Нострадамус

Зевако Мишель

Часть десятая

ДВОР КОРОЛЯ ГЕНРИХА

 

 

I. Почему от Екатерины так пахнет смертью…

В то утро солнце через стекла двух больших окон заливало волнами света спальню королевы. Екатерина Медичи сидела перед огромным зеркалом. Одна из служанок, тщательно расчесав ее роскошные черные волосы, принялась укладывать их в замысловатую прическу. Другая в это время покрывала румянами щеки повелительницы, окрашивала кармином губы, подводила черточками веки, чтобы глаза выглядели больше и ярче блестели. Еще одна девушка натягивала чулки тончайшего шелка на божественные ножки королевы, вызывавшие такое восхищение у молодых придворных, когда Екатерина, садясь в седло, на мгновение приподнимала юбку, позволяя всем желающим разглядеть предмет своей гордости.

Пока совершался утренний туалет королевы, ее любимый сын Анри, сидя на табурете, смотрел на эту картину мечтательным взглядом, и, вполне возможно, именно тогда у него зарождалась склонность к изысканному кокетству, которой суждено было сделать Генриха III королем миньонов… Ребенок ни во что не играл, он вообще не шевелился, просто смотрел. Иногда мать бросала на него страстные взгляды и посылала кончиками пальцев отражению сына в зеркале воздушные поцелуи. Принц не снисходил до того, чтобы на них отвечать. Но ведь у Екатерины было еще три сына! Где же находились в это время они? Двое — в манеже, где учились верховой езде, а третий, старший, пятнадцатилетний Франсуа, — в апартаментах своей жены, юной шотландской королевы, куда его проводили, чтобы он мог, как каждое утро, поприветствовать ее.

В момент, когда королева, наконец одевшись, собралась идти в молельню, чтобы, обратившись к Богу, испросить у Него милости, дверь спальни распахнулась, и офицер, дежуривший в прихожей, крикнул:

— Король!

Екатерина застыла на месте. Придворные дамы и служанки засуетились, зашуршали юбками, наскоро присаживаясь в реверансе, чтобы без задержки удалиться. Одна из них увела принца. Вошел Генрих II.

Бархатный, шитый серебром камзол; короткий плащ, подбитый белым шелком; накрахмаленный гофрированный воротник, белизну которого согревал теплый свет тяжелой золотой цепи; черный бархатный ток, украшенный пучком белых перьев; из-под коротких штанов — черное, туго натянутое трико; шпага на перевязи из позолоченной кожи — это одежда… Бледное лицо, окаймленное реденькой и коротко остриженной бородкой; длинный висячий нос, унаследованный от Франциска I; осененный вечной печалью лоб; затуманенные глаза; горькая складка рта; нерешительные и неопределенные жесты — это внешность… А за всеми этими проявлениями элегантности и слабости — чередующиеся с вспышками дикого гнева, когда глаза сверкали необузданной яростью, приступы черной меланхолии, вызванной невесть какими ужасными воспоминаниями… Таков был Генрих II в сорок два года. Таков был король Франции. Таков был царственный супруг Екатерины Медичи.

— Мадам, — сказал он одновременно безразличным и вызывающим тоном, абсолютно соответствовавшим представлениям короля о том, что такое вежливость, которой, по его мнению, надлежало быть надменной и утонченной, — мадам, я счел необходимым, прежде чем сделать достоянием общества решение государственной важности, к которому я уже пришел, обсудить его с вами.

Екатерина сделала реверанс, изысканный, но исполненный опасной иронии, — она была мастерицей на подобные штуки. Правду сказать, у нее не было привычки принимать участие в обсуждении решений государственной важности.

— Сир, — сказала она, — какую высокую честь вы мне оказываете… Я должна быть вечно признательна за это Вашему Величеству…

Генрих осмотрелся по сторонам с полным равнодушием. Мысли его бродили где-то далеко от спальни королевы.

— Извольте присесть, мадам, — предложил он с властной любезностью, унаследованной от отца так же, как длинный нос, и прославившей его как самого учтивого человека его Двора.

Екатерина уселась в кресло в восхитительно величественной позе. Из все той же любезности, которая льстила Екатерине, но и настораживала ее, Генрих остался стоять.

— Мадам, — снова заговорил он, — с некоторых пор меня преследуют странные и тяжелые предчувствия. Мне кажется, что клубок моей жизни разматывается с устрашающей скоростью. Мне кажется, вернее, я чувствую, что скоро умру…

Екатерина вздрогнула и слегка побледнела. Но не произнесла ни слова, хотя в таких случаях простая вежливость обязывает выразить протест.

— В связи с этим обстоятельством, — продолжал между тем король, — я хотел бы обеспечить каждому из моих верных слуг и друзей вознаграждение, которое станет напоминать им обо мне, когда… когда меня уже не будет… Среди друзей есть одна особа, которой вы всегда оказывали честь своей благосклонностью и покровительством. ..

— Диана? — совершенно спокойно спросила королева.

— Да, мадам, — поклонившись, ответил Генрих.

— Я была бы счастлива сделать все, что способно осчастливить эту преданную советчицу Вашего Величества. Мы уже заказали ее портрет, который, находясь в Лувре, докажет будущим поколениям, как высоко мы ее ценим и с каким почтением к ней относимся. Кроме того, мэтр Гужон по вашему приказу выполнил ее мраморный барельеф…

Тон королевы оставался все таким же безмятежным, но, если бы королю было дано заглянуть в ее душу, он непременно заметил бы, какая буря там бушует, и, возможно, у якобы охватившего его предчувствия близкой смерти, выдуманного им в оправдание своей просьбы, появились бы истинные причины.

— Так какой же новой почести вы намерены удостоить нашу фаворитку? — дерзко усмехнулась Екатерина.

— Я решил сделать ее герцогиней де Валентинуа, — ответил Генрих II.

Этот удар поразил Екатерину в самое сердце. Она, вся дрожа, вскочила с места. Слова ненависти, которая копилась в ней долгие годы и которую она так тщательно и терпеливо маскировала, готовы были сорваться с губ королевы. Но внезапно молнии, сверкавшие в ее глазах, угасли.

— Отлично придумано, — сказала она. — Весьма благородная идея — сделать дочь Сен-Валье наследницей Цезаря Борджиа, владелицей этого великолепного герцогства. Такая идея делает честь прозорливому уму Вашего Величества!

А про себя прошептала:

«После папского разбойника — королевская шлюха, и впрямь неплохо…»

— Значит, вы одобряете мое решение? — радостно, как в кои-то веки правильно понятый человек, воскликнул король.

— До такой степени, дорогой мой повелитель, что сожалею: почему эта блестящая мысль уже давно не пришла в голову мне самой?

— Спасибо, спасибо, мадам, — поблагодарил Генрих с какой-то горячечной поспешностью.

Диана продолжала жить при дворе, под одной кровлей с Екатериной. Но теперь, когда признанная законной любовница практически утратила любовь короля так же, как и его законная супруга, придворные в тревоге думали: а какая же новая звезда взойдет на небосклоне государя, какое новое божество поселится в его сердце? Екатерине это было хорошо известно. Она знала, что титул герцогини, брошенный Диане, как кость собаке, на самом деле означал полную и безоговорочную отставку фаворитки. И, принимая с изумительным спокойствием пылкую признательность короля, она думала:

«Флориза! Флориза! Значит, тебе суждено стать преемницей Дианы, если… если только я в это не вмешаюсь!»

Генрих II в порыве радости подошел к Екатерине, склонился, взял ее руку и поцеловал с таким пылом, что отвергнутую жену охватила внутренняя дрожь, признак давно забытого, но вновь возродившегося в эту минуту волнения. Когда король распрямился, она задержала его руку в своей и пристально посмотрела ему в глаза. И увидела, что он тоже взволнован. Смутная надежда… Сколько безумных надежд может вместить одно короткое мгновение… Королева подумала, что ее муж… может быть… может быть, вернется к ней, опять станет принадлежать лишь ей, только ей одной! Мысли об убийстве, о мести, чудовищные планы и кошмарные мечты, обуревавшие ее душу, исчезли… Она не была больше Екатериной Медичи. Она была Женщиной.

Этот момент был наверняка одним из самых волнующих в жизни королевы, знавшей и трагические дни, и ослепительно прекрасные минуты… Итак, она задержала руку мужа в своей… Ее грудь трепетала… Эта красивая, крепкая, неутомимая женщина сейчас стала воплощением нежности…

Генрих смотрел на нее неотрывно. В редкие моменты их бурной совместной жизни она казалась ему такой прекрасной, по-настоящему прекрасной, как сейчас. Он тоже задрожал. Изумление почти мгновенно сменилось острым желанием… И он в неосознанном порыве сжал руку Екатерины…

— Анри, — растерянно прошептала тогда она, — Анри, вы никогда не думали о том, что мы соединены навечно, — не только потому, что наш брак освящен папой, — он, если захочет, сможет его и расторгнуть, — нет, не поэтому! Мы ведь соединены узами, расторгнуть которые не может даже сам Господь!

— Что вы этим хотите сказать, милочка? — пролепетал опьяненный страстью Генрих.

Глаза Екатерины излучали все более мощные флюиды.

— Как вы красивы сейчас! — прошептал он.

— Анри… Генрих… Мой король… Мой дорогой повелитель… Если бы вы только захотели! О, все могло бы быть иначе! Ваши любовные приключения, от которых я так настрадалась, ваше пренебрежение, которым я была так унижена… Все, все могло бы быть позабыто! Мы — одно существо, Анри! Если бы вы только захотели, вы узнали бы, сколько неистраченных сил, сколько воли, сколько преданности в этом сердце, которое принадлежит вам одному! О, дорогой мой Анри, свяжем же себя снова любовью, как мы уже связаны преступлением! Вдвоем у нас хватит сил, чтобы отогнать от себя призрак вашего брата, который порой склоняется над моей одинокой постелью и который провожает вас к постелям ваших возлюбленных!

— Мадам, мадам! — хрипло прошептал смертельно побледневший король. — Госпожа моя, как вы решились заговорить об этих кровавых воспоминаниях?

— Значит, вы думали, — пылая страстью, продолжала Екатерина, и, наверное, никогда еще супруг не видел ее столь грозно и трагически прекрасной, — вы думали, что я и не подозреваю о ваших мучениях, о тех тревогах, которые я как ваша жена обязана была разделить с вами?

— Да! О, да! Ты права, и я люблю тебя! — бормотал Генрих, опьяневший от страха и желания.

Ах, какой крик триумфа испустила бы Екатерина, если бы могла себе это позволить! Крик, достойный Далилы… Не прошло и секунды, как она уже оказалась в объятиях Генриха. Их губы встретились… Потом губы короля, оторвавшись от пылающего рта жены, поднялись выше, к прекрасным томным черными глазам… Потом еще выше — к беломраморному лбу, который в этот момент покрывала легкая краска стыдливости… Губы Генриха едва коснулись лба жены, и… король попятился. Потянулся снова к заманчивой цели — и снова отступил… Жгучее любопытство засветилось в его взгляде. Ошеломленная таким неожиданным поворотом событий, совершенно растерянная, Екатерина ничего не могла понять.

— Мадам, — вдруг прошептал король с нескрываемым ужасом, — что у вас за бледное пятно, там, на лбу?

— Пятно? У меня на лбу? — бормотала королева, чувствуя, как безнадежно тают столь внезапно нахлынувшие на нее надежды.

— Да-да, пятно… Похоже… Ох, оно похоже на след пальца… Как будто отпечаток пальца на вашем лбу…

По телу Екатерины пробежала легкая дрожь. Внешне никто бы не обнаружил в ней ничего особенного, но внутри… Боже мой, внутри у нее гремели колокола ужаса, отзываясь в каждой клеточке мозга… След пальца! Пальца! Что за палец? Чей? Да чей же это может быть палец, если не Франсуа?!. Палец мертвеца! Палец призрака, который коснулся ее лба! Земля поплыла под ногами королевы. Ей почудилось, что стены комнаты осыпаются, тают. Сверхчеловеческим усилием воли она попыталась ухватиться за ускользавшую от нее мечту.

— Безумие! — прошептала она, стараясь улыбаться, как какая-нибудь героиня античной трагедии. — Анри, дорогой мой Анри, если у меня на лбу есть пятно, сотрите его своими губами!

Генрих снова приблизился к жене. Искренне, со всей искренностью, которую пробудило в нем только что возродившееся желание, он потянулся к ее лбу губами, но тут же нервным, импульсивным жестом оттолкнул Екатерину. И прохрипел:

— Нет! Я не могу! Не могу!

— Почему? Но почему же? — почти закричала она.

— Потому что, мадам… Потому что от вас пахнет смертью!

Екатерина Медичи безмолвно, словно ее поразила молния, упала на ковер. Король позорно бежал.

Когда заботами служанок королева была приведена в чувство, когда в ней снова проснулась жизнь, Екатерина подошла к зеркалу и внимательно вгляделась в свое лицо. Никакого бледного пятна на лбу, так явственно заметного для короля, она не увидела. Но когда наступило время показаться среди придворных, она выбрала среди цветов, стоявших в изумительной вазе работы Бенвенуто Челлини, розу — роскошный цветок кроваво-красного цвета, приколола ее к своему корсажу и прошептала:

— Раз уж от меня пахнет смертью, будет правильно, если я принесу с собой смерть!

 

II. А что и как происходит при дворе?

Ах, какая пестрая, блестящая, какая возбужденная толпа собралась в этом большом зале, украшенном Пьером Леско, в соответствии со вкусами Ренессанса, излишним, на наш взгляд, количеством скульптур, среди которых выделялись четыре каменные кариатиды, только что изваянные Жаном Гужоном. Шелк камзолов, бархат плащей, бриллианты, жемчуга, перья на токах, золотые гарды шпаг со вставками из драгоценных камней, сверкающие краски костюмов, гармоничное разнообразие их цветов, великолепие женских платьев, чрезмерная веселость гостей, вольность намеков, изысканность поз, пышность обстановки, в которой собралось это блестящее общество, — представив себе все это, читатель получит перед глазами чудесную картину, целиком оправдывающую волшебство определения, в наши дни совершенно непонятного: «королевский двор».

В этот вечер все показывали друг другу, передавая из рук в руки, медаль, которую король приказал изготовить в честь герцогини де Валентинуа. Многие, из лести, уже надели эту медаль на грудь, другие прикрепили ее к гарде шпаги. На медали был отчеканен портрет Дианы и выбиты следующие слова: «Diana, dux Valentinorum, clarissima».

В зале перед галереей выстроился отряд шотландской гвардии, элитного корпуса, сохранившего почти все привилегии, которыми обладал при Людовике XI, но служившего теперь охраной королю. Два ряда мужчин, подобных статуям, в роскошных костюмах. Этими людьми и командовал Монтгомери. Он стоял со шпагой наготове у двери, у которой была открыта только одна створка. Рядом с ним находился герольд, громко выкрикивавший имена знатных особ, вновь прибывших, чтобы включиться в этот вихрь удовольствий.

Неподалеку от кресла, предназначенного для Генриха II, собралась группа из пяти или шести молодых людей, одетых с особой элегантностью. Они громко разговаривали, откликаясь на каждую новую шутку раскатами гомерического хохота.

— Эй, Бирон, — сказал один из них, — объясни-ка мне, что означает слово «clarissima» на медали. По-нашему это вроде «светящейся», но мне света не проливает!

— Дорогой мой Таванн, — ответил тот, к кому был обращен вопрос, — я не знаю греческого, но ничуть этого не стыжусь, ей-богу!

— Да это вовсе не по-гречески, — вмешался юный Ла Тремуйль, — это на латыни…

— Ах, латынь… Вот черт! Ладно, вот аббат де Бурдейль, сеньор де Брантом, сейчас он все нам объяснит и наверняка даст ключик к этой самой «клариссиме»!

Молодой человек лет двадцати четырех, которому были адресованы эти слова, казалось, не слышал их.

— Брантом! Брантом! — закричал Бирон. — Ты что — видишь сны наяву?

— Нет, господа, — ответил Брантом, — просто смотрю…

— Он на баб заглядывается, черт побери! — расхохотался Таванн.

— Присматривает себе кого-нибудь из Летучего эскадрона королевы, — подхватил Бирон.

И все снова покатились со смеху. Отсмеявшись, Бирон продолжил тему:

— И все-таки у меня нет никакой ясности, как перевести эту «клариссиму» с медали!

В этот момент к молодым людям приблизилось странное существо в наполовину желтом, наполовину красном костюме, в колпаке с длинными ушами и сверкающим гребешком, с пузырем на боку и жезлом, увенчанным гротескной фигуркой, в руке. Длинный, тощий, голенастый, с вытянутой вперед тонкой шеей, фигурой напоминающий птицу ходулочника, а изрезанным морщинами и морщинками лицом, с которого не сходила улыбка, то ли печеное яблоко, то ли мартышку, человек этот без конца гремел колокольчиками и бубенчиками, прикрепленными в самых невероятных местах к его фантастическому одеянию.

— Привет Брюске I, достопочтенному шуту Его Величества! — серьезно сказал Брантом и снял шляпу.

— Привет альковному аббату, подслушивающему под всякой дверью и вынюхивающему, где какой скандал! — весело отпарировал Брюске. — Зачем вы меня подозвали? Разве среди вас не хватает сумасшедших?

— Брюске, мы хотим понять, что означает слово «clarissima», выбитое на медали герцогини Валентинуа!

— «Clarissima»? Ах, вот что! Да ведь это просто превосходная степень! Господа, превосходная степень изобретена для королей, министров и дураков. «Clarissima» вовсе ничего не означает! Ошибочка вышла! Здесь лишняя буква, господа! Лишняя буква L… Выкиньте эту лишнюю букву из слова «clarissima», и получится — «carissima», что означает «самая дорогая».

— Браво! — хором воскликнули молодые люди. — «Carissima» — та, что обходится королю дороже всех!

— И Франции тоже! — добавил Брюске. — Надо только спросить мессира главного казначея!

— О-о! — протянул Ла Тремуйль. — Вот и наш друг Ролан де Сент-Андре! Эй! Сент-Андре!

— Как он бледен! Откуда он вылез? Его не было видно недели две…

— Господа, — сказал Брюске, — юный Сент-Андре, сын нашего преданного друга и возлюбленного маршала Сент-Андре, хотел выиграть войну, как его отец и как сир де Ла Палис… Вот только он хотел выиграть войну у женщин, ну, его и ранили, бедного нашего голубочка, кровь пошла из носика, а может, и не так, может, он всего-навсего простуду подхватил, пока воевал?

— Заткнись, шут гороховый! — рявкнул Сент-Андре, подходя к компании. — Господа, мой жалкий вид объясняется тем, что на меня из-за угла напали разбойники из разбойников, сброд из сброда, и, слава богу, мне удалось не дать прикончить себя их главарю, голову которого я намерен просить у Его Величества…

— Расскажи, расскажи скорее! — потребовали юные сеньоры.

— Этого пройдоху зовут Руаялем де Боревером. Истинный негодяй! И вот при каких обстоятельствах…

— Ах, какая жалость! — издевательски пропел шут, вставая на руки и размахивая ногами в воздухе. — Лови негодяя! Хватай Руаяля!

И он исчез в толпе, побрякивая своими бубенчиками, гримасничая, перебегая от одной группы придворных к другой — то на четвереньках, то на руках, то колесом…

— Господин маршал де Сент-Андре! Господин коннетабль де Монморанси! Мессир великий прево, барон де Роншероль! Благородная девица Флориза де Роншероль! Мессир де Л'Опиталь! Господин хранитель печати Оливье! — прокричал герольд.

Столь разные персонажи, объявленные им, влились в огромную толпу приглашенных и растворились в ней подобно тому, как светлые или мутные воды реки растворяются при ее впадении в водах океана…

Только барон Гаэтан де Роншероль, великий прево Парижа, отделился от толпы. Он провел свою дочь прямо к креслу, стоявшему неподалеку от кресла, предназначенного для короля, и усадил девушку. Флориза была бледнее лилии. Может быть, она догадывалась, какая судьба ее ждет. С тех пор, как отец заподозрил Флоризу в том, что она помогла Руаялю де Бореверу и его сообщникам бежать, ее заперли в комнате, никуда не выпускали и бдительно следили за каждым вздохом и каждым шагом.

Так почему же сегодня отец взял ее с собой ко двору? Девушку терзали дурные предчувствия. Но когда она, желая избавиться от черных мыслей, пыталась заглянуть в свою душу, на нее накатывала волна страха. Что же происходило в ее сердечке? Почему в каждой вечерней молитве, с простодушной верой обращаясь к ангелам с просьбой спасти и сохранить ее близких, она добавляла с недавних пор к привычным именам еще одно, новое? Это имя! Имя разбойника… Почему, о, почему? Почему он неизменно появлялся в снах и мечтах этой девственницы — такой гордый, такой красивый, такой искрометный и блестящий? Похожий на королевского сына, а вовсе не на нищего бродяжку… «Руаяль де Боревер!»

Да и здесь, окруженная всем этим великолепием, в центре разряженной толпы придворных, она шептала про себя это имя, а великий прево между тем твердым шагом направлялся прямо к Ролану де Сент-Андре, которого только что заметил среди собравшихся. Виконт, видя, как он приближается, побледнел как смерть.

— Ему известно все! — пробормотал Ролан. — Он отец Флоризы, но горе ему, если…

— Виконт, — произнес в эту самую минуту Роншероль своим резким пронзительным голосом, при звуке которого многих охватывала дрожь. — Не соизволите ли поговорить со мной наедине?

— Слушаю вас, сударь, — прошептал Сент-Андре. Ла Тремуйль, Брантом, Таванн и Бирон поспешно удалились.

— Виконт, — повторил великий прево, понизив голос, — хотите ли вы жениться на моей дочери?

Ролан де Сент-Андре чуть не упал, услышав это. Совладав с собой, он с подозрением, ужасом и надеждой уставился на Роншероля.

— Да, вы не ослышались, — продолжал тот. — Вы удивлены? Вы трижды просили у меня руки моей дочери, и я трижды отказывал вам, говоря, что эта девушка — не для вас. Доведенный до крайности отчаянием и любовью, вы воспользовались поездкой моей дочери в Фонтенбло, чтобы попытаться похитить ее. Разбойник, которому вы уплатили кругленькую сумму за то, чтобы он провернул это дело, украл ее у вас самого. Так все было, верно? И вот теперь я повторяю вам: хотите жениться на моей дочери? Почему я переменил решение, почему сегодня меня вполне устраивает то, что никоим образом не устраивало неделю назад, не имеет значения. Никаких обсуждений. Одно слово. Да или нет.

Ролан бросил полный любви и восхищения взгляд в сторону Флоризы, которая сразу же опустила голову — так, словно она слышала весь разговор, так, словно поняла, к чему ее приговорили…

— Да, конечно же, да! — воскликнул юноша, не помня себя от радости. — Сто, тысячу раз да! О, месье, как вы могли даже подумать…

— Отлично, — прервал его излияния Роншероль. — Поговорим об этом сейчас же, как только появится король. В его присутствии.

И великий прево направился к дочери, оставив сына маршала де Сент-Андре ошалевшим от счастья, опьяненным надеждой, взволнованным, ослепленным… В этот момент герольд прокричал:

— Его Королевское Высочество дофин Франции! Ее Величество королева Шотландии! Дорогу королеве! Дорогу господину дофину!

Смешки и переговоры затихли, интриги на время прекратились, по залу пронесся легкий шепоток восхищения: все взгляды обратились к Марии Стюарт.

А герольд снова прокричал: — Дорогу Ее Королевскому Высочеству Мадам Маргарите! Дорогу госпоже герцогине де Валентинуа!

Невеста герцога Савойского Маргарита Французская показалась на пороге вместе с Дианой де Пуатье. Маргарите было тогда двадцать семь лет, и она сияла на небосводе двора самой яркой звездой. Прекрасную, или скорее очень красивую, образованную, остроумную, эту талантливую и усердную корреспондентку самого Ронсара, не просто любили, ею восхищались. Но в этот вечер всеобщее внимание было приковано не к ней, а к ее спутнице, к той, кому она, так сказать, покровительствовала, к свежеиспеченной герцогине. Да, все взгляды были обращены именно к Диане де Пуатье, льстивый шепоток относился именно к официальной любовнице короля, которая, опершись на руку коннетабля Монморанси, величественно плыла по залу. Недаром ее походка неизбежно вызывала сравнение этой женщины с Юноной. Недаром ее красоту называли вечной: Диана осмелилась бросить вызов времени и восторжествовала над ним в той битве, в которой отступает любая прелестница.

Дело в том, что Диане вот-вот должно было исполниться шестьдесят! И она не только не скрывала своего возраста, но кичилась им, объявляла о нем повсюду с огромной гордостью, отлично сознавая, каким редкостным чудом одарила ее природа. Не было ни одного мужчины, который не восхищался бы этим оставшимся по-девически гибким и стройным, потрясавшим чистотой линий телом, не было никого, кто не приходил бы в восторг, видя это ослепительно юное лицо. Она настолько презирала время, что даже и не думала красить свою ставшую совершенно серебряной шевелюру, более того, многие молодые женщины, считая это самым утонченным кокетством и желая во всем походить на Диану де Пуатье, обесцвечивали волосы, доводя их до того самого серебристого оттенка. Моду во всем диктовала мадам Диана.

— Clarissima! — прошептал Ла Тремуйль.

— Нет: carissima! — поправил его Траванн.

— Нет: rarissima! — усмехнулся Брантом. Герцогиня де Валентинуа непринужденно уселась в кресло, помещенное слева от королевского, а Маргарита скромно встала рядом с женихом, подав ему руку. Эммануэль Савойский, владетель государства, являвшегося самым грозным из соперников Французского королевства, был связан с принцессой куда в большей степени политической целесообразностью, чем любовью.

— Господа, королева! Дорогу королеве!

И в зал вошла Екатерина Медичи в сопровождении своих придворных дам. Она была одета в длинное платье темно-синего бархата, выгодно подчеркивавшее прозрачную бледность ее кожи. Королева, улыбаясь, подошла к Диане де Пуатье и обменялась с ней долгим поцелуем.

— Ох, — прошептал Брантом, жадно глядя на это зрелище, — сейчас она ее задушит в объятиях!

Но кто-то смотрел на Екатерину Медичи еще более жадно, чем все остальные. Это был барон Лагард! На мгновение он даже зажмурился, словно ослепленный светом внезапно сверкнувшей молнии. По его затылку пробежал холодок, так, будто он уже почувствовал прикосновение топора палача. Он увидел на корсаже Екатерины розу! Роскошную розу кроваво-красного цвета! И внутри его все взорвалось:

«Час настал! Время пришло! Пора убивать!»

— Король! — прогремел голос герольда. — Господа, дорогу Его Величеству!

 

III. Колдун

— Стража! На караул!

Шотландцы сделали выпад, потом, взяв оружие на плечо, застыли в воинственной неподвижности. Генрих II тем временем уже прошел в зал. Его окружали пажи. Он сел в кресло между Екатериной Медичи и Дианой де Пуатье. Снова этот любовный треугольник, давно уже никого не шокировавший, оказался на глазах у всех.

— Господа, — обратился король к собравшимся, — сегодня вечером нас ожидает редкое развлечение, которое, надеюсь, заставит вас ненадолго позабыть о танцах и отвлечься от игр: мы ждем Нострадамуса.

— Короля каббалы, — откликнулся Брюске, — императора магии, того самого дьявольского колдуна, который, как увидит, что вы с лихорадкой лежите в постели, сразу же догадается, что вы больны. Весь Париж влюблен в него. В его доме всегда полным-полно народу. Кареты давятся на улице Фруамантель. Надо будет мне спросить его, когда же ты, Генрих, наконец сделаешь меня принцем!

— А это правда, сир, что он умеет изготовлять золото? — поинтересовалась Диана де Пуатье.

— Сир, — не удержалась и Екатерина, как-то странно улыбаясь, — а это правда, что он знает, когда и каким образом каждый из нас умрет?

— Скоро все увидим на деле, — ответил Генрих II, посмотрев на настенные часы. — Я приказал ему явиться во дворец к десяти… Осталось подождать совсем немного, и узнаем… Думаю, будет очень интересно! И…

— Ах-ах! — бесцеремонно прервал короля Брюске. — Кого я вижу! Сам лотарингец идет сюда! Да здравствует лотарингец, черт побери!

— Несчастный ублюдок! — проворчал герцог де Гиз, действительно в этот момент подошедший поклониться королю.

— Ублюдки! — подхватил шут. — До чего же удачно сказано! Кто мы все, если не ублюдки, подумать только, рядом с представителем славной лотарингской фамилии! Ублюдки! Ни рожи ни кожи! Посмотри, Генрих, ты только посмотри на своего благородного кузена де Гиза! Скажи, кто у нас красавец? Да вот же он! К несчастью, эта достойнейшая башка украшена всего лишь герцогской короной… Что ж это такое! Какая малость — это для героя-то Меца, Ренти, Сен-Квентина и Кале! И это еще не все — черт меня побери совсем! А что мы, мы-то что сделали, чтобы удостоиться королевской короны?

— Сир, — с видимым усилием произнес Меченый, — мне придется удалиться из-за вашего шута…

— Нет-нет, ей-богу, нет! Не уходите, кузен! Останьтесь! А ты умолкни, горлопан, безмозглый осел! Говорите, дорогой кузен…

— Сир, — вымолвил наконец герцог, немного успокоившись, — вот преподобнейший Игнатий Лойола, который и объяснит Вашему Величеству, о чем идет речь. А я скажу только, что господин коннетабль де Монморанси, господин кардинал Лотарингский, господин маршал де Сент-Андре и я сам знаем и одобряем проект, который он собирается предложить для рассмотрения Вашему Величеству.

— Говорите, преподобный отец, — сказал Генрих II, поднимая опасливый взгляд на монаха.

— Да, говорите, говорите, мы внимательно слушаем, — хихикнул Брюске.

— Король Франции! — произнес Лойола своим сухим скрипучим голосом. — Ваше королевство — самое выдающееся из христианских государств. Неужели вы допустите, чтобы здесь процветала ересь? У меня осталось очень мало времени, сир, Господь призывает меня, поэтому буду говорить коротко. Просто спрошу вас: когда я предстану перед очами Всевышнего и Он спросит меня, что я сделал ради Святой Церкви и во имя Иисуса, должен ли я ответить Ему, что хотя мне и удалось спасти Испанию, обеспечить безопасность Италии, но вырвать Францию из лап гидры, протянувшей к ней свои отравленные щупальца, я не сумел?

— Не понимаю… Ну, и что же, по-вашему, нам нужно сделать? — удивленно спросил Генрих.

— Что делать, сир? — прошептал кардинал Лотарингский. — Сейчас этот святой человек скажет вам, что делать! Слушайте его, ибо сам Господь говорит с Вашим Величеством его устами!

— Нет сомнений в том, что в королевстве наступили времена странной смуты, — сокрушенно вздохнул Монморанси.

— Ах, сир, — прошептал Сент-Андре на ухо королю, — позвольте нам выполнить всю грязную работу, а для себя сохраните только удовольствие царствовать. Положитесь на меня, и я стану каждый день обновлять для Вашего Величества это удовольствие!

Сент-Андре, которому были отлично известны все особенности характера и темперамента Генриха И, сумел задеть чувствительную струну. Король улыбнулся. Эта улыбка немедленно отразилась на бледном лице придворного. И, повернувшись к Лойоле, Сент-Андре сделал ему знак продолжать.

— Надо спасти Францию, — сурово, с какой-то кровожадной величественностью произнес Лойола. — Но прежде, сир, я хочу спросить Ваше Величество: кто спас Испанию? Инквизиция! — несомненно, ответите вы. Кто спас Италию? Инквизиция! Следовательно, кто должен спасти Францию, если не Инквизиция? Король, мы требуем, я требую, сам Господь Бог требует, чтобы во Франции был учрежден суд Инквизиции!

Генрих II осмотрелся. Придворные молчали, их черты были искажены волнением. Только три лица оставались безмятежными в этой пронесшейся по залу безмолвной буре: Екатерины Медичи, Дианы де Пуатье и Марии Стюарт. Первая сохраняла спокойствие из соображений высшей политики, вторая — чтобы скрыть свои истинные намерения, третья — потому, что просто не могла себе представить, чтобы такое чудовищное предложение было принято.

— Что ж, — прошептал король, — может быть, вы и правы… Может быть, это единственное средство все уладить как нельзя лучше… Кто знает?

Сейчас он скажет «да»! Сейчас он отдаст роковой приказ, и это будет непоправимо!

— Мессир Нострадамус! — прокричал в этот момент герольд.

Вот так — вдруг… И, услышав имя Нострадамуса, все присутствовавшие в зале, казалось, дрогнули. Игроки бросили на стол карты, танцоры замерли в вычурных позах, шепот нескрываемого любопытства прокатился по толпе, подобно дыханию тайны, и все — от короля до Лойолы, от Дианы до Марии Стюарт, — все, знатные дамы и сеньоры, стража и благородные девицы на выданье, все устремили взгляды на дверь и увидели переступающего порог высокого мужчину в фиолетовом бархате и элегантно наброшенном на плечи шелковом плаще, мужчину, рука которого покоилась на эфесе шпаги.

Нострадамус двинулся к королю. И все те недолгие секунды, пока он шел по залу, толпа не сводила с него восхищенно-придирчивого взгляда. Женщины, рассмотрев его костюм, не могли не обнаружить в изысканной простоте наряда новоприбывшего высшей гармонии. Мужчинам, искавшим хоть какого-нибудь недостатка в походке или осанке, поневоле пришлось признать, что даже принц крови не мог бы держаться и двигаться с большим достоинством, с большей непринужденностью под прицелом тысячи устремленных на него глаз.

Едва войдя, Нострадамус заметил Роншероля — и сердце в его груди на миг замерло. Затем он увидел маршала де Сент-Андре — и веки его неуловимо и непроизвольно дрогнули. Наконец, он встретился взглядом с королем — и бледные щеки мага чуть порозовели. А когда он склонился перед монархом, внутри его уже бушевала буря, душа его рыдала и изрыгала проклятия.

— Сир, — спокойным, тихим голосом сказал Нострадамус. — Мне было приказано явиться к десяти часам вечера. Вот я здесь — к услугам Вашего Величества.

— Сир, — тут же завопил монах, — извольте простить негодование, которое заставляет меня говорить! Но я не могу молчать! Сир, во имя доверия, которым вы удостоили меня, во имя Пресвятого Отца всего христианского мира, которому должны повиноваться даже короли, я требую арестовать этого самозванца, этого наглеца!

Огромная толпа придворных затаила дыхание, застыла в ужасающем безмолвии. Стало так тихо, что, окажись вы там, вы услышали бы, как тревожно забились сердца присутствующих.

Нострадамус медленно разогнулся.

— Господин монах, — вполне мирным тоном произнес он, — сразу видно, что вы чужестранец. Иначе вы бы знали, что не в обычаях короля Франции давать приказ об аресте его собственных гостей.

Его слова были приняты толпой придворных с явным одобрением — по рядам прошелестел шепоток нескрываемой симпатии.

— Впрочем, — продолжил Нострадамус, и в голосе его на этот раз прозвучал металл, — впрочем, если бы король даже и захотел нарушить свои обычаи, ему не удалось бы найти в своем окружении человека, способного меня арестовать!

Услышав столь дерзкую речь, толпа содрогнулась от изумления.

— Сир, — прогремел в ответ монах, — самозванец ведет себя вызывающе, он не считается с Вашим Величеством!

— Сейчас посмотрим, как он поведет себя, — недовольно проворчал Генрих П. — Ко мне, капитан охраны!

Подошел Монтгомери.

— Арестуйте этого человека!

Нострадамус сделал два шага в направлении капитана. Его губы зашевелились, но настолько незаметно, что никто не обратил на это внимания. Но Монтгомери услышал, что сказал маг! Он услышал! И это было наверняка что-то ужасное, потому что капитан охраны, вместо того чтобы протянуть руку к наглецу, отступил с блуждающим взглядом, волосы на его голове встали дыбом, и он пролепетал:

— Нет-нет… Смилуйтесь! Замолчите, ради бога!

— Вы видите, сир, — улыбаясь, обратился Нострадамус к королю. — Вы видите, у него ничего не получается… Но, — добавил он уже серьезно, — если Ваше Величество прикажет лично мне, я клянусь, что сию же минуту отправлюсь в Шатле, чтобы стать вашим узником.

— Вы правы, сударь… — задумчиво сказал Генрих. — Я не арестовываю своих гостей в своем доме… Извините меня, господин монах, но в Лувре король имеет преимущество перед всеми, и его воля священна. А теперь, господа, ради бога, давайте веселиться! Пусть все смеются, пусть все танцуют, пусть все развлекаются кто как может!

Нострадамус направился за Лойолой, который, пошатываясь, двигался в сторону двери. Нагнал монаха.

— Что ж, мессир, — спросил он с явным удовольствием, хотя тон его и оставался мрачным, — вы убедились в том, что Французскому королевству удастся ускользнуть от Инквизиции, не так ли? И как же восприняло это ваше исполненное благодати сердце?

— Да, дьявол, ты победил! — скрипнув зубами, ответил монах. — Ты победил и можешь смеяться надо мной! Тебе удалось вселить панический ужас в душу этого слабого монарха — и все благодаря твоему поистине адскому искусству! Мое сердце разрывается от боли… Но не всегда тебе быть хозяином положения! Наступит черед Господа, и ты увидишь…

Игнатий Лойола совершил в воздухе крестное знамение и только тогда позволил себе взглянуть на Нострадамуса.

— Мы еще увидимся до вашего отъезда в Рим, — прошептал тот.

Монах хотел было ответить на угрозу, но, к своему собственному ужасу и удивлению, обнаружил, что Нострадамус исчез.

 

IV. Флориза стала невестой

А в это самое время, поклонившись королю в полном соответствии с правилами придворного этикета, Ролан де Сент-Андре вел рассказ о своих приключениях. Рассказ был недолгим, и несколько минут спустя он уже заканчивал его:

— Вот, сир, как все было… Наглость этих разбойников безгранична. Сир, я прошу справедливого возмездия для бандита по имени Руаяль де Боревер, который чуть было не лишил Ваше Величество одного из самых верных и преданных слуг!

— Правосудие свершится, — сказал король. — Приведите сюда великого прево.

Нострадамус слушал, и легкая улыбка освещала его угрюмое лицо. Ролан бросился на поиски Роншероля, который тут же явился к королю.

— Господин великий прево, — спросил Генрих II, — известен ли вам разбойник и бродяга по имени Руаяль де Боревер?

— Да, сир, — ответил Роншероль, — и не только он, но и вся его банда, состоящая из четырех отъявленных негодяев: Тринкмаля, Страпафара, Буракана и Корподьябля. Эти пятеро заслуживают смерти.

— Я хочу, чтобы в течение ближайших двух дней их повесили, — спокойно сказал король.

— Спасибо, сир! — воскликнул, сияя от счастья, Ролан де Сент-Андре.

— Погодите, барон де Роншероль, — вдруг мрачно сказал король, — погодите минутку. Мне нужно кое-что сказать вам. Подойдите ближе. И вы тоже, маршал… Поближе… Еще… Еще…

Юный Ролан отошел в сторону и присоединился к компании Брантома. Те, кто находился рядом с королем, все, включая королеву, расступились. Генрих II осмотрел стоявших поблизости от него придворных, убедился, что среди них нет Нострадамуса, и только тогда заговорил снова.

— Подойдите еще ближе, — сказал он тихонько Роншеролю и Сент-Андре. — Маршал, вы командуете моими войсками в Париже. А вы, великий прево, вы командуете всеми сторожевыми дозорами и ночными патрулями. Все вооруженные силы столицы королевства ваших руках. Я хочу, вы слышите, я хочу, чтобы этот человек, этот колдун, этот демон, был схвачен и сожжен на одной из наших площадей перед всем народом.

— Сир, — спокойно спросил Роншероль, — Вашему Величеству угодно, чтобы я арестовал его?

— А вы осмелитесь? Разве вы не видели, что даже сам Монтгомери не смог этого сделать?

— Сир, только отдайте приказ, и я арестую, если понадобится, самого дьявола, — с достоинством ответил Роншероль.

— И я тоже! — поторопился добавить приревновавший маршал де Сент-Андре. — Слава богу, когда речь идет о том, чтобы оказать услугу королю, я еще никому никогда не позволял меня опередить!

— Да, — прошептал Генрих, — я знаю, вы оба — мои единственные настоящие друзья с того далекого времени, когда…

— Когда мы помогали вам в любовных делах, сир, — поспешил закончить фразу маршал, видя, что король в затруднении остановился.

— Когда мы устранили этого Рено! — добавил с бледной улыбкой Роншероль.

— Рено… — пробормотал Генрих II, — Рено… — Он вытер взмокший лоб трясущейся рукой. — Да-да, так звали того молодого человека… Что с ним стало? Как странно, я и сегодня часто думаю о том, кто был женихом Мари… А вы, вы оба, припоминаете Мари?

— Что толку в пустых химерах, сир? Этот человек мертв. А мертвецы не выходят из могилы, что бы там ни говорил колдун Нострадамус!

— Мари… — мечтательно продолжал король. — Скольких женщин я любил с тех пор… Но ни к одной у меня не было такой страсти… Ладно, оставим эти печальные воспоминания! — добавил он, покачав головой. — Я не хочу, чтобы Нострадамус был арестован в Лувре сегодня вечером. Но в день, когда вы скажете мне, что он схвачен и готов умереть…

— Что, что будет в этот день, сир?

— В этот день, Роншероль, я назначу вас на место Франуса Оливье, которое прежде обещал Л'Опиталю…

— Сир, сир! — задыхался великий прево, в глазах которого засверкал огонь, который способно зажечь лишь не соразмерное ни с чем честолюбие. — Только подумать: вы обещаете мне место великого канцлера и хранителя королевской печати!

— Я не отказываюсь от своих обещаний, — произнес король.

— А мне, сир? — жадно спросил маршал де Сент-Андре. — Что вы пообещаете мне?

— Ты получишь от меня сто тысяч экю!

Сент-Андре задрожал от головы до пят. Сердце его забилось сильнее. Он кусал губы, чтобы не закричать от радости.

Никому из них — ни самому королю, ни его маршалу, ни великому прево — не показалось странным, что столь значительное вознаграждение предлагается за арест колдуна в то самое время, когда и дня не проходило без того, чтобы на какой-нибудь площади не сожгли какого-нибудь колдуна, какую-нибудь ведьму или какого-нибудь еретика при огромном стечении народа. Вот только все трое испытывали ощущение, что над ними тяготеет некая чудовищная сила. И они трое — король, маршал, прево — пытались противопоставить ей сразу три силы, три природные страсти, направленные сейчас против одного-единственного человека: Страх, Алчность и Тщеславие образовали заговор, целью которого было уничтожить его.

Король хотел было жестом отослать заговорщиков, но они не сдвинулись с места. Переглянулись. Потом, по знаку Роншероля, маршал де Сент-Андре заговорил:

— Сир, раз уж так получилось, что мы с великим прево удостоены одновременно беседы с Вашим Величеством, разрешите испросить милости, в которой мы оба нуждаемся!

— Что вы имеете в виду? — удивился Генрих II.

— Сир, — продолжил Сент-Андре, — вы знаете, какая долгая и крепкая дружба объединяет нас с господином великим прево. Мы решили превратить эту дружбу в нерушимый союз. Для этого мы уже давно разработали проект воссоединения, который и просим Ваше Величество одобрить.

— Какой еще проект? — пробормотал король, бледнея.

— Сир, речь идет о бракосочетании виконта Ролана де Сент-Андре, моего сына, и благородной девицы Флоризы де Роншероль, дочери великого прево.

Все, кто в этот момент смотрел в сторону короля, заметили, что по его лицу и телу пробежала судорога и что его сверкающий взгляд заметался между собеседниками. Но Роншероль и Сент-Андре сделали вид, что они-то ничего не заметили, и продолжали оставаться на своих местах все так же спокойно и уверенно. Тогда Генрих снова сделал жест, отсылавший устремившихся было к нему верноподданных.

— И вы тоже уходите! — грозно сказал он Роншеролю.

Тот повиновался. Взял виконта Ролана под руку и повел его к своей дочери Флоризе.

— Что это еще за предательство? — поджав губы и злобно глядя на Сент-Андре, процедил Генрих II. — Тебе следует быть поосторожнее, мой храбрый маршал! Вспомни, что это я сделал тебя маршалом. Тебе это, конечно, все равно, согласен, но вспомни заодно, какими благодеяниями я тебя осыпал… Потому что чины и звания вместе с золотом могут в один прекрасный день исчезнуть, как сладкий сон, понимаешь? Стоит мне только пальцем пошевелить… Не говоря уж о том, что для предателей всегда готова веревка, даже если они такого знатного рода, как ты.

Сент-Андре побледнел, как смерть. Но держался твердо.

— Тебе известно, что я хочу эту девушку, — продолжал король, скрипя зубами. — Я хочу ее! Это ведь ты каждую ночь сопровождал меня к дому Роншероля! Это ведь ты вздыхал вместе со мной под окнами красавицы! Ты мне обещал помощь и содействие… И вот теперь — вдруг! — ты приходишь и говоришь, что Флориза будет принадлежать твоему сыну!

— Сир, — ответил маршал де Сент-Андре, — только женитьба моего сына на дочери Роншероля может обеспечить вам возможность добиться того, чего вы хотите. Если мой сын женится на Флоризе, она станет постоянно бывать при дворе, и вы, если понадобится, сделаете ее придворной дамой. А в самый день свадьбы вы дадите Ролану срочное поручение, и он отбудет с этой неотложной миссией куда-нибудь, к примеру, в Мец, чтобы посмотреть, что там делается…

— И он уедет?

— Об этом позвольте позаботиться мне!

Генрих II, вздрогнув, посмотрел с каким-то загадочным выражением прямо в лицо собеседника.

«Вот отъявленный мерзавец!» — подумал он, а вслух сказал:

— Продолжай, продолжай, Сент-Андре… Твое предложение начинает интересовать меня…

— Черт возьми! Я был в этом уверен! — обрадовался маршал. — Послушайте меня, сир. Я знаком с Роншеролем больше двадцати лет. Не стану говорить, насколько он тщеславен. Помимо этого, у него, пожалуй, не найти ни одной страсти. Это человек из мрамора, нет, скорее отлитый из бронзы. Ничто не способно вывести его из себя. Это ужасный человек, сир. Но одна слабость у него все же есть. И потому — хочу, чтобы вы поняли это, сир, — ему легче своими руками заколоть кинжалом собственную дочь, чем увидеть ее вашей любовницей. Этот железный человек однажды плакал у меня на груди из-за того, что Флориза подхватила лихорадку. Он спалил бы Париж дотла, лишь бы его дочь не пролила ни слезинки, понимаете? Значит, вы должны понять, как ревностно он ее охраняет.

— Продолжай, продолжай, друг мой…

— А теперь, сир, вам следует узнать, что однажды во дворе дома Роншероля состоялось сражение между его людьми и молодым парнем, который вроде бы дрался, как лев, и который, когда его схватили и заперли, сумел каким-то волшебным образом улизнуть из темницы.

— И как же его зовут? — спросил король.

— Сир, его имя — Руаяль де Боревер.

— Как? Тот самый молодец, который так славно отделал твоего сына?

— Тот самый, сир, тот самый, кого вы несколько минут назад приказали повесить. Кроме того, вам следует знать еще вот что: этот негодяй сумел произвести на одну женщину столь живое и неизгладимое впечатление, что она, как подозревают, помогла ему бежать после того, как он был арестован во дворе дома великого прево.

— Что же, она влюбилась в этого юного героя?

— Очень может быть, сир! Во всяком случае, именно это заподозрил ее отец. Потому что эта женщина, вернее, эта молодая девушка — Флориза де Роншероль, Ваше Величество…

Король глухо выругался. Он побледнел. Его обычно тусклые, бесцветные глаза запылали. Губы задрожали.

— Как только этого Боревера поймают, — пробормотал он, — пусть скажут мне: я сам хочу увидеть его на виселице!

— Будьте уверены, сир… Нет смысла объяснять вам, в какое бешенство пришел от всего этого великий прево и как ему было больно… Ему куда приятнее было бы видеть свою дочь мертвой, чем потерявшей голову от любви к разбойнику с большой дороги. К висельнику. Из такого положения есть только один выход: замужество. Роншеролю известно, насколько горда и чиста его дочь. Он знает, что, поклявшись перед алтарем в верности одному человеку, она никогда не отдастся другому и во что бы то ни стало сдержит свою клятву. Роншероль опасается всего — стыда, смерти, катастрофы, — пока Флориза остается девушкой, способной на любой каприз. Но как только она станет замужней женщиной, ему не о чем будет тревожиться. Вот почему он предпочитает остаться с разбитым сердцем, разлучившись с той, кто ему дороже жизни, с той, кого он хотел бы всегда держать подле себя… и беречь, как самое драгоценное из всех сокровищ мира!

Король помрачнел. Страсть, видимо, подтолкнула его к каким-то странным подсчетам. Он нахмурился, он напряженно размышлял, иногда цедя сквозь зубы обрывки фраз, отдельные слова, которые, впрочем, были скорее всего понятны маршалу. Потому что тот наклонился к уху монарха и прошептал:

— Сир, верность Флоризы не вызывает сомнений. Когда она выйдет замуж, нам можно больше не опасаться, что ее сердечко взволнует кто-то другой. К тому же, и Боревер будет уже давно качаться на веревке. Но верность Флоризы не должна обескураживать нас самих: разве впервой нам преодолевать сопротивление?

— Да уж, — улыбнулся совершенно успокоенный король, которому, наверное, очень понравилось, что его поняли без каких-либо объяснений. — Отлично. Я хочу, чтобы свадьба состоялась как можно скорее.

Сент-Андре быстро обернулся и сделал знак Роншеролю. В ту же секунду король покраснел до ушей, потом так же резко побледнел, вскочил со своего места и рухнул обратно в кресло, тяжело дыша: Роншероль приближался к нему об руку с Флоризой…

Все собравшиеся с восторгом смотрели на красавицу девушку и так шумно выражали свое восхищение, что музыкантам пришлось остановиться. Придворные стали подходить ближе.

Король трепетал. Диана де Пуатье во все глаза глядела на приближающуюся Флоризу: так заходящее солнце могло бы изучать восходящую с другой стороны горизонта незнакомую звезду, еще ярче сияющую и куда более светлую и лучезарную, чем оно само. Екатерина вся дрожала: ее заставляло испытывать все муки ада это проклятое чувство, терзающее королев точно так же, как обычных женщин, и именуемое ревностью. А Мария Стюарт просто восхищалась, как восхищается истинный поэт и художник при виде совершенного творения господня.

— Сир, — сказал, подойдя к королю, Роншероль, и в голосе его прозвучало отчаяние высшего самоотречения, — не соизволит ли Ваше Величество разрешить мне представить мою дочь, невесту благороднейшего виконта Ролана д'Альбона де Сент-Андре? Мы просим Ваше Величество удостоить благословения этот союз, который составит счастье двух семей.

Он испустил тяжелый вздох и замер, не способный больше выдавить из себя ни слова.

— Подойдите, виконт! — приказал король тоном непередаваемой угрозы. — Мадемуазель, — продолжал он (и голос его дрогнул), — я счастлив дать вашему отцу разрешение на брак, о котором он просит. И я обещаю возложить на вашего супруга миссию, которая лучше всего скажет о моем к нему доверии. — Ролан чуть не упал на колени. — Что до вас самой, мне бы хотелось обеспечить вас приданым. Идите, господа, и пусть эта свадьба состоится как можно скорее.

Сказав это и не обратив внимания на то, как поспешно все отступили назад, Генрих II умолк: скорее всего, потому, что силы его были на исходе. В ту же минуту Флориза быстро сделала два шага вперед и прошептала:

— Сир…

Договорить она не смогла. Девушка упала без чувств на руки великого прево, который, отмахиваясь от предложений помощи, бережно поднял дочь и отнес в карету.

— Вот видите, сир, — шепнул в ухо королю Сент-Андре, — насколько мало нам опасен муж нашей прелестницы? Я абсолютно убежден, что нашел верный и надежный путь к успеху Вашего Величества…

А ведь тот, кто произнес столь постыдные слова, был отцом будущего супруга Флоризы!

 

V. Предсказание

Когда переполох, вызванный всем происшедшим, немного утих, Генрих II огляделся по сторонам, и взгляд его заиграл лихорадочным весельем. Брюске — а он ни на минуту не терял из виду своего хозяина! — сразу же воскликнул:

— Вот те на! Генрих, ты собрал нас всех здесь, заставляешь нас бодрствовать, мешаешь отправиться спать, и все это — под тем предлогом, что король колдунов, епископ черной магии, великий Нострадамус, явившийся сюда прямиком из Аравии, осчастливит двор своими предсказаниями! Валуа, я желаю послушать Нострадамуса! Подать сюда Нострадамуса! Немедленно подать сюда Нострадамуса!

Лицо короля омрачилось, и он посмотрел на Сент-Андре, как бы напоминая, о чем они договорились в отношении колдуна. Шут перехватил этот взгляд, в котором сверкнула вспышка дикой ненависти, взгляд, похожий на смертный приговор, и вприпрыжку приблизившись к Нострадамусу, несколько раз перекувырнулся прямо перед его носом.

— Остерегайтесь! — прошептал он во время одного из кульбитов. — Король желает вам смерти, причем жестокой. А мне почему-то, сам не знаю почему, не хочется, чтобы вам причинили зло!

— Спасибо, господин Брюске, — сказал Нострадамус так проникновенно, что шут еще больше разволновался. — Сир, — обратился маг к королю, — я только что поблагодарил вашего посланника, предупредившего вашего покорного слугу о том, что вы меня призываете.

Толпа снова прихлынула к креслу короля и образовала вокруг Генриха и мага широкий круг. На лицах придворных читался страх, смешанный с восхищением и жгучим любопытством.

— Сударь, — сурово произнес Генрих II, — раз уж вы претендуете на то, что все на свете знаете, скажите, что через неделю случится с вами самим.

— Это невозможно, сир! — без промедления отозвался Нострадамус, сердце которого на мгновение замерло, а взгляд заволокся печалью.

— Ах! Ах! — еще больше возбудилась толпа. — Вот он и попал в ловушку! Да как легко!

— Сир, — продолжал между тем Нострадамус, — наверное, Вашему Величеству доводилось слышать о врачах, весьма искусных, когда они лечат чужих людей, но совершенно беспомощных, если речь заходит о них самих? Сир, я могу заглядывать в будущее других людей, но мое собственное от меня скрыто. Я тысячу раз пытался предсказать себе самые простые вещи, но это мне ни разу не удалось. Это, конечно, слабость, и я полагаю правильным признаться в этой слабости. Нет, я не знаю своего будущего…

Нострадамус провел рукой по лбу.

— Это ужасно, — продолжал он глухо. — Представьте себе, Ваше Величество, что вы ясно видите все, когда смотрите вокруг себя, но становитесь абсолютно слепы, пытаясь разглядеть в зеркале себя самого… Я чуть с ума не сошел от подобного бессилия…

Он выпрямился, с усилием вздохнул и добавил:

— Мало того. Если бы у меня был сын, была жена, были родители или родственники, я точно так же оказался бы бессилен, желая проникнуть в их будущее. Моя ученость останавливается на пороге, за которым моя собственная семья. Сир, я могу назвать себя ясновидцем только в отношении людей не одной со мной крови… К счастью, я один на свете…

— Значит, вашей учености не хватит ни на вас самого, и не хватило бы ни на кого из ваших близких, будь у вас семья?

— Именно так, — подтвердил Нострадамус. — Что же касается всех остальных людей, можете меня спрашивать, я отвечу.

— Хорошо. Есть ли у меня здесь друзья?

— Да, Ваше Величество, у вас есть друг среди собравшихся.

— Только один? И кто же?

— Ваш шут.

Внимание было таким напряженным, болезненное любопытство таким острым, что этот ответ не вызвал ни единого протеста в толпе придворных, настороживших уши и взиравших на все происходящее жадными взглядами.

— А враги у меня здесь есть? — снова спросил король.

— По крайней мере, один, сир. Враг, который наверняка убьет вас, если вы не убьете его.

Придворные в ужасе переглянулись. Монтгомери смертельно побледнел. Герцог де Гиз отступил на несколько шагов.

— Сударь, — буркнул Генрих II, — я требую, чтобы вы назвали имя этого смертельного врага, поскольку оно вам известно.

— Нет, я не назову его, — холодно ответил Нострадамус, — я не говорил вам, что оно мне известно. Я сказал только, что он находится сейчас здесь, что он рядом с вами и что этот ваш враг охотно отдаст свою кровь до последней капли, лишь бы заставить вас страдать и лишить вас жизни.

Король долгим кровожадным взглядом всматривался в своих придворных. Взгляд этот перескакивал с одного на другого, и чем дольше длилось молчание, тем больший страх охватывал разряженную толпу.

— Не стоит пытаться угадать, сир, просто так вы ничего не увидите, — снова заговорил Нострадамус. — Вы — в руках Судьбы. Даже если вы отправите на эшафот всех, кто находится сейчас в этом зале, враг, о котором я говорю, останется подле вас. Вы склонитесь под его могущественной дланью. Он уничтожит, сокрушит вас, несмотря на все ваше величие…

— Назовите его! Назовите его! — рычал Генрих, который чувствовал, как его охватывает невыразимый ужас.

— Невозможно. По крайней мере, сегодня вечером. Но, если вы по-прежнему будете желать этого, я назову его, когда придет время. Клянусь вам в этом! — закончил Нострадамус, и в голосе его снова послышался отзвук металла.

— Какое время придет? — пролепетал король.

— Время для меня, не для вас. А пока — довольствуйтесь тем, что уже узнали сегодня, сир. Доверьтесь мне и не пытайтесь приподнять завесу, скрывающую Незримое.

— Будь я проклят! — воскликнул Генрих II, силясь улыбнуться. — Вы и вам подобные, мэтр Нострадамус, все похожи один на другого! Вы произносите только лишь всякие таинственные и загадочные слова, которые можно отнести ко всему, что может случиться! Вот и получается, что в любом случае ваше предсказание окажется правдой!

— Сир, — спокойно ответил Нострадамус, — то, что я вижу будущее, так же верно, как то, что Земля вращается вокруг Солнца.

— Вот это да! — усмехнулся Сент-Андре. — Значит, теперь Земля вращается вокруг Солнца? Вот это новость! Господа астрологи просто-напросто морочат нам голову!

— Господин маршал, — холодно сказал Нострадамус, — если бы вы, как я, прочитали шесть томов сочинений Коперника, опубликованные уже пятнадцать лет назад в Нюрнберге, вы бы знали — и для этого не потребовалось бы обращаться к магам, — что Солнце — центр нашей Вселенной, что Земля в течение суток обращается вокруг своей собственной оси и совершает оборот вокруг Солнца в течение года, что у Юпитера этот оборот занимает двенадцать лет, а у Сатурна — целых тридцать… Но мне не хочется тратить этот вечер на то, чтобы воспарять на крыльях гениев, управляющих ходом небесных тел… Достаточно и Земли. А поскольку сейчас я смотрю на вас, маршал, я скажу вам: «Будьте осторожны! Я вижу вас в крови, вы весь покрыты кровью, как нынче — золотом!»

Сент-Андре, которому всего месяц назад удалось конфисковать в свою пользу имущество одного чрезвычайно богатого и знатного сеньора, в ужасе отступил.

— А я? — жадно спросил Генрих. — А мне вы ничего не скажете, чтобы предостеречь, чтобы, по меньшей мере, утешить в моем горе, в моих неприятностях, избавить от тревог, которые разрывают мне душу?

— Нет, сир, вам я ничего не скажу!

— Ах, дьявол меня побери! Нет, вы скажете, вы заговорите, сударь, иначе я подумаю…

— Что вы подумаете, сир? И на что вам жаловаться, в конце концов? Вам ли говорить о горе, о неприятностях, о тревогах? Никогда еще не рождался на свете человек, к которому так благоволила бы судьба! Которому выпало бы на долю столько везения!

Голос Нострадамуса зазвучал глухо. Он наклонился к королю. Тяжелая, давящая тишина нависла над толпой гостей, которым прежде не доводилось слышать, чтобы кто-то позволял себе так говорить с королем. Даже принцы крови.

— А кем были бы вы, — продолжал Нострадамус, — что стало бы с вами, если бы Фортуна не улыбнулась вам? Если бы не взяла за руку и не возвела на трон, который вы занимаете? Наверняка — могущественной персоной. Но, тем не менее — с ограниченными возможностями. А потом… Как знать, может быть, за вами бдительно следили бы… шпионили… из зависти или из ревности… А может быть, вас давно бы уже убили, потому что вы вызывали подозрения… Ведь вы были бы всего лишь братом короля, а не самим королем!

В молчании послышался еле уловимый стон. Впрочем, поняла, что исходил этот стон из груди короля, одна только Екатерина Медичи.

— Да-да, подумайте, сир! — безжалостно, резким голосом продолжал Нострадамус. — Вы же не родились дофином! Дофином Франции был ваш брат Франсуа. И не произошло ли чудо? Здоровый, крепкий молодой человек, более крепкий и более жизнеспособный, чем вы сами, вобравший в себя всю силу и выносливость древних Валуа, ваших предков, ваш брат, которому, казалось, жить бы и жить, хоть целый век, в то время как вы были таким слабым, таким жалким… Нет, это и впрямь чудо! Этот молодой человек прибыл в Турнон абсолютно здоровым. И вдруг он заболевает лихорадкой. Пустячной лихорадкой. Но тем не менее эта пустячная лихорадка убивает его. А вы становитесь дофином! Отныне вам принадлежит все: слава, власть, вам достается радость, вам достается любовь, на вашу долю выпадают праздники… Ах, сир, как же вам не благодарить Судьбу? А вам и в голову не приходит поблагодарить ее, вы еще жалуетесь…

— Несчастный! — завопил бледный, не помнящий себя от ужаса король. — Ты осмелился мне намекнуть, что я должен считать себя в выигрыше от смерти моего возлюбленного брата?! Что должен радоваться ей?!

— О нет, нет, сир! Нет, именем Бога клянусь, что нет! Совсем наоборот: здесь, перед вами, я, способный прочесть ваше сердце, как открытую книгу, я утверждаю, что со дня смерти вашего брата в этом сердце поселилась неисцелимая печаль. Оно навеки оделось в траур. Кто может сказать, что король Генрих II радуется смерти своего брата? Может быть, другие забыли его, да! Но вы, сир, вы — нет! Я утверждаю, что вы по-королевски терпите свою боль!

Генрих II поднял на Нострадамуса помутневшие остановившиеся глаза. Всякий, вглядевшись в них, почувствовал бы, что король готов попросить пощады. И, возможно, он уже готов был произнести чудовищные, роковые слова…

— Ради бога, Анри! — прошептала ему в самое ухо Екатерина. — Будьте мужчиной! Держитесь! Или, клянусь Богоматерью, ваш собственный двор восстанет против вас, чтобы забросать камнями и изгнать из Лувра!

Слова жены больно хлестнули короля. Сделав над собой огромное усилие, он взял себя в руки, собрался и даже нашел в себе мужество улыбнуться.

— Отлично, — сказал он прерывающимся голосом. — Я вижу, мессир, что вы действительно читаете в моем сердце как в открытой книге, если утверждаете, что оно навеки оделось в траур.

— Боже! — прошептала Екатерина. — Как этот подлец старается свалить все на меня одну! Что ж, значит, пришло время умереть и ему. Пусть он умрет, пока я не погибла вместе с ним!

— Мэтр, — насмешливо обратился в этот момент к Нострадамусу герцог де Гиз, — мне бы тоже очень хотелось узнать хоть что-то о своем светлом будущем!

Нострадамус посмотрел ему в глаза.

— Господин герцог, — спросил он, — это ведь вас прозвали Меченым?

— И я горжусь этим! Мне кажется, мой полученный в бою шрам виден каждому!

— Нет, то, о чем говорю я, каждому не видно, герцог… Я вижу другой шрам, вот тут, чуть пониже плеча… И это даже не шрам, это обширная и глубокая рана, из нее течет кровь… Вы лежите на траве, вы умираете, герцог! Вы умираете в отчаянии, потому что понимаете в эту минуту, что ваши лотарингские дрозды так и не подняли вас на своих крыльях так высоко, как вы рассчитывали!

— Тише! — вполголоса произнес герцог де Гиз. — Ха! Ха! — громко рассмеялся он. — Однако, честью клянусь, вы меня утешили!

— А я? А мне? — воскликнула Мария Стюарт, сгорая от любопытства, которому уже не в силах была сопротивляться.

Нострадамус низко поклонился.

— Мадам, вы любите Францию, так оставайтесь же здесь. А если все-таки вернетесь в Шотландию, избегайте Англии. Будьте осторожны с женщиной, которая завидует вам и ревнует к вам. Будьте очень осторожны, мадам, ибо и вас я вижу окровавленной…

Мария Стюарт испустила слабый крик и страшно побледнела. Но тут же, встряхнув своей очаровательной головкой, тоже рассмеялась и сказала:

— Мессир, вы и впрямь стараетесь испугать нас, и мы почти испугались бы, если бы не знали, что непроницаемый занавес отделяет от нас картину нашего будущего. Ведь все, что здесь сейчас происходит, просто игра, не правда ли? Вы же не можете всерьез претендовать на то, что умеете заглядывать в будущее? Вы пытаетесь догадаться о чем-то или…

— Игра, мадам? — тихо переспросил Нострадамус, и во внезапно воцарившемся молчании можно было услышать, как шуршат шелка корсажей от тяжелого дыхания перепуганных придворных дам. — Игра! Вы произнесли слово «игра», госпожа моя и королева… Да, может быть, это и игра, но она основана на точном математическом расчете. Вот и все. Нет, может быть, дело еще в том, что надо уметь видеть. Жизнь — это равнина, мадам. Люди — стебельки ржи на этой равнине, на этом огромном поле. События — волны, которые прокатываются по полю ржи, когда ветер судьбы проносится над ним… Человеческому уму дано умение видеть. Но, оказавшись перед этим бесконечным полем, большинство людей не видит ничего, кроме колосьев, которые находятся от них в непосредственной близости. Есть и другие: они видят чуть-чуть дальше. Но некоторые, рождающиеся из века в век, обладают умом, позволяющим увидеть всю равнину целиком, до самого ее края. У меня — такой ум, мадам… Я вижу, как от края до края равнины по колосьям пробегает ветер, как они колышутся… Нет, я не пытаюсь догадаться: Я ВИЖУ!

Стояла мертвая тишина, нарушить которую осмелилась только Екатерина Медичи.

Она дерзко посмотрела в лицо Нострадамусу и спросила:

— Неужели вы говорите правду, мессир? Неужели это верно?

— Так же верно, мадам, как то, что мысли и поступки людей — это комбинации определенных чисел. Так же верно, как то, что человек, знающий эти числа, способен найти результат таких комбинаций. Так же верно, как то, что королевские короны однажды с грохотом покатятся по земле. Так же верно, как то, что в один прекрасный день люди увидят, как движутся кареты без лошадей и то, что человек осуществит мечту Икара…

Нострадамус твердым шагом подошел к маршалу де Сент-Андре и сурово взглянул на него:

— Так же верно, — бросил он маршалу прямо в лицо, — как то, что ты будешь убит человеком, которого, ограбив, вверг в нищету! Так же верно, как то, что ты сам станешь живым воплощением отчаяния в день, когда потеряешь все сокровища, украденные тобой у твоего короля!

Сент-Андре, побледневший, раздавленный услышанным, пошатываясь от ужаса, смотрел на Нострадамуса взглядом приговоренного. Но король не слышал того, что сказал маг, и не вмешался. Тогда маршал, пробираясь между группами придворных, проскользнул к выходу, выскочил из Лувра и — не переводя дыхания — помчался к своему жилищу. Там он прошел прямо в тайное подземелье, где открыл сундуки, полные золота, и, погрузив в это золото руки до локтей, жадно перебирая монеты, весь взъерошенный, сверкая глазами, прошептал:

— Мои сокровища! Мое золото! Пусть попробуют отобрать его у меня!

Нострадамус посмотрел вслед убегающему маршалу с улыбкой победителя, потом, в свою очередь, пройдя через толпу придворных, еще застывших в изумлении, приблизился к Роншеролю.

— Так же верно, — сказал он голосом, от которого великого прево пробрала дрожь до костей, — так же верно, как то, что твое сердце будет разбито, что ты умрешь, как собака, проклиная небо и землю из-за потери своего сокровища, да, ты его тоже потеряешь!

— Мое сокровище? — пробормотал, ничего не понимая, Роншероль.

— Твое сокровище: твою дочь!

— Мою дочь?! — прохрипел ошеломленный прево. И так же, как только что маршал, бросился сквозь толпу к выходу. Он в точности так же был подавлен, порабощен этим человеком, сумевшим публично обнажить главную страсть его жизни. Выбравшись из королевского дворца, Роншероль вскочил в седло и галопом пронесся по улицам до своего дома. Там он, задыхаясь, взбежал по лестнице, влетел в комнату Флоризы и разразился нервным смехом только тогда, когда увидел дочь, стоявшую на коленях перед распятием, — бледную, с молитвенно сложенными руками.

— Запереть ворота и закрыть все двери! — приказал он. — Выставить аркебузиров по всему двору! И стрелять! Стрелять в каждого, кто осмелится приблизиться!