиса! Вы исповедались мне, теперь выслушайте мою исповедь. Возможно, она вас изумит. Выслушайте меня, а потом выносите свой приговор… Не сомневаюсь, Алиса, что вам уже ясно: я люблю вас, как и прежде. Тогда, в храме, я готов был кинуться на вас и разорвать на куски. Но виной тому лишь моя страсть, Алиса! Она могла довести меня до убийства. Потому я и терзал вас, что любовь толкала меня на преступление. Но я боролся с собой!.. Признаюсь, Алиса: я сделал все, что было в человеческих силах, чтобы вырвать ваш образ из своего сердца. Но, видимо, моя любовь слишком велика… Мне не удалось забыть вас. На короткое время гнев притупил мое чувство, а я-то, бедный глупец, решил, что превозмог злосчастную страсть. Я боролся с собой, старался думать с вас с презрением — но все было напрасно! И вот я снова пришел к вам…

Алиса уже не сомневалась, что сейчас прежний возлюбленный скажет ей роковую правду. Красавица затрепетала.

— Вы страдаете, Алиса. Мне стало это ясно, лишь только я вошел сюда, — продолжал Панигарола. — Все так просто: три человека мучаются — каждый в одиночку: вы, я и наше дитя. Я убедился, что не могу жить без вас; наш мальчик тает в тоске по матери; вы, Алиса, летите в бездну — это ваши собственные слова. Хотите выбраться из трясины? Хотите, чтобы ваш сын вырос счастливым? Хотите, чтобы я вырвался из того ада, в который вы низвергли меня?

— Но как это сделать? — прошептала Алиса.

— Уедем втроем! Я знатен и богат, моя семья — одна из самых славных и почитаемых в Италии.

Панигаролу била дрожь, глаза его горели надеждой. Он сжал руку Алисы.

— Послушай, — горячо заговорил монах, — уедем, куда ты пожелаешь. Мы еще сможем быть счастливыми. Моя любовь способна творить чудеса, она изгонит из моей памяти горькие картины прошлого, а из моей души — ненависть и презрение. Ты снова предстанешь передо мной благородной и непорочной, как когда-то. Я дам тебе свое имя, положу к твоим ногам все свое состояние. Бери и жизнь мою… Ты принимаешь мое предложение?

— Нет! — лаконично ответила Алиса.

— Нет? — прошептал инок.

— Клеман, — тихо и грустно обратилась она к нему. (Самообладание женщины объяснялось чувством горькой безнадежности, которое она ощутила, слушая признания Панигаролы.) — Зачем вы терзаете мне сердце? Зачем пробуждаете надежды, которым не суждено осуществиться?

— Почему не суждено? Почему? Ты не веришь в мою любовь?

— О нет, Клеман! Я знаю, что ты способен все простить и забыть! И все же один из нас всегда будет помнить… Я буду помнить!

— Что ты хочешь сказать?

— То, что я люблю другого! — закричала Алиса. — И ради него я готова совершить любую низость, любое преступление!.. В тот миг, когда я потеряю своего возлюбленного, сердце мое остановится!.. Во имя благополучия несчастного покинутого ребенка я согласна принять мученическую смерть… Но образ Деодата будет вечно жить в моей душе!

Глаза Алисы горели безумным огнем.

Ошеломленный, сраженный горем Панигарола осознал, что для него все кончено. Отработанным движением проповедника он невольно воздел вверх руки в немой мольбе, словно уповая на милосердие Господне… Но ведь он не верил в Бога!.. Руки инока бессильно упали… Так и не сказав ни слова, он растворился в ночной тьме, растаял, будто привидение. И через несколько секунд Алиса услышала вдали слабый звон колокольчика и печальный крик:

— Поминайте усопших, христиане, поминайте усопших!